Текст книги "Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Комнинов"

Автор книги: Иоанн Киннам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

______________

* 3 По смерти иерусалимского короля Балдуина III, умершего бездетным, взошел на престол брат его, граф ионнийский Амальрик, и, с разрешения апостольского престола расторгнув брак с дочерью эдесского графа Иосцелина Агнесой, женился на Марии Комниной, дочери протосеваста Иоанна Комнина. Это было в 1167 г. Will. Tyr. L. 20, с. 1 et 24.

** 1 Под именем искусственного огня Киннам разумеет, без сомнения, так называемый греческий огонь, о котором говорит Leo in Tact. с. 10, n. 6.

*** 2 Об отравлении Стефана в Зевгмине говорят также Nicetas et Tworoczius и относят это событие к 1173 году, к 5 числу апреля.

14. Как скоро царь получил об этом известие, тотчас, несмотря на жестокую тогдашнюю болезнь царицы, со свойственным ему удивительным рвением устремился к войне и, прибыв в митрополию Иллирии Сардику, стал там собирать войско. Поднявшись отсюда в исходе июня, пришел он к Дунаю и, намереваясь переправиться через него, распорядился следующим образом. Все, что было лучшего в его армии по вооружению и воинским способностям, поставил он против гуннского города Храма, делая вид, что здесь имеет намерение совершить переправу; когда же увидел, что на противоположной стороне расположилось гуннское войско, вдруг на рассвете отплыл оттуда к Белграду. Таким образом, неприятели, чтобы противостать той и другой части римского войска, должны были разделиться. Впрочем, и римляне приступали к переправе слишком нерешительно. Заметив это, царь сел в лодку и, плывя впереди других,– на что он уже не раз отваживался,– перешел на противоположный берег, а за ним, пристыженная его решимостью, взошла на корабли и римская армия. Видя, что царь переправился, гунны расстроили свой {266} боевой порядок и отступили. В это время случилось, что царь, при вступлении на неприятельскую землю прыгнув далее чем следовало (ибо мелководье не позволяло притянуть корабль к берегу), повредил себе одну ногу и чувствовал себя худо; однако ж и тут не умерил он своей ревности, но целый день провел в трудах, стараясь отвести течение реки, пока поврежденная часть его ноги не стала пухнуть. Между тем защищавшие Зевгмин варвары, выйдя в великом множестве за его стены, готовились противостать римлянам; но как скоро увидели они царя, тотчас в беспорядке и смятении, перегоняя друг друга, побежали к городу и уже не смели показываться. Затем римляне стали приготовляться к приступу и на третий после того день принялись за дело. Сражаясь со стен, варвары наполняли воздух криками и ничего не выражавшими воплями, непрестанно бросали стрелы и в свою очередь сами были поражаемы ими. В этом прошел настоящий и следующий день; но ни римляне, ни гунны не сделали никакого успеха. Многие события во время этой осады возбуждали мое удивление, но отважность царя в сии дни была такова, что если бы я не был личным свидетелем тех событий, то с трудом поверил бы рассказу о них. Римляне построили деревянную башню и задумали идти посредством ее на город, чтобы вступить в рукопашный бой с бывшими на стенах варварами. Царь желал взойти на эту башню прежде других и говорил: "Римляне! {267} Вы представите величайшее из всех доказательство вашего ко мне благорасположения, если не помешаете мне взойти". Но его желание не исполнилось, потому что главные из окружавших его военачальников сильно воспротивились этому. Тогда, обойдя кругом стену, он высмотрел место, откуда удобнее всего было сделать нападение, и приказал опоясывавшие город довольно глубокие и широкие рвы наполнить, за неимением фашинника и хвороста, камнями, чтобы затем подкатить машины. Однако же для взятия города и этого было недостаточно. Гунны хотя и значительно пострадали от римских воинов, но еще громче прежнего пели песни и питали себя надеждой, что скоро придет к ним другое гуннское войско.

