Текст книги "Черные пески"

Автор книги: Инна Живетьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Конечно, князь. Идите, создавайте свое прекрасное будущее.

Марку на мгновение стало неприятно: знала бы она, какую весть несет сейчас королевский порученец. Князь Торн сам хотел опознать убитых солдат. Да нет, пусть лучше – не знает. Пусть война не затронет более княжну Чайку.

Сказал бы кто Марике, что можно увлечь парня пустыми разговорами о море – расхохоталась бы. Но князь Лесс слушал как привороженный. Княжна уже язык стерла, пересказывая легенды. Конечно, Марика могла разом прекратить эти встречи, но как они тешили самолюбие! Мальчик-мечта смотрел на нее темными глазами, и было в них восхищение, чем дальше, тем больше уже не столько рассказами, сколько самой княжной. Так смотрел, что у Марики губы пересыхали. А он все никак не решался поцеловать. Княжна исподтишка расспросила о князе Лессе, и услышала много дифирамбов его храбрости и отваге, даже те, кто недолюбливал Кроха-младшего, и они отдавали ему должное. «Дурачок, – думала Марика снисходительно. – Под пулями не робеет, а поцеловать не может». Но сегодня все сбудется, так решила княжна. Она и место для прощания выбрала поукромнее – на восточной стороне замке, в маленькой гостиной, куда и слуги заглядывают редко.

– Мне жаль, что я уезжаю раньше вас, княжна Чайка.

Они стояли у окна, и горы сахарно светились под восходящим солнцем. Марика опустила глаза, перебрала кружево на груди.

– Король Эдвин так добр, что отправляет нас с обозом. Столько раненых, князь Лесс! – Запрокинула голову, словно бы в отчаянии. Подосадовала на свой высокий рост. – Столько раненых… Вы берегите себя, Маркий.

– Спасибо, княжна Чайка.

– За что же?

– Мне никто не говорил этих слов.

– Я буду молиться за вас… Марк, – опустила на мгновение глаза, точно в смущении, и снова – в упор. – Каждый день. Пусть сбережет вас покровитель. – Тронула ладонью вышитый на мундире герб.

Марк перехватил ее руку, прижал.

– Княжна Чайка…

Почти незаметный полушажок, согнуть в локте вытянутую руку. Марк шепчет у виска:

– Я буду помнить вас, княжна Чайка.

Она чуть повернула голову, и губы наследника Кроха коснулись щеки. «Можно, дурачок мой», – подумала Марика, качнулась к нему ближе.

Поцелуй вышел неловким, и у княжны приятно защекотало в груди: «У него это в первый раз!» И хоть была достаточно искушенной, так же просто коснулась в ответ губами. Ладони Марка легли ей на плечи, сминая кружево парадного платья – сначала тяжело, неловко, а потом все увереннее. Но если руки уже вело природное мужское чутье, то губы оставались по-детски сомкнуто-деревянными. И тогда Марика словно бы ненароком тронула их кончиком языка. Пальцы князя напряглись, как судорогой их свело. Княжна уже смелее лизнула – от уголка к уголку, и еще раз, пока не ожили и губы. Торжествующая Марика скользнула языком ему в рот, прижалась всем телом к князю, точно ни одной косточки у нее не было, а только жаркая плоть.

Вот теперь ты действительно будешь помнить княжну Чайку, а не глупые побасенки про море.

Часть II

Глава 6

Когда-то давно Митька ездил с туром в монастырь на берегу Искеры. Тогда как раз начали восстанавливать старую часовню, ту, с которой монастырь вел свою историю – на полвека более долгую, чем Турлин.

Часовню ремонтировали с местной неторопливостью, и когда утром Митька оказался рядом с ней, рабочие еще не появились. Вообще не было видно ни души, если не считать толстого гуся, бродившего по заросшему бурьяном двору.

Митька шагнул в дверной проем, и его обдало холодом. В часовне скопилась ночная прохлада, но дело было не столько в ней: один шаг – и княжич перенесся в странный мир, где настоящее и прошлое существовали одновременно, как годовые кольца на срубленном стволе дерева. Прожитое башней было так велико, что молодые слои казались тонкой, невесомой корочкой. От этого спрессованного прошлого и пробрал Митьку озноб.

