Текст книги "Северный сон"
Автор книги: Инна Гофф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
4
Ей всегда нравился язык лоций – скупой, точный, исполненный строгой поэзии.
«На западном плече Свирской губы стоит маяк Стороженский – цилиндрическая башня, окрашенная белыми и красными горизонтальными полосами. Маяк имеет четыре сектора освещения – зеленый, красный, белый, красный. Оба красные сектора ограждают опасные районы плавания, зеленый – отбивает береговую полосу. Маяк имеет туманный сигнал – шесть ударов колокола в минуту»...
Корабли вошли в Свирь под вечер. Уже осталась позади озаренная заходящим солнцем Свирица – деревянный поселок на сваях с улицами-реками и улочками-речонками, по которым сейчас, в весенний разлив, и к соседям за солью не доберешься иначе, как на лодке. С избами, из окон которых, кажется, можно ловить рыбу.
В Свирице меняли лоцмана.
Сошел высокий сутуловатый моряк-балтиец, сопровождавший отряд по Неве и Ладожскому озеру. Катер «Севрюга», доставив на «Машук» нового лоцмана, рыжеусого старика в ватнике и с узелком, принял на борт балтийца с шевронами на рукаве кителя и «крабом» на фуражке.
Надя не была знакома с ним. Раза два видела, как он проходил по палубе, поднимался в рубку. Но теперь, глядя, как он удаляется на катере, стоя неподвижно и не отрывая глаз от корабля, она испытала щемящее чувство грусти. Она думала о быстротечных встречах и долгих разлуках всех этих людей, связанных общим делом. А может быть, ей просто передалось то, что чувствовал сутуловатый балтиец, уже переставший быть частью «Машука», частью их общей жизни.
Солнце зашло, но вода, оттененная берегами, была светла. В ней отражалась нежная майская зелень леса. Перевернутые березы и елки уходили вершинами в глубь речного зеркала и от этого выглядели вдвое выше. Надя уже спала, когда прошли Свирскую ГЭС. Потом стояли у семафорного моста и ждали рассвета.
На кораблях спят мало. Надя слышала сквозь сон, как выбирали якорь, слышала, как гремят по палубе торопливые шаги вахтенных матросов. Слышала, но не проснулась. Она уже привыкла к своему новому плавучему дому и начинала любить его. Что значит любить? Не значит ли это отличать от всех, отдавать предпочтение одному перед другими? Надя полюбила «Машук», и теперь ей уже не казалось, как раньше, что те три идущих позади теплохода хоть чем-то похожи на флагмана. Нет, те корабли были совсем другие. Наде казалось, что и гудок на «Машуке» звучит приятнее, и что «Машук» белее окрашен, и матросы на нем проворней. Ей нравились белые ведра на корме – на каждом нарисовано по одной букве, из которых, как из детских кубиков, складывалось имя корабля – «Машук». Это имя было везде – на белом мотоботе, укрепленном на корме, и на деревянных спасательных ботиках, обнесенных веревкой, с надписью на каждом: «Машук». 8 человек». В случае аварии их сбрасывают за борт, и восемь человек могут, держась за веревку ботика, ждать помощи.
Надя проснулась, когда за окнами каюты вновь плавно двигались зеленые берега, с мертвыми березами, забредшими далеко в воду, с тихими избушками бакенщиков, остановочными пунктами, возле которых были свалены еще не расставленные на реке и по берегам весенние знаки.
Надя спустилась в камбуз, запасла в термос чаю. Чай здесь был сварен по-походному – уже с сахаром.
– Остыл, небось, – посочувствовала буфетчица Мария Петровна. Губы у нее были, как и вчера, ярко накрашены, на голове франтовато повязана шелковая косынка. Она уже хлопотала, накрывая столы к обеду. – Заварка? Запарка это, а не заварка. Веник пареный. Если б я таким чаем наших флотских поила, они б меня на берег в два счета списали...
Она говорила громко, чтобы услышала другая Мария Петровна, повариха. И та действительно услышала, вышла, уперла руки в бока:
– Здрасте! (Это не значило, что она здоровается с Надей.) Чай ей нехорош. Ну, какой же тебе еще чай?.. Я в него и соды чуток положила для цвету!..
Это была маленькая, толстенькая женщина с волосами, неопрятно торчавшими из-под белой косынки.