15. Когда дело находилось в таком состоянии, пришли римские соглядатаи и донесли о приближении к ним огромного войска, потому что заметили высоко поднявшуюся в воздухе пыль. Притом один из знатнейших гуннов, по имени Васак, перешедший на сторону римлян, утверждал, что король пэонский снаряжается невдалеке, что, кроме других многочисленных войск, он ведет с собой также скифов и тавроскифов и что, кроме того, с ним опять идет со всеми своими силами правитель чехов. Выслушав это, царь советуется со своими вельможами, как поступить в настоящих обстоятельствах. "Римляне! – сказал он.– Свойство настоящих обстоятельств требует не того только, чтобы иметь смелость, {268} но и того, чтобы к смелости не присоединить дел, ей несоответственных. Мне кажется, что имеющий и немного ума должен очень много думать об этом. Итак, если этот народ под благоприятным влиянием какой-то непонятной вышней судьбы восстал со страшной силой на Римское государство, то да не подумаем, будто для нас довольно и того, чтобы только вести войну на его земле. Мы должны всякому времени жертвовать чем следует и настоящим обстоятельствам отдавать то, чего они требуют; ибо я не думаю, чтобы одни и те же действия равно были приличны и счастливым, и несчастным. На этом основании Римскому государству, которое, конечно, не достигло еще древнего благосостояния, а только (с Божьей помощью) приведено нашей защитой в лучшее состояние, никак не поставится в бесчестие отступить перед гуннским королем, который, по рассказам, идет с многочисленным войском как из туземцев, так еще более из дружин, присланных ему союзниками. Посему теперь пусть каждый внимательно рассудит, как сохранить Римскому государству то и другое: и славу, которую оно уже приобрело, и силу, которую должно унести отсюда невредимой". Так говорил царь, и одни из бывших в совете римлян полагали, что следовало бы перенести лагерь на Саву и там окопаться, чтобы оттуда можно было безопаснее противостоять неприятелю, а другим это отнюдь не нравилось, напротив, казалось лучшим – оставить осаду города и со всеми силами идти на {269} приближающегося неприятеля. Но царь не одобрил ни того, ни другого совета: один осудил как голос трусости, а другой – как выражение неблагоразумия. "Если мы оставим осаду города,– говорил он,– то занятые его защитой гунны будут иметь возможность собрать большие, чем теперь, силы и достаточно снабдить их продовольствием". Итак, он приказал, чтобы слабейшие в войске и прислужники вооружились и остались у города под начальством нескольких не очень замечательных военачальников, а все остальные вместе с ним шли сражаться против других гуннов. Когда это мнение одержало верх, римляне готовились на следующий день выступить оттуда, но, не получив никаких верных известий, вооружились утром и сделали уже третий приступ к городу. Опять завязывается сражение: гунны со стен бросают в римское войско камни, стрелы и все что ни попало, а римляне более прежнего подкапывают основания и посредством метательных машин засыпают неприятелей камнями. С той и другой стороны слышны непрерывные ободрения и увещания, раздаются вопли и стоны и несется глухой шум. Заметив, что римляне колеблют основания, гунны решились сделать следующее. Внутри стены лежал камень огромной величины; подложив под него бревна и привязав к нему веревки, они старались втянуть его на деревянную предбашенную галерею, которая устроена была у них по протяжению стен, и хотели оттуда спустить его на римлян. Но лишь толь-{270}ко камень вкачен был в башню, как она, не выдержав его тяжести (потому что он был чрезвычайно велик), вдруг повалилась на землю со многими гуннами, так что ни один из них не избежал бедствия. Тут снова поднялся шум, и битва закипела еще сильнее. При этом рассказывают, как царь, заметив, что один из римлян непременно подвергался удару удачно пущенной стрелы, подбежал и, поставив над ним щит, сохранил его от стрел.