Княжич запрокинул голову, разглядывая высокий свод. Проломы в стене уже заложили, наметили к восстановлению арки, но фрески на куполе пока не тронули. Митька вглядывался в тусклые, осыпающиеся краски, выискивая сохранившиеся детали, – и чуть не вскрикнул от неожиданности. Огромные глаза на узком лице (так когда-то было принято изображать Матерь-заступницу) смотрели ласково и с таким неземным понимаем, словно видели всю Митькину жизнь: от первого крика до последнего выдоха. И не только Митькину – всех тех, кто когда-то стоял в этой часовне, и тех, кто еще придет.

То, что испытал тогда, почти забылось, чтобы вновь родиться тут, в Рагнере, самом старом городе из когда-либо виденных княжичем.

Митька мог часами бродить по улицам, рассматривая арки и шпили, лепнину на стенах и скульптуры. Он уже научился различать, каким из корслунгов несколько десятилетий, а каким минуло не меньше четырех столетий. Трогал каменные перья и, казалось, прикасался к прошлому и будущему одновременно. Ведь эти крылатые кони стояли тут еще до рождения Митьки и будут стоять после его смерти. Неважно, когда это произойдет: убьют ли заложников в эту зиму или Иллар сдержит слово и их отпустят. Пусть не верит Хранитель, но Митьке-то ничего другого не остается.

Метка на лице отгораживала княжича от жизни города. Разговоры при нем стихали, лавочники и трактирщики были безукоризненно вежливы, и даже прилипчивые нищие обходили заложника стороной. Только любопытная малышня позволяла себе откровенно пялиться на чужака.

Мощеная улочка, зажатая между домами, привела княжича к трактиру. Митька толкнул отполированную множеством прикосновений дверь и сменил зимний холод на удушливую жару. Посетители оглянулись. Хоть они часто видели тут илларца, да и Митька знал многих в лицо, никто не поздоровался.

Княжич прошел к стойке. Перед ним возникла кружка с подогретым вином и тарелка с полосками вяленого мяса. Вино тут подавали паршивое, мясо – слишком сильно вымоченное в уксусе. Но в этот трактир по обычаю заглядывали наемники, вернувшиеся домой. Тут можно было узнать, как велики заработки в королевских армиях и чем предпочитают расплачиваться купцы из Вольного союза. Сговориться о совместном путешествии или попросить передать весточку. А если других тем не найдется, так обсудить войну в Илларе.

Митька бросил шапку и плащ на пустой стул – все равно никто не сядет рядом с заложником. Повернулся спиной к залу. Тишина, наступившая с его приходом, постепенно набухала голосами.

Вышел Митька через час, так и не услышав ничего нового. Вроде завязла королевская армия в предгорье, но об этом говорили уже давно. Княжич сбежал с крыльца и повернул туда, где темнели стены Корслунг-хэла. Почти сразу скрипнула дверь, и за спиной заскрипел снег. Кто-то шел следом, не отставая и не обгоняя. Сворачивая в переулок, княжич бросил через плечо взгляд. Ну точно, тот парень, что посматривал, вопреки обыкновению, на него в трактире. Митька поначалу принял его за соглядатая, приставленного к заложникам, но слишком уж явным был интерес.

Не отстает. Занемела от напряжения спина, так и тянуло положить руку на эфес. Жаль, что не взял коня. Но что же ему надо? Не грабитель же, в самом деле. Митька свернул на узкую пустынную улицу, и шаги за спиной пропали. Неужто отстал так просто? Не верится. Или передал другому соглядатаю? Княжич оглянулся, сделав вид, что поправляет плащ. Ни души. Почему-то это встревожило ещё больше. Но через несколько кварталов преследователь вынырнул из арки и снова пристроился следом. Вот и ладненько. Митька специально выбрал эту улочку: она заканчивается тупиком, маленькой площадью с неработающим сейчас, зимой, фонтаном. Три вставшие на хвост змеи раскрытыми пастями ловили снег, и в неглубокой чаше под их переплетенными телами намело сугробы.

Княжич подошел к фонтану, смахнул перчаткой снег с изгиба змеиного тела. Шаги приближались. Митька отсчитал пять и повернулся, все-таки положив руку на эфес.

– Что вам угодно?