– Иди уж, иди, – ворчливо махнула рукой Мария Петровна. – Ступай, вари свой швайку. Люди в плавании, в экспедиции, а она масла жалеет...
Мария Петровна подождала, пока ее тезка скрылась за дверью кухни, и негромко, уже для одной Нади, сказала:
– Так вот и лаемся весь день. Верите? Две бабы у одной плиты – добра не будет. Она свое зелье наварит, а мне людям на стол совестно подавать... Чудеса!
Она принялась ловко и споро резать хлеб и вдруг, остановившись, спросила:
– И давно вы замужем? Ой, а я-то думала, молодожены... С Иваном-то Петровичем ладите?
Надя вздрогнула от неожиданности. Мария Петровна назвала имя ее свекра.
– Вы его знаете?
– Спросите, кого я не знаю. – Она самодовольно усмехнулась. – Чай, не первый год плаваю... А Иван Петрович на пенсию, что ль, вышел? Ну и ваш на него похож. Вылитый батька.
Надя не любила свекра, и слова о том, что Андрей на него похож, неприятно задели ее.
Весь день она невольно вспоминала их и, поглядывая издали на Андрея, думала: «Нет, не похож. Или похож все-таки? Но чем? Разве что этой манерой хмурить белесые брови да говорить о себе: «Я человек такой», «Мое правило такое»... – не ожидая, пока это скажут о нем другие. Сознание своей непогрешимости твердо жило в нем, и на самом деле все как бы взялось утвердить его в этом мнении. Он был отличником в школе и потом в училище. Начальство любило его, награждало грамотами, в газетах печатали его портреты. Наконец в тридцать лет ему доверили такого красавца, как теплоход «Машук».
Таким же непогрешимым, уверенным в себе был и свекор. Казалось, ничем уже нельзя было растрогать, удивить этого человека. Сними ему с неба луну и повесь на грудь, как медаль, он только скажет: «Ну, что ж... Мы, Аникины, потрудились неплохо. Кому ж и носить ее, как не нам?..»
Они любили себя, Аникины. Любили все, что принадлежало им. Иногда Наде казалось, что Андрей и ее любит только за то, что она жена Аникина; коли она его жена, стало быть, она лучше всех.
Надя познакомилась с Андреем на вечере в клубе водников. Была весна. Надя была в белом платье, с белыми лентами в косах. Тогда у нее еще были косы. Вечер посвящался открытию навигации. Играл оркестр. Надя танцевала без отдыха. Чаще других ее приглашал молодой капитан со светлым, как только у детей бывает, пшеничным чубом. Танцевал он хорошо, уверенно. Во время танца не разговаривал, как другие, и что бы Надя ни сказала, отвечал ей одним словом: «Точно».
«Милый, – думала Надя. – Славный...»
Потом он проводил ее домой. Вечер был тихий, светлый. Цвела сирень в палисадах.
– Надя, – сказал он, – давайте встречаться.
И они стали встречаться. Ходили на танцы, в клуб водников. В кино. Катались по реке.
Соседи говорили:
– Интересный парень. Ты его, Надя, не упускай.
Мать говорила:
– Зятек пришел, – и бежала открывать дверь.
Подруги говорили:
– Надь, он всерьез или так, время провести?
– На свадьбу-то позови!
– А между прочим, из вас хорошая пара получится.
Однажды он сказал:
– Я человек такой: что задумал, обязательно добьюсь. Так зачем волынить? – Светлые волосы, взгляд острый, упрямый.
К чему волынить?
Андрей нравился ей. Было любопытно представлять себя замужней женщиной, женой. Примерять его фамилию: Аникина. Надежда Аникина. Аникина Надежда Николавна...
Вскоре они поженились, и она на самом деле стала Аникиной.
День был голубой, ясный. Но воду рябил ветер. Он дул с севера, и навстречу ему неуклонно двигался караван белых кораблей.
Давно остался позади маяк, упомянутый в лоции, острова и поселки с певучими финскими названиями – Янега, Валдома. Миновали семафорный мост.
«По левому берегу – «Поцелуй», – прочла Надя в лоции и выбежала на палубу посмотреть поселок с любопытным названием.
Поселок был мал, среди приземистых домов выделялось бревенчатое здание школы с голубой табличкой на фасаде, повернутом к реке. Школа стояла так близко к воде, что слышно было, как звенит звонок. И сейчас же в каждом окне появились ребячьи головы.
