Текст книги "Наследники Асклепия"

Автор книги: Ион Деген

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Умение думать

О защитных силах организма мне было известно уже в студенческие годы. Влияние высшей нервной деятельности на эти силы подчеркивалось на всех лекциях наших профессоров. Павловский нервизм, доведенный до абсурда, вбивался в наши головы, как гвозди в доску. Лечение сном стало не просто популярным, но обязательным. Не знаю, лечили ли сном сифилис. Но один киевский хирург (по совместительству в ту пору популярный писатель) в течение трех месяцев лечил сном больного с переломом бедра. Вероятно, он считал сон такой мощной панацеей, что даже не осуществил пусть самой примитивной на солдатском уровне иммобилизации отломков. Естественно, они не срослись. В отличие от этого хирурга, кандидата медицинских наук, работавшего хирургом во время войны, я, еще будучи юным солдатом, знал, что при переломе необходима иммобилизация. Чем угодно. Деревянной планкой. Ветками дерева. В крайнем случае – штыком. Солдату было проще. Юный солдат не знал официального нервизма и того, что перелом можно лечить сном.

Хотя случай хирурга-кандидата-писателя произвел на меня убийственное впечатление, кое-что из вдалбливаемого в меня учения о нервизме все же осело в клетках моего тщательно промытого коммунистической пропагандой мозга. При всем критическом отношении к этой так называемой науке, я изредка поддавался ее влиянию.

Произошло это буквально в первые дни моей работы врачом. Молодая женщина после ампутации обеих ног тяжко страдала от фантомных болей. Ноги были ампутированы на границе верхней и средней трети бедер. Больная жаловалась на то, что она сходит с ума от невыносимого жжения в стопах и голенях. Предстояла операция – реампутация обеих культей. Я знал, что причина фантомных болей – патологические изменения в концах ампутированных нервов. И все же. Почему бы не попробовать гипноз. Правда, до этого случая я никогда не занимался гипнозом. Но вспомнил, как сеансы гипноза проводила профессор, преподававшая психиатрию, и решил попробовать.

Я попросил пациентку сосредоточить свое внимание на блестящей чайной ложечке, долго беседовал, уверил ее в том, что она уснет на счете десять и начал считать. Действительно, на счете десять пациентка уснула. Для меня это оказалось неожиданностью. Мне трудно было поверить в то, что я способен загипнотизировать человека. Сомнение было так велико, что я даже подумал: не закрыла ли пациентка глаза только для того, чтобы не огорчить молодого врача? Но следовало продолжить сеанс, что я и сделал. Оказалось, что больная действительно уснула и уже в состоянии гипнотического сна внимала моим наставлениям.

Сеансы повторялись. Больная засыпала уже при счете пять. Уменьшилась интенсивность болей. Уже не было необходимости в наркотиках. Даже к обычным обезболивающим средствам пациентка прибегала все реже. Реампутация не понадобилась.

Я поверил в свои способности и все шире стал пользоваться гипнозом. Но именно в случае, в котором гипноз мог оказаться самым мощным лечебным средством, я не применил его по сугубо субъективным причинам.

В ту пору я был клиническим ординатором в первой клинике Киевского ортопедического института. Работал я сорок восемь часов в сутки: девятнадцать больных в двух палатах, плановые операции, шесть суточных дежурств в месяц в травматологическом пункте института, раз в две недели экзамены по разделу ортопедии, для чего приходилось реферировать до двух тысяч страниц прочитанного текста. Кроме всего этого, нередко ночью раздавался стук в дверь нашего общежития, находившегося этажом ниже клиники, и нас срочно вызывали в травматологический пункт, так как кареты скорой помощи доставляли пострадавших в очередной катастрофе, а дежурные не успевали справиться с этим потоком. И вот при такой нагрузке, при таком ритме нам добавили еще одно удовольствие: обязательные занятия по Павловскому нервизму.