Парень – сейчас княжич рассмотрел, что он его ровесник, – смотрел задиристо, и это окончательно склонило Митьку к мысли, что нет, не соглядатай. Тот бы не стал демонстративно изучать шрам на скуле так долго, что у княжича чуть дернулась щека.

– Так что вам угодно? Подраться? – усмехнулся, задним числом сообразив, что подражает Марку: уж кто-кто, а князь Лесс умел встречать назойливое любопытство.

На лице парня проступило сожаление.

– Может, и хотел бы, да вы под охраной владетеля.

– Мое присутствие в Рагнере чем-то оскорбляет вас? Или вы недолюбливаете Иллар?

– Да нет. Мне просто интересно, как у вас умеют драться.

– Думаю, тренировки владетелем не запрещены, – сказал княжич, распутывая завязки у горла. Плащ он повесил на змеиный хвост.

– Не боишься? – с наглецой спросил парень.

– А ты? Это я для тебя под охраной владетеля, а ты для меня – нет.

Митька думал, что противник разозлится, но тот улыбнулся, показав сколотый зуб.

– На кулачках? На ножах?

– На шпагах.

– Без защиты?

– Без.

– Идет!

Княжич понимал, что как фехтовальщик он стоит не так уж и много. В том возрасте, когда они впервые скрестили шпаги с Темкой, можно выиграть, фантазируя и изумляя противника. Но сейчас Митьке явно не хватало техники. Последние регулярные тренировки приходились на время службы в Северном Зубе, немного погонял племянника и тур Весь, но с летописцем они занимались урывками – Митька многое узнал, но плохо закрепил. А когда княжич носил белые лычки мятежника, он и вовсе мало уделял времени занятиям.

Противник достался хороший по всем статьям: и мастерство, и интуиция, и сила, и выносливость – ни на что не поскупился Росс. Митька проигрывал раз за разом, но его скорее огорчало не это, а разочарование на лице парня.

Острие пропороло воздух в опасной близости от плеча, Митька же отклонился больше чем нужно – и пока возвращался в позицию, шпага роддарца успела очутиться у груди. Княжич Дин застыл, только скосил глаза на почти касавшуюся камзола сталь.

– У вас все так паршиво? – сплюнул парень.

– Нет, конечно.

Шпаги вернулись в ножны. Митька снял плащ, отряхнул его от налипшего снега.

– Я средненький фехтовальщик.

В глазах противника – неподдельное изумление, перерастающее в отвращение. Митька вопросительно поднял брови.

– Вот так взять и себя обгадить. – Парень сплюнул.

– Правильная оценка своих сил называется «обгадить»?!

– А если бы ты бабу не мог уходить, так тоже бы орал на всех перекрестках?

– Это разные вещи, – выдавил Митька.

– Тогда вы никогда против нас не устоите. «Разные вещи», – с отвращением повторил парень. – Или ты полоумный какой? Я же вижу, мог бы здорово фехтовать. Ладно, кому не дано, но ты-то…

– Есть более интересные занятия.

– Какие же? – парень спросил с жалостью, наверное, утвердился в мысли, что Иллар откупился душевнобольным.

– Понять прошлое, описать настоящее, подумать о будущем. Моя дорога не воинская.

– Скажи еще, что ты летописец, – хмыкнул собеседник.

Митьку это почему-то разозлило. Он вспомнил про лежащие у Хранителя Курама переписанные свитки, предложение короля Далида и резко ответил:

– И скажу. Да, я летописец.

– Брешешь.

Митька пожал плечами: не веришь, твое дело.

– Еще скажи, что посвящение прошел! – наскакивал возмущенно родцарец.

– Какое?

– Ага, не знаешь даже! Для летописцев какое положено!

– Не знаю. Наверное, это у вас принято, у нас такого нет.

– А кто тогда может подтвердить, что ты не врешь? Митька разозлился:

– Да, например, ваш Хранитель Курам!

Он думал, противник вспыхнет праведным негодованием. Или рассмеется: ври, да не завирайся. Но недоверчивость и отвращение сменилось уважением – так быстро, что Митька поразился.

– Меня зовут Дымок. – Парень чуть склонил голову.