Дети громко кричали, махали руками, приветствуя проходящие корабли. Надя помахала в ответ. Прямков – он с раннего утра на палубе – достал свой белый платок и, высоко подняв руку, стал методично размахивать им.
– «Поцелуй», – задумчиво повторила Надя, когда поселок исчез из глаз, – интересное название...
– Видать, встречные корабли в тумане шли, ну и поцеловались, – объяснил ей Прямков.
Но ей не понравилось такое объяснение. Ей виделись двое, очень молодые и счастливые. Здесь он поцеловал ее впервые. Здесь, где так чисто, свежо пахнет рекой и сосновым лесом...
– Рано. Рано идем, – сказал старик, переминаясь. Видимо, у него замерзли ноги. – На Онежском лед...
– Радиограмма получена?
– Зачем мне радиограмма? Вот, смотрите... – Он набрал воздух в легкие, и, когда выдохнул, Надя отчетливо увидела струйку морозного пара.
– Чуете? – торжествующе спросил он. – Арктика дышит.
Опять прошли мимо маленькой деревушки в десяток дворов.
Сразу за домами начиналось поле – его легко охватывал глаз, – небольшое поле, отвоеванное человеком у леса.
И снова лес, лес.
И вдруг по правому борту возник город.
Он возник, как видение, с окнами, горящими в отблесках заката, с новеньким Дворцом культуры, на горке. По одной из его улиц лихо бежал автобус – не какая-нибудь провинциальная «коробочка», а заправский красно-желтый «ЗИЛ».
– Что это? – удивилась Надя. – Какой-то город...
– Да, город, – подтвердил Прямков. – Глухое лесное селеньице было. И вот, пожалуйста.
Город был невелик.
Вскоре он скрылся из глаз, и вновь потянулся бесконечный лес.
Они стояли на главной палубе у правого борта, когда мимо них прошагал кудрявый радист с радиограммой.
Он по-кошачьи легко взбежал по трапу на ходовой мостик и вскоре спустился, пошел назад, к себе в рубку, насвистывая и машинально постукивая себя карандашом по руке, повторяя свой профессиональный жест – работу ключом.
На мостике появился Лучников.
В руке у него был листок, принесенный радистом.
Со вчерашнего дня Надя его не видела. Она хотела поздороваться, но он скользнул по ней тем равнодушным, невидящим взглядом, как в тот раз, на рассвете, когда заело якорь.
Папироса была зло закушена в углу рта, листок радиограммы в его руке трепал ветер.
– Здравствуйте, – все же сказала Надя. – Что там сообщают?
Он не сразу, с усилием оторвал взгляд от листка и взглянул на нее отрешенно, словно не узнавая.
– Что сообщают, – повторил он, как бы пытаясь понять, кто эта женщина и чего она хочет от него. И, поняв наконец, ответил: – Лед, Вот что сообщают. На Онежском лед, на Белом лед, а на Сухоне вода падает.
– Как же быть? – спросила Надя. – Неужели будем стоять?
Он передвинул папиросу в другой угол рта, поправил фуражку.
– Пойдем. Если ледовая обстановка позволит... Аникин! – позвал он. Из рубки на мостик вышел Андрей. – Мачту надо «срубить». Скоро провода.
– А разговор с Москвой? У радиста связь налажена.
– Переиграем разговор. Не рвать же радиопроводку. И передайте, чтоб на «Кольцове» не зевали.
– Есть передать! – отчеканил Андрей.
И уже звучали над водой голоса:
– На «Кольцове»!
– «Кольцов» слушает.
– Командир отряда напоминает: впереди провода, не забудьте «срубить» мачту. Повторите, как поняли...
– Понято, понято, – басил «Кольцов». – Есть «срубить» мачту!
– Вот видите, на Онежском лед, – сказал Прямков, когда Лучников и Андрей скрылись в рубке. – Выходит, мое радио тоже справно работает.
Надя думала о Лучникове. Она вдруг поняла, что этот человек никогда не забудет о своей работе; даже рядом с любимой женщиной он будет думать о всех этих ледовых обстановках, об уровне воды, количестве узлов...
«Бедная его жена», – думала Надя. И чувствовала, как эта женщина, его жена, будь она здесь, полюбила бы его еще сильней.
Матросы уже положили мачту, когда за поворотом реки показались тонкие, как нити осенней паутины, провода, и корабль осторожно прошел под ними, не повредив радиолинии.