Должен заметить, что со студенческой скамьи я с пиететом относился к имени академика И.П. Павлова и к его учению о высшей нервной деятельности. Но ЦК славной коммунистической партии избрал учение Павлова дополнительным оружием в своей борьбе с различными враждебными идеологическими лжеучениями. Почему-то еще одно дополнительное оружие – теории Лысенко и его клевретов, свирепствовавшие в то время, вызывало у меня, мягко выражаясь, брезгливое чувство. Кроме того, боролись еще с безродным космополитизмом. Следовало быть абсолютным идиотом, чтобы под этим термином не разглядеть примитивный антисемитизм. Но, вероятно, Центральному Комитету моей родной партии это для чего-то необходимо было на тернистом пути к светлому будущему. К тому же, космополитизм – не наука. Другое дело – учение Павлова. Мне было просто стыдно, что вбиваемый в нас нервизм стал вызывать у меня такую же реакцию, как «учение» Лысенко и борьба с генетикой.

Последняя точка в этой эпопее была поставлена во время лекции академика Быкова, которую он читал в большом зале Киевского дома офицеров. Лекция была обязательна для врачей. Я пошел на нее без принуждения. Быков был учеником Павлова. На втором курсе института мы учили физиологию по учебнику академика Быкова. Может быть, он действительно когда-то был ученым. Но пересыпанная политическими декларациями ахинея, излагаемая академиком, была на уровне ответа на экзамене студента-двоечника, которого сейчас погонят с барабанным боем.

Когда академик умолк, из своего предпоследнего ряда хорошо поставленным командирским голосом, услышанным не только соседями, я спросил:

– Кто же ты, Иисусе, если у тебя такие апостолы?

Осторожный смех одних и возмущенные взгляды большинства были реакцией на мою выходку. К счастью, она прошла для меня без последствий. А ведь на дворе было лето 1952 года. Но в досье, аккуратно собираемом на меня в КГБ, она была зафиксирована.

И вот именно в это лето, в день, когда я был на амбулаторном приеме в поликлинике института, ко мне обратилась молодая женщина с жалобами на то, что у нее сперва нарушилась чувствительность, а затем и движения в пальцах левой кисти.

Я тщательно обследовал больную и почувствовал себя не просто неучем, а клиническим идиотом. Диагноз на основании увиденного – поражение всех трех нервов – лучевого, срединного и локтевого. Но поражены они только на уровне лучезапястного сустава. Следовательно, в этом месте должно быть какое-нибудь повреждение. А рука была целенькой, без повреждений. И не только в этом месте. Не доверяя себе, я снова обследовал больную с головы до ног. Ни-че-го! Не может быть у больной такого паралича! Но ведь он есть!

Послал больную на рентгенографию шейного отдела позвоночника. Честно говоря, не для того, чтобы обнаружить какую-либо патологию (судя по клинической картине, ее не должно было быть), а для того, чтобы я смог спокойно подумать в отсутствии больной. Рентгенограммы, как я и предполагал, не дали никаких дополнительных сведений, а времени, даже будь его в десять раз больше, оказалось недостаточно для появления каких-нибудь продуктивных мыслей. Я проклинал себя за беспомощность и невежество.

Сам по себе паралич кисти у молодой женщины – трагедия. Но трагедия умножалась многократно, так как молодая женщина была скрипачкой. И не просто рядовой скрипачкой. Даже не просто солисткой. Через три дня она должна была поехать в Париж на конкурс Маргариты Лонг и Жака Тибо представлять Советский Союз на этом одном из самых престижных соревнований музыкантов. Какой же скрипачкой должна была быть еврейка, чтобы в ту пору ее выбрали в Киеве для поездки на конкурс в Париж?

Я позвонил в клинику моему шефу, профессору Елецкому, и попросил его проконсультировать больную. Профессор ответил, что сможет проконсультировать не раньше чем через три дня.

– Но, Александр Григорьевич, через три дна она должна быть в Париже!

– Я понял, – спокойно ответил профессор. – Поймите и вы, что при описанном вами состоянии, даже будь я волшебником, за три дня не смогу вылечить паралич. Поэтому выдайте больной справку, освободите ее от работы, от поездки, от конкурса и назначьте ей витамины.

В течение трех дней я безрезультатно копался сперва в институтской, а затем в Центральной республиканской медицинской библиотеке, пытаясь найти хоть малейший намек на то, что произошло у моей пациентки.

Через три дня профессор Елецкий осмотрел больную. Почти год работы в его клинике несколько разочаровал меня. Не таким я представлял себе профессора. Нет, в отсутствии знаний, в непрофессионализме его нельзя было упрекнуть. Ортопедию и травматологию он знал превосходно. И хирургию. Все-таки ученик выдающегося профессора Спасо-Кукоцкого. Но только во время операций, которые он делал без блеска, иногда трясущимися руками, да еще во время экзаменов, которые я ему сдавал, в нем просыпался настоящий врач. Именно просыпался. Потому, что во всей остальной его деятельности ощущалась сонливость то ли безразличного, то ли уставшего человека.

К пациентке профессор отнесся весьма доброжелательно.

– Ваш случай, дочка, к ортопедии не имеет никакого отношения. Вам следует обратиться к невропатологу. Кстати, Ион Лазаревич, почему бы вам не показать вашу пациентку Оскару Ароновичу?

В книге «Портреты учителей» я описал Оскара Ароновича Рабиновича, блестящего невропатолога, талантливого человека. Только спустя два дня, в понедельник я смог показать ему больную. К тому времени уже начался конкурс, к которому моя пациентка, увы, уже не имела никакого отношения. Меня поразило то, что, в отличие даже от профессора Елецкого, – о себе я и говорить не должен, – осматривавших пациентку не менее получаса, сбор анамнеза и осмотр заняли у Оскара Ароновича не более в пяти минут. Он попросил больную подождать в коридоре и обратился ко мне:

– Эх, Иона, Иона. А ведь вы владеете гипнозом. В течение одного-двух сеансов вы могли излечить больную и обеспечить ей участие в конкурсе.

– От чего излечить?

– Как? Вы еще не поняли? Это же банальнейший случай. Истерический паралич в чистом виде. Один-два сеанса гипноза – и всех делов. Неужели не хватило вашего знания анатомии, чтобы сообразить, что нет такой органики, которая только на периферии, только на кисти может поразить все три нерва? Уточню свою мысль. Может быть такая органика: тяжелейшее ранение в области лучезапястного сустава. Но скажите, Иона, вы обнаружили у нее такое ранение? Как же вы со своими знаниями не сообразили, что девочка испугалась конкурса. А вы бы не испугались? Шутка ли! Киевскую еврейку в такую замечательную пору посылают в Париж представлять страну советов на конкурсе Маргариты Лонг и Жака Тибо! А вдруг она не станет победительницей или даже дипломантом. Вы представляете себе, что в таком случае ждет ее после возвращения? Бедная девочка. У меня не только истерический паралич возник бы. Я бы просто окочурился от инфаркта. Проведите несколько сеансов гипноза, и все будет в порядке. Думайте, Иона, думайте. Вы же врач. Хорошо оперировать после небольшой тренировки может и сапожник. Я с уважением отношусь к этой профессии, как и ко всякой другой. Но врач, Иона! Самое главное у врача – умение думать, ну и, разумеется, сострадание. Но одно сострадание без умения думать никогда не сделает из человека врача.

Истерический паралич! Я же знал, что существует такая патология. Как же мне не пришло это в голову? Оскар прав. Я ведь видел, что нет никакой органики, могущей поразить все три нерва. Меня не утешало даже то, что и профессор не поставил диагноз. Больную я попросил прийти на следующий день, чтобы начать сеансы гипноза. Но в лечении уже не было необходимости. На следующий день ко мне пришла совершенно здоровая молодая женщина. С удивлением она рассказала, что, проснувшись утром, обнаружила нормальную чувствительность пальцев, которые оказались замечательно подвижными. Радости ее не было границ. Уже перед концом беседы я спросил, есть ли у нее какие-нибудь сведения о конкурсе. Да, ответила она, к сожалению, наш скрипач не попал во второй тур. А еще через несколько дней она в благодарность неизвестно за что с блеском сыграла мне «Интродкцио и рондо-капричиозо» Сен-Санса и еще несколько произведений, исполнить которые так мог только виртуоз. Но исполнительская деятельность ей была заказана. Лет двадцать спустя она, преподаватель Киевской консерватории, обратилась ко мне по поводу органического заболевания. Мы не говорили о лете 1952 года. Но я все время чувствовал себя виноватым в ее печальной судьбе, в ее не сложившейся жизни, в несостоявшемся таланте.

Врач обязан знать

Прав был Оскар Аронович, когда говорил «врач должен думать», считая думательный процесс одной из основ врачевания.

Однажды я демонстрировал молодым врачам последовательность постановки диагноза в очень непростом наблюдении. Патологический процесс локализовался в голени. Я говорил о топографической анатомии, о предмете, рассматривающем послойное строение определенного сегмента человеческого тела и взаимного расположения органов и тканей. Врачи должны были слой за слоем называть ткани и анатомические образования от кожи до костного мозга вдоль мысленно воткнутой в место болезни иглы. Они должны были ответить, можно ли на основании имеющихся симптомов считать, что патологический процесс локализуется именно в данном слое, именно в данном анатомическом образовании. Версии отбрасывались одна за другой, пока, наконец, не был точно локализован патологический очаг. Затем возник вопрос, какая именно болезнь может быть в этом конкретном месте. И снова отбрасывались версии, не соответствующие имеющимся симптомам. Так была продемонстрирована «думательная» работа врача, постановка диагноза на основании дифференцирования.

Но, говоря «врач должен думать», Оскар Аронович определенно имел в виду, что тот, кто должен думать, до этого уже должен знать. Постановка дифференциального диагноза, которую я демонстрировал молодым врачам, это и есть ежедневная работа, с которой начинается любой лечебный процесс. Иногда это многочасовый невидимый труд, когда, – как сказали мне однажды коллеги-терапевты, попросившие меня помочь поставить диагноз их больному, – видно как в мозгу ворочаются валуны. Иногда – мгновенное озарение. И наблюдающих специалистов удивляет фантастическая интуиция врача. Это не интуиция. Просто быстро произошло сличение наблюдаемого с данными, хранящимися в памяти. Но и при «ворочающихся валунах» и при озарении диагноз не был бы поставлен, не будь в памяти достаточного запаса знаний.

У врача, даже начинающего, должен быть колоссальный запас знаний. У врача должна быть очень хорошая память. Если бы только этим определялась личность врача, в Израиле не было бы никаких проблем с врачебными качествами. Преодолеть тест при поступлении на медицинский факультет университета, как шутят, у нас могут только гении. А если серьезно, – то только очень способные абитуриенты. Ни на одном факультете при поступлении не требуется такой высокий IQ.

Буквально в первые дни моей работы в Израиле профессор Конфорти, заведующий отделением, в котором мне следовало доказать, что я действительно врач (не профессору Конфорти; ему были известны мои научные работы), попросил меня проэкзаменовать по ортопедии студента шестого курса, владеющего русским языком. Ответы на вопросы были настолько обстоятельными, я бы даже сказал – блестящими, что мне захотелось покопаться и продолжить экзамен. Я задал вопрос, который в Советском Союзе мог вызвать затруднение у сдающего кандидатский экзамен. Студент четко ответил и на этот вопрос.

– Вы собираетесь специализироваться по ортопедии? – спросил я студента.

– Нет, по нефрологии.

– Откуда же у вас такие глубокие знания ортопедии?

Студента явно смутил мой вопрос. Очевидно, что он ему был не вполне понятен.

– Но ведь я пришел на экзамен.

– Не хотите ли вы сказать, что все ваши товарищи подготовлены подобным образом?

– Конечно!

Я решил проэкзаменовать студентку. Но моих знаний иврита было явно недостаточно, чтобы задавать вопросы. Студента я попросил быть моим переводчиком. В переводе ответов не было необходимости. Ответы были такими же блестящими, как у студента.

После этого экзамена у меня прошла обида на бюрократов в министерстве здравоохранения, которым следовало доказать, что я не верблюд, без чего нельзя было получить диплом специалиста. Мой диплом врача был признан и подтвержден израильским. А вот диплом специалиста предстояло «заработать».

Но кроме того, мне впервые стало стыдно за некоторые мои действия в студенческую пору. До этого и в голову не приходило, что такие действия следовало квалифицировать по меньшей мере как непорядочные.

Перед экзаменом по нормальной физиологии на втором курсе ко мне подошел мой товарищ (мы были в одной группе) и попросил у меня гимнастерку с орденами и медалями.

– Зачем?

– Понимаешь, больше тройки мне не надо. Скляров не посмеет поставить двойку человеку с такими наградами.

Я рассмеялся и дал ему гимнастерку. Заведующий кафедрой физиологии профессор Скляров действительно поставил ему тройку. Гимнастерка сработала.

Летняя экзаменационная сессия на четвертом курсе. На тройку я протащил этого самого своего товарища через экзамен по факультетской хирургии. В тот же день на экзамене по политической экономии я написал ему неплохую шпаргалку, и он получил свою тройку.

Кстати, о политической экономии. На Западе студентов-медиков не заставляют заниматься этим онанизмом – ни марксизмом-ленинизмом, ни научным атеизмом, ни военной подготовкой, которые отнимали у нас силу и учебное время, необходимое для изучения медицины. В отличие от нас, студенты не знают здесь, что значит в учебное время уборка картофеля, помидоров и других даров природы.

Но я отвлекся. Мой товарищ уже успел завалить экзамен по нервным болезням. Накануне я договорился с доцентом кафедры неврологии, с которым мы были в приятельских отношениях, что на следующий день приду к нему на кафедру с товарищем, и он поставит ему тройку.

– Ладно, но хоть что-нибудь он должен мне ответить.

– Леонид Михайлович, об этом не может быть и речи. Он не ответит.

– Но как же он будет врачом?

– Он не будет невропатологом.

– Ну, хоть какой-нибудь примитивный вопрос. В ординаторской ведь могут быть врачи.

– Леонид Михайлович, мы уже перешли на пятый курс. Неужели вы выбросите человека, проучившегося в медицинском институте четыре года?

– Ладно. Он ответит только на вопрос, что такое большой пирамидный путь. И больше ко мне не приставайте.

Действительно, выторговать больше у добрейшего доцента Фельмана мне не удалось.

Это было вчера. А сегодня, сразу же после сдачи экзамена по политической экономии, я рассказал моему товарищу, что такое большой пирамидный путь.

– Повтори, – попросил я его. Но повторить пришлось мне, потому что после первого слушания мой однокурсник забыл даже, где начинается этот путь. Я повторял, пока мы дошли до трамвайной остановки. Долгую дорогу в трамвае мы занимались этим проклятым пирамидным путем. Уже все пассажиры знали, что он начинается в пятом слое коры головного мозга, в пирамидных клетках Беца и перекрещивается в шейном отделе спинного мозга. Мой товарищ этого еще не знал. Поэтому минут пятнадцать-двадцать мы занимались большим пирамидным путем по дороге от конечной остановки трамвая до больницы.

Доцент принял нас приветливо. Пригласил сесть.

– Так, товарищ …, что бы такое спросить?

В глубине души я дико возмутился. То есть, как это «…что бы такое спросить?» Мы же договорились. Но возмущение мое тут же погасло, потому что после небольшой паузы доцент продолжил:

– Расскажите, пожалуйста, большой пирамидный путь.

Слава Богу! Но слишком рано я успокоился. Мой товарищ нес такое, что врачи один за другим выскакивали из ординаторской, не в силах сдержать смех. Это было очень кстати. Мы остались одни – экзаменатор, экзаменуемый и посредник.

– Леонид Михайлович, прекратите экзекуцию, – деликатно попросил я. Экзаменатор вписал в матрикул тройку и укоризненно посмотрел на меня.

На трамвайной остановке в забегаловке с товарищем мы выпили по стакану водки и кружке пива в честь успешного завершения четвертого курса.

Через год после окончания института мы случайно встретились на пляже. Он рассказал, что весьма успешно работает врачом на станции переливания крови, что решил написать и защитить диссертацию.

Я выпал в осадок.

– Диссертацию? Допустим. Но ведь тебе придется сдать кандидатские экзамены.

– Ну и что? – невозмутимо ответил мой бывший однокурсник.

– Нет, ничего. Я только не знаю, где ты достанешь гимнастерку с орденами и медалями.

Эта ехидная фраза прошла мимо его ушей.

же меня возмущало, что в Израиле, прежде чем вручить мне диплом специалиста (а такой диплом на Западе очень высокая оценка знаний и умения врача), решили проверить, чего я стою, не обращая внимания на мои дипломы – врача, кандидата и доктора медицинских наук. Скольких кандидатов и даже докторов наук с институтскими знаниями моего бывшего однокурсника встретил я на своем пути! А ведь и я приложил к этому руку. И только спустя двадцать восемь лет, уже после того, что я принял экзамен у двух студентов медицинского факультета Тель-авивского университета, дошло до меня, какие подлости совершал по неведению.

Но что хуже всего, я быстро забыл об этом и едва не стал продолжателем продвижения людей, не имеющих ничего общего с врачеванием.

Шел третий год нашей жизни в Израиле. У меня установились добрые отношения со многими врачами. Вероятно, поэтому позвонила мне из Хедеры моя бывшая однокурсница, порядочнейший человек и отличный врач-психиатр.

– Нам очень нужен врач. Есть симпатичный паренек, окончивший медицинский факультет Тартуского университета четыре года тому назад. Но ему не дают ришайон (разрешение на работу врача) потому, что заведующий терапевтическим отделением хедерской больницы, в которой он сейчас работает для определения его пригодности, отказывается дать ему характеристику. Ты, кажется, в дружеских отношениях с заведующим урологическим отделением этой больницы. Может быть, тебе удастся помочь?

Действительно, я был в дружеских отношениях с блестящим урологом доктором Александром Блатным. В Киеве наши пути нередко шли параллельно или даже пересекались. Нелегко и непросто было ему в Израиле занять подобающую ему должность. С одной стороны – дурная слава «русских» врачей. С другой – зависть. Пальцев одной руки было достаточно, чтобы перечислить в Израиле урологов его уровня.

Тут же после разговора с однокурсницей я позвонил доктору Блатному. Да, он слышал о враче, по поводу которого я к нему обратился. Но что он может сделать, если его коллега, заведующий терапевтическим отделением в его же больнице, не желает дать характеристики? Я был возмущен.

– Вам известно предвзятое отношение к врачам из Советского Союза. На своей шкуре вы испытали это. Как же вы можете, добившись занимаемой должности, быть равнодушным к тем, кто сейчас в таком же положении, в каком были вы?

Доктор Блатной пытался что-то объяснить. Но я разозлился и хлопнул трубкой. Тут же позвонил моей однокурснице и предложил ей прислать ко мне ее протеже.

На следующий день ко мне приехал молодой внешне действительно вполне симпатичный человек. Мы поговорили на общие темы. На меня он произвел благоприятное впечатление. Я попросил заведующего ортопедическим отделением одной из самых престижных в Израиле больниц взять этого врача на месяц в свое отделение с тем, чтобы дать ему затем необходимую для получения ришайона характеристику. Профессор любезно согласился.

Прошло чуть больше десяти дней. По своим делам я приехал в больницу. Во дворе, у входа в ортопедическое отделение столкнулся со старшим врачом, отличным специалистом и очень приятным человеком. Как и все врачи отделения, он относился ко мне более чем хорошо. Профессор, типичный американский либерал, по этому поводу пошутил, что ко мне его врачи относятся как к командиру, а с ним держатся запанибрата. Но сейчас меня насторожило даже то, как старший врач раскланялся со мной.

– В чем дело, Яков? – спросил я его.

– А что?

– Я почувствовал какой-то холодок в твоем отношении ко мне.

– Почувствовал? Понимаешь… Кого это ты нам подсунул?

– Я же предупреждал, что он не ортопед, а психиатр.

– Он не врач. Не врач, понимаешь?

– Пожалуйста, пригласи его ко мне.

Через несколько минут ко мне вышел молодой человек, которому я оказал протекцию. Я снова выяснил, где он учился и когда закончил университет.

– А сейчас я вам задам несколько вопросов по специальности.

– А если я вам задам несколько вопросов по специальности? – агрессивно ответил молодой человек.

– Пожалуйста. Кстати, я получил диплом тридцать лет назад, а вы всего лишь четыре года. Но это не имеет значения. Вопросы будут только по вашей специальности, только по психиатрии и относящейся к ней анатомии и физиологии. И вы тоже можете задать мне вопросы по вашей специальности.

Не понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что он действительно не врач. Он не смог ответить ни на один из заданных мной примитивных вопросов.

– Послушайте, как вы получили диплом. Кто вы? Чемпион по бегу? По шахматам?

Я вошел в кабинет профессора. К счастью, в этот момент там собрались все врачи отделения.

– Алекс, – начал я, – прости меня, пожалуйста. Я не проверил, кого я к тебе направил. Только что я убедился в том, что он действительно не врач.

– Уф, камень свалился с моего сердца. Понимаешь, Ион, это просто удача, что мои врачи стоят перед тобой по стойке смирно. Передо мной они так не стоят. А ведь не будь этого, они могли поверить слухам о том, что из России приезжают с купленными дипломами, что среди приехавших вообще нет стоящих врачей.

– Еще раз, Алекс, прошу простить меня. Обещаю тебе, если в будущем я обращусь с подобной просьбой, то только после тщательной проверки, после того, что буду уверен в том, за кого я тебя прошу.

Я уехал из больницы с тяжелым чувством, не понимая, как этому облаявшему меня проходимцу достался врачебный диплом. И только потом я вспомнил некоторых врачей, с которыми работал в Киеве. Сколько раз я возмущенно обращался с вопросом к коллеге с довоенным врачебным стажем:

– Объясните мне, как вы получили диплом? Вы что, сдавали экзамены бригадным методом? Вы же абсолютная невежда. Вы же на несколько земных диаметров не приближаетесь к медицине.

Можно представить себе врачебный, да и просто культурный уровень женщины лет на двадцать старше меня, если в сердцах я позволял себе такие оскорбления, да еще в ординаторской в присутствии врачей. Но поверьте, для этого были основания. Случалось это только, когда она совершала что-нибудь уже на грани преступления.

И еще два врача были у нас в больнице примерно на ее уровне. Чему же я удивлялся?

Ничего не только подобного, но даже приближающегося к этому, не могло быть у врачей, получивших дипломы на Западе. А у врачей, окончивших израильские университеты, теоретический уровень вообще высочайший.