– Княжич Эмитрий Дин из рода Орла. – Митька ждал всплеска любопытства, но, кажется, нового знакомого не так сильно интересовал мятеж в Илларе, чтобы помнить все имена. – А почему – «Дымок»?

Парень взлохматил волосы, действительно дымчатого оттенка.

– А еще я чуть на пожаре не угорел. А что, у вас принято вот так сразу полным именем?

– Конечно.

– А меня зовут Дымком, – сказал, как отрезал. – Все-таки фехтованием ты зря не занимаешься.

– Зря, – покаялся Митька.

– Хочешь, будем тренироваться вместе?

– А тебе зачем? Как противник я против тебя немного стою.

– Интересно. У меня же весной второе совершеннолетие будет.

Уже потом, когда Митька сблизился с Дымком – если так можно сказать о роддарце – он понял, что стояло за этим любопытством. В Илларе знатные восемнадцатилетние наследники получали право на свой отряд, в Роддаре же все, хоть крестьянин, хоть сын крега, уходили на год-два в чужие королевства – это и называлось вторым совершеннолетием. Первое наступало в шестнадцать – когда мальчишка получал право стать солдатом своего владетеля. Нет уважения тому мужчине, кто всю жизнь просидел дома. Исключение делалось лишь для владетеля и Хранителя – они принадлежали родной земле.

Странные установились между княжичем и роддарцем отношения – и не приятели, и не враги. Словно заключили перемирие до той поры, пока Дымок не уйдет в наемники и, может, станет противником Иллара. Или пока владетель не будет вынужден выполнить свою клятву. От Дымка узнавал Митька о событиях на родине, правда, маловразумительно: «Воюют. Вроде, жмут мятежников». Они вообще мало беседовали, если подразумевать под этим диалог, их общение сводилось к монологам. Митькиным – о воинских традициях Иллара и Ладдара. Дымок говорил со шпагой в руке.

Юный роддарец вбил себе в голову, что летописцу грех пренебрегать талантом фехтовальщика, и гонял Митьку до седьмого пота. Княжич не только плащ скидывал, но и камзол, рискуя простудиться под зимними ветрами.

Дымок и не представлял, как сильно смущало Митьку их знакомство. Княжич был уверен, что воинственный народ Роддара вызовет у него отторжение, но пока же чувствовал интерес и уважение к чужим, таким непохожим, обычаям.

Карь звучно хрупал зерном и косил на Шурку глазом. Подобрал губами остатки, фыркнул недовольно.

– Ну нету больше, честное слово. Даже не нюхай меня, нету. Ничего, скоро твой хозяин выздоровеет, нагоним своих. Там-то уж накормят, будь спокоен.

Шурка успокаивал не коня – себя. Сегодня ровно двадцать дней, как они торчат в этой деревушке с дурацким названием Каменный гриб. Спасибо Матери-заступнице, пошел княжич на поправку. А то первое время Шурка чуть не плакал, глядя, как мечется Темка по кровати, слыша хриплый кашель. Княжич бредил, звал маму, просил отца поторопиться, порывался что-то рассказать Митьке, уговаривал Марка. Только Демаша-младшего он не вспомнил ни разу.

Шурка же почти не отходил от княжича. Менял пропотевшее белье, обтирал тело мокрой тряпкой, кормил с ложечки и заставлял пить горький отвар. Лишь когда усталость валила с ног, уступал место хозяйке дома. И то спал вполглаза, вскидываясь на каждый резкий звук и голоса.

Кроме недосыпа мучил Шурку голод. Как ни трудно в армии, а все равно накормят. В предгорье же, дважды перепаханном войсками, голодали. Княжичу Шурка подсовывал лучшие куски, довольствуясь остатками. С фуражом тоже сложности, староста уже в открытую ворчит, осмелел, как королевские войска ушли подальше. Скорее бы Артемий мог ехать! Хоть и пошел на поправку, но еще слишком слаб, чтобы путешествовать верхом.

Карь обиженно всхрапнул. Шурка погладил коня по белому пятну на морде и заторопился в дом. Через двор он пробежал рысцой, торопливо нырнул в сени, прячась от ветра.