5
Поздним вечером караван пришел в Вознесенье – портовый поселок на Онежском озере. Мерцали, отражаясь в воде, огоньки свайных построек. Улочки были темны, пересечены каналами с разводными понтонными мостками. С приходом кораблей поселок оживился, словно проснулся от спячки. Матросы ушли на базу за хлебом. Они вернулись с мешками, полными свежих буханок, и опять ушли, на этот раз уже с гармошкой. Звуки гармошки долго звучали, затихая, в темноте улиц.
Надя ждала Андрея. Он вместе с Лучниковым ушел на берег в диспетчерскую выяснять обстановку.
Вечер был свежий, но безветренный, и приятно было стоять на палубе, смотреть на мерцающие огни, думать о незнакомой жизни поселка. Темнота делала ее еще таинственней и незнакомей. Пахло сыростью, свежей рыбой и почему-то мокрым тесом, – наверно, от новенькой пристани, к которой пришвартовался «Машук».
– Скучаете? – К Наде подошла буфетчица, – Что ж на берег не пошли? Я и то хотела сходить, молочка купить... Страсть как люблю молочко! А потом, думаю, темно, и не вынесет никто... Я его в войну привыкла пить, когда донором была. Нам дополнительно на карточку давали... Всю войну кровь сдавала, и потом еще лет пять. А теперь не могу... – Помолчав, добавила: – Здоровье не позволяет...
– И нравится вам на воде? – спросила Надя больше из желания быть любезной.
– Привычка. – Мария Петровна наставила воротник пальто. – Вот вы летом плаваете, а зимой... работаете где-нибудь? – в свою очередь, спросила она.
– В школе.
– Какой предмет?
– География.
– Ну, что же... Географию надо знать, – одобрила она. – А то как я... Кильским шла в первый раз. Думаю, где ж он, Кильский такой? От кильки, что ль, происходит?
Она хрипловато засмеялась, достала папиросу из пачки.
– Вот вы с нами на севере побываете и ребятам потом все доложите...
Они прошли вдоль палубы на корму. Корабли зажгли бортовые огни, на «Кольцове» заиграла джазовая музыка.
– Хорошо сейчас на берегу, – мечтательно сказала Мария Петровна. – Погуляют наши матросики. Раньше я тоже погулять любила... – Она чиркнула спичкой, и быстрый огонь на миг осветил ее обветренное, морщинистое лицо. – Вам, наверно, не верится, – сказала она, перехватив взгляд Нади. – Но было так. Жизнь, дорогуша, ломает человека... Овдовела я рано. Гришу своего я любила, не гуляла от него ни с кем. А как убили его... Семнадцатого июня сорок второго года... Так и пошло... А теперь, кроме Гриши, и не вспомню никого, как их и не было.
Она помолчала, изредка затягиваясь, и вдруг с живостью обернулась к Наде.
– А вот я вам скажу. Есть такие, что их жизнь ломает, а они не ломаются... Вот я вам историю расскажу. Про нашего командира отряда. Про Лучникова, Сергей Николаича. Говорят, перед войной он в Архангельске служил. Недолго. Может, год или два... И была там одна женщина, хирург. Полюбил он ее страшно, и она его тоже. А потом война, он на севере воевал, она тоже на фронт ушла... Ну, и растерялись. И вот, представьте, сколько прошло лет, а он все надеется ее встретить. Как идет этим маршрутом, на Архангельск, волнуется, друзей в Архангельском пароходстве расспрашивает: «Ну как, мол, ничего про нее не узнали?» И опять просит: «Найдите мне ее...» А разве найдешь? Может, ее на фронте убило. Или замужем, фамилию сменила.
Мария Петровна бросила папиросу за борт.
– Вот какая история, дорогуша... Лет-то сколько прошло, а он все любит. А ведь всего и было у них, что повздыхали. Ну, может, поцеловались разок. А ничего такого платонического про меж ними, говорят, и не было!..
– Что ж он... Так и не женился? – с невольным волнением спросила Надя.
– Почему не женился! Жениться – дело нехитрое. Пожил с одной. Худо, говорят, жили. Ну, и разошлись. Может, сам виноват. Характером он очень тяжелый. А может, и она... Гриша мой так говорил: женой моряка не становятся, а родятся...