16. Наконец гунны, видя, что дело их находится в весьма затруднительном положении, послали просить царя, чтобы по сдаче ему города им позволено было выйти из него невредимыми. Но царь сказал, что не прежде сделает это, как тогда, когда Григорий и другие между ними жупаны явятся к нему с веревками на шеях, с необутыми ногами и с непокрытыми головами. Между тем как он посылал им ответ, римляне, еще более разгоряченные, взяли город. Когда же был он взят, Григорий и находившиеся с ним военачальники гуннов предстали перед царем с бесчестием и плачем, в упомянутом нами виде и в жалких одеждах. Царь до некоторой поры не удостаивал их и взгляда и уже позднее, по усиленному ходатайству Белы, отменил смертную казнь и отправил их в темницу. Между тем римляне, вступив в город, с великим ожесточением убивали там людей, будто баранов. Размышляя тогда о жизни человеческой, мне пришлось плакать,– каким {271} бедствиям произвольно подверг себя этот бедный род. Воины уносили сокровища, одежды, серебряные вещи; расхищалось всякое добро; каждый забирал даже и оружие неприятелей – оружие этих обнаженных и обезоруженных ратоборцев. Там найдена была и одна несчастная женщина со стрелой, вошедшей в заднюю часть тела. Как это случилось с нею, сейчас объясню. Упомянутая женщина, пока еще не был взят город, стояла на стене и сыпала золу1*. В это время, поднимая без всякого стыда платье, она отворачивалась и, показывая римскому войску заднюю часть тела, беспрерывно приговаривала какие-то пустые слова в намерении этим дьявольским колдовством связать римлян. Но один из воинов, пустив стрелу, попал бедной в то место, где природа образовала проход для извержения нечистот. Найден был также в грязной и мрачной темнице один злосчастный узник из римлян, заключенный по следующей причине. Гунны, взяв его в плен, принуждали, как искусного стрелка, бросать со стены стрелы в римлян. Он хотя не без умысла, однако же часто стрелял, только всякий раз невпопад. Заметив это, гунны многократно секли его и потом держали под караулом в темнице. Таким-то образом Зевгмин взят был и во второй раз. В то время много было и дру-{272}гих, которые совершили дела, достойные имени дел доблестных; не менее отличился и Андроник2** Дука. Так, видя, что римляне по лестнице взбираются на стену, он пришел к племяннику царя Андронику, под начальством которого служил, когда последний, возвратившись из Тавроскифии, получил от царя прощение, и просил его, чтобы и ему также дозволено было попытаться взойти на стену. Получив дозволение, Дука с великим рвением принялся за это. Некоторые из латинян, лезших позади, старались было, по соревнованию, опередить его, но он сильно спорил с ними и никак не хотел уступить своей чести. Тогда как это происходило, лестница нечаянно упала на землю и разлетелась, но Андроник снова возвратился к обычной своей смелости, ибо, видя, что некоторые опять взбираются по другой лестнице, рысью взбежал на нее и сам. Вот что здесь происходило. Между тем король Стефан, уверенный в безопасном состоянии Зевгмина,– ибо, кроме всего другого, он напоен был водой проведенного из Дуная канала, который прежде тянулся по городу под открытым небом, а потом, во время войны царя с этим самым Стефаном, протекал уже под землей,– не хотел верить, чтобы он мог быть так легко взят римлянами. Но когда царь, выступив отсюда, построил другую крепость и по-{273}селил в ней многих взятых из Сирмия гуннов, которые обыкновенно называют себя халисиями, а это, как я говорил, иноверцы, одного вероисповедания с персами,– тогда Стефан, получив уже подробное сведение о том, что случилось с Зевгмином, отправил к царю посольство из мужей знаменитых, в числе которых один имел власть епископа той страны, и соглашался возвратить римлянам как Сирмий, так и всю Далмацию. Послы допущены были пред лицо царя и, высказав ему все, что было им предписано, наконец стали просить его оставить свой гнев. Но он сперва отказывал и говорил им так: "Почтенные послы! Уступка была бы, конечно, весьма важная, если бы кто изволил отдать нам то, что мы уже отняли. Сирмий в наших руках, Зевгмин в нашей власти, Далмацией тоже владеем мы. Мы господа над всем тем, что вы нам теперь столь милостиво отдаете. Разве есть у вас другой Сирмий? Разве где-нибудь есть другой Зевгмин и другая Далмация, для отдачи которых вы пришли к нам? Если есть, покажите, чтобы мы тотчас протянули к ним свои руки и взяли их. Знаем, конечно, что не владеть нам спокойно и тем, что мы получили от вас, ибо действовать противозаконно для вас ничего не значит; однако же своей силой, при Божией помощи, надеемся как-нибудь удержать полученное. Если же все это – в нашей власти, то у вас не остается ничего, чем, по вашим словам, хотите вы одарить нас. Стало быть, какие же {274} условия? На чем помиримся?" Так сначала отвечал им царь, но потом, переменив тон речи, сказал: "Вы должны знать, что мы желаем примириться с вами безвозмездно, как с христианами; произнесите клятву". Так сказал Мануил, и посланные, подтвердив все клятвой, удалились к своим, а царь возвратился в Византию.

