Текст книги "Избранное в 2-х томах (Том 1, Повести и рассказы)"
Автор книги: Ион Друцэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)
– Мы трогаемся на заре. С документами, как положено...
Теперь недели две будет рассказывать, как они ездили за дровами. Для тихой сельской жизни пятидневные поездки – это эпопея.
В клубе играет гармошка. До клуба такая короткая дорога, и так скоро они бы дошли. Но он не приходит. Был далеко и приехал, а теперь близко – и не приходит. Пять дней она его ждала, а теперь осталось несколько минут, и она не может больше ждать. Вот не может, и все. То выйдет во двор, то вернется обратно в дом, то снова выйдет.
– Ты куда нарядилась? Может, в клуб?
– Хочу пойти.
– Так иди, чего стоишь?
Хотелось бы ей, чтобы на ее месте был бадя Георге, – посмотрела бы, как он выкрутится.
– Еще не поздно...
И снова вышла. Конечно, до клуба она может дойти и одна – и не страшно ей, и клуб недалеко, но внизу, у моста, ходят парочки, и она должна будет уступать дорогу. А раньше другие уступали дорогу им.
Но было уже поздно, и она пошла.
Едва дошла до моста, услышала громкий смех – молодежь высыпала из клуба на улицу, стала расходиться. Погас свет в окнах, кто-то, гремя ключами, закричал:
– Петря, подожди!
Идут.
Русанда постояла несколько секунд на узкой тропинке. Стояла одна в ночной темноте, потом побежала назад, вошла во двор, прислонилась к калитке. Если он был в клубе, то обязательно пройдет мимо.
Смех, крик. Все ближе, ближе. Может, лучше войти в дом? Все увидят, что она одна, что нет возле нее Георге... По селу уже ходят слухи, что у них все кончено, – что ж, если он хочет разорвать ее сердце...
Впереди идет Иляна, девушка с нижней магалы. Взглянула на Русанду, ничего не сказала, прошла мимо.
– Ой, Русанда, спасай! – еще издали закричала Домника.
– А что?
– Да вот Скридон...
Скридон обиделся:
– Ты, может, еще маме своей пожалуешься?
И всё пары, пары...
– Ты что одна стоишь?..
Кто-то удивился:
– Какой красивый сад у бади Михалаке!
– Черешни быстро растут.
И нет среди них высокого парня, парня, который всегда ходит быстро, чуть вразвалку, словно, куда бы ни шел, всюду его ждут важные дела...
Прошли.
Русанда уже хотела уйти, но заметила тень на перекрестке. Несколько мгновений стояла не двигаясь, следя за тенью. Потом улыбнулась, тихонько приоткрыла калитку и вышла на дорогу.
Он шел, глядя себе под ноги. Поднял голову, увидел девушку у калитки. На секунду тропинка заглушила шаги. Дойдя до калитки, глухо сказал:
– Добрый вечер, Русанда.
– Добрый...
Еще один шаг, и еще, и вот уже три шага... Русанда облокотилась на калитку.
Слезы застилали тень парня, она быстро вытерла их, но появились другие, и вот он уже исчезает за поворотом...
Кончено все... Господи, а какая была любовь, какая любовь!
О благословенное южное солнце, властвующее над нашим духом, о эти краткие, молниеносные, испепеляющие увлечения, о эти святые мгновения, когда из ничего, из благозвучия ничего не значащего слова, из задумчивого взгляда, из загадочной усмешки занимается вдруг великое пожарище любви, готовое испепелить все вокруг, когда неуемное влюбленное сердце жаждет подвигов, самопожертвования, готовое встрепенуться в любой миг, когда соперники мерещатся на каждом шагу, и черная молния ревности полоснет по сердцу так, что рука в минуту какого-то безумия выдергивает с корнем все, чем сердце жило, и, стало быть, все, конец всему, конец навеки, но вот сделан шаг, и еще шаг, вздох, и еще вздох, и судьба нам снова улыбается и ведет нас от невыносимой боли разрыва к неизъяснимо сладостному мигу примирения...
26
С самого заката открыты ворота, с самого заката сочится вода из большого ведра, принесенного для пойки лошадей; с самого заката котенок, почуяв вкусный запах, забрался под табурет, сидит не шелохнувшись, ждет и никак не возьмет в толк, отчего это хозяева не садятся за стол.