Надя смотрела на огни поселка. К ним не шла джазовая немецкая мелодия, долетавшая с «Кольцова». Поселок был такой северный, русский. Иной музыки просила Надина душа – печальной и светлой, как ее мысли о жизни. «Ее убили на фронте, – подумала она вдруг с уверенностью о незнакомой женщине. – Она не могла разлюбить его. Потому что... его нельзя разлюбить...»
Она была уже у себя в каюте и лежала с книжкой когда вернулся Андрей. Он был не в духе.
– Что случилось? – спросила она.
– К черту! – вместо ответа буркнул Андрей.
Он стал расстегивать китель.
– Спи, – сказал он. – Почему ты не спишь?
– Хочу понять, что с тобой...
– Со мной ничего. Просто он мне надоел, Понимаешь? Надоел!
– Кто?
– Твой Лучников.
– Почему мой? – Надя удивленно подняла брови.
Андрей не ответил. Он лег с размаху, и кровать жалобно скрипнула под ним.
– Спать, спать, – повторил он строго. – Через два часа снимаемся, тогда не поспишь...
– А как же лед?
– Что нам лед? – И добавил: – Ледокол заказали...
– Он уже здесь?
– Нет, в Повенце. Пойдет нам навстречу.
– Когда же мы встретимся? На полдороге?
– Примерно.
Ей стало жаль «Машука». И Андрея.
– А подождать нельзя?
– Лучников не желает. – Андрей зло усмехнулся. – Ему что? Сойдет на Соколе, махнет в Вологду – и на скорый в Ленинград... А мне на «Машуке» плавать. Я его новеньким получил, с иголочки...
Андрей не мог рассказать Наде о стычке в диспетчерской, где Лучников при всех назвал его мальчишкой. А за что? За то, что Андрей жалел свой корабль и не хотел выходить из Вознесенья без ледокола. Впрочем, теперь он больше думал о себе, о нанесенной обиде. Он мечтал о том, как по прибытии на Волгу напишет жалобу на Лучникова, и уже складывались первые фразы...
– Ничего... Я его научу меня уважать! – только и сказал он вслух.
Надя долго не спала. Лежала, глядя в темноту... «Твой Лучников»! Почему Андрей сказал так? Неужели он почувствовал что-то? Да и что он может почувствовать? Ничего нет...
Вот он обидел Андрея. И Надя уже готова броситься на него, защищать мужа, даже если он не прав. «Если он не прав», – повторила она мысленно. Ей вспомнился Лучников на мостике с радиограммой в руке, его отрешенный, углубленный в себя взгляд.
Романтическая история, рассказанная буфетчицей, показалась ей сейчас вымышленной.
Надя проснулась, словно кто-то толкнул в бок. Она была одна в каюте. За плотно занавешенной шторой окна то нарастал, то затихал глухой, скрежещущий шум. Казалось, там бушует буря. Но, странно, корабль не качало, лишь короткие толчки сотрясали каюту. Надя босиком подбежала к окну, отодвинула штору и зажмурилась от яркого света. До самого горизонта сверкал, искрился на солнце белый лед. Теплоход двигался медленно, почти ползком, врезался в лед и раздвигал его корпусом, вызывая странный скрежещущий шорох. В медленности его движения, в коротких толчках – ударах льдин было что-то угрожающее, тревожное. И все же нельзя было оторвать глаз от сияющего под солнцем льда.
Надя быстро оделась, повязалась платком и вышла на палубу. Здесь было пустынно, безмолвно. Только скрежет корабля о лед стал явственней. Казалось, все на корабле замерло, оледенело, как и на сотни верст вокруг. Но она знала, что это лишь кажется. Там, в рубке, сейчас все напряжено до предела, четкие команды ежеминутно поступают по машинному телеграфу вниз, в машинное отделение. За спиной штурвального, вглядываясь в сияющую белизну, стоят командир отряда кораблей и третий помощник. И каждый раз, когда с новой силой возникает скрежет льда о борт корабля, сердце капитана «Машука» обливается кровью. А Лучников, что чувствует он сейчас?.. Жалеет о принятом решении или уверенно смотрит вперед, навстречу ледяной пустыне?..
Медленно, один за другим, ползут во льду речные теплоходы. «Кольцову» легче: «Машук» прокладывает ему дорожку.
Обогнув палубу, Надя лицом к лицу столкнулась с Прямковым. Старик, невзирая на холод, нес свою добровольную вахту. Воротник его пальто был поднят, кепка с пуговкой на макушке нахлобучена по самые глаза.