Печь, затопленная с утра, еще не остыла; мальчишка приложил к ней руки, отогреваясь. В доме было тихо, лишь напевала младшая невестка, покачивая люльку. На полу возились погодки – брат с сестрой, сосредоточенно перетягивая друг у друга соломенную куклу. Хозяйка сучила из шерсти нить, навивая ее на веретено. В углу топтался тощий козленок, подбираясь к брошенной на лавку рубахе. Вот только едой тут и не пахло.

Шурка прошел за занавеску. Раньше в отгороженном углу спали хозяин с хозяйкой, сейчас место уступили княжичу. Шурка, пристраиваясь на ночь, кидает на пол тулуп. Если Темке приспичит встать – обязательно наступит. Но княжич много спит, говорят – это хорошо, сил набирается. Вот и сейчас дышит ровно, хрипов не слышно. Ну, будет на то милость Матери-заступницы, еще несколько дней – и поедут. Как раз двое раненых собираются в дорогу, компанией веселей да и не так опасно.

Надо бы мундир почистить. Решит княжич ехать, а у Шурки все готово. Он и скажет: «Ну, молодец! Что бы я без тебя делал!» Шурке так хочется, чтобы Артемий это сказал. Конечно, он не ради благодарности выхаживает, но обидно, что княжич всех зовет, кроме него. Ну да, кто ему Демаш-младший – малек неблагородных кровей. А ведь скажи: прыгни, Шурка, со скалы – прыгнет.

Первое воспоминание о княжиче очень раннее. Весна, двор в блестящих лужах, ярко-голубых, как небо над ними. Огромный конь – такой огромный, что Шурка запросто пройдет у него под брюхом, если осмелится, конечно. Даже издали смотреть и то страшно: вон как косит глазом, переступает огромными ногами. Князь Торн поднимает наследника, усаживает в седло. Артемий подбирает узду, сжимает коленями лошадиные бока. Шурка замирает от страха и восхищения. Конь неторопливо идет, стуча подкованными копытами. А княжич кричит что-то радостное, он совсем не боится.

Дай Шурке волю – ходил бы за наследником хвостом. Очень уж интересно, как Артемий учится фехтовать и лазить по скалам, драться и стрелять. Все у него получается, точно Росс благословил. А уж смелый какой! Шурку давно интересовало, зачем княжич по утрам ездит на Орлиную гору. И – ох, прости, Матерь-заступница! – как-то раз увязался следом. Заметь его Артемий, так Шурка бы со стыда сгорел, но любопытство тянуло вперед, как мыша за усы. До самого ущелья с ненадежным мостом-деревом. Шурка холодным потом покрылся, всех покровителей вспомнил, пока княжич шел на ту сторону. Лежал в кустах, придавленный ужасом и гордостью: вот он какой, княжич Артемий Торн! Ничего не боится! Правда, ради чего Темка рисковал, так и не понял. Ну постоял на той стороне, а зачем? Заколодило с тех пор Шурку: самому бы пройти! Дважды забирался он на ствол – и слабели ноги, мягким становилось дерево, покачивалось, как лодка на реке. На третий раз загадал: сейчас не сможет, значит, никогда. Трус он тогда. И пошел. Долго потом Шурке этот переход снился. Полз, точно таракан – руками-ногами цеплялся. Как на ту сторону перебрался, землю целовать готов был. Распластался на брюхе, лежал, воздух хватал губами. Что княжич такого видел в ущелье – не разглядел, хоть и стоял долго. Да, впрочем, не до того было – повизгивало внутри: «Еще же обратно идти!» Не боялся бы Шурка позорно заблудиться, выискивая обходную дорогу, так не рискнул бы. Пришлось лезть. Стыдно вспоминать, как полз и ревел от страха. Скулил: «Помоги, Матерь-заступница!» А Темка сколько раз туда мотался – и не сосчитать. Побратимов туда водил. Шурка и не сомневался, что те пройдут над пропастью – не может быть у княжича друзей-трусов. Эх, разреши тогда Артемий – бегом бы побежал, забыл про молитвы. Только кивни он Шурке!

А в Пески как княжич ходил? Шурка побывал, так долго потом тошнило. Вот где пекло! Думал, изжарится живьем, останется от него одна высохшая шкурка. Гордился, что перенес испытания без жалоб, надувался, как глупый индюк. Пока не сообразил: не подвиг это был для княжича – в Пески ходить.

Черные дни, когда считали Торна-младшего погибшим, Шурка и вспоминать не мог. Пусто стало. Казалось, крикни – даже эхо не ответит. Болтался по крепости и все понять не мог: ну как же так, Темки – и нет? И не будет никогда больше… А княжич – живой. Такие муки вынес и не сказал. Герой, самый настоящий, как в летописях.

За мыслями и работу закончил. Вернулся в закуток мундир повесить. Хоть и старался не шуметь, но Артемий открыл глаза.

– Воды? Или поесть?

– К шакалу, – княжич уставился на потолок, что-то зашептал, загибая пальцы. Видно, сбился. – Тьфу! Сколько мы уже тут?

– Сегодня ровно двадцать дней.

Темка сел, попробовал босыми ногами пол.

– Б-р-р-р-р. Сапоги дай.

Шурка с грохотом кинулся под кровать и там услышал:

– Если удержусь в седле, завтра же уедем. Удержится, Шурка уверен. На одном упрямстве удержится. Но лучше было бы хоть до послезавтра потерпеть.

Выбрался с сапогами, помог одеться.

– Слушай, а чего тебя так обтесало, аж скулы торчат? Не болен? – спросил Артемий.

Шурка не понял, какой тревоги в голосе больше: за него или за предстоящий отъезд. Мотнул головой.

– Ну тогда беги седлай, – велел княжич, натягивая перчатки.

А все-таки жаль, что они уезжают, подумал Шурка, доставая потник. Закрутят Артемия армейские дела, будет рядом побратим – и вообще про Демаша-младшего не вспомнит.

Снова был Моррин, и в огромном зале кружились бело-голубые пары. Музыка становилась то громче, то тише – словно волны накатывали. Княжич встал на цыпочки, пытаясь найти среди танцующих рыженькую Веталину. Но мимо, мимо, мимо летели пары, все быстрее, и уже кружилась голова, и музыка гремела просто нестерпимо. «Орел-покровитель!» – выдохнул Митька и тут же укорил себя за кощунство. Стало тихо, танцующие расступились, и в центре зала княжич увидел девушку в голубом. Она стояла к нему спиной; рыжие кудри спускались ниже пояса, цеплялись за кружева на юбке. Митька хотел подойти, но его как приморозило к полу. Стремительно холодало, и уже кололи кожу острые иглы снега. «Подождите, я же не Грей! – неизвестно кого попросил Митька. – Я замерзну!» Слова льдинками пристыли к языку, так и не прозвучав. «Я не Грей», – еле шевельнул губами. Девушка точно услышала и обернулась – очень медленно, отводя от лица тяжелые пряди волос.

Это была не Веталина. В роскошном бальном платье перед Митькой стояла Лисена. Совсем близко: руку протяни – и дотронешься до рыжих кудрей.

– Я не Грей, – просипел окоченевший Митька.

– Конечно, – согласилась Элинка, подходя еще ближе. – Ты – Митенька.

Княжич вдруг оказался в кресле, придвинутом к жаркой пасти камина. Лисена – уже в простом темном платье – сидела на подлокотнике и гладила Митьку по голове. Пахло от ее ладоней мамой – розовой водой и ванилью. Рыжие волосы падали Митьке на плечи, спускались на колени, укрывая одеялом – самым теплым на свете. Княжич запустил в кудри руки, чувствуя, как быстро они отогреваются. А волосы все струились, закрывая и укутывая Митьку, – рыжие волосы, напоминающие о лете. Разморило, и, уже засыпая, княжич попросил:

– Не уходи.

– Ну что ты, я не уйду, – пообещал голос над ухом. Но чей – он уже не мог узнать: то ли мамы, то ли Лисены.

…Митька проснулся с сожалением. Даже глаза открывать не хотелось. Что-то хорошее снилось – и не вспомнить. Он плотнее завернулся в одеяло, глубоко размеренно задышал, надеясь снова задремать и поймать ускользнувшее видение. Но вместо этого все отчетливее слышались звуки раннего утра: перестук копыт – проехал патруль, скрип тележного колеса и звяканье колокольчика – молочник спешит распродать свежий удой, тюканье топора – колют дрова для кухни. Митька зябко передернул плечами, не мешало бы и в доме подтопить, комната к утру выстыла.

Вставать не хотелось. Вчера – точнее, уже сегодня – долго не тушил лампу, и сейчас голова была словно паклей набита. Очень уж уставал Митька из-за крохотных буковок, которые приходилось выводить на маленьких листах, почти слепляя слова и упирая одну строку в другую. По три страницы черновиков умещались на двух оборотах клочка бумаги размером чуть больше ладони. Большие листы княжич сжигал сразу же, маленькие прятал за подклад камзола. Митька был уверен, что комнату в его отсутствие обыскивают. Он не хотел, чтобы соглядатаи прочли откровения капитана Жака, отцовского приближенного, или мечты одного из ординарцев князя Кроха – умелого, но недалекого паренька; яростные высказывания отца; по-деревенски неторопливые рассуждения пожилого солдата; последние слова оружейного подмастерья, казненного в Кареле, или проклятия старосты из глухой деревушки, оказавшей мятежникам неожиданное сопротивление. Митька вспоминал их всех, пытаясь понять: ради чего, почему они пошли воевать, что для них значит смерть врага или гибель товарища. Конечно, так осмыслить войну – это все равно что пытаться сложить пустыню из песчинок. Но упрямо продолжал засиживаться далеко за полночь, то глядя невидящими глазами в стену, то выводя крохотные буквы.

Может быть, он просто цеплялся за эту работу, чтобы не сойти с ума от обреченности.

Хорошее настроение, рожденное сном, пропало. Княжич решительно вытолкал себя из-под одеяла. Громко помянул шакала, когда ступни уперлись в холодный пол. Быстро оделся, застегнул камзол на все пуговицы, но плащ накидывать не стал и вышел из комнаты. В гостевой части дома еще спали, но с первого этажа доносился невнятный шум, там возились слуги. Никого не встретив, Митька перешел в восточное крыло. Узкая дубовая дверь, окованная железными полосами, тяжело поехала по полу, открывая винтовую лестницу. Княжич не брал лампу, не стал зажигать и факел, пристроенный у двери. Он двинулся на ощупь, наматывая витки внутри узкой башни. Здесь было сыро, зябко и очень тихо, лишь собственное дыхание отражалось от стен.

Наверху за Митьку тут же принялся ветер, выдувая последние остатки тепла. Княжич нахохлился, сунул кисти рук в рукава камзола. Небо еще только начинало светлеть по краю. Солнце, и так поднимающееся по зимнему времени поздно, еще долго не покажется из-за гор.

Отсюда, с восточной башни, хорошо виден теснящийся на склоне каменный город, его шпили вырисовывались на пасмурном небе, точно заостренные прутья решетки. Справа темнел Корслунг-хэл, над ним виднелся край горной гряды. Горы были везде, и Митька порой чувствовал себя мышонком в ладони у великана. Он тогда опускал веки и представлял пологий берег Искеры, песчаную полосу, протянувшуюся между водой и травой, низкой, выгоревшей уже к середине лета. Ярко-голубое небо, чуть светлее, чем река…

Митька подышал на замерзшие пальцы, вслушиваясь в звуки утреннего города. Дожидаясь. И он пришел – торжественный, тяжелый гул. На площади перед воротами Корслунг-хэла, на толстой перекладине, поддерживаемой двумя каменными столбами, висел колокол. Митька не спрашивал, как он называется, не желая отказываться от придумавшегося имени: «Крег-колокол». Каждое утро бито ударялось о могучие стенки, рождая тяжелый звук: бо-о-ом… бо-о-ом… бо-о-ом… Наверное, ему вторили колокольчики с крыльца Хранителя, тоненько позванивая под ветром; Митька их слышать не мог, но ему все равно чудился этот переклик.

Звуки колокола растекались по улицам Рагнера, ударялись о стены домов. Они были так тяжелы, что, казалось, не поднимались, а оседали на булыжниках мостовой. Небо оставалось пустым. Митька всегда помнил, что небо над ним пусто. Никогда – ни в запале, ни в тоске – у него не вырвалось: «Орел-покровитель…» Но здесь, на башне, посреди чужого города, хотелось молиться, и Митька звал Ларра, хранителя родного королевства. Губы шептали слова заученных в детстве молитв, то договаривая до конца, то обрывая. Княжич говорил с Ларром так, как мог бы просить, стоя на самом деле перед покровителем: сбивчиво, торопясь напомнить о каждом, кто дорог.

Колокол затих. Митьке чудилось, что разбуженный город еще гудит еле слышно и каждая башня хранит отзвуки, колышутся штандарты и дребезжат флюгера. Он даже потрогал холодный камень – конечно, тот был недвижим и тих. И небо было все так же высоко и пусто, его не потревожили гул колокола и так и не сорвавшееся с Митькиных губ «Орел-покровитель…»

Вспомнил! Во сне-то он позвал хранителя! И тот помог, да, точно помог – Митька помнил тепло, пришедшее на смену холоду, и запах лета, и рыжий теплый шелк под руками. Вот странно, ему снилась Лисена.

К завтраку княжич вышел тщательно одетый и причесанный. Сдержанно поздоровался с другими обитателями дома.

Князь Селл вместо ответного приветствия сказал:

– Гонец приезжал. Хранитель ждет тебя к обеду.

Как обычно, известие обрадовало и вместе с тем заставило напрячься.

Разговоры с Курамом выматывали. Приходилось следить за речью – Хранитель не терпел неточных формулировок, Митька же привык тщательно обдумывать фразу лишь перед тем, как той лечь на бумагу. Причем неторопливо, а не в том бешеном ритме, в котором велся диалог. Хотя стороннему наблюдателю он показался бы плавной беседой.

Курам обычно преподносил факты, позволяя Митьке самому делать из них выводы – тут же, немедленно. Стоило княжичу оплошать, как в глазах старика проскальзывало сожаление: потратил, мол, время на бестолкового собеседника. Митька, который легко выслушивал насмешки Дымка, даже полунамек Курама воспринимал болезненно. Порой после разговоров с Хранителем голова казалась выжатый как лимон – остались только пожульканные лохмотья и раздавленные косточки. Но стоило Кураму долго не присылать приглашения, и княжич начинал беспокоиться. Митька очень ценил расположение этого человека, но была и другая причина: слова даррского предсказателя.

– Свел дружбу, – брюзгливо сказал старик Дробек. – Хоть бы толк какой с того был. Вот о чем вы там беседуете, хотел бы я знать, когда Роддар нам войной грозится? Что ты ему там рассказываешь?

Такой разговор начинался не в первый раз, и Митька не стал оправдываться или возмущаться. Старик все равно будет ворчать. И хорошо еще, если не упомянет род Динов. Выслушивать намеки на связи с мятежниками надоело.

Не обошлось.

– Короля чужими руками не свалить, так и передай этому роддарцу! Слышишь, ты, сопляк?!

– Хватит, – коротко оборвал князь Селл.

Юдвин, так и не успевший вставить слово, зло сверкнул глазами.

Митька опустил руку в карман, шевельнул пальцем – и его оплел шелковистый локон, помогая успокоиться.

Время до обеда промелькнуло – как и не было, еле работу для Курама успел закончить. Митька недовольно поднял голову от летописи, когда постучали в дверь.

– За вами приехали, княжич.

– Иду!

Карету больше не присылали, Митька ездил на королевском подарке, Ерьге, под конвоем – да нет, конечно же, в сопровождении стражника в плаще с вытканным личным знаком Хранителя – змеей.

Только в Роддаре змея соединяла в себе три символа: мудрость, память и умение созерцать, видеть скрытое. Она по праву украшала герб Хранителя, заменяя покровителя рода. Змеей же была отмечена частная школа, куда принимали без оглядки на знатность, но только избранных, тех, кто мог потом пройти испытание и назваться летописцем. Как Митька жалел, что в родном Турлине нет такой школы! Спасибо Хранителю, занимается с пришлым мальчишкой. Митька ведь не просил, о таком – нельзя, и у таких, как Курам, не просят. Но в один из вечеров Хранитель развернул лист, полученный из Ладдара, и по косточкам разобрал Митькино сочинение. Да так, что княжичу казалось, даже Агрина смеется над глупыми ошибками. Митька не вспылил и не надерзил в ответ, виноват-то был в первую очередь сам: как написал, так и получил. Навоображал себе, нашелся летописец!