Текст книги "Неоконченная симфония (сборник)"

Сегодня надо мне исповедаться.

За всю сознательную жизнь.

Или почти за всю.

Но прежде всего – понять

и ответить на заданный недавно вопрос: Что есть для меня родина?

Однозначного ответа не имею. Да простит меня читатель. Первая родина – Чеченская земля. Там родилась, в городе Грозном. Через три года меня оттуда вывезли. Но полюбила позднее, когда приехала туда через 56 лет, навстречу выезжавшим танковым колоннам из растерзанной Чечни. Вторая родина, и основная, – Россия, которая приняла меня накануне Великой Победы, три четверти века назад и с которой живем во взаимной любви. Третьей родиной считаю Германию, послевоенную, – так вот случилось. Но обрела и четвертую родину, на уровне полной зрелости – ВЕРУ.

Моя родина там, где я получила нетто, вошедшее в меня навсегда как составляющая мою суть, как органическая часть меня. Рискую наскучить читателю, благодарю за его терпение и, помолясь, приступаю.

До́роги и просто отдельные места, ставшие родными. То есть оказался где-то впервые и нашел там и увез с собой то, что стало родным на всю жизнь. Такими местами для меня являются Белозерье в Вологодской области, где родились и жили мои русские предки-дворяне Беляевы; Муром, где проходили мои дошкольные годы и где много позднее выявились православные святыни высочайшего значения; Москва, ставшая мне основной родиной; остров Сааремаа-город Кингисепп (Эстония), где встретила Любимого; Царское Село (город Пушкин), чудный город, где скрепилась эта встреча на всю жизнь и где я часто бываю, прохожу любимые тропинки, вижусь радостно с родней мужа; предместье города Алапаевска на Урале, где преклонила колени на месте гибели святой преподобной Елизаветы; и наконец, немецкие города Галле, Берлин, Дармштадт, Майнц, составившие немалую часть моей биографии. Но особое место на планете – это Чеченская земля, где моя мать в 1937 году родила меня. Итак…

МУРОМ

Помню себя живущую с мамой, папой и двумя братьями, много старше меня. Жили мы в Муроме. По утрам мама уходила в школу учить детей немецкому языку, папа уводил меня в детский сад, а братья отправлялись учиться. Еще у нас была корова, но я боялась к ней подходить близко. И все-таки однажды мне поручили привести ее домой с чужого двора. Это было тяжелым испытанием, и, кажется, у меня это не очень-то получилось.

Детский сад любила. Особенно когда приезжали гости. Например, дяденька военный, с фронта, который рассказывал о войне, а потом танцевал нам чечетку. Вечерами дома папа натягивал через комнату длинную нить, намазывал ее варом, а потом прошивал подметки обуви или колотил маленькими деревянными гвоздиками. Вообще, папа много чего-то строил, мастерил, рассказывал о какой-то прежней жизни; частенько, пока ходил взад-вперед-руки-назад, останавливался перед пианино и, наигрывая одним пальцем, напевал «Не слышно шума городского» или «Вечерний звон». Перед сном он мне очень много читал книжек. Мама хорошо играла на пианино, только редко. Частенько усаживала меня на колени, смотрела в окно, мы вместе что-то мурлыкали. Но однажды она намурлыкала нечто такое, от чего я заплакала. У нее тоже текли слезы, и мне казалось, что где-то у нее в груди сражались маленькие человечки, отчего ей было очень больно.

Летом детский сад переезжал на дачу. Сплошные поляны и лес, лес с огромными корневищами деревьев. Деревом пахло везде, даже в помещении и даже от кроваток-раскладушек.