______________

* 1 Это был, вероятно, некоторый род колдовства – teфрauavteia или oпodouavteia, о чем см. Delrii I. 4. Disquis. magicar. quaestion. 17 sect. 1; потому что женщина сопровождала это приговорами.

** 2 Тот Андроник Фервин, который некогда управлял Киликией и раздражил Тероза. См. выше стр. 133-136.

17. Между тем Иоанн Дука, покорив Далмацию1*, управление ею, по предписанию царя, передал Никифору Халуфе, потому что царь еще прежде послал его туда с войском, чтобы он либо силою, либо посредством переговоров занял эту страну, по согласию гуннов предназначавшуюся в наследство Беле. Как скоро Дука, миновав Сербию, вступил в Далмацию, вся власть над ней в короткое время перешла большей частью к царю. В то же время покорился римлянам Трагурион2** и Севеник3***; – {275} затем Спалаф4**** и народ какцикийский5*****, со знаменитым городом Диоклеей, который построен римским царем Диоклитианом6******, Кардон7*******, Острумбица8********, Салона9********* и все другие города, лежащие в Далмации,– числом пятьдесят семь. Итак, дела в Далмации шли успешно. Царь возвратился, как мы говорили, в Византию и шел с триумфом от самой крепости до великого храма Софии, где, принеся благодарение Богу и одарив священнослужителей золотом, которое римляне собрали в Сирмии, успокоился во дворце. Но я едва было не забыл сказать, что для этого триумфа колесница, на {276} которой надлежало ехать царю, сделана была из цельного золота. Впрочем, он не сел на нее – частью потому, что боялся показаться высокомерным, а частью и потому, что везшие двухместную колесницу лошади были запряжены в первый раз и, то и дело пугаясь, чуть было не опрокинули ее. Но не прошло еще довольно времени, как он узнал о новых попытках сербов и пэонян и спешил предупредить их нашествие. А те, как скоро услышали о его приближении, тотчас остановили свое движение и продолжали ненарушимо хранить договор.

______________

* 1 Приморская Далмация, которую называют также Белой Кроацией, имела своих правителей, или топархов, и столицей их была Салона – место рождения Диоклитиана Августа. Не говоря о прежних правителях этой страны, считаем нужным заметить, что в описываемый здесь период Далмациею управлял Золомир, или Зюльмир, о котором упоминает папа Григорий VII. Он женат был на дочери венгерского короля Белы I, сестре Гейзы II и Владислава, и, не оставив детей, завещал Далмацию своей жене, а она передала ее в наследство брату Владиславу. На этом венгерские короли основывали свои права на Далмацию и Кроацию. По этой же причине гунны назначали сии области в наследство зятю Мануила Беле, или Алексею.

** 2 Небольшой остров у берегов Далмации, с городом того же имени. Славяне называют его Трогиром. Hoff. Lex.

*** 3 Город Далмации при заливе Адриатического моря, с крепким замком. Hoff. Lex.

**** 4 Сильная крепость в Далмации на берегу Адриатического моря, недалеко от древней Салоны, или нынешней Тузлы, по-славянски Сплит. Hoff. Lex.

***** 5 Народом какцикийским Киннам называет, по всей вероятности, одну из кроатских триб, которых Люций считает двенадцать. Hist. Dalmat. L. 4, с. 46.

****** 6 Диоклеей называется целая область Далмации (Сербии). Бывший в ней главный город Диоклея, как говорит Константин Порфирородный, основан Диоклетианом; у Птоломея называется он Doclea, а сербы прозвали его Дуклей. Дукля оставалась городом знаменитым до самого вторжения турков; он лежит при впадении Зеты в Мораву. Из развалин его, по сию пору называемых Дуклян-град, образовалось нынешнее местечко Подгорица. Шафарик. Т. II. Кн. 1. стр. 450.

******* 7 Кардон у Киннама есть то же, что Скидар, во время римлян Скодра, а ныне Скадр, город при слиянии Бояны и Дримца, столица сербского короля Вълкана (1089-1105. Шафарик. Т. II. Кн 1. стр. 452).

