Текст книги "Юноша с перчаткой (рассказ студентки)"

Автор книги: Инна Гофф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Это что? – спрашивает Зинаида и тычет пальцем.

– Это «Бочка под яблоней», – говорит мама.

– Прекрасно, – говорит Зинаида.

И так всегда! Сначала – «что это?», а потом – «прекрасно»!..

– А это «Завтрак на траве», – говорит мама голосом экскурсовода. – Московский вариант… Это Ленка придумала. Шла как-то мимо стройки и увидела эту компанию. Женщины в платьях, а мужчины до пояса голые… Как тут не вспомнить Эдуара Мане?..

– Кого? – спрашивает Зинаида.

– Художник был такой. Его картина «Завтрак на траве» вызвала в свое время большой скандал. У него в картине мужчины были чуть ли не во фраках, а женщины совершенно нагие…

– У Ленки более жизненно, – говорит Зинаида.

Я не выдерживаю и выхожу из комнаты. Заглядываю к отцу. Он смотрит по телевизору хоккей.

– Какой счет? – спрашиваю я.

– Три – два, – говорит он, не оборачиваясь.

– В чью пользу?

Он не отвечает. Идет борьба за шайбу, и отец, подавшись вперед, ерзает на стуле, повторяя движения вратаря. Но вот шайба прижата к борту, и отец откидывается назад и облегченно вздыхает. Теперь можно взяться за мое воспитание.

– Прежде чем узнавать, какой счет, не мешало бы спросить, кто играет, – говорит он.

– А кто играет? – спрашиваю я и прислушиваюсь к кудахтанью за дверью: кажется, Зинаида уходит.

– Не мешай! Видишь, ответственный момент…

– Зинаида уходит, – объявляет мама голосом дворецкого. Несмотря на «ответственный момент», папа спешит в коридор, чтобы подать ей пальто.

Я ухожу из дому рано утром, в темноте, и возвращаюсь, когда уже темно. Это самые короткие дни в году. Институт далеко от моего дома. Иногда я даже рада этому. Сколько всего увидишь по дороге!..

Я люблю утреннюю темную Москву, ярко освещенные газетные киоски, поднятые лица людей, едущих на встречном эскалаторе вверх. Почему-то у всех такое выражение, как будто они к чему-то прислушиваются. А в вагоне метро! Какое разнообразие лиц! Иногда увидишь такое лицо!.. И все это мимо, мимо… Хочешь взглянуть еще раз, запомнить, а там уже кто-то другой на его месте, и тоже по-своему интересно. Как тут не вспомнить наших близнецов, которые обижались, когда их путали! Каждый человек хочет быть единственным, неповторимым, и, по-моему, он имеет на это право! У природы достаточно изобразительных средств, и она вполне может не повторяться. Ведь все, что существует в одном экземпляре, кажется более ценным!..

Впрочем, я где-то читала, что у каждого живущего на земле есть свой двойник. Что-то вроде запасного игрока или дублера. Если ты не состоишься как личность, состоится он… По-моему, эта сказка годится для фантастического романа. Я не верю, что где-то есть мой двойник. Но если он все-таки существует, мне его только жаль…

Выйдя из метро, я пересаживаюсь в автобус и еще полчаса еду в автобусе. Тут всегда попадается кто-нибудь из наших. Из Компании или Протоплазмы, – Общага рядом с институтом. В этот раз мне попадается Сурок. Так мы на курсе зовем Колю Суркова. Он очень смешной, длинный, с детским лицом и большими руками. Он тоже из Протоплазмы, как и я. Для Общаги он не подходит, потому что москвич, а в Компанию не вошел, хотя его и звали. Ему тоже девятнадцать лет, но он курит и вообще всячески доказывает, что он уже взрослый. Он обидчив и совсем не ценит мой юмор.

– И мой Сурок со мною, – говорю я, пробравшись к нему. И он тут же обижается.

– А потише нельзя? – говорит он и краснеет, потому что ему кажется, что все на нас смотрят. Ему всегда что-нибудь кажется.

– К семинару готовился? – спрашиваю я. Надо же о чем-то говорить.

– Готовился…

– На тебя вся надежда, – говорю я.

– Надейся на себя, – бурчит он и краснеет, потому что автобус резко кренится на повороте и я хватаю его за локоть. Нечаянно, конечно.

Я тут же отпускаю его. Сурок прав, – на него надеяться нельзя. Потому что он сам на себя не надеется. Все смотрит по сторонам. Пугливый такой Сурок. Нервный.

Мы выходим из автобуса и идем по аллее к институту. Идем парком. Утро пасмурное, тихое. Деревья в инее. Позади слышатся голоса, это нас нагоняет Компания.

– Ты обещал мне посидеть, – говорю я. – Придешь?

– Не знаю, – говорит он и оглядывается на голоса. – Скоро мой доклад, готовиться надо… Напиши кого-нибудь еще…

– Например?

– Хотя бы Тарасова, – говорит он и краснеет.

Кто-то сзади бросает в меня снежком. Я оборачиваюсь и вижу двух парней из Компании, модницу Риту в макси, из-под которого виднеется брючный костюм, и Вальку Тарасова.

– Привет, Детка, – говорит он мне и протягивает руку Сурку.

– Где ты ночевал? – спрашиваю я. – Не в Общаге?

– Он ночевал у любовницы, – отвечает за Вальку один из парней, и все покатываются. Это главарь Компании по кличке Гранд. У него рыжие усики и бородка – предмет зависти и дискуссий.

– Понятно, – говорю я. Но Гранд не унимается.

– И никогда не спрашивай у взрослого мужчины, где он ночевал, – это неприлично…

– Я не знала, что у Вальки есть любовница, – говорю я.

– И у Вальки, и у меня, и у всех мужчин, достигших определенного возраста… У всех, кроме Коли Суркова… Не красней, Сурок, я же сказал, что к тебе это не имеет отношения!..

Все покатываются, а бедный Сурок отрывается и идет впереди. Какой он нескладный, долговязый! Мне его почему-то жаль.

– Ладно, Гранд, – говорит Валька. – Кончай трепаться…

Ему тоже неприятен этот разговор. Как и мне. Как и Коле Суркову.

Но Валька старше и лучше умеет владеть собой.

Семинар ведет женщина с круглым курносым лицом. Мы с Валькой прозвали ее Дама просто приятная, а историю искусств преподает Дама приятная во всех отношениях… Если первая просто нагоняет сон, то вторая еще режет на зачетах и лишает людей стипендии…

Я сидела на семинаре и думала о том, что хоть Гранд и трепался, но был по-своему прав. Надо подумать, а потом спрашивать! Что мне за дело, где ночевал Валька и есть у него любовница или нет…

В буфете он высмотрел меня и протянул деньги, попросил взять ему винегрет, кофе и конфету «Гулливер». Мы сели за один стол.

– Наша мадемуазель заболела, – говорит он. – А у вас будет английский? Я пробовал изучать, жуткое дело! Ты не боишься сломать язык?

– А ты не боишься сломать нос? – спрашиваю я, намекая на французское произношение. Валька смеется. Он ценит мой юмор. Я тоже ценю его юмор. Вот и все, что нас связывает.

– Я ушел из Общаги, – говорит он вдруг. – Надо серьезно работать, Детка… Теперь у меня своя хата.

Я хочу спросить, что за хата, но вспоминаю урок Гранда и молчу.

– Отличная хата, – говорит Валька. – В высотном доме. Есть такая частушка; «Я живу в высотном доме, но в подвальном этаже…» Слыхала? Вот так и я…

Мы встаем из-за стола.

– Конфету забыл, – говорю я.

– Это тебе, – говорит Валька. – Я их не ем.

У него простое, открытое лицо. Взгляд с лукавинкой. Как жаль, что он не в моем вкусе!..

Когда я выхожу из института, уже темнеет. В окнах горят огни, и воздух кажется синим. Я люблю сумерки. Они лишают предметы определенности, и все становится условным, как в театре. И наш парк в снегу, по которому я иду одна, кажется совсем другим, чем был утром.

И люди в автобусе и в метро совсем другие. Они все о чем-то думают, и эта задумчивость придает их лицам что-то общее, Может показаться, что все они думают об одном и том же. Но каждый думает о своем. Девушка с нарисованным лицом вспоминает чьи-то слова, старушка обдумывает, что сготовить на ужин, африканец из Университета Лумумбы скучает по какой-нибудь Тананариве, столице Мальгашской республики… А я думаю про Вальку Тарасова. От наших я уже знаю, что Валька устроился дворником в высотный дом…

Вечером папа с мамой уходят в гости, и я остаюсь одна в квартире. Они не часто уходят.

Если они засиживаются там допоздна, то включают дистанционное управление, Первой звонит мама:

– Ленка, ну как ты там? Что делаешь? Ничего, потом расскажем… Газ перекрой на кухне перед тем, как ляжешь, ладно? Ну, будь умницей! Целую.

Потом, примерно через час, папа:

– Как дела? Мне кто-нибудь звонил? Ясно… Вытащи ключ из двери, а то мы с матерью не попадем в квартиру: тебя ведь не добудишься!

Потом опять мама:

– Почему ты не спишь? Спала уже? Ты поужинала? Газ перекрыла? Ключ вынула?

И я, как луноход, переработав информацию, выполняю заданную программу. А в общем, мне даже нравится побыть одной. Я не люблю темноты, это у меня с детства, поэтому первым делом зажигаю повсюду свет. Потом достаю свой проигрыватель и кручу пластинки. У меня есть свои любимые: «Романс» Шостаковича в исполнении ансамбля скрипачей, Вертинский и артисты цыганского театра. Я могу их слушать без конца. Маму это удивляет, а папу сердит. Сегодня их нет, и я могу делать что хочу. Я достаю свои работы и расставляю по всей квартире. Получается вроде выставки. Это выставка без зрителей, для меня одной…

Оказывается, я довольно много сделала за полгода!.. Есть несколько удачных портретов. Кажется, я начинаю понимать, почему мне не удаются натюрморты. Я все немного утрирую, и в портретах чувствуется юмор. Мое, авторское, отношение. А в натюрморте юмор, ирония невозможны. Ну как написать иронический апельсин?!.

Мои размышления прервал телефонный звонок. Это Нина. Ей очень нужно со мной поговорить. Она звонит из автомата. Здесь, на углу.

– У тебя кто-то есть? – спрашивает она. – Честное комсомольское? Я в таком виде!.. А чей это голос?

– Вертинского, – говорю я. – Сейчас выключу…

Мне нравится эта песня, и я хочу ее дослушать.

Свои работы я успела убрать и спрятать в папки, и ничто не напоминает о недавней выставке.

 
Над ро-зовым мо-рем
Вставала лу-на,
Во льду зеленела
Бутылка вина.
И плавно кружи-и-лись
Влюбленные па-а-ры…
 

Я кружусь по комнате, подпевая Вертинскому, и перед глазами отчетливо встает тот осенний вечер, и свадьба, и Нина в белом платье, и троюродный дядя, который танцевал, как шахматный конь…

Все же вспомнила про меня. Больше месяца прошло с тех пор! Хороша подруга! Сейчас я ей выдам!..

Но вот она входит, и едва я вижу ее знакомую пуховую шапочку и круглое, румяное с мороза, лицо, как вся моя злость проходит.

Она в клетчатой юбке и красной шерстяной кофточке, такая привычная, своя девчонка.

– Ну, как ты живешь? – говорю я. – Есть хочешь? Ну, тогда чаю…

Это у меня мамино. Кто бы к нам ни пришел, – сразу кормить. Мама говорит, что дала себе такой зарок в студенческие годы, после того, как в одном доме ее не догадались пригласить к столу. А время было послевоенное, трудное. Вот тогда мама и дала зарок, что из ее дома – если у нее будет когда-нибудь дом, – никто не уйдет голодным.

Ужинать Нина не хочет. И чаю не хочет. Ну, так и быть, за компанию. Брось, давай, какой есть! Ну, завари свежий, пожалуйста!.. Гера, между прочим, тоже любит хороший чай…

– Ты его отучила? – спрашиваю я. У меня ответственный момент: я насыпаю чай в сполоснутый кипятком чайник. Нина мне не отвечает. Обернувшись, я вижу, что она плачет, закрыв лицо ладонями.

– Я уже три дня живу у мамы, – говорит она сквозь слезы. – Мы поссорились…

– Насовсем? – Я просто не могу поверить, что это всерьез. Мне кажется, Нина сейчас засмеется и скажет: «Шютка!»

– Не знаю, – говорит Нина. – Если бы он хотел помириться…

Слезы бегут сквозь ее пальцы и падают на стол. Плачущую Нину я видела когда-то в школе, классе в седьмом. Тогда она плакала из-за двойки по алгебре, и мне не было жалко ее, а даже немного смешно. Теперь я смотрю на Нину, и мне самой хочется плакать. И я ненавижу Геру с его снисходительной улыбкой. Нет, первым мириться он не станет!

– Ну и черт с ним! – говорю я. – Плюнь на него…

Нина отнимает ладони от лица. Заплаканные глаза смотрят светло, удивленно.

– А ребенок? – говорит она.

– Какой ребенок?

– Наш, – говорит она, и в ее голубых глазах возникает подобие улыбки. – Разве я тебе не говорила? Врач говорит, что уже два месяца… Мы с Геркой давно, а свадьба – это так, для родственников…

Новость, что Нина ждет ребенка, поразила меня гораздо больше, чем известие о ее свадьбе и о том, что они с Герой поссорились. Все отступило перед этой новостью. Теперь я вижу, что Нина изменилась. Что-то новое появилось в ее лице. Какое-то другое выражение… Значительное и мягкое. Я пытаюсь представить себе Нину с ребенком на руках. Перед глазами встают все известные мне мадонны с младенцами: «Мадонна Литта», и «Мадонна Грандука», и «Мадонна Конестабиле», и «Мадонна с длинной шеей», и моя любимая «Мадонна с цветком»…

– Я хочу мальчика, – говорит Нина и улыбается. – Я уже имя придумала – Прохор, Прошка… Редкое, правда? Маме не нравится, а по-моему, здорово. В конце концов это мое дело, как его назвать…

– А Гера какое хочет? – спрашиваю я.

– Гера… – говорит Нина и умолкает. Ее глаза опять наливаются слезами. – Гера вообще ничего не хочет… Никаких детей. Он на мотоцикл деньги копит, даже шлем уже купил… Представляешь? Мотоцикла еще нет, а шлем есть! Напялит и ходит по комнате, как дурак!

– …«Мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках», – говорю я.

– Это откуда? – спрашивает Нина. Она не сильна в поэзии.

– Вознесенский, – говорю я. – Андрей Вознесенский.

– Экстазно! – И Нина повторяет, запоминая: – …«Как дьяволы… в ночных горшках…»

Я люблю стихи Вознесенского. Я даже с родителями как-то поспорила из-за него. Папа сказал, что в стихах Вознесенского много пустозвонства и что они плохи даже с архитектурной точки зрения – неэкономны, разболтанны и с ненужными украшательствами… Папа намекал на то, что Андрей Вознесенский окончил архитектурный, где учились когда-то мои родители. Может быть, папа не прощает Вознесенскому, что он изменил профессию.

– Единственно, чему повезло в этой истории, – заключил папа, – так это архитектуре!..

– Неизвестно, – сказала мама. – А если в нем погиб наш советский Корбюзье?.. Это поэт молодых, – сказала она, – а также тех, кто любит острые ощущения, цирк…

– Ты тоже любишь цирк…

– Но не в стихах!.. В стихах мне гораздо дороже мысль, чувство… «На свете счастья нет, но есть покой и воля…» Или это: «Задыхаясь, я крикнула: „Шутка, все, что было. Уйдешь – я умру…“»

– «Шютка», – привычно сказала я, вспомнив Нину. И мама рассердилась: она не любит, когда ее перебивают. Она не хотела продолжать, но я упросила ее. И тогда она досказала то, что думала по этому поводу. Она думала, что Вознесенский сам придет с годами к другим стихам.

– Знаешь, чем меня в юности потряс Пастернак? Мне было тогда, как тебе… «„Тише!“ – крикнул кто-то, не вынесши тишины…» Это из «Лейтенанта Шмидта», когда его казнят…

Я люблю спорить с мамой. Верней, с мамой можно спорить. С отцом спорить опасно: он слишком категоричен и не терпит иных мнений. Мне кажется, он совсем не стремится понять другого человека…

Нина ушла почти веселая. Я не удержалась и рассказала о троюродном дяде, который танцевал, как шахматный конь. Ну, она и покатилась. «Ермакова, смеяться будете за дверью!»

– Я не Ермакова, – сказала Нина. – Я Денисова.

Когда родители приходят из гостей, я уже лежу в постели. Я слышу щелканье ключа и недовольный голос папы:

– И, конечно, всюду свет! И голос мамы:

– У нее кто-то был…

Это она увидела наши чашки на столе, – я их забыла убрать. Я стучу в стенку, и мама заглядывает ко мне.

– Ты зайдешь? – спрашиваю я.

– Сейчас, – соглашается она. – Только переоденусь.

Каждый вечер, перед сном, мама заходит ко мне, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Я подвигаюсь, и она садится на краешек моего дивана.

Это час наших бесед. Иногда за целый день не удается сказать двух слов: мама – в своем Моспроекте, я – в институте. Но даже в свободные дни, когда мы проводим вместе много времени, традиция остается в силе.

И теперь мама входит и садится возле меня. Она уже в тапочках и в халате. Бусы, которые она забыла снять, поблескивают в полутьме.

– Только недолго, – говорит она. – Пора спать… С этих слов начинается всякий раз. И все же, опасаясь, что мама скоро уйдет, я беру ее за руку.

– У меня была Нина, – говорю я, – Представляешь, у нее будет ребенок!..

– Этого можно было ожидать, – говорит мама.

– Ей даже не надо брать академический, – говорю я. – Она сказала, что ребенок родится как раз после весенней сессии, через семь месяцев.

– Через семь? – Мама смеется. – Это что-то новое…

– Ты не так поняла, – говорю я. – Они с Герой уже давно, а свадьба была для родственников… Знаешь, как она хочет назвать сына? Прохор!

– А дочку? – спрашивает мама.

Об этом у нас разговора не было, и я не знаю, как Нина назовет дочку. Почему-то я тоже уверена, что у нее будет сын…

– Они хорошо живут? – спрашивает мама. – Ну и слава богу!..

У меня от мамы нет секретов. Может быть, потому, что у меня их нет вообще. Но чужие тайны я умею хранить. Нина просила никому не рассказывать, что они с Герой поссорились…

– А что у тебя? – спрашивает мама. – Новости есть?..

В другое время я рассказала бы, как мы ехали в автобусе с Сурком, и про болтовню насчет любовниц, и про Вальку Тарасова – что он устроился дворником, чтобы иметь свою хату… Но после новостей Нины мои новости кажутся мне такими незначительными, мелкими.

– Нет никаких новостей, – говорю я. – Кроме той, что я собой недовольна…

– Ну какая же это новость? – говорит мама. – Ты всегда собой недовольно. Наверное, это свойственно всем художникам…

– Я посмотрела сегодня свои работы, и мне мало что понравилось… И нового ничего нет!..

– Надо больше работать, – говорит мама. – Летом ты много писала. А сейчас дни короткие и занятия в институте… И потом, мне кажется, ты думаешь не о том…

– А о чем? – спрашиваю я и даже сажусь от неожиданности.

– Откуда я знаю, – говорит мама. – Может быть, о Тарасове…

Сговорились они все, что ли?!

– А с чего это я должна о нем думать? – говорю я.

– Он забавный, – говорит мама. – И, судя по твоим рассказам, ты ему нравишься…

– Мало ли что я могу рассказать!.. Надо бы еще послушать его. И потом он совсем не в моем вкусе… Ты ведь знаешь, кто в моем вкусе?..

– Знаю, – говорит мама. – Юноша с перчаткой…

– Ну так вот, – говорю я.

По еле уловимому движению я угадываю, что мама собирается встать и уйти, и я удерживаю ее за руку. В полутьме я не вижу ее лица, только бусы поблескивают. Это розовые сердолики, подарок папы.

– А там было весело? – спрашиваю я.

– Как всегда…

– Дядя Петя пел романсы?

– Пел…

– А баранья нога была?

– Была…

В доме у тети Леры всегда поют романсы и подают на ужин баранью ногу… У них нет детей, но есть собака, серый дог по имени Лорд.

– Теперь они смогут говорить, что в их семье были лорды, – сказала я как-то.

Я сказала об этом маме. И она тут же позвонила тете Лере и дяде Пете: они очень ценят мой юмор.

Мама целует меня и поднимается, чтобы уйти. Теперь ее не удержишь. А мне совсем не хочется спать. На душе как-то пусто, тревожно.

– Подожди, – говорю я и ловлю подол ее халата. Я хватаюсь за него, как утопающий за соломинку. – Подожди!.. Так ты думаешь, я талантливая?

– Ты это знаешь сама, – говорит она.

– Мама, скажи: «Ты талантливая и напишешь еще много хороших вещей».

– Ты талантливая и напишешь еще много хороших вещей, – повторяет мама покорно. И добавляет от себя: – Если захочешь!..

Я не вижу ее лица, но по голосу чувствую, что она улыбается.

Это тоже ритуал. Как наш разговор перед сном. Как нетерпеливый стук в стенку – на этот раз стучит папа, возмущенный тем, что я еще не сплю…

По вторникам у нас нет ни живописи, ни рисунка. Четыре часа тепепе – так сокращенно называем мы технологию полиграфического производства и два часа полиграфматериалы. Этот предмет читает старик Шумский, автор учебника, который мы должны освоить. На вид он вполне безобидный – сухонький, маленький, седенький. Наверное, про таких сказано: божий одуванчик. Кто бы мог подумать, что он гроза всех второкурсников! Говорят, на экзаменах он здорово сыплет.

Про него ходит анекдот, будто он сказал одной студентке: «Так и быть, я поставлю вам неуд, только ответьте еще на два вопроса…»

Он объясняет нам свойства бумаги и красок. Сегодня он привел нам фразу, которая помогает запомнить расположение цветов в спектре: «Каждый Охотник Желает Знать Где Спят Фазаны», – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Все обрадовались и принялись повторять это на все лады. И Шумский сказал, что главное в этой фразе не смысл, а порядок слов. Ибо смысл не пострадает, если сказать: «Каждый охотник Хочет знать где Ночуют фазаны», но спектр тут будет уже ни при чем…

Наши успокоились, и старик Шумский давно говорил о другом, а я все думала про фазанов. И какие-то фламандские натюрморты виделись мне, с тусклым серебром на гобеленовой скатерти, атрибутами охоты и свисающей со стола битой птицей… Потом просто какие-то заросли, где трава по пояс и охотник, раздвигающий ее руками, как пловец, входящий в воду…

Все же интересно, где ночуют – в смысле спят (синий!) – фазаны?!.

Потом были занятия по шрифту. Они проходили в нашей институтской типографии. Руководит ими наш декан. Мы осваиваем наборное дело. Всякие матрицы, марзаны, бабашки… Сегодня у нас задание: по наборному шрифту – обложки. Каждый набирал что хотел, – содержание здесь не играло роли, как в той фразе про фазанов. Валька Тарасов набрал на своей обложке «Мои встречи с Леонардо да Винчи», а Гранд на своей – «Искусство и я». Мне хотелось выдать Суркову за то, что он отказался позировать. Я набрала «Изучайте грызунов» и показала ему. Он посмотрел и пожал плечами. По-моему, он просто не понял, что это имеет к нему отношение…

Я не стала ему объяснять, что он грызун и что я все про него знаю. Я вычитала это в старинной книге, Она называется «Мир животных в изображениях, снятых и раскрашенных сходно с натурой». Эта книга издана в Санкт-Петербурге в тысяча восемьсот девяносто втором году, и на ней есть надпись: «Дозволено цензурой». Про Сурка там сказано, что это грызун с толстым телом и коротким хвостом. Что в диком состоянии эти умные животные пугливы и осторожны но, будучи пойманы, вскоре становятся очень ручными.

Я даже удивилась: до чего точно! Вылитый Сурок! Правда, слова «с толстым телом и коротким хвостом» к нему не подходили, – наш Сурок длинный и тощий и к тому же отличник – хвоста у него ни разу не было!.. Но зато слова «пугливый и осторожный» прямо про него! И еще меня вдохновило сообщение о том, что, будучи пойманы, сурки становятся очень ручными. Я тогда же решила, что обязательно приручу Сурка, но это мне пока не удается…

После занятий мы почти всем курсом поехали в Пушкинский музей. Кто-то сказал, что там открылась потрясающая выставка рисунков «От Дюрера до Пикассо». Ехали весело. Какой-то пассажир в автобусе спросил Гранда, зачем он отрастил бороду. Гранд очень учтиво ответил, что борода ему совершенно необходима: во-первых, она заменяет кашне, а, во-вторых, ложась спать, он кладет ее поверх одеяла…

Когда подходили к музею и шли уже мимо елочек, я поскользнулась и чуть не хлопнулась, но кто-то подхватил меня. Это был Валька Тарасов.

– Ты что, Детка? – сказал он. – Вроде и выпили мало…

– Ну, как ты устроился? – спросила я.

– Приходи, посмотришь… Придешь?

– Когда?

– А вот снегу подвалит…

И он мне подмигнул. Только теперь я поняла, что он приглашает меня убирать снег. Я немного обиделась, но виду не подала.

– Лопату приносить? – спросила я.

– Не надо, – сказал Валька. – Инвентарем обеспечу…

Мы вошли в музей и поднялись по мраморной лестнице. Я очень люблю эти прохладные тихие залы, Итальянский дворик с «Давидом» Микеланджело и еще двумя маленькими бронзовыми «Давидами» – Донателло и Верроккьо. Два эти скульптора соперничали между собой. Мне больше нравится «Давид» Донателло, такой симпатичный, в шляпе…

Но сейчас мы идем смотреть выставку рисунков. Они развешаны в верхней галерее. Да, выставка потрясающая! Особенно сильное впечатление на меня произвела «Мадонна с младенцем» Дюрера. Глядя на нее, я подумала про Нину и ее будущего Прошку… Уходя в тот вечер, она сказала, что ни за что не помирится первой. И спросила:

– А ты бы помирилась?

Я вспомнила Геру, его снисходительную улыбку и сказала, что нет, не помирилась бы. И Нина бросилась меня обнимать… Может, она для того и приходила, чтобы услышать этот ответ.

Выставка не очень большая. Мне запомнился «Мужской торс» Карпаччо, «Мальчик с собакой» Пикассо. Неплохие Тинторетто, Филиппо Липпи, Гуттузо…

Когда мы выходим из музея, на улице уже стемнело, зажглись фонари. В их свете, как дым, курится мелкий снежок.

– Вот и снег, – говорю я Вальке Тарасову. Он идет рядом.

– Это не тот снег, Детка. – Звучит это как-то грустно. И, чтобы развеселить его, я говорю:

– Между прочим, я нашла на карте Тананариве. Это на острове Мадагаскар…

Он смотрит на меня удивленно и тут же догадывается, о чем я.

– Осталось убедиться, что существует Касимов, – говорит он. – Хочешь, махнем?..

У меня чуть не вырвалось: «Когда?» Но я вовремя вспоминаю, как он пригласил меня в гости, «когда снегу подвалит».

– Пожалуй, я начну с Мадагаскара, – говорю я.

В метро мы расстаемся. Нам в разные стороны. Мой поезд приходит раньше, и я уезжаю, а Валька смотрит мне вслед. Он стоит в распахнутом пальто, крепко поставив ноги и спрятав руки в карманы. Стоит и улыбается. И чуть заметно подмигивает мне, так, чтобы этого никто не видел. Никто, кроме меня… У него хорошее лицо. Как жаль, что он не в моем вкусе!..

Дома меня ждет новость: приезжает тетя Варя. Тихая Варя. Юлькина мама. Ей забронировали номер в гостинице, но она, как всегда, остановится у нас.

Моя мама этому рада, – ведь они подруги, и приезд Вари для нее праздник. Я привожу в порядок свою комнату, убираю все лишнее со стола и с подоконника. Папки с рисунками, картон и подрамники я составляю таким образом, чтобы можно было пробраться к кушетке, – тетя Варя будет спать у меня. Я люблю, когда она приезжает. Люблю с ней разговаривать. Это не то что Зинаида. С тетей Варей почти так же интересно, как с Юлькой. Она у нас нарасхват, и маме приходится отбивать ее у нас с папой. Папе она говорит: «По-моему, сегодня по телевизору какой-то хоккей…»

Со мной ей проще. Она делает строгие глаза, а если я не реагирую, грозит мне: «Ну, погоди, придет твоя Юлька!..» Это действует безошибочно, и я выкатываюсь.

Иногда я называю своих родителей «комсомольцы двадцатого года», и мама каждый раз поправляет: «Не двадцатого, а сорок второго».

Ну, пожалуйста, я не против. Все правильно. Они комсомольцы сорок второго.

– Ну, что, девочка? – говорит тетя Варя. – Как ты живешь?

Она спрашивает не из любезности. Ей действительно хочется знать, как я живу. Когда я только родилась и другие дарили пеленки, чепчики и погремушки, тетя Варя подарила пионерский галстук. Она романтик и любит подарки «со значением». Она живет в небольшом городе вблизи Волгограда. Однажды она прислала нам в подарок букет, собранный на Мамаевом кургане. На посылке, в том месте, где обычно указана цена, было написано. «Бесценный!» Этот букет и сейчас стоит у нас в комнате. Он совсем сухой, но все еще источает слабый запах степной полыни.

Тетя Варя тоже строитель. Моих родителей она называет теоретиками, потому что они проектируют, а она руководит строительством. Сейчас она строит город-спутник на Волге.

– Вы бы приехали, черти, – говорит она. – Вы такого и во сне не видели!.. У нас система ансамблей. Жилой ансамбль, культурно-просветительный, промышленный, бытовой…

– А ансамбль песни и пляски у вас есть? – спрашивает папа.

– У нас все есть, – говорит тетя Варя. – А что, хочешь записаться?

Она не обижается на папины шуточки и умеет дать сдачи.

Она берет листок бумаги, проводит несколько энергичных линий и ловко располагает среди них квадраты и прямоугольники… Мои «теоретики» слушают ее с некоторой завистью. У живого дела, по-моему, всегда есть какое-то преимущество перед теорией.

Потом мы обедаем все вместе. Тетя Варя любит грибы, и мы едим грибной борщ и мясо с грибной подливой. И они вспоминают студенческие годы, общежитие и тот студенческий бал, когда в моду вошли длинные платья, – тогда их не называли «макси». У мамы не было такого платья, и Варя придумала замотать ее в отрез из синего шелка, который ей прислали из дому. И вот маму замотали в этот отрез, и получилось очень здорово, и мама весь вечер танцевала. И с папой тоже. Он был тогда просто Павлик из параллельной группы. Они впервые танцевали вместе, и он сказал:

– Тебе идет это платье. Как называется такой фасон?

– «Японка», – сказала мама, В моде тогда был фасон «японка».

Они часто вспоминают эту историю, и смеются, и шумят, перебивая друг друга, и тетя Варя кричит:

– Ну-ка, налейте мне еще одну рюмку! Выпьем за меня! Если бы не мой отрез, не видать бы вам своего счастья!..

Мы ждали к обеду Юльку, но она не пришла. Юлька позвонила и сказала, что никак не сможет вырваться сегодня: завтра у них семинар по западной литературе.

Положив трубку, тетя Варя загрустила и притихла. Теперь к ней очень подходило прозвище «тихая Варя». Я смотрела на ее крутой лоб, на вьющиеся золотые колечки на висках. Такие лица хорошо лепить. Лоб, скулы, подбородок… Все говорит о сильном характере. Почему же так вышло, что тетя Варя одна? Отец Юльки тоже учился в архитектурном, и они дружили все вчетвером… Странно, что он никогда не бывает у нас.

– Юлька от меня отвыкла, – говорит тетя Варя. – Я чувствую…

– Кажется, по телевизору какой-то хоккей, – говорит мама.

Наступило время тихих бесед. Мы с отцом уходим в комнату. Отец шелестит газетой. Я беру с полки книгу. Сын Ренуара, известный французский кинорежиссер, написал о своем отце. Оказывается, Ренуар говорил, что работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь.

Эта мысль мне понравилась. Тем более, что я эти дни ничего не делаю – просто живу, смотрю, дышу. И я недовольна собой, Может быть, недовольство собой – тоже работа?..

Так мы сидим молча, слышен только шелест страниц, как в читальном зале.

– И ты тут? – вдруг говорит папа. Он делает вид, что только сейчас заметил меня. – А ты как сюда попала?

Папа благодушно настроен. Он всегда благодушно настроен, когда у нас гостит тетя Варя. В такие минуты с ним можно говорить, не боясь, что он сорвется. И даже спорить.

– Ну, как твой Кролик? – спрашивает он.

– Не Кролик, а Сурок, – говорю я.

– Ну, Сурок, – соглашается он. – Мама сказала, что ты его дрессируешь.

– Не дрессирую, а приручаю!..

– Ну, пожалуйста, – соглашается папа. – Ничего не имею против…

Несколько минут проходит в молчании.

– Интересно, о чем они говорят? – спрашивает папа. – О чем говорят эти женщины? – Он кивает в сторону кухни. – О какой-нибудь ерунде, спорим?

– Что толку спорить, если нельзя подслушать?

– Почему нельзя?

– Некрасиво…

– Ты права, – соглашается отец. – Подслушивать некрасиво, и мы никогда не узнаем, о чем говорят эти женщины… Когда мы с матерью поженились, а вы с Юлькой только что родились, тетя Варя почему-то ночевала у нас. Я проснулся в три часа ночи и, не обнаружив твоей матери, а своей жены на ее законном месте, отправился ее искать. Они сидели за столом, друг против друга, совсем уже сонные, и что-то обсуждали… В то время я был молод, и ты еще не успела внушить мне, что подслушивать некрасиво. И я подслушал такой диалог: «Как жаль, что у нас обеих девчонки! Вот если бы у одной был парень, они бы могли потом пожениться…» Это говорила твоя мама. А тетя Варя ей отвечала: «А если бы он ее не полюбил? Или она его? Нет уж, пусть лучше будут девки!»