А однажды приехал на велосипеде брат Сережа (я очень гордилась), и забрал меня домой, посадив на раму. Он дышал мне в спину, потом произнес: «Ты ничего не чувствуешь?» Я попробовала почувствовать и призналась, что не получается. «Мама умерла», – сказал он коротко и дальше уже молчал. А я всю оставшуюся ухабистую дорогу думала и отчаянно пыталась представить себе: как это «мама умерла?» Одно было ясно – что-то случилось, нехорошее. Дома было много разных людей. Папы не было видно. Зато мама… Она лежала в гробу, на столе, неподвижная, с закрытыми глазами. Ко мне подходили, гладили по голове, вздыхали. Потом кто-то помог переодеться, надели новые туфли, и все отправились длинной дорогой на кладбище. Туфли нестерпимо жали, меня посадили на телегу, и я смотрела на маму, на качающийся зад лошади, на людей с музыкальными инструментами. Когда они заиграли траурный марш, я узнала – надо же? то самое недавнее мурлыкание мамы, из-за которого плакала.

Впереди шли братья, держа под руки громко рыдающего папу. Я его не узнавала (кажется, больше никогда не слышала таких мужских рыданий, все переворачивается).Было много школьных учителей и учениц. Все выступали и, плача, отходили… А дома был накрыт стол, и я удивлялась: надо же горевать, а не есть.

Мы остались втроем. Но вскоре из Москвы приехала Муся, мамина родная сестра. И тоже очень плакала. Она и раньше бывала у нас, такая красивая, душистая. И я вспомнила, как слышала разговор взрослых, которые думали, что я сплю. «Инна-то ведь еще не знает, кто ее настоящая мать», и они называли Аню, другую сестру мамы, которая вечно где-то «шляется». И я тут же ее вспомнила, как она привозила в кружке пшено, и для меня специально варили пшенную кашу, полюбившуюся мне на всю жизнь. Она прихрамывала, мы садилась с ней за печкой и слушали, как над нами летели самолеты: «на Горький, на Горький летят». Мне было ее жалко. Наверное, ей трудно одной, почему она «шляется»? И представлялось, как она прихрамывает по каким-то дорогам, одна, и обязательно в шляпе (позднее узнала о ее подвигах: она ездила и ходила по городам и весям – помню, и я с ней где-то ходила, – собирая материалы для своих исторических работ).А папа по-прежнему шагал в своей полувоенной одежде по комнате, заложив руки за спину, и все говорил, резко доказывая: «да разве сидел бы я здесь, если б не контузия». Я понимала, что идет война, но считала, что так и должно быть. Помню также, что почему-то очень переживала за Киев, и мне специально сказали о его освобождении. Я ликовала.Взрослые много говорили, и вскоре было решено, что я уеду с Мусей в ее Москву. Через несколько дней нас с ней провожали на вокзал папа и братья Орик и Сережа. Там я впервые и с некоторой грустью прочитала: МУ-РОМ. Но будущее манило.

МОСКВА

В новой жизни я узнала, кто на самом деле была моя мама и что папы вообще не было, и муромские родители остались для меня мамой Катей и папой Костей. Муся отвела меня в школу, в первый класс. Еще в Муроме папа Костя и братья научили меня читать, и мне не было особенно трудно учиться. Поначалу меня вызывали по списку как Беляеву-Черниловскую. В детском саду и я была Черниловской, по папиной фамилии. А Муся (она жила одна) и все ее сестры – Беляевы.

Первое время Москва заключалась для меня в нашем и школьном дворе. Но они не были замкнутыми, а сплошь проходными. Однажды зашла за мной погулять подружка и, увидев у нас зонтик, предложила его взять с собой. Скрепя сердце я согласилась. В одном из дворов какая-то девушка остановила нас и попросила ненадолго зонтик, «сейчас приду и чем-то вас угощу». Мы долго ждали, подружка ушла, я не смела стронуться с места, пока меня, горько плачущую, уже вечером не увели домой встретившиеся соседи. Дома тоже было горько: «как ты могла? Да кругом еще и черная кошка ходит!»

Зима была холодной, отопление не работало. Стены в инее. Мы, одетые, занимались: Муся учила свой немецкий, я пыталась аккуратно писать в самодельных тетрадках, а они промокали. Первый класс закончила с отличием и наградой в виде пальто. И, кроме того, пришла теплая, праздничная весна. Закончилась война.