******** 8 Острумбица ныне – Островица. Carol. du Fresne ad h. I.

********* 9 Древняя столица далматских правителей Салона, ныне Солина, по-турецки Тузла, лежит на реке Яле,– город весьма древний, упоминаемый уже Птоломеем (Sallis). Шафарик Др. Т. II. Кн. 1. стр. 430.

Книга 6

1. По возвращении Андроника1*0 из Тавроскифии, как было сказано, царь не только удостоил его дружбы, но и, щедро одарив золотом, послал в Киликию, чтобы он привел в порядок тамошние дела; а для ведения больших расходов предоставил в его пользу сбор податей с Кипра. Впрочем, Андроник на {277} назначенном ему месте пробыл недолго и сперва обручился с родной сестрой Августы, Филиппой, хотя наш закон1**1 не допускал этого; потом, оставив ее без всякой причины и взяв с собой большие суммы царских денег, собранных им в виде податей с Киликии и Кипра, отправился в Палестину. Встретившись там с дочерью севастократора Исаака, которая, как сказано, была замужем за Балдуином, а когда он умер и власть его перешла к брату, жила вдовствующей в городе Аке; он часто бывал у этой вдовы, как родственницы, и вступал с ней в какие-то тайные совещания. Простираясь же далее, воспламенился к ней беззаконной и нечестивой любовью и, заведя с ней связь, взял ее и уехал в землю сарацинов, где впоследствии имел от нее детей. Затем, обойдя многие иноземные страны, проник он в восточную часть земли иберийской, а оттуда спустя немного времени опять пришел с женой к персам, и, из Персии делая частые набеги на римские пределы, этот злодей поработил множество людей и военную добычу передавал персам, за что Церковь и предала его анафеме.

______________

* 10 О возвращении Андроника и о родстве его с Мануилом см. Nicet. L. 4, n. 4, 5. Will. Tyr. L. 20, с. 2; также табл. Комниных.

** 11 Матфей, монах (Quaest matrimonial. L. 8 juris graeco-rom. p. 482), говорит, что у греков вступление в брак с родственницами возбранялось до пятого колена. См. Pachymer. L. 6, с. 6.