– Что делается! – сказал он, с трудом шевеля посиневшими губами. В голосе его слышалась гордость. – Сорок лет капитанил. Осенью, чуть первые белые мухи полетят, – команда стоп. Убираем пристани: конец навигации... А тут, понимаешь, во льдах идем, как папанинцы какие-нибудь! Ей-богу!
– Как бы на льдину не пришлось высадиться, тогда будем настоящие папанинцы! – заметила Надя.
Ей было и жутко и весело ползти на речном теплоходе среди сияния льдов.
Близился обеденный час, но в рубке словно забыли о нем. Теплоход лихорадило. Иногда он не в силах был разрезать льдину и вползал на нее брюхом, подминая ее своей тяжестью.
– Сантиметров восемьдесят будет, – определял в этом случае толщину льдины Прямков.
Он посерьезнел. Видимо, и ему не улыбалась перспектива стать настоящим папанинцем.
И вдруг все кончилось. Теплоход уже не полз, а шел, под килем его был не твердый лед, а вода.
Радист отнес в рубку радиограмму: «Путь Север открыт. Км. ледокола «Лена» Сомов».
Открыв каравану путь во льдах, ледокол ушел назад в Повенец и двигался теперь где-то впереди. Его не было видно, сколько ни смотрели по очереди в бинокль Прямков и Надя. Конечно, ведь во льдах он шел намного быстрей «Машука».
Теперь сломанный ледоколом лед только легко потрескивал, уступая «Машуку» дорогу. Солнце пригревало, и льдины, подтаивая, вели между собой весенний разговор. Как ни странно, к северу льда становилось все меньше, пошло черноледье – лед, захлестнутый водой. По такому льду идти легко: он повторяет движение волны, так тонок. По сути, это уже не лед, а зола от него. Лед, истлевший на солнце.
Андрей пришел обедать, когда показались онежские острова с темными елями, с голыми осинами и березами. Здесь была ранняя весна.
– Через два часа Повенец, – сказал он.
– Краску ободрали?
– Краска что! Винты погнули... Ремонта недели на две... Ладно хоть руль цел. Я, признаться, думал: поломаем.
– А все же красиво было, – вздохнула Надя.
Она чувствовала, что и Андрей считает, что в общем легко отделались, но не хочет сознаться. Ремонт на две недели – не задача. Все корабли после перегона ремонтируют. По графику «Машук» должен взять первых пассажиров-туристов через месяц. Значит, время есть.
Надя представила вдруг, как все три дека теплохода наполнятся людьми, толпящимися у перил, будут щелкать фотоаппараты, смеяться женщины в ярких платьях. Салоны, сейчас еще молчаливые, обитые снаружи досками на случай шторма, будут полны света и музыки. Из ресторана понесется запах горячих блюд, изготовленных не Марией Петровной – кашеваркой, а настоящим коком. Их будут доставлять снизу, из камбуза, в сервировочную на специальных лифтах. На корме расставят пестрые шезлонги – сейчас они еще в конвертовке, – в них будут загорать туристы под волжским солнцем.
И никто из этих людей не будет знать о том, какой путь проделал «Машук», продираясь во льдах...
Ледокол «Лена» появился уже на рейде Повенца, Он казался таким маленьким рядом с громадиной «Машука», но стальной корпус его выглядел уверенно, и все с уважением, хотя и сверху вниз, поглядывали на него.
– Подойдите к «Машуку» с левого борта, – скомандовал в микрофон Лучников.
Все начальство ледокола, задрав головы, стояло на палубе. Пожилой капитан в черной морской шинели – Сомов – поднес руку к козырьку, приветствуя Лучникова. Красное, обветренное лицо его сияло.
Лучников отвечал на приветствие, стоя на мостике.
Надя ожидала увидеть его усталым. Но зеленоватые глаза его были веселы, а сам он выглядел свежо и молодо. Золотая кокарда на фуражке поблескивала в лучах заходящего солнца. Скупые жесты приветствия были энергичны, исполнены скрытой радости. Легко сбегая с ходового мостика, он вдруг по-мальчишески подмигнул Наде, на ходу спросил:
– Натерпелись страху?
И по этой фразе Надя поняла, что больше всех «натерпелся страху» он сам, командир отряда. Неведение – верный способ быть храбрым. Он знал все и, зная, шел на риск, необходимый во имя дела. Теперь Надя не сомневалась в этом.