У ворот стоит тетушка Фрэсына, пристально глядит на дорогу и, когда уже не гремит по пыльной дороге ни одна телега, вздыхает:
– Матерь божья... А где же мой Георге?
Припомнила, что вчера вечером свалилась усталая, не помолившись за Георге, – боже, будь милостив! – и стала торопливо молиться. Уже прочла "Отче наш", начала "Царю небесный", а Георге все нет и нет...
Засветились окна соседнего дома, где-то внизу поскрипывал колодезный журавель, и тетушка Илинка вышла в сад сторожить свои абрикосы. Кричит без толку в темноту:
– А ну, кто там? Э-эй вы, бессовестные!
Правда, если подумать, что может случиться с Георге? Кобылки у них смирные, неогороженных колодцев в той стороне нет...
Тихий, сбивчивый звон телеги, тень жеребенка скользит по заборам...
"Едет! Слава богу..."
– Почему так поздно, Георгицэ!
– Надо было закончить там...
Тетушка тщательно закрыла ворота, пошла за подводой, повторяя про себя молитву, обращенную к святому Георге, который, хотя и был занят борьбой с драконами, успевал заботиться о людях, носивших его имя.
Георге распряг лошадей и долго еще возился во дворе. В третий раз тетушка подогрела обед, и он снова остыл, потухли уже и угли в очаге.
– Георгицэ, почему не идешь к столу, сынок?
– Иду, сейчас иду.
Сейчас придет. Мысленно продолжала молитву, но, увидев, что он, даже не присев, отщипывает хлеб, с трудом жует его, запнулась на "и отпусти нам грехи наши".
– Да ты не болен?
– Нет, ничего.
Она вышла во двор почистить ему костюм – сегодня суббота, и дети, у которых есть отцы, давно гуляют. Хорошо еще, что завтра воскресенье отдохнет.
Но что это, чем он собирается кормить лошадей?
Она вошла в дом и спросила так, будто сама была в этом виновата:
– Ты забыл накосить траву?
– Нет, не забыл.
– Так... Не привез же...
– Завтра погоню их пастись.
– Ну придумает тоже! Нарву сама им травы на огороде.
Георге пожал плечами – охота ей сегодня поговорить.
– Вот почистила костюм.
– Хорошо.
– Куда его повесить?
– На свое место.
– Ты никуда не идешь?
– Устал.
Поев, Георге еще раз вышел во двор посмотреть, не забыл ли чего, потом вернулся и лег.
"Два дня".
Два дня минуло, как он прошел не остановившись мимо Русанды. Два дня, прожитых в каком-то другом мире, куда не доходил даже нежный голос матери.
Светил косой язычок пламени в керосинке, в клубе резко постукивал мотор киноустановки, в соседней комнате устало срывалась на шепот молитва матери. А жернова мельницы времени все крутятся, размалывая часы на минуты, минуты па секунды, и эти секунды несутся мимо, мимо, мимо, в какую-то далекую пропасть.
Язычок в лампе все таял, вот от него осталась одна красная точечка, моторчик стал сухо покашливать и наконец совсем заглох, а в соседней комнате все шелестела, вздыхала молитва.
Наконец и она затихла. Тетушка Фрэсына вышла из комнаты на цыпочках, но Георге не спал. Протянул руку к подоконнику, нащупал табак, спички, закурил. Впервые закурил в постели.
– Георге!
– Что?
– Я тебе не рассказывала, как твой дед бросил курить?
Сколько раз он слышал это, но ему теперь очень нужен был этот тихий, ласковый голос.
– Что-то не помню. А как он бросил?
– Был он, Георге, страшный курильщик. День и ночь сосал трубку. Но однажды, как сейчас помню, и была еще девчонкой, мама разводила огонь, чтобы испечь хлеб. Входит он в хату, вытаскивает из-за пояса трубку и швыряет ее в огонь. "Что ты наделал?" – спрашивает его мама. "Бросил курить".
Потом взял топор, лопату и пошел в лес. Вернулся поздно ночью, когда запели первые петухи, и так вспотел, что был весь мокрый. А ночью ворочался и вот так делал во сне...
Тетушка Фрэсына поднялась, вытянула губы и причмокнула, как обычно делают курильщики, когда у них гаснет цигарка.