2. Около этого времени в Византии произошел спор о славе Христовой по следующему случаю. Был некто Димитрий1*, родом рим-{278}лянин, но происходивший из азийской деревни Лампы. Мало, думаю, знаком он был с энциклическим образованием и светскими науками, зато прилежно занимался божественными догматами и свою о них говорливость всегда простирал до бесконечности. Часто отправляемый в качестве посла на Запад и к народам Италии, он возвращался оттуда с сильным нравственным насморком2**, начинал говорить много нелепого и не переставал исследовать божественную природу,дело, никому другому не дозволенное, кроме учителей и лучших иереев да царей ради их достоинства. Наконец, возвратившись из земли алеманов, он стал уже открыто склонять народ к иномыслию и однажды заговорил о том же, беседуя с царем. Тут царь спросил его3***, в чем состоит это учение,– и он тотчас изложил все его содержание. Дело вот в чем. "Люди дерзают говорить,– начал Димитрий,– что один и тот же – и меньше, и равен рождающему Его Богу".– "Так что же? – сказал царь. – Разве мы не говорим, что один и тот же есть и Бог, и человек?" – "Да",– отвечал он. А царь продолжал: "Так вот, как человека мы признаем Его меньшим, а {279} как Бога – равным. То же самое говорит и Спаситель; в одном месте Он сказал: Отец мой болий мене есть. И если этого нельзя приписать той и другой природе,– что было бы крайне нелепо,– то приведенное изречение необходимо приложить ко второй (человеческой), ибо не прилагать его ни к которой – безумно. Следовательно, люди говорят об этом хорошо, сколько понимает наше величество".– "Нет, они явно заблуждают",сказал опять Димитрий. Этим тогда и заключился разговор. Потом, спустя немного времени, Димитрий изложил свои мнения даже в книге и представил ее царю. Тогда царь сказал ему: "Если можно скрыть эту книгу под землей, то немедленно закопай ее, чтобы не сделаться тебе виновником погибели многих. Ведь мне надобно крепко держаться высказанного мною учения; да, я думаю, и не легко кому-нибудь отклонить меня от него". Но тот сделался еще дерзновеннее и показывал свое сочинение как частно, так и в собраниях, даже вошел в сношение со многими архиереями и некоторыми левитами, которых мы называем диаконами. Найдя же себе много единомышленников, он стал еще открытее восставать и нападать на тех, которые принимали слово "меньше". Через это спор обобщался и чрезвычайно усиливался, так что тогда не было никого, кто не говорил бы и не делал исследований по этому предмету, к какой бы стороне ни принадлежал. Узнав об этом и принимаясь за дело с осторожностью, царь медлил и отказы-{280}вался передать его на общее обсуждение. Видя же, что почти все склоняются на мнение Димитрия, начал он призывать к себе состязателей то по одному, то по два, то более и, рассматривая с ними предмет спора, многих из них, не могших противоречить ему, убедил в противном мнении, потому что хотя и не получил диалектического образования, зато природной проницательностью и глубиною понимания превосходил всех вообще людей, живших в наше время. И никто не отрицал в нем этого,– не только из тех, которые были в близком к нему отношении (ибо таких можно было бы подозревать в лести), но и из людей, ему неизвестных. Если он принимался объяснять что-нибудь, то раскрывал дело с чрезвычайным искусством, ясностью и простотой выражения, из какой бы части философии ни взят был вопрос: из естественных ли наук, или из богословских, или даже из чего другого; потому что слушал и божественное, и светское учение, мог много говорить и о Марсе и Меркурии, хотя почти никогда не отрывался от воинских занятий. Итак, благодаря природным способностям, о которых мы говорили, царь склонил к своему мнению многих, с кем сходился, тогда как прежде не было никого, кто бы не принадлежал к противной ему партии, кроме Луки, управлявшего тогда церковными делами, который, впрочем, еще не отваживался открыто высказывать свои мысли, и еще не более шести диаконов. Все же другие, видя, что после до-{281}машнего разговора с царем многие покидают их сторону, думали, что на этих домашних беседах они привлечены к нему гибкостью его суждения и изворотливостью языка, и стояли в своем убеждении, так что никто из них наедине и тайно не приходил к единомыслию с царем. "Ведь если не теперь,– говорили они,– то после смерти,– там непременно будет он предан анафеме" и делали собрания то в собственных домах, то в домах некоторых знатных