Текст книги "Третья молодость"

Автор книги: Иоанна Хмелевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– А костельный сегодня придёт? Семейство воззрилось на него с удивлением.

– Какой костельный?

– Ну, мой костельный зять, – пояснил отец не доброжелательно. – Развёлся с моей дочерью, а ведь костельный-то брак не расторгнут. Значит, остался костельным зятем.

По той же причине и у меня Анка осталась костельной невесткой. Немного позже она вышла замуж за Мацека, которого я, своим чередом, признала костельным зятем, а их ребёнка, Агату, моей костельной внучкой.

Роберт оставил бывшей жене квартиру и переехал на Грохов. Об этом, собственно, я не собиралась говорить – чепуха, не заслуживающая упоминания – но вижу, не получится. Все между собой связано.

Несколько раньше умерла тётка Стаха, сестра моей бабушки по мужской линии. Её квартиру, комнату с кухней, выкупил Ежи. То есть заплатил за неё, и тётка завещала квартиру ему. Ясное дело, ещё при жизни. Она умерла, когда Ежи находился в Алжире, и в квартире после развода поселился Роберт. Он и отремонтировал эти апартаменты. Вполне бескорыстно. Но, едва закончив ремонт, он женился на Зосе и переехал в Прутков.

В детали грустных и мрачных событий я пускаться не намерена, однако коротко необходимо о них сообщить, иначе легко запутаться Приблизительно в это же время умер мой отец. Скончался дома, за четверть часа, в объятиях любимой жены – «скорая» опоздала. После смерти, вернув мне пинцет, отец сумел восстановить мир и согласие в семье.

Тётка Стаха оставила в наследство двенадцать бонов по тысяче злотых, ежеквартально подлежащих розыгрышу. Получили их по наследству трое племянников: тётя Ядя, мой отец и дядя Юрек. Хранил все боны отец, обожавший проверять результаты розыгрышей. Он ходил на почту, сравнивал номера и пребывал в полном упоении. После его смерти обнаружилось, что никто представления не имеет, где он хранил боны.

Кроме матери, Люцины и меня на Аллею Независимости пришла тётя Ядя. Мы сидели на кухне, пытаясь отыскать бумаги, необходимые для похорон, и вдруг вспомнили про боны. Мать разнервничалась, по очереди принесла все ящики из стола, мы просмотрели – безрезультатно. Отцу после первого инсульта всякое могло прийти в голову. Он или спрятал бумаги или вообще потерял. Люцина упрекнула – не следовало доверять ему бумаги, тётя Ядя со слезами на глазах оправдывалась – не хотела его огорчать. А бонов нет как нет. Сумма в двенадцать тысяч, разумеется, не столь велика, но имелись дополнительные аспекты. Моя мать мрачно выдвинула аргумент: её, мол, не замедлят обвинить в присвоении. Ни тётя Ядя, ни дядя Юрек и не напомнили бы о бонах никогда, однако мать не желала нести груз подозрений.

Тётя Ядя уехала домой, но пропажа бонов нам покоя не давала. Мы, уже втроём, перешли в комнату. Меня разозлила эта очередная семейная история, и я снова перебрала все содержимое письменного стола, бумажку за бумажкой. Обнаружилось множество удивительных вещей, в том числе четыре отцовские челюсти и довоенная косметическая шкатулочка с танцующей гуральской парой на крышке и вделанным внутри зеркальцем. Я растрогалась при виде вещи, которую помнила ещё с детства. Бонов, однако, не было. Поискала ещё кое-где – без толку. Я пообещала матери как-нибудь всерьёз заняться поисками и отправилась домой.

Люцина ночевала в квартире моих родителей, и об открытии я знаю по её рассказу. Открытие так её потрясло, что, похоже, она ничего не приукрасила. Ночью без всякой необходимости Люцина проснулась, встала, извлекла из ящика эту довоенную шкатулку и, не размышляя, принялась портить вещь. Маникюрными инструментами она попыталась извлечь зеркальце, даже не предполагая, что зеркальце выдвигается. Никакой определённой мысли у неё не было. Она ободрала немного деревянную рамку, зеркальце вдруг сдвинулось, и из-под него выпали пропавшие боны.

А через несколько недель после похорон мне приснился отец. Уважая чувства читателей, я не рассказывала своих снов, но на сей раз отступаю от правила.

Мы встретились где-то на лоне природы. Отец выглядел превосходно, а я удивилась, поскольку чётко помнила – он умер. Спрашивать, как он тут очутился, вроде бы неуместно, а потому я что-то неуверенно пробормотала. Отец сам все объяснил.

– Послушай, – слегка замялся он, – мне разрешили навестить семью…

Получалось, чуть ли не за хорошее поведение. Я поняла – можно и спросить кое о чем.

– Пап, как ты там? Отец просиял.

– Ах, если бы ты видела! – с безграничным восхищением сказал он. – Какая тут рыба!..

На рыбе сон кончился, а я убедилась навсегда: отец на том свете счастлив.

* * *

В какой-то момент, несколько раньше, нас начал развлекать младший сын Марека, Славек. Тут самое время вспомнить о книге «Дикий белок».

Книга появилась во многом под влиянием Марека. Однако это вовсе не значит, что он вдохновлял меня писать. Напротив, вдохновлял на любые другие почины – например, сделать генеральную уборку, следить за причёской, заняться общественной деятельностью и так далее. Нет, я неточно говорю, не вдохновлял, а осуждал отсутствие энтузиазма ко всем этим сферам деятельности и стремился всячески искоренять мою незаинтересованность.

Я уже более или менее ориентировалась в его проповедях и считала: кое-что можно оставить и для харцеров младшего возраста. Переводить через улицу старушек, носить им покупки, чинить замки в квартирах пенсионеров и писать им же заявления – все это как-то, честно говоря, не вызывало у меня восторга, и я согласна, чтобы меня за это осудили. Даже публично. Я предпочитала писать книги. Не говорю уже о чтении – каждый, в конце концов, имеет право на дурацкие увлечения.

«Дикий белок» – результат Марековой страсти к критике. На похвалы он скупился как Гарпагон, а все плохое вызывало в нем гейзеры осуждения. Сама я наверняка не обратила бы внимания на разные идиотизмы, а он ловил их с талантом. К тому же Марек отличался обострённым чувством катастрофизма и дважды убедил меня в конце света. Один раз он спрогнозировал его в семьдесят втором году, а второй раз попозже, не помню когда. Продукты, продаваемые в магазинах, уже давно должны были отравить все человечество, а страна пока что не превратилась в бесплодную пустыню только по недосмотру или по ошибке.

Другое дело, что все идиотизмы, о которых я пишу в книге, действительно взяты из жизни. Теперь вам снова следует обратиться к книге, не стану же я её переписывать. Подтверждаю целиком и полностью post scriptum, помещённый на последней странице. Добавлю лишь, что пакостный эпизод с мясом тоже правда. Разные государственные мужи в самом деле снабжались прямо на бойне.

Кур и петухов с зелёными хвостами, я разглядывала совершенно огорошенная. В реальной жизни история их зелёных хвостов расцветилась дополнительными красками.

Началось с того, что Славек, младший сын Марека, пошёл учиться на ветеринара и воспылал любовью к лошадям. Вместе со своим приятелем на паях они купили кобылу, полукровку с хорошей родословной. Таким манером Славек сделался обладателем половины лошади.

Собственно говоря, в другой руке сейчас вам надо держать «Флоренцию, дочь Дьявола». Именно здесь и начинается её настоящая история. Эти «пол-лошади» ожеребились кобылкой, и Славек произвёл обмен – отдал свою половину лошади за целого жеребеночка и превратился в полного хозяина Фрезии, послужившей прототипом Флоренции. Я изменила лишь её происхождение, сделав кобылу чистокровной, и присочинила ей спортивную карьеру.

Кроме Фрезии Славек имел невесту, тоже любительницу лошадей, в свою очередь имевшую собственного мерина. Некоторое время все три лошади находились вместе – Циния, мать Фрезии, Фрезия и мерин Зух. Позже хозяин забрал Цинию в другое место, и общество друг другу составляли уже только Фрезия и Зух.

Естественно, лошади должны обитать в подходящих условиях. Славек с невестой держали их во владениях пани магистерши. Как раз среди зеленохвостых петухов, неподалёку от Варшавы, кажется, в направлении Радзеевице, точно не помню. Не собираюсь намеренно порочить Славека, однако, сдаётся, для работы конюхом он годился так же, как я для оперы. Сено у них сгнило, потому что не ворошили его и не сгребли, все пошло к чёртовой бабушке – никто этим не занимался, и вместе с пани магистершей они образовали дружный дуэт. Лошади вышли живыми из всех переделок только благодаря нам, Мареку и мне.

Очень быстро между пани магистершей и Славеком возник конфликт, отразившийся на безвинных жертвах. Деталей не помню, зато последствия забыть невозможно. Целый месяц лошади стояли в стойле, закрытом на ключ, их никто не выводил, а кормили овсяной соломой. Славек пребывал в отчаянии, но справиться с ситуацией не умел, вломиться в стойло не решался. Различные перипетии сложились столь идиотски, что просто в голове не укладывается. Действовал Славек вяло и неумело и, кажется, ограничился тем, что впал в отчаяние, пока до него наконец не дошло, что обожаемая Фрезия того гляди сдохнет. На взлом стойла в присутствии комиссии он уже решился, однако для этого требовался ветеринар. С самого начала его лошадьми занимался доктор Оконьский. Между прочим, он жил в то время на территории служевецкого ипподрома. Фрезию он знал с рождения, и при взломе замка его присутствие было необходимо.

Когда мы приехали на ипподром, Славек сидел на скамейке около дома доктора. Не поручусь, удалось ли мне подавить раздражение. Во всяком случае я спросила, почему он тут сидит и что вообще происходит?

Доктора Оконьского не оказалось дома, и никто не знал, где его искать, посему Славек ждал. Задницей прирос к скамье и готов был ждать до скончания века, с тупой удручённостью, без единой мысли в голове. Марек пытался добиться от него решительных поступков, но педагогические приёмы тут явно не годились, я их отмела. Впрочем, Марек быстро понял: пока Славек сдвинется с места, успеют передохнуть все лошади на свете. Мы занялись проблемой сами и нашли жену доктора, сообщившую, что доктор завтра в восемь утра уезжает в Англию. Домой вернётся, только чтобы собрать вещи, а в данный момент пребывает где-то в конюшне под Варшавой. Славек, правда, готов был броситься под колёса стартующего самолёта, однако нам такой способ представлялся не наилучшим выходом из положения.

Кто-то подсказал, где находится доктор, и я рванула туда. Солнце клонилось к закату. Доктор Оконьский, проинформированный мною о положении дел, очень забеспокоился, оставил осматриваемых лошадей и сразу же поехал к пани магистерше.

Запертые лошади находились в состоянии, которого описывать не стану – от одного только воспоминания мне делается плохо. Славек поплакал – реакция естественная, но абсолютно бесполезная. Доктор рекомендовал терапию. С пани магистершей так или иначе предстояло порвать всякие отношения; если мне память не изменяет, она продала своё хозяйство, а новому владельцу о лошадиной истории было невдомёк. Во всяком случае, другое место уже намечалось. С помощью Марека Славек выторговал маленькую конюшню у крестьянина в Трускаве, под Кампиноской пущей. Лошадей надлежало туда транспортировать. Переход был им не по силам, так что срочно понадобился фургон.

Я сама уже не входила в подробности – у Славека тоже полно знакомых в Служевце. Подстёгнутый состоянием любимой Фрезии он сумел-таки договориться, и лошадей перевезли на новое место. Когда я под вечер приехала в Трускавь, потная Фрезия ещё нервничала, у неё поднялась температура. Но к счастью, на следующий день все прошло. Зух (во-первых, мерин, во-вторых, старше) перенёс путешествие спокойнее.

Разумеется, уже через месяц лошади обрели хорошую форму и поправились. (Фрезия даже слишком, а в результате расхлёбывай я.)

Марек со Славеком отстраивали небольшую конюшню и сидели на крыше, невеста Славека объезжала лошадей и уехала на Зухе. Фрезия осталась в конюшне одна, а к одиночеству она совсем не привыкла и требовала общества. Не помог сахар, она даже не взглянула на свежую морковку, совсем обезумела и ржала так, что эхо разносилось по окрестным лесам. Пытаясь разнести строение, Фрезия била в стену задними ногами. Деревянный жёлоб попался ей под копыта – она разнесла его в щепки, норовя выпрыгнуть в маленькое окошко. Когда она зацепилась передней ногой за лестницу на сеновал и повисла, я помчалась за помощью – своими силами лошадь мне не поднять, а Фрезия того гляди сломает себе ногу. Вывели её во двор – продолжала буянить. Славек боялся кней подойти. Вот тогда-то энергично вмешался Марек; сумел придержать её за морду и положить руку на шею. За десять секунд дикая фурия обернулась кроткой овечкой. Эту метаморфозу я наблюдала собственными глазами.

Дальнейшая Марекова педагогическая деятельность очень пришлась мне по душе. Он решил показать Славеку, откуда берётся дешёвое сено для лошадей. Национальный парк за гроши сдавал в аренду лесные поляны – неровные, бугристые, никакая косилка не возьмёт. Их приходилось обкашивать вручную. Никто не желал этого делать. Марек взял в аренду семь гектаров, из них четыре прямо-таки дли «Крымских сонетов» [11]11
  Цикл стихов Адама Мицкевича.


[Закрыть]. На лужайке росла даже зубровка душистая. Позднюю весну, все лето и раннюю осень я провела на сельскохозяйственных работах, с упоением ворошила и сгребала сено – невесомые грабли Марек сделал собственноручно. Первый раз в жизни у меня в распоряжении оказался луг, по которому можно ходить сколько душе угодно. Мареку мои хождения не мешали. Вот я и ходила и срезала по стебельку самые красивые травы. Большая часть декораций на трубах у меня в квартире происходит из Трускавя.

Результаты этого педагогического замысла оказались многочисленны и неожиданны.

Лето выдалось по большей части дождливое. А сохнущее сено предпочитает солнце, иные атмосферные условия ему не на пользу. Однако Марек решил настоять на своём. К тому времени первое увлечение им у меня уже миновало, и, полная критицизма, я тем не менее отдавала ему должное. Мало того, что косой он махал без всякой устали, так ещё и умудрялся обойти одеревеневшие стебли и щавель, выбирая траву самую сочную и ароматную. Метод просушки Марек придумал гениальный – сделал навесы из полиэтиленовой плёнки, прикреплённой к шестам. Длинные гряды сена, закрытые от дождя и хорошо продуваемые ветром, сохли как миленькие. В конце концов он сметал семь стогов, из них один огромный – всю живность Трускавя можно бы сеном прокормить. Это-то неожиданно и заприметило окрестное население.

Ещё в начале сенокоса к нам подходили двое крестьян, молодых здоровяков. Присмотрелись подозрительно, удостоверились, что Марек и в самом деле намеревается выкосить лужайки, покачали головой.

– Я и за семьдесят злотых в день за это не возьмусь, – презрительно показал один на косу.

Марек заметил, он-де орудует косой даром. Из вежливости мужики не стали пояснять прямо, что считают его придурком, а лишь пожали плечами и удалились. Когда стога уже стояли и благоухали зубровкой душистой и мятой, все окрестные крестьяне приходили их торговать. Предлагали самую высокую цену, Марек мог бы на сене неплохо разбогатеть, но не продал. Только попенял крестьянам – и сами могли бы взять в аренду, никто не мешал. Поучительный пример возымел действие, правда, не там, куда был направлен. В Славеке почему-то ничто не дрогнуло, зато местные крестьяне на следующий год взяли в аренду все лужайки, и декоративные травы мне пришлось с трудом выискивать в лесу.

Постепенно я делала и другие наблюдения.

Стога, разумеется, следовало перевезти к конюшне. Расстояние – два с половиной километра. Мы попросили помочь крестьянина, жившего тут же, около шоссе, сразу за баром. Телега для перевозки сена стояла на дворе, в конюшне две лошади, крестьянин сидел на завалинке и смотрел в голубую даль. Выслушав предложение, он даже не поинтересовался, сколько, откуда и куда, какая плата. Сразу заявил: ему невыгодно. Безразлично, что и за сколько, – невыгодно, и вся недолга. Не помню уже, как мы перевезли сено, кажется, трактором с двумя прицепами, но меня заинтересовал этот решительный мужик.

С начала июня и до сентября я приезжала в Трускавь почти ежедневно в разное время и всегда видела его сидящим на завалинке перед домом. В восемь утра, в десять, в двенадцать, в четыре пополудни, в семь вечера и даже в половине девятого. Позже этого часа не видела. Он проводил всю жизнь на завалинке, и ему невыгодно было запрячь лошадей и за деньги проехаться два раза по пять километров…

Я заинтересовалась проблемой детальнее. Ездила в Трускавь и автобусом, бабы везли из города покупки: яйца, говядину, капусту, лук, морковь и другие подобные же продукты. Я специально проверяла, где они сойдут – вдруг живут в городских условиях? Ничего подобного, сельские женщины выходили среди хлебных полей и шли в дома с огородами, тянущимися до самого леса. Обычные деревенские хозяйства, только не с избой, а с элегантным коттеджем. Верно, им тоже было невыгодно сажать овощи, разводить кур.

Ещё из той же оперы. Хозяин арендованной конюшни жаловался на горестную свою судьбу: нигде не достать кокса! Мы показали ему: прямо под стеной лежали две тонны прекрасного угля, разве что замусоренного. Пожал плечами:

– Стану я ещё в мусоре копаться!

Вот тогда-то я обосновала свои выводы и начала утверждать, что господствующий строй развалится, ибо ничто столь идиотское не может существовать долго. Марек решительно возражал, называя меня идиоткой от политики… То есть, избави Бог, он никогда не употреблял столь вульгарных и однозначных определений. Мой идиотизм он доказывал методом изысканно научным, вынуждая сделать нелестные на свой счёт выводы. Я сделала выводы прямо противоположные. Другие знакомые, вздыхая, напоминали: на восток от нас неодолимая сила, но я знала, что ответить.

Ещё раз вернусь к лошадям: все штучки, приписанные Флоренции, вытворяла самолично Фрезия. Я не осмелилась бы нечто этакое выдумать. Прыгучая она была исключительно, к избранной преграде сворачивала неожиданно, и наездники сваливались с неё широким полукружьем направо и налево. Силы Фрезия имела неисчерпаемые и великолепно прошла бы и Большие Пардубицкие состязания, но все её возможности Славек прошляпил. Не тренировал её из опасения: как бы не устала, готов был чуть ли не на спине её таскать. Кажется, до сих пор эта кобыла вытворяет, что хочет, никем и ни к чему не понуждаемая.

Одно событие в Трускаве, весьма забавное, не имело отношения к сельскому хозяйству. Надо же такому случиться, что каменщик, во время ремонта у меня бросавший раствор на улицу, а после проложивший сетку, жил именно здесь. Его брат владел хорошим домом. У самого каменщика рядом тоже был участок, и он решил строиться. Однако пока что семейство запланировало свадьбу каменщиковой племянницы. Строительство отложили, и он отдал свой участок под большой танцевальный зал. Сделали навес, вбили в грунт столбы, уложили доски для настила, свадьбу справили огневую и громогласную, после чего каменщик навес разобрал и начал копать землю под фундамент.

И с ходу наткнулся на орудийный снаряд со стеклянным взрывателем. Я не разбираюсь в снарядах, особенно крупного калибра, но мне так объяснили. Орудийный ли снаряд, не ручаюсь, но вот стеклянный взрыватель фигурировал наверняка. Каменщик выкопал один снаряд, за ним второй. Дальше уже подоспели сапёры. Местное население эвакуировали в лес, а сапёры повыкапывали снарядов штук сто. Все вполне исправные, в прекрасном состоянии, со стеклянными взрывателями. Тогда-то каменщик и его брат вспомнили: третий брат во время восстания принял парашютный сброс. Их обоих в то время не было дома. А сбросили как раз снаряды; третий брат вскоре погиб. Никто даже не проведал, куда он спрятал принятое сокровище. Снарядов тогда так и не нашли, и тайна открылась лишь теперь.

Мало того, что лихую свадьбу отплясали на снарядах, так ещё и вкопали между ними столбы для навеса. Чудом весь Трускавь не взлетел на воздух. Видно, не судьба…

* * *

Марек измывался надо мной, пожалуй, несколько нетипично. Признаюсь, хотя чувствую себя глупо, для того, чтобы меня изводить он использовал людей совершенно невинных. Эти люди, узнав, что послужили орудием пыток, почувствуют себя ещё глупее, нежели я. Чёрным по белому объясняю: их я ни в чем не виню.

Речь опять пойдёт об авторских встречах. Марек ездил со мной на все встречи, глубоко убеждённый, что жертвует собой ради моего блага. В самом деле, польза от него была: я не занималась машиной, в случае поломки он всегда мог починить её. Однако на этом мои выгоды кончались Остальное оборачивалось против меня, и до сих пор при воспоминании обо всем пережитом зубы у меня начинают скрипеть сами собой.

Об авторских встречах я уже писала, работа эта каторжная, истинное проклятие. После каждой встречи, наверное, из-за нервного напряжения, я хотела есть как волк. Я беспокойно оглядывалась по сторонам в поисках ресторана. Одна мечта – сесть и поесть, лучше всего мяса, да ещё чтоб прямо под нос поставили. Марек же предлагал мне печенье в гостиничном номере. Печенье я и вообще-то никогда не любила, а после сезона авторских встреч буквально возненавидела. Да, к печенью ещё предлагался плавленый сырок – хоть плачь! Ресторанами Марек пренебрегал, и, как правило, ему удавалось настоять на своём. Быть может, потому, что у меня попросту не хватало сил бороться за сочный кусок мяса с гарниром.

Мало того, после второй или третьей встречи – обычно они следовали одна за другой и кончались к вечеру – он всем моим слушателям из библиотек, школ, клубов и домов культуры по-рыцарски предлагал развезти их по домам. Никто самостоятельно до такого и не додумался бы, все понимали, что я вкалывала и имею право на отдых, но предложением пользовались. И, смертельно голодная, усталая, я моталась по чужим городам и весям в качестве водителя. С печеньем в перспективе, чтоб ему в камень засохнуть… Обычно я никогда не отказывалась подвезти человека и делала это даже охотно, но в подобных обстоятельствах из меня улетучивались и услужливость, и любовь к вождению машины. Позднее, поужинав и малость отдохнув, – пожалуйста, сколько угодно! Но до того… Меня мороз подирал по коже, особенно, если лил дождь, а слушатели мои жили где-то в пригороде – будьте уверены, в такой ситуации путешествия не избежать. Марек всегда ставил меня уже перед фактом, и любой мой протест оказался бы просто невежливостью.

Я убеждала его, объясняла – затем и дан человеку орган речи, чтобы договориться друг с другом. Безнадёжно. Не то он не верил мне, не то не понимал, о чем я вообще толкую… Он поступал так якобы из желания, чтобы в глазах людей я выглядела совершенством. Да и жалко ему этих людей – ведь как им достаётся… А посему он порицал моё мерзкое самолюбие и жаждал его искоренить, как сорную траву. О Боже!.. Я деликатно напоминала: люди ежедневно мучаются и без меня, ведь добираются же они как-то до работы и домой, а я с ног валюсь. Случалось, он даже признавал мою правоту, после чего снова повторялось все то же самое.

Поэтому я гораздо меньше уставала без него и за работой вовсе не нуждалась в его обществе. Что не помешало мне мечтать и строить планы о совместном путешествии по всей Европе. Однако не любовь меня подвигла – хотелось показать Мареку некоторые черты капитализма и уровень жизни людей, чтобы он сам сравнил их с нашим изумительным строем.

А вообще, как теперь вижу, не годилась я не только в жены. Даже и в любимые женщины-то едва ли…

В то время было введено военное положение. Я лично очень ему обрадовалась, и по весьма простой причине. Тринадцатого декабря 1981 года утром я подняла телефонную трубку – телефон не работал. Я разозлилась: опять бегать по соседям, звонить в бюро ремонта, ссориться и орать, черт бы их всех побрал! К счастью, я не успела начать свои мерзкие действия – узнала по радио, явление это всеобщее, не моё лично, а значит, ничего не надо предпринимать. Облегчение я испытала огромное и была искренне признательна генералу Ярузельскому.

Между прочим, хочу заметить – военное положение выявило ещё кое-какие детали. Я отправилась в город и обомлела: почти пустые автобусы и трамваи, безлюдные магазины, нигде никакой давки, никаких очередей. Воспользовавшись случаем, я кое-что купила и только позже уразумела, в чем причина необычного облика города.

Военное положение исключает свободу передвижения, на поездку необходимо разрешение. В Варшаву в тот день просто-напросто не понаехало все воеводство и вся страна, по городу шлялись исключительно варшавяне.

Меня осенило: ведь Варшава рассчитана на определённое количество людей, около полутора миллионов, и для полутора миллионов всего хватит. Однако, если изо дня в день приезжает ещё столько же или даже больше и вся эта орава пользуется городскими благами, ничего не поделаешь, всего будет недоставать. От радикальных выводов я удержалась, минирование дорог, взрывы проходящих поездов не планировала, но, думается, пожалела, что военное положение когда-нибудь кончится.

Военное положение продолжалось, когда из Алжира приехали Ивона с Каролиной. Естественно, они собирались вернуться обратно. У Ивоны оказался один неиспользованный билет на самолёт в ту сторону. Фамилия и первая буква имени совпадали с моими, появилась возможность путешествия задаром. Я, естественно, тут же собралась лететь в Алжир.

И дёрнула же меня нелёгкая добиваться поездки без приглашения, хотя приглашение от детей у меня было. Начала я с Союза писателей.

– Никаких препятствий, – заверила меня сотрудница из комиссии по выезду за рубеж. – Напишите заявление: над какой книгой вы работаете, укажите издательство, номер договора, содержание книги, место действия, предполагаемое название…

– Да-да, – прервала я вежливо, – собираюсь писать о двух детях, заблудившихся где-то в Африке, а название «В пустыне и пуще» [12]12
  Повесть для детей Генриха Сенкевича.


[Закрыть].

Дама посмотрела на меня укоризненно и посоветовала обратиться к военному представителю в Министерстве культуры. Я пошла, почему бы не пойти. Представитель, услышав мою фамилию, порылся в памяти и сказал:

– А, это вы писали заявление насчёт машины. Ну и хватит, больше не требуется…

Как бы то ни было, но поездку оформили, я пообещала не бежать из Польши, вернуться и не принимать участия во всяких враждебных нашей стране действиях. Почему-то паспорт пришлось получать в польском гастрольно-концертном агентстве, неожиданно превратившемся в филиал паспортного бюро. Вышла какая-то накладка, паспорт опоздал на месяц, хотя лежал готовый с начала октября. Мы с Ивоной вылетели второго ноября.

Ивона прилетела в Польшу получить водительские права. Получила их за месяц и так и не призналась, сколько ассигновала на взятку. Впрочем, инструктор никакой ответственности за неё не нёс, ибо в Польше она не собиралась проехать самостоятельно ни одного метра, о чем инструктор прекрасно знал. К Ивониным водительским правам я вернусь чуть погодя – они доставили нам немало хлопот.

Прилетела я в Алжир и прежде всего познакомилась с дорогой через Кемис-Мелиану. Страшное дело! Рекомендую взять в руки «Сокровища» и почитать о впечатлениях Яночки и Павлика, хотя, разумеется, эти впечатления мои собственные. Кошмар, а не дорога, хотя, может, она уже и не существует, в последний раз я видела, как её пытались спрямить. Несмотря на весь пережитый ужас, я часто её вспоминаю

«Сокровища» прошу прочитать, там все описано достоверно. Алжир у меня получился, и потому, очевидно, я эту книгу люблю. Правда, каменоломню никто не разрушал, однако такое в принципе возможно. Могу поведать о своих переживаниях по этому поводу, правда, не в Алжире, а в Варшаве.

Поскольку я не была мальчишкой и никогда не стреляла из трубочки, не взрывала бертолетову соль и прочие такие вещества, взрывной материал доставил мне массу хлопот. Бредни выдумывать не хотелось, и я потребовала разъяснений от Марека, имевшего по этой части большой опыт. Пожалуйста, он готов служить советами и всеми своими знаниями. Я приобрела составные, изготовила взрывчатую смесь и на всякий случай отправилась проводить испытания на наш участок. Лежал глубокий снег. Ко мне сбежались все окрестные кошки, я угостила их фаршем, а войти на участок не" сумела – калитку заклинило намертво. Остатки фарша я бросила как можно дальше – ох, как кошки ходят по снегу, неописуемо! Все-таки они добрались до угощения, и я могла приступать к опыту.

Фитиль получился, даже горел как надо, но догорал до взрывчатки, и привет. Фитиль гас, взрываться ничего не желало. Я растерялась, вернулась домой и приступила к новым опытам. Никакого толку. Изготовила потрясающую взрывчатую смесь и изо всех сил лупила по ней молотком на лестнице – никаких результатов.

– Чего ты напугал, к чертям собачьим? – с претензиями набросилась я на Марека. – Я же не собираюсь взрывать Белый дом! Я всего-навсего пишу книгу!

Он попытался взорвать смесь собственноручно и тоже пришёл в недоумение – просто-напросто нынешние спички никуда не годятся. Не на взрывы рассчитаны. Он принёс старые охотничьи спички. Сколько мы намучились, чтобы взорвать крышку от кофейной банки, это уму непостижимо. В конце концов удалось добиться хоть какого-то результата, и я успокоилась.

В Алжире мой сын с ходу взмолился:

– Мать, ради Бога, поезди с Ивоной, ей ведь детей возить, надо научиться!

Я понимала его прекрасно. В качестве инструктора попробовала поездить с невесткой.

У молодых людей железная психика и стальные нервы. Ивона водила машину спокойно, без всяких выкрутасов, но обладала одним недостатком – никак не желала принимать в расчёт педаль тормоза. Невзлюбила её, и все тут. И убедить Ивону пользоваться педалью представлялось мне прямо-таки сизифовым трудом. Вспотевшая, вся на нервах, я наконец предложила:

– Знаешь, поводи машину по кругу и постарайся подъехать к дому, а я посмотрю из окна.

Дети тогда жили в Махдии, в доме у шоссе, на третьем этаже. Подъезжали к дому следующим образом: с шоссе надо резко свернуть вправо и въехать на дополнительную параллельную полосу. Элементарное дело, ничего сложного. Ивона послушалась.

Я наблюдала её манёвры из окна. Свернуть резко вправо ей удалось запросто, но отвращение к тормозной педали привело к тому, что она упёрлась носом в забор школы. Сумела затормозить, лишь ткнувшись в него, дала задний ход, въехала на школьный двор и, сделав полный круг, подвела машину к дому. Я мягко (правда, на повышенных тонах) попросила, чтобы Ивона попыталась повернуть сразу, минуя школу. Она попыталась, опять остановилась перед забором, дала задний ход и подрулила к дому. В очередной раз, проигнорировав забор, она сразу вкатила на школьный двор…

Огорчённая, я сообщила о невесткиных успехах сыну, и принялись мы обучать Ивону сообща. Возвращались из Махдии в Тиарет, Ивона вела, мы спокойно её инструктировали.