– Ну-ну?
– Две недели ходил в лес. С ночи до ночи.
– Что же он там делал?
– Корчевал пни. Потом мы их привезли и года три ими топили. Помню, на рождество отец расколол самый большой пень.
– И больше не курил?
– Ни боже мой! А если кто случайно проходил с цигаркой, брал топор – и снова в лес!
Георге тушит цигарку и поворачивается на другой бок. Что – курево! Есть вещи поважнее, которые ничем не выкорчевать.
Уже утро?
Георге вскочил как ужаленный, и пока тетушка Фрэсына соображала, как бы удержать его дома, он уже оделся.
– Георгицэ, может, сегодня не поедешь? Всю неделю в поле да в поле, так и состаришься.
– Э!
Было теплое тихое утро. За воротами стояла девочка и смотрела сквозь щелку, как он крепит постромки.
– Дядя... а дядя...
– Ну что?
– Сорви цветочек.
– Откуда я тебе сорву цветочек?
– А вон оттуда, – кивнула она головой.
Перед домом расцвели георгины. Горячим пламенем обвились они вокруг небольшого вишневого деревца; вишня озорства ради сыпала на них крупные прозрачные капли росы. Георгины ловили их и, смеясь, встряхивали огненными головками – любит дурачиться вишня!
Георге сорвал несколько цветков и протянул ей через калитку.
– Ты чья?
– Домните Лена Михайловна, – сказала девочка отчетливо, полагая, что это более чем достаточно, чтобы знать, с кем имеешь дело.
– А! – воскликнул Георге, хотя понятия не имел, кто она такая.
Подумал – надо поторопиться, придет еще вот такая Лена Михайловна, чуть постарше, и пропало все. Занес в дом ведро, вынес вожжи, кинул на повозку старый пустой мешок. Через пять минут кони были уже запряжены, и Георге зашел в хату за спичками.
– Ты уже едешь?
– Да.
– Может, немного подождешь? Я поставила яичницу, сейчас будет готова.
– Нет, не хочу...
Едва выехав за ворота, он так стегнул лошадей, что все соседи удивились: куда это поехал Георге в воскресенье в такую рань и чего это он гонит лошадей; как на свадьбе? Но, выехав за околицу, он отпустил вожжи, и лошади пошли тихо. Теперь спешить незачем, некуда; то, что его мучило, оставалось за спиной, в деревне.
Старался думать о другом. О деле. Вот около двух недель не был он на Реуте – у него возле самой реки был небольшой покос. Недавно ему кто-то сказал, что пора косить траву, да он не поверил. Чужая трава всегда кажется людям и выше и сочней.
Спустившись к Реуту, Георге быстро нашел свой луг – узенькую полоску травы, обозначенную с обеих сторон кустиками лозы. Долина, сколько хватал глаз, желтела цветами одуванчика, а над рекой повисла серая дымка.
Стреножив лошадей, посмотрел вокруг – ни души. Отдыхает народ. Плохо, когда знаешь, что ты один, что за пять километров вокруг ни души.
Георге стал насвистывать песенку, хотел веселую, а получилась грустная, и мелодия путалась, да к тому же сам музыкант не хотел, чтобы его слышали. Принялся плести креслище из стебельков одуванчика, получилось красиво, но только кому нужна эта игрушка? И жаркое, праздничное солнце, и ярко-зеленый луг, и руки, которые вдруг стали лишними, – все это настойчиво напоминало о том, что сегодня день отдыха.
Был день, когда люди ищут встреч, когда собираются вместе все новости за неделю, когда посевы перешептываются застенчиво и клонятся все ниже и ниже, чтобы не услышали их с проезжающей мимо повозки.
Он сорвал лист лопуха и бросил его в Реут – лист закружился, понесся вниз и вскоре исчез за поворотом. И Реут торопится к другим водам, и ему скучно одному среди этих холмов.
– Что за черт? Неужели мне весь день куковать тут одному?! Если так, я не выдержу и ближе к вечеру покачу домой...
Казалось, это уже давно решено, а сказал он это так, чтобы не забыть. Теперь надо подняться на холм и посмотреть, не идет ли кто. Ну хоть малыш какой-нибудь. К тому же его тетка там посеяла рожь и просила наведаться, хотя бы изредка.