лиц. Не зная еще всего этого, царь однажды призвал к себе частно епископа Новых Патр Евфимия1**** и, желая заняться с ним делом о славе Христовой, стал спрашивать его. Но тот сжал губы и стоял молча. Когда же царь спросил о причине молчания, он вдруг заговорил и высказал все дело. Раздраженный этим, царь – чего прежде с ним не бывало (ибо что ни делал он, все делал спокойно и без запальчивости), грозил столкнуть его с высоты, если, извращая здравое мнение о Боге, они будут приписывать это Богу. "Но чтобы вам узнать,– сказал он, изменив голос,– каковы вы и как, рассуждая неправо о Боге, оскорбляете и меня (я удерживаюсь от обиды, боясь правое мнение уронить наказанием за личное мне оскорбление; ибо уравнение добрых дел с худыми может отожествить и самые мысли, из которых происходят те и другие), воору-{282}житесь и постарайтесь сразиться со мной одним, выступающим против всех вас,– сразитесь не силой рук, а действенностью слова. Мне ненавистна победа над побежденным, свидетель – теперешнее дело: самым явным образом оскорбляемый, я, как видишь, удерживаюсь от мщения. Скажу еще: вам не следовало рассеивать это по углам; да кто и принуждал вас? Или кто отнимал у вас свободу? Изгонялось ли когда-нибудь ваше слово от моего престола? Какую пользу извлеку я сам из того, что стану защищать уродливое учение? Итак, чтобы не уронить своей чести в словесных исследованиях, что испытали уже многие из вас (впрочем, я никогда ничего такого не высказывал), мне, без сомнения, остается не предавать моих убеждений о Боге. Впрочем, если бы кто взялся изменить мои мысли, говоря согласно со Священным Писанием, я нисколько не постыдился бы последовать ему. Одно только будем иметь в виду – не оскорблять Бога; за Него я готов тысячекратно терпеть оскорбления. Так говорил царь и потом, спустя несколько дней принеся значительное количество книг, в которых раскрывался спорный вопрос, передал дело на общее исследование. Тогда всякий раз многие оставляли противную сторону, пока во мнении с другими патриархами не сошлись все и не согласились, что царь лучше понимает смысл Священного Писания, а Луку открыто оскорбляли, подвергали насмешкам и кричали, что его следует низвергнуть с престола, по-{283}лагая, что он управляет делами неискусно; ибо признавались, что если побеждены они мнением Луки и возвратились к истинному учению веры, то потому, что приняли мнение царя; иные же при этом возводили на него и другие вины. За такие пристрастные отзывы их о Луке осуждал их, думаю, и царь, когда сказал: "Это дело пусть будет до времени отложено; прежде окончим настоящее, а потом рассмотрим и то и сделаем надлежащее заключение". Отраженные этим, они утвердили определение, которое подписал и сам царь, и наконец, вырезав его на камне, поместили в храме Софии с левой стороны от входа. Так кончилось исследование. Что касается до меня, то относительно подобных предметов я всегда был того мнения, что человек никак не должен подвергать исследованию естество Божие. Скажу еще о том, что нахожу удивительного в самодержце. Однажды, когда он участвовал в исследовании спорного предмета (а исследование его продолжалось около шести лет), явился в собрание один из придворных чинов и донес ему на ухо, что царица выкинула и что выкидыш – мужского пола. Но он, нимало не изменившись в лице, продолжал сидеть и внимательно слушал, что говорилось; по окончании же рассуждений того дня встал и, упав к ногам иереев, говорил: "Святые отцы! Сейчас пришло ко мне известие с женской половины, что выкинут младенец мужского пола – величайшая моя надежда; прошу вашу святость, вознесите {284} молитву к Богу, вознесите, умоляю вас. Если я не право подвизался в этой священной борьбе, то да не созреет и после мое семя того или другого пола, пусть не сбудутся мои надежды; а когда мой образ мыслей благоугоден Богу надежда моя исполнится не в продолжительном времени". Сказав это, он поднялся с земли; а иереи, приклонив колена, со слезами призывали Бога и потом разошлись. Прошло немного времени, и у царя родился сын1***** – образ Харит, цвет природы. Но каков он собой, будет описано в своем месте. Этим и закончилось исследование упомянутого предмета. Лука, так как обвинители не представили ничего достойного внимания, опять остался на престоле. Напротив, предстоятель Корциры Иоанн и один из монахов, по имени Ириник, упорно державшиеся прежнего мнения, преданы анафеме, а иные исключены из церковных каталогов.