9 мая меня взяли на Красную площадь, и я лицезрела и поглощала вместе со всеми москвичами этот незабываемый бурный праздник.Однажды приехала Аня. Муся ей объявила, что собирается в командировку в Германию. Мы были ошеломлены: как можно? Ведь там же одни немцы! Но она уехала, и мы остались одни. А через год она приехала в отпуск и уговорила Аню позволить взять меня с собой. По-моему, мама Аня не была довольна.

ГЕРМАНИЯ

Знакомство с побежденной и ненавистной Германией началось с главного вокзала Ostbahnhof в Берлине. Город был разрушен до основания. Где же живут люди, если ни одного целого дома? – удивлялась я. А на улице – коридор из двух шеренг тощих людей с детьми, просящих «клепа, клепа» и продающих разные предметы и вещички. Я знала, какую разрушенную, страдающую страну представляла собой моя родина, сколько уже пересмотрено фильмов, книжек (особенно хорошо помню большую книгу про блокадный Ленинград), мне надо ненавидеть этих людей, злорадствовать, но это не получалось. Они просили помощи. Потом видела другие цепочки людей, которые передавали и передавали друг другу разрушенные строительные материалы…

Мы поехали в город Галле, Halle-an-der Saale, где Мусе предстояло работать переводчицей в Советской военной администрации и где мы прожили несколько лет. Город не был разрушен. Все было интересно, и я впитывала каждую подробность. В городе была советская средняя школа, в которой я училась с третьего по пятый классы. Большинство жили в советском военном городке, а мы – в 4-этажном доме, рядом с работой Муси, в котором жили еще несколько русских семей. Кстати, вскоре я стала называть ее мамой, как мне казалось, для удобства жизни, чтобы не отвечать на частые расспросы.

Квартира наша была с мебелью, стояло даже пианино, которое влекло и напоминало муромское. Я была счастлива. Муся тоже, она, как и ее сестры, тоже играла, но все же лучше всех (мне говорили, что моя бабушка-крестная была хорошей пианисткой). Я совсем не умела, но у меня получалось подбирать разные хорошо знакомые вещи, потом «изобрела» какие-то нотные знаки, понятные только мне. Вскоре Муся привела учительницу музыки. Она оказалась русской, давно живущей в Германии немолодой женщиной, но я ее невзлюбила: как это она оказалась здесь, во вражеской стране? Однажды она спросила, что я читаю (я лежала больная, с учебником), и я с гордостью показала ей учебник с портретами Ленина и Сталина. Больше я ее не видела (всю жизнь со стыдом об этом вспоминаю).Но со старенькой фрау Пеге охотно и с интересом занималась у нее дома. До сих пор в моем архивном шкафу лежит ее старенькая нотная книжка-тетрадь с ее же пометками.

В этом доме появились и друзья. Близкой подругой стала мне Хельга, на все годы жизни в Галле. Мы играли и во дворе, и у нас дома, разыгрывали пьески и показывали взрослым. Постепенно я стала одна ходить по городу – в школу и пока мама на работе. Мой немецкий набирал обороты. Мама удивлялась произношению: «нас учили в институте ставить язык, а у тебя со слуха все получается». И мне было удивительно – что тут особенного? Недалеко находилась кирха (почему-то с петушком на башне), туда меня тоже влекло, правда внутрь не решалась войти. Частенько случались эпизоды, когда нас с Хельгой на улице угощали совершенно незнакомые люди – то монахини какой-нибудь печенюшкой, то, например в трамвае, женщина с корзинкой фруктов – по яблоку. Мне, сытой, было стыдно (народ голодал), но, так же, как Хельга, сделав книксен, принимала угощение. А маме как-то сказала, что пусть-ка Хельга поживет у нас, пока каникулы – она была из многодетной семьи, худющая, зеленая. Мама согласилась, а в семью что-нибудь да посылала.Там, в Галле, я первый раз услышала оперу. Это была «Пиковая дама», которая мне долго потом не давала покоя. Постигая музыку, приятно было вскоре узнать и увидеть памятник И.С. Баху…

И снова МОСКВА

У мамы Муси отпуск, а меня поместили в специальный интернат, для девочек, на улице Казакова, от министерства иностранных дел, так как дома, на Каляевской (ныне Долгоруковская), «невозможно было жить», но мама Аня жила и «сторожила ЕЁ комнату». Иногда она приезжала ко мне в интернат, и все продолжало быть двусмысленным в отношении родства. Муся же всегда присылала и ей и мне посылки.

Училась я средненько. Блистал (на фоне других учениц) только мой немецкий, хорошим был и русский. Кстати, однажды было обнаружено, что совсем не знаю немецкой грамматики, и мне, по-моему, с удовольствием поставили единицу и сообщили в Германию маме.

Но какие увлечения! – музыка и… море. Любимые книжки – про морские путешествия, рисовала, писала стихи, любимый фильм – шедший в те годы про нахимовцев. Я горевала, что не родилась мальчиком, – непременно пошла бы учиться в Нахимовское училище (эта любовь к морскому – неизвестно почему и откуда – осталась на всю жизнь).

Мы бегали в театр Транспорта (так назывался нынешний театр Гоголя), находившийся напротив нашего здания, на любимые спектакли, к любимым артистам. Нас знали и пропускали.

Через два года приехала окончательно мама Муся, мы вновь на Каляевской, а я в своей школе. Мама Аня то с нами, то у родственников. Тайная жалость к ней всегда во мне оставалась. Но строгой маме Мусе я боялась перечить.

В 13 лет определили в музыкальную школу. На фортепиано опоздала, но свободны места на флейту, гобой, кларнет. Выбрала «волшебную» флейту, другое было мне не ведомо. А через два года поступила в консерваторское муз. училище по тому же классу, считавшееся престижным. Там позднее влилась в ту стихию, которая захватила меня так же, как Море, о котором пока еще только мечтала. Это был Симфонический оркестр…

Взросление повлекло неминуемо к острому желанию узнать все-таки о моем настоящем отце, что все еще оставалось tabula rasa. Этому помог случай. Мы были с мамой Аней одни дома, и я отважилась на вопрос. И услышала, что в 37 году, когда я родилась в «замечательном» городе Грозном («Ах, как бы мы там жили!»,были в нашей стране для многих людей очень тяжелые условия жизни. Отец был чеченцем, интересным писателем (я впервые услышала о такой нации, и это понятно теперь в связи с тотальной депортацией 1944 года – потому о чеченцах и других народах в основном никто и не знал, но тогдашней власти именно это и надо было. Этнос погибал, но выжил. Это уже особая страница).В 37-м он был арестован и затем сослан куда-то далеко. «Не знаю, – сказала она, – жив ли он. Наверное, нет». Судя по тому, что мама со мной, маленькой, уехала оттуда совсем, я поняла, что она не была его настоящей женой. Но это её «наверное» побудило меня принять твердое решение: стану взрослой, буду искать. Мне было 14.

Моим следующим родным местом стал Московский государственный университет. Факультет я выбрала исторический. А – специализацию – история Германии. Но вечернее отделение, надо было что-то зарабатывать. Работала в детском учреждении музыкальным руководителем, и мне это нравилось. Дети – еще одна моя любовь. Обе мамы были уже пенсионерками. За учебу, слава Богу, не приходилось платить. По вечерам играла в оркестре МГУ, еще в старом здании (теперь там, по исторической справедливости, храм Татианы-мученицы).Этот оркестр – тоже моя маленькая родина, ибо там было всё родное и милое, с общей любовью к музыке, с общими трудностями и радостями. Из этого клуба вышли такие известные в культуре люди, как «отцы» КВН, Ия Савина, Роллан Быков, Марк Розовский, Алла Иошпэ… В 1961 году наш оркестр открывал Московский всемирный фестиваль молодежи, во время каникул разъезжали и по России, и по разным нашим тогдашним республикам.

Этот же год принес мне великую радость и откровение. Однажды на гастролях в Свердловске (теперь Екатеринбург), после концерта ко мне подошел человек в военной форме, «хотел познакомиться с девушкой-флейтисткой». Рассказал о себе, расположил нас своим вниманием, а меня к откровенности. Именно в этот период я стала сильно «шевелиться» в поисках отца, и душа была переполнена именно этим. Узнав, что этот человек был близок к литературным кругам, не выдержала и рассказала ему о своих поисках. Он пообещал в Москве обо всем разузнать. И сделал ЭТО.

Вскоре я получила информацию: Да, Арсанов освобожден, живет в Грозном, председатель правления союза писателей, «если хотите его видеть, было сказано, поторопитесь: ему 70 лет, и он очень болен». Была приложена маленькая фотография из личного дела. Нечего и рассказывать, что со мной происходило…

Надо признаться, что никогда не забывала папу Костю. В положенный срок, я получила паспорт с указанием отчества «Константиновна». Пока училась в училище, на каникулы ездила в Казань, где жила семья брата Игоря (Орик – это домашнее) и куда переехал папа Костя, расставшись с Муромом. Летом, как вся казанская интеллигенция, они жили в складной самодельной дачке на берегу Волги, которой, конечно же, я была покорена. Мне все время хотелось ее переплыть (тогда Волга еще не была разлита), но быстрое течение не давало. Зато, когда мы на моторке оказались в месте слияния Волги со Свиягой, уверенная в своих силах – ведь я хорошо плавала – внезапно нырнула в волго-свияжское волнение. Конечно, пришлось покорно выслушать крепкие упреки, ведь за меня отвечали. Но все же встреча с довольно большой водой состоялась (а с настоящим морем, Черным, встретилась через пять лет и вот уж отвела душу-то!)…

И вот – папа, настоящий. Он есть, и еще не знает обо мне. Как теперь быть? У меня есть адрес, но нет уверенности, что мое письмо придется кстати, что я не подведу его, да и маму тоже (от нее держала в тайне). Может быть, у него семья, я ничего не знала. Носила черновик письма при себе. Наконец, отправила, вроде бы с соблюдением необходимой этики. Я не умела тогда молиться, но теперь-то понимаю – по существу я вся была в молитвах. И вот, сначала телеграмма: «Получил Ваше письмо, ждите мое заказное». Оно довольно быстро пришло, и это была поэма, которая позднее была описана в первой же моей книжке, открывшей мне тропинку в писательскую среду.

Мы счастливо встретились (мне было 23 года). Много часов он рассказывал мне подробности ареста, об отмене расстрела «тройкой» (благодаря соратничеству с Кировым), о реабилитации и работе на поприще развития культуры чеченского народа. Приятно было обнаружить наше с ним сходство, и внешнее (кроме роста – он был высокий, да и нос мой был скорее вздернутый, а у него с горбинкой, – зато оба голубоглазые) и душевное (оба доверчивые, добряки и романтики), и папа тоже хорошо говорил по-немецки, да еще на баварском диалекте (дореволюционная эмиграция).

Еще о «писательской среде». Папа настоятельно рекомендовал мне именно это, ссылаясь пока только на мое к нему письмо, но я не соглашалась, трусила, ощущала себя неполноценной, недообразованной, несостоявшейся. А он в свою очередь не одобрял мой, так сказать, политический выбор: окончив, еще перед МГУ, курсы (стенография, машинопись, иностранный язык) министерства иностранных дел, я получила приглашение к ним на работу. Тогда мне это импонировало. «Мне бы не хотелось, – говорил папа, – чтобы ты отдавала себя этой машине». Еще в студенческие годы в Петербурге он активно участвовал в революционном движении. В советское время так же активно работал и при правительстве, и на Северном Кавказе, сотрудничая с Кировым, с Крупской, и продолжал верить в непогрешимость Сталина, даже находясь в ссылке.Мы расстались. Я пообещала приехать в Грозный, и мне этого очень хотелось. Но началась не очень легкая подготовка в первую командировку – в Берлин, в наше посольство, которая длилась три с половиной года. Общение с папой перешло в эпистолярное, он всегда отвечал мне, и накопилась довольно значительная и свято хранимая стопка его писем. Забегая вперед, скажу, что вскоре после моего возвращения из Берлина папы не стало. Мое обещание повисло и осуществилось в первый раз лишь в 1996 году…

Итак, вновь ГЕРМАНИЯ

Это было счастливое совпадение – пребывание в этой стране, работа здесь же и собирание материалов и впечатлений. Год 1961-й. Берлин отстроенный. С первых дней ходила одна по разным местам, вспоминая разрушенный город и рискуя навлечь на себя от наших если не подозрения, то удивление, не дружественное. Но я была уверена в себе, и четко понимала, чего не следует делать. Ездила с экскурсиями, а иногда и приватно по разным интересным историческим местам. А однажды удалось даже съездить в Галле, побывать на нашей улице – Schleiermacherstrasse. Вот она-то действительно вся была под липами (в Берлине наше посольство, так же, как и университет, находятся на улице “Unter-den-Linden”, т. е. под липами). Как только мы вышли из машины, этот запах тут же хлынул на нас. И с тех пор все годы июньско-июльские благоухания липовых аллей дают мне, помимо любимого физического чувствования, приятные воспоминания.

Но было нечто, что несло огорчительное настроение, вызывало досаду.

Мы, люди, и даже страны, уже привыкли тогда к послевоенному разделению Германии на зоны. Это было логично с точки зрения стран-победительниц (но не стоит здесь обсуждать и анализировать политические итоги второй мировой войны). А вот о разделении Берлина не могу не сказать. Ибо все те годы это представлялось мне ошибкой, повлекшей не мирные обстоятельства у обеих сторон. Были насильно разделены семьи, нарушены родственные и иные связи, много расстрельных преследований. И, конечно же, соответствующие настроения в народе. Ужаснее всего – политическое и военное нагнетание. И что еще того хуже – участившиеся неонацистские вылазки. Слава Богу, эта нелепая, грубая ошибка, Стена, исправлена. И не стоит забывать, что именно из Германии устами канцлера Вилли Брандта перед всем миром было объявлено слово покаяния за развязанную мировую войну. Любое покаяние – как это ни трудно – начиная с детского «прости, я больше не буду», возвышает просящего.Через несколько лет защитила дипломную работу под названием «Неонацизм в Западной Германии». Мне настоятельно предлагали взять тему о культурной революции в ГДР. Конечно же, мне не хотелось копаться в этом. Какая революция? Культура есть культура. И в той же ГДР ее предостаточно: Один Дрезден, Лейпциг, Веймар что стоят. Но революция? До сих пор непонятно. Возможно, я не права.

* * *

Последний дозамужний отпускной месяц я провела в Эстонии, где жил со своей семьей мой второй муромский брат Сергей Черниловский. Окончив Тартуский университет, он работал, кажется, в органах ГБ. И вспомнила я об этом (1973 год) потому, что, по примеру некоторых моих знакомых, мне хотелось забраться на какой-нибудь островок Балтийского моря, наплаваться и отдохнуть без многолюдья (готовилась вслед за этим в мидовскую командировку в ООН (Нью-Йорк). Но для этого необходим был пропуск, в чем и помог мне брат Сережа.

Вместе с Ириной, близкой подругой-сослуживицей, мы попали на остров Сааремаа, в небольшой городок Кингисепп (есть еще и под Питером одноименный). Я блаженствовала и, видимо, подвела Иру, привыкшую к комфорту. Войдя в воду, ощутила так любимую мной свободу, и хотелось, нырнув в водное лоно, плыть и плыть туда, подальше. И вдруг русское: «Девушка, не боитесь?» – омрачило мою свободу, никакого мужского компонента отдыха мы не предполагали. Как назло, было все еще мелко, что мешало нырнуть и спрятаться под водой. Рискнув, бросила через плечо что-то типа «не ваше дело, до свидания», нырнула и пошла почти руками по дну. И наконец, как мне показалось, пришел момент всплывать. Да, путь был свободен, позади тоже никого. Плыву, плыву и вдруг… передо мной резко выныривает голова с улыбкой до ушей и обезоруживающе добрыми глазами. Застигнутая врасплох, я почти засмеялась. Это означало мир.

«Куда плывем»? «Да туда, к горизонту»… И мы плыли уже вдвоем, он то и дело нырял и доставал со дна камешки. Я вспомнила об Ирине, добровольно «накрывавшей на стол», и на обратном пути я попросила его к нам не подходить. Позавтракали с Ирой вкусными прибалтийскими яствами и расположились читать. Но, оказывается, мы были объектом наблюдения, и вскоре я уже знакомила Иру с Колей, который был воспринят недружелюбно. Но когда он увидел, что она читает Станислава Лема, стал наизусть шпарить оттуда отрывки, чем, конечно же, снискал расположение (он находился там в командировке (закрытой, конечно)…

Вечером, мы встретились вдвоем с Колей. Что-то мне подсказывало, что я не должна это пропустить. Бродили по окрестностям, зашли в средневековый замок Курессааре (епископский замок 14 в.) и вдруг из дальних залов красивый женский голос донес до нас безупречное “Ave Maria” Шуберта. Это было уж слишком для нас, абсолютно влюбленных. Пошли на этот зов, и вскоре перед нами распахнулись тяжелые двустворчатые двери. Двое рыцарей жестами приглашали войти. Мы увидели большое П-образное застолье, все слушали пение. Было понятно, что нам нельзя злоупотреблять явным заблуждением хозяев в наш адрес, и через несколько минут мы решили покинуть этот традиционный Summit трех Прибалтийских республик (в нашу честь, смеялись мы).

Этот светлый июльский вечер продолжился народным гулянием в большом поле, с огромными древними качелями, в честь Ивана Купалы. (Много позднее узнала, что 7 июля в православном календаре отметается как день рождения Иоанна Крестителя).Эпилогом явилось предложение Коли стать его женой. Предложение было принято, но осуществилось все лишь через два с половиной года – после моей командировки. Мы решили это назвать нашей обоюдной проверкой. (Добавлю, что мы ее с честью прошли, в итоге получив двух родившихся в любви дотек).А когда, спустя время, я сообщила обо всем этом брату Сереже, он ответил: я так и знал, что ты от меня что-то скрывала.

БЕЛОЗЕРЬЕ

Уже будучи на пенсии, оставшись вдовой, страстно потянуло на Вологодчину, в город Белозерск, о которых то и дело слышала от обеих мам и разных других родственников. Ездила туда несколько раз и одна, и с родственной компанией (двоюродные брат Женя Беляев и племянницы Лена и Оля). Целей было немало. Несколько слов о главных из них: Кирилло-Белозерский монастырь, где об этой святыне хранилась рукопись мамы Ани, и я ее получила. Горицкий женский монастырь на реке Шексне, святыни города Устюжна. Сам Белозерск со множеством святынь, город, где жили мои и моих родственников предки.

Особая цель – поиск усадьбы Беляевых, наследственных дворян, о чем прочитали в старинной музейной книге (спасибо Богомоловой Татьяне Валерьевне, главной хранительнице). Нашли не сразу, с третьей попытки, и тоже очень романтично. Обо всем было написано и издано в местных изданиях.

Осталось несколько особо святых тем, которые хотелось бы изложить отдельно, буде это мне благословлено.

И еще одно из ряда вон выходящее повествование – город моего рождения, Чеченская земля, чеченские люди, какими я их увидела и узнала. Об этом было много публикаций, и в том числе в Сборнике номинантов МГО СП России под наименованием «Лучшие поэты и писатели России». 2013.

Таковы маленькие фрагменты из большой жизни, основные ее части как органическая часть меня, составляющие мою суть в любви к родному…

Эти части лежат мягкими комочками где-то там, за грудиной, ближе к сердцу. Когда радостно, все нутро ликует, я всё кругом люблю. Когда же горько, обида или потеря, нутро-Душа тяжко болеет.В заключение, после такой моей встречи с ушедшими и любимыми хочется помолиться заупокойной молитвой, а тех, кто воззвал к идее поговорить о любви к родине, поблагодарить и помолиться об их крепком здравии.

...