Рожь у тетки оказалась чудная, надо будет сегодня зайти к ней и сказать. Вот обрадуется...
Сел на обочине и стал глядеть на дорогу – не может быть, чтоб за целый день так никто и не пришел. Глядел долго, пока не затуманилась даль, пока не стала раскачиваться дорога, все глядел и глядел, и в нем стала пробуждаться та огромная любовь, которой он бы любил своих братьев, будь они у него. Теперь эта вдруг проснувшаяся любовь рвалась навстречу тому человеку, который покажется на дороге, она кипела, клокотала, и Георге все глядел, без конца глядел на пустую дорогу, ломающуюся в его слезившихся от напряжения и тоски глазах.
27
Путнику к лицу дорога.
А дорога хороша, и не успело солнце оторваться от горизонта, а Миша-почтальон уже меряет ее своими широкими шагами. Круглый год будит он дорогу по утрам, круглый год насвистывает ей дойны, плетет стежки вдоль обочин.
Хороший товарищ дорога. Когда молчишь – молчит и она, когда заговоришь – она слушает, а что узнала – никому не проболтает. Много знает Мишина дорога, много знает, много видела, но никому ничего не скажет. Она одна видела, как он плакал, она одна слышала, как глухой ночью звал он мать, затерявшись во время вьюги в этом поле.
Много знает, но молчит – хороший товарищ! И Миша заводит с ней беседу рассказывает ей сельские новости, сообщает, кто вчера получил письмо, напоминает, что сегодня воскресенье, что не мешало бы им обоим отдохнуть после обеда – достаточно поработали. Но дорога хочет знать все подробно, и только начал Миша рассказывать, а слушать уже некому – дорога, перебравшись через железнодорожное полотно, разделилась, разбежалась между рядами городских домиков. Уже пришел? Немного досадно, что приходится прерывать рассказ на середине, но он обещает дороге скоро вернуться и досказать остальное.
И в самом деле, не успела улечься пыль, а он снова появился с сумкой, полной писем. Но только – что такое? Миша на миг задерживается на железнодорожной насыпи, соображая, в какой стороне село, и, позабыв свою дорогу, бежит прямиком, через пшеничные, через кукурузные поля.
Мигом взбежал на гору, мигом сбежал с нее, а сумка все подгоняла, колотила но спине, нетерпеливо позванивая пряжками, и волновались позади поля, неодобрительно качая колосьями. Но Миша бежал, повторяя одно и то же слово и размахивая шляпой, будто все село уже собралось перед ним и слушает.
Вот еще одна горка осталась позади, теперь будет дамба, а за дамбой: мост, где его ждет народ.
Мокрый, с дрожащими губами, выбежал он на мост и остановился. На мосту не было ни души – впервые с тех пор, как носит письма, увидел он мост пустым. Значит, уже узнали.
Миша устало облокотился на перила, вытер рукавом лоб, щеки, глаза... С тех пор как дали ему эту сумку, люди жили вестями, которые он приносил, радостными или печальными. И так, уходя и возвращаясь, мечтал он о том дне, когда принесет одну весть всем сразу. И скажет село: видали вы такого почтальона?!
Но, оказывается, есть вести, которые доходят сами, без почтальона. Миша ободряюще похлопал перила моста и пошел в село. Едва миновал первые две-три хаты, как навстречу ему выбежала девочка. Видно, ей хотелось броситься к нему, но застеснялась чужого. Только улыбнулась и спросила:
– Уже мир! Слышали?
Миша кивнул не останавливаясь. Село вдруг ожило, заулыбалось, где-то искрилась мелодия, готовая вот-вот политься широкой песней. На улицах мелькали люди, пьяные от счастья, и проходили мимо, не замечая его, не отвечая на его приветствия.
И только тот, у двора которого он останавливался вдруг, словно припомнив что-то, тревожно глядел на него. Миша протягивал ему письмо, и он, тут же распечатав, медленно уходил прочь, читая на ходу кривые строчки.
Миша вздыхал, перебирал письма и вдруг подумал о том, что сумка тяжела, что дороги длинные, что горек хлеб почтальона. Но в сумке еще были письма военного времени, и парень зашагал по улицам.
Путнику к лицу дорога.
28
В тот день все еще бродил бесцельно по своему двору человек с осунувшимся лицом, бродил, низко опустив голову, забыв в руке топор. Уже целую неделю никто не слышал его голоса, никто не знал, когда он ложится, когда встает, и, глядя на него, никто не мог понять, уходит он или приходит, приносит что-нибудь или уносит, чинит или ломает.
А он все маялся и маялся, вдруг зачем-то остановился, постучал обухом топора по краю яслей. Тут его окликнула с улицы какая-то женщина:
– Слышали, баде Зынел? Мир!
Человек пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь узнать, вздрогнули крепко сжатые губы – и опять склонился над яслями.
Но хата его стояла у самой дороги, и село было большое, и люди в этот день были на редкость говорливы. Он не мог их слушать, зашел за хату, в заросли акации, чтоб не видеть их. Сел у стены, не выпуская из рук все тот же топор, который со вчерашнего вечера носил с собой. Пристально смотрел на отполированное дубовое топорище. Это топорище сделал Тоадере. Он сделал его в один из долгих зимних вечеров и не показал ему. Только на другой день бадя Зынел заметил топорище и, довольный, сказал себе: "Толковый будет хозяин..."
И внезапно в гуще акации он увидел своего сына, высокого, ладного, задушевного. Сын улыбнулся, спросил:
"Что ты сидишь здесь, отец? Народ веселится, а ты сидишь..."
Старик подумал:
"И в самом деле, чего это я тут сижу?"
Молча, покорно вышел из-за хаты, надел чистую, с вышитым нагрудником рубаху, достал с чердака старую палку, оставшуюся от отца, и медленно поплелся по деревне.
Он шел, не сообщая никому никаких новостей и не слушая других. Ни с кем не здоровался и не замечал, здороваются ли с ним. Он шел, чтобы село не забыло о тяжелой войне, о пролитой крови, о могилах, рассеянных по всем уголкам земли. И люди замолкали, когда он проходил мимо, и широко распахивали перед ним ворота, чтобы он мог войти со своей большой болью.
Но он ни к кому не зашел.
Он остановился только на самом краю села, у хатенки с чисто подметенным двором, наполовину вросшей в землю. Постучал в калитку – никто ему не ответил. Потом зашевелилась занавеска в окне, жалобно скрипнула дверь. На пороге стоял мош Андрей, опираясь на палку, с которой он ходил на мост, ходил всю зиму, день за днем, но только ходил напрасно. Теперь вот, в этот светлый день, одна боль навещала другую.
– Стареет сад, мош Андрей?
– Стареет. Проходи, чего стоишь у ворот?..
29
Дорога все еще была пустынна, но вдруг ему почудился озорной и не очень складный детский свист.
"А что, молодец".
На дороге показался мальчонка, тащивший за веревку телку.
Что ж, теперь можно жить, подумал Георге и, мигом скатившись с берега, стал шляпой таскать воду, чтобы смочить колеса. Но у телеги всего четыре колеса, и он уже все сделал, а у него только разыгралась охота к работе.
– Васька! Эй, Васька!
Васька тут же оказался рядом, потянулся к нему.
– А что ты скажешь, если я тебя искупаю?
Жеребенок пошел было за ним, но у самой воды остановился и попятился назад. Тогда перед ним появилась корка хлеба, он потянулся за ней – корка отодвинулась; сделал еще шаг, даже дотронулся до нее губами, но корка отодвинулась снова. Когда же наконец он схватил ее, перед ним оказалось целое море – воды видимо-невидимо! Несколько мгновений стоял не двигаясь, размышляя, что же ему делать: удрать или сперва съесть хлеб?
Медленно жевал, осторожно поглядывая на воду, – как бы Реут не опрокинулся ему на голову. Георге стал обливать его. Жеребенок хотел отскочить, но тут появилась еще одна корочка, и было бы глупо оставить ее. На этот раз она никуда не убегала от него, и пока Васька соображал, как да что, Георге его вымыл.
– Вы что, купаете жеребенка?
Трофимаш уселся на берегу и вытянул ногу, прикидывая, сколько примерно осталось до воды.
– Купаю, Трофимаш.
– А зачем вы его купаете?
– Иначе он не вырастет. Останется вот таким же маленьким.
Трофимаш задумчиво почесал затылок. Рискованное это дело.
– А может, и ты сегодня не умывался?
– Умывался, но только так... немножко.
– Тогда иди сюда, чего сидишь женихом...
Однако умыть Трофимаша было не так просто. На плече у него висела огромная котомка, с которой он ни за что на свете не хотел расстаться. Едва помочил кончики пальцев и тут же стал вытирать их полой рубахи.
– Лицо я вымою сам, вечером...
– Нет, брат, так не пойдет.
Георге умыл его, вытер платком и вытащил занозу из пятки.
– А ты, гляди-ка, здорово вырос...
Трофимаш пожал плечами: растет народ, что поделаешь! Вместе поднялись на берег, и Трофимаш, будучи по натуре хорошим товарищем, решил открыть Георге спою тайну.
– У меня в котомке есть плэчинта.
– Ну и что дальше?
Трофимаш пожал плечами.
– А дальше ничего нет, только одна плэчинта. Мама сказала, чтобы я ее съел в полдень.
– А ты-то что думаешь?
– Ничего.
– И когда же ты ее съешь – сейчас или в полдень? Но Трофимаш, хоть и был мал, знал ту истину, что ничто не вечно под луной.
– Если я ее съем сейчас, что же мне останется на обед?
Посидел еще немного, поглаживая завязки котомки, потом стал спускаться к Реуту, чтоб там, в одиночестве, добраться до истины. Вдруг его стриженая головка снова показалась над обрывом.
– Баде Георге, а войны еще будут?
– Подожди, пусть эта кончится.
– Так эта ведь кончилась. Сегодня сказали – все, мир!
Ясный полуденный свет вдруг стал расходиться огромной радугой. Война шла так давно и так мучительно, что прямо не верилось, что когда-нибудь она кончится.
– Да ты в самом ли деле... С этим же шутить нельзя...
В доказательство того, что он не шутит, Трофимаш достал плэчинту, разломал ее пополам и большую половину протянул Георге.
Земля дала человеку мудрость спокойствия, а небо научило его радоваться. И нет границ человеческой радости, как нет границ ясному летнему небу, которое, пьяное от счастья, льет па землю потоки света, а не знающая устали земля превращает этот свет в душистые цветы, в вековые дубовые леса, в тяжелые пшеничные колосья – во все, что названо человеком жизнью.
30
Он любил Хыртопы. С малых лет ходил он сюда, к своей земле. Может быть, где-то там, у межи, мать укрывала его от солнца, повесив шаль на кустики полыни; может быть, вот здесь отец пережил свою великую драму и потом долго на этой меже лежал мертвый. Он не мыслил себя без этих гектаров, и долгие годы, с ранней весны, как только начинала прогреваться земля, и до поздней осени, когда уже и овцы не хотели подбирать с земли пожелтевшие, побитые морозом листья, он маячил на этом склоне.
И все же сегодня как будто впервые увидел он эту землю. Не то чтобы впервые, но на этот раз он увидел, как эти зеленые стебельки кукурузы качаются на ветру, выгорают на солнце и вновь оживают после хорошего дождя.
Георге стоял, задумчиво глядя на свое поле. Потом кинул шляпу на землю, поплевал на ладони и принялся за работу.
"Придет или не придет?"
Рыхлил землю, улыбаясь, довольный, когда хруст срезаемых корней отдавался слабым трепетом в деревянном ручке сапы.
"Придет".
Правда, дорога, растянувшись лениво, грела спину на солнце, уверенная, что, кому нужно, тот уже пришел. Но Георге почему-то был уверен, что Русанда придет, а раз так, значит, действительно придет. И вот, работая, он стал ей рассказывать всю свою жизнь. И жили они на одной магале, и знала Русанда почти все, что он рассказывал, но Георге говорил, отдавая всю свою жизнь на суд другому человеку, говорил, ни в чем не оправдываясь, до тех пор, пока, повернувшись, не увидел, что Русанда работает неподалеку от него.
Закинул сапу на плечо и пошел по той же тропинке, по которой еще недавно повел его озорной жеребенок Васька.
– Бог в помощь, Русанда!
Девушка подняла голову, посмотрела на него робко и удивленно.
– Спасибо.
– Тебе не скучно одной?
– А если и скучно?
– Вот я пришел.
Она пристально посмотрела на него, улыбнулась одними глазами. Георге хотел что-то сказать, но затем робко заглянул в эти карпе, затененные грустью глаза. Глядел в них только одно мгновение, но содрогнулся, ибо все, что было у него дорогого в жизни, заменили эти глаза. Без них у него не оставалось ни земли под ногами, ни неба над головой. И никуда он от них уж не денется и никому не уступит их. Затем, поняв все это, спросил:
– Ты не сердишься?
– Отчего мне сердиться?
Ветер, как всегда, вырвал у нее из-под косынки прядку волос, принялся играть ею, но сейчас Русанда не обращала на это никакого внимания. Наклонилась, чтоб поднять с земли сапу, и спросила, выжидательно приподняв брови, словно боялась пропустить хоть одно слово.
– А вы?
– И я не сержусь.
– А тогда почему, когда вернулись из Цаулянского леса, прошли мимо нашей калитки, как будто она вам и не родная?
– Потому что был тогда девятый день.
– Девятый – после чего?
– После того, как я потерял своего лучшего друга.
– А теперь какой уже день?
– Теперь – все, войне конец.
– Значит, мир?
– Мир.
И в знак доброго их примирения Георге сдвинул шляпу на затылок и принялся полоть горох рядом с ней. Захватил широкую делянку, оставив ей несколько рядков. Он долго подбирал одну фразу, но она не получалась, и он сказал так, как думал:
– Знаешь что, Русанда... не говори мне больше "бадя". И "вы" не надо мне больше говорить. Хорошо?
Он выпрямился, глядя на нее, а у Русанды слетела косынка с головы, и она никак не могла ее повязать.
Некоторое время она молча полола, думая о чем-то. Потом выпалила:
– А знаешь, Георге, мы хорошо подгадали, что посадили здесь горох. Правда ведь?
И покраснела. Георге серьезно ответил ей, глядя на полоску кудрявого, темно-зеленого посева:
– Тут вырастет горох на славу!
И замолк. А Русанда, нагибаясь, чтобы вырвать травку, придумывала другие слова, чтобы после них уже не краснеть.
31
Скридон стоит, прислонившись к воротам, лихо сдвинув шляпу на левую бровь, и ждет, не появится ли какая-нибудь краля, чтобы подмигнуть ей. Ходить к ним он уже не ходит: девушке надоедает, если долго ухаживаешь за ней. А если ей надоест – крышка! Моментально разлюбит.
И сегодня, как и вчера, и позавчера, у Скридона отличное настроение.
– Что поделываешь, Скридон?
Рядом остановился Миша-почтальон с сумкой через плечо.
– Мне письмо?
– Сегодня нет. А знаешь, какая штука? Хочу подписать тебя на газету. Будешь получать ее каждый день домой...
– Не надо.
– Почему?
– А к чему мне все это? Зачем?
– Как это зачем? Будешь знать все новости на свете.
– Э! Если будет что поважнее, позовут на собрание и скажут.
– Собрание! Собрание бывает раз в году.
Почтальон подходит к нему поближе.
– Не будь дураком, Скридон... А то пожалеешь.
Скридон передвинул шляпу с позиции залихватского ухажера на позицию серьезного человека, пытающегося постигнуть суть вещей.
– О чем это я буду жалеть?
– Ты знаешь Тимофте, что живет возле мельницы? Приходит он ко мне домой прошлую субботу и просит подписать его на все газеты. Я выписываю квитанции, а сам думаю: чего это он так разгулялся?
– Ну-ну?
Миша вынул платок, высморкался, сложил платок вчетверо, потрогал кончик носа и, убедившись, что все осталось на месте, сказал:
– Вчера вечером его назначили директором мельницы.
– Что ты говоришь?! А почему?
На улице появился мальчуган, и Миша подождал, пока тот пройдет мимо.
– Я слышал, в сельсовете есть приказ – ставить начальниками только тех, кто выписывает газеты.
Тут Скридон и вовсе снял шляпу с головы, открывая путь усиленному размышлению.
– Знаешь что, Миша, подожди немного. Посоветуюсь с мамой.
Он вошел в хату в быстро вернулся.
– Ну давай, я подписываюсь.
– На сколько?
– На одну. Мне мельницы не нужно. Она чересчур большая, и моторы там на каждом шагу без конца ломаются.
Почтальон ушел, а Скридон остался у ворот читать квитанцию. Хороший парень этот Миша, но квитанцию все же надо прочесть.
Через несколько дней, когда Скридон косил траву на равнине, Миша, возвращаясь из района, вручил ему первую газету. Скридон сразу бросил косу и сделал из пиджака шалашик, чтобы была тень. Несколько часов кряду звенел ветер косой, и высохла вода в жестянке, и Скридон раза четыре менял место, передвигаясь за тенью.
Прочитав строчку за строчкой две страницы районной газеты, он поднялся. Остальные две страницы решил оставить на вечер. Удивленно протер глаза.
– Ишь ты, сколько всего делается в мире!
Вечером, возвратившись домой, вымыл руки.
– Мама, прибери-ка со стола эти тарелки.
– А что такое?
– Хочу дочитать газету.
Но разве дома почитаешь? Только начал, а мать уже:
– Ты, Скридон, пойди и закрой сперва уток. Чтобы не украли...
– Никто их не украдет. Утки галдят, когда их воруют.
– Иди, иди, для тебя ведь их держу. Завтра-послезавтра женишься, а двор вот пустой, даже поросенка не на что купить.
– Будет у меня поросенок!!
– Откуда он у тебя будет?
– Я возьму жену с поросенком. Может, даже с двумя. Одного, как вырастет выше загородки, зарежу. И поджарит мне жена грудинку – пальчики оближешь! Скридон прижал пальцем недочитанную строчку, повернулся и от удовольствия прищурился – ему уже мерещилась жареная грудинка.
– Оближешь ты пальчики! Возьмешь какую-нибудь теху, что и борща не сумеет сварить.
– Я ее научу.
– Научишь! Лучше скажи ей, чтобы она теперь сидела возле матери и училась уму-разуму, а то в селе только и слышно, что ее голос.
В одно мгновение газета слетела со стола.
– Это ты про кого?
– Про Домнику, про кого же еще! Ишь, спрашивает: не сердятся ли ее родители, что он так часто ходит к ним? Они не то что сердиться – им бога надо благодарить за то, что ходит к ихней дурехе такой парень.
– Это я ее спрашивал?
– Не я же.
"Кто-то шпионит. Поймаю – убью".
– Подожди немного, я запру уток, потом поговорим. Что-то мне не нравятся эти сплетни.
Запер уток, но когда хотел вернуться в дом, заметил у ворот Аркашку тот стоял и хлестал хворостиной по доскам.
– Что случилось, баде Аркаша?
– Тебя зовет председатель. В сельсовет.
"Уж не узнали ли они, что я получаю газету? Может, и узнали – теперь быстро обо всем дознаются".
– Сейчас приду!
Вошел в дом и сказал матери, что его вызывают в сельсовет. Мать слезла с печи.
– Помоги тебе господь, Скридон. Может, должность какую дадут, все равно ничего путевого из тебя не выйдет...
Скридон вдруг рассвирепел:
– А если лошади слабые, ты что, хочешь, чтобы я сам тащил плуг?!
Скридон спешил в сельсовет и думал, что он, пожалуй, сглупил. Следовало подписаться сразу на две газеты. Возможно, он теперь был бы выше всех в селе. Хорошо еще, что мать научила, – бабы хоть и сидят на печи, а разумеют кое-что.
Во дворе сельсовета чернела толпа, и в темноте то тут, то там вспыхивали огоньки самокруток. Собрались все его одногодки.
– Ребята, еще один пришел! Иди сюда, Скридон!
В две секунды его окружили, и Скридон стал вглядываться в лица, пытаясь отгадать, кто из них успел сунуть ему в карман комок земли.
– Скридон, так на кого ты оставишь свою Домнику?
У Скридона сердце ушло в пятки.
– Зачем ее оставлять, если она мне нравится?
– Ха, вы слышите? Она ему нравится...
– Едем на военные сборы.
– Слушайте, а кто это сует мне землю в карманы?
Хриплый голос крикнул из дверей сельсовета:
– Пержару Скридон есть?
– Е-есть!
– Что за черт...
– Иди, иди...
Скридон вернулся через десять минут, застегивая на ходу воротник. В стороне заметил друга:
– Едем, Георге?
– Едем.
Потом он отправился известить Домнику. Шел торопливо, на ходу вытряхивая из карманов землю. Внезапно вспомнил, что истратил шестьдесят рублей на газету.