______________

* 1 Об этом рассказывают также Nicetas. L. 7, с. 6. Leo Allatius de Eccl. Occident. et Orient. perp. Cons. L. 2, с. 12, n. 4.

** 2 Из слов Киннама видно, что арианство, многовековой борьбой великих учителей Церкви подавленное на Востоке, не уничтожилось совершенно, но проникло на Запад и, распространяясь там в частных мнениях и путями частной жизни, впоследствии возродилось между протестантами.

*** 3 Мануил, и по свидетельству Никиты, отличался богословскими познаниями и в суждении о предметах сего рода обнаруживал глубокомыслие и остроумие. Сравн. Carol. du Fresne ad h. I.

**** 1 О том, что епископ Новых Патр Евфимий присутствовал на Соборе, созванном в 1166 году против Димитрия Лампского, можно читать у Алляция.

***** 1 Это был сын Алексей. Рождение его Алберик относит к 1166 году; а по Кодину (de Orig. Ср.), он родился 10 сентября 1170 года.

3. Между тем король гуннов опять нарушил договор и послал с большим войском одного из бывших при нем знатных лиц, Дионисия, человека, доказавшего свою опытность во многих войнах, приказав ему снова занять Сирмий. Извещенные об этом, римские вожди составили по сему случаю совет. Совещания происходили, но не принесли пользы римлянам, потому что совещавшиеся имели {285} в виду только обмануть друг друга. Главными из них были два Михаила: один назывался также и Гавром и был дуксом той страны, а другой – Врана, командовал собственно войском. Оба они были весьма воинственны, но Врана превосходил первого. Согласившись наконец напасть на Дионисия ночью, они поднялись и со всем войском двинулись вперед; но прибыв туда, где Дионисий стоял лагерем, и найдя лагерь совершенно оставленным, начали робеть, ибо если что может потрясти душу воина, так это пустынное место и непривычное пребывание на неприятельской земле. Тем не менее, однако же, они продолжали отыскивать след неприятелей и, быть может, сделали бы что-нибудь, если бы раньше напали на гуннов. Но так как тогда уже рассвело, то гунны, приметив римлян, начали вгонять в лагерь лошадей (ибо они были на пастбище), и каждый, сев на свою, по обыкновению, всегда стоявшую у палатки, построились в фалангу; потом, видя, что римляне несутся в большом беспорядке (ибо многие из них действительно рассеялись, устремившись на гуннов, когда они загоняли в лагерь лошадей), напали на них и, обратив в бегство, успели прогнать их до самой римской фаланги, которая шла позади. Испуганные этим, римляне начали отступать и потом побежали изо всех сил, полагая, что нападавших гораздо больше, чем сколько видели их. В подобных обстоятельствах весьма немногие люди способны видеть истину и рассуждать. Но {286} тогда как все поспешно разбегались, на месте оставались еще несколько времени оба вождя со знаменами и с немногими из своей свиты, полагая, что некоторые римляне тоже остановятся. Видя же, что никто ниоткуда к ним не присоединяется, они и сами наконец дали тыл. Врана, по крайней мере, однажды обратился назад и поразил копьем одного из неприятелей, а другой бежал не озираясь. Тогда прояснилась причина, по которой они прежде ссорились в совете. Снова догнав бежавшего Гавру, Врана стал сильно смеяться над ним и, забавляясь на его счет, сказал: "Был ли ты тут, севаст, как я еще однажды стал против неприятелей и пустил в них копье?" и на утвердительный ответ последнего примолвил: "А тебя, клянусь головой2* царя, я видел только бегущим". Так-то, из нынешних римлян никто ничего не делает ради пользы общей; всякий принимает на себя труды, чтобы только самому показаться человеком хорошим и доблестным. Преследуя бегущих, гунны убили не очень многих, немногих также и взяли в плен, потому что и сами были в страхе. Об {287} этом можно заключить из того, что один гуннский пехотный полк добежал до самого Зевгмина, не подвергшись ни разу нападению со стороны римлян,– так осмотрительно шли они. При этом Дионисий, чтобы придать более важности своему подвигу, собрал немногие тела павших и набросал на них как можно более земли, полагая, что по величине кургана будут заключать о числе убитых. Между тем как все это происходило, царь пришел в негодование и хотел опять сам идти в землю гуннов с намерением особенно дать врагам почувствовать силу римлян. С этой целью он послал к Дунаю Алексея, обрученного тогда с его дочерью, и вверил ему многочисленное войско, которым Алексей командовал как протостратор и теперь должен был показать вид гуннам, что хочет напасть на них опять из прежних обыкновенных военных пунктов. С этой также целью он приказал Льву, по прозванью Ватаца, зайти с другой стороны и, ведя другое, тоже значительное войско, вместе с дружиной валахов, которые почитали себя древнейшими выходцами из Италии1**, вторгнуться в зем-{288}лю гуннов из мест, лежащих у так называемого Евксинского Понта, откуда никто никогда, с первых веков, не нападал на них. Итак, Алексей с одним римским войском пришел к Дунаю и, как бы готовясь здесь к переправе, навел на гуннов страх; а Ватаца вторгся в гуннскую землю из указанных мест и, беспощадно опустошая и разрушая все попадавшееся, умертвил множество людей и не меньше взял их в плен; кроме того, пригнал оттуда целые табуны лошадей и других животных и возвратился к царю. Но царь. желая нанести врагам и вторичный удар, опять выслал против них войско и приказал напасть с горных возвышенностей на принадлежащую гуннам Тавроскифию. Этим войском предводительствовали Андроник Лампарда, Никифор Петралифа и некоторые другие. Но над всеми был поставлен Иоанн Дука, о котором я уже много раз упоминал. Они, в непродолжительное время совершив путь на пространстве нескольких десятков миль, по местам непроходимым и странам безлюдным, вторглись в землю гуннов и, нападая на мно-{289}гие весьма многолюдные деревни, захватили большое количество добычи, умертвили много народа, а еще больше взяли в плен. Собираясь же удалиться оттуда, водрузили там медный крест и сделали на нем следующую надпись: