Текст книги "Свинг"

Автор книги: Инна Александрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Наша элита занимается устройством собственной судьбы, а население слабо и дезорганизовано. И, по-моему, совершенно ясно, что во власти нет или совсем мало людей с государственным типом мышления, которых бы по-настоящему заботило положение дел. Кстати, во все времена мир был трагичен. Все ценности существуют за счет друг друга: нельзя жить интересно и безопасно: следуя одному освященному правилу, попираешь другое. Всегда приходится платить за все не только в мире реальных поступков, но и в мире идеалов.

А не получается у нас ничего еще и потому, что не знаем точно, чего хотим. Как в той песне: «Мечта прекрасная, еще неясная, уже зовет тебя вперед…» Вот и мы бросаемся вперед, не думая, что же на горизонте. А мечта должна быть реальной, тысячу раз проверенной и выверенной: отсутствие внятно сформулированных задач, навыка целеполагания приводит к невнятным и разрушительным действиям. Хотя одна мечта формулируется достаточно четко: бутылка водки и хвост селедки…

Много лет назад Пушкин сказал:

 
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
 

Почему поэт был так гневен? Да потому что видел, как глухи люди к новому, передовому, чему-то такому, что делает человека человеком, а главное – к свободе и достоинству. Сонная лень – вот что определяло общество и тогда, и теперь. А потому своим детям и внукам можем, наверно, теперь сказать: готовьтесь радоваться, когда стригут вас, а лучше – научитесь стричь сами. Угождайте начальству. Произносите лживые казенные речи. Берите взятки, делитесь ими с вышестоящими. Что вам народ, который то и дело предает своих самых лучших, самых порядочных сыновей?

Пушкин был в отчаянии, я – тоже.

Что происходит? Да идет деградация – как бы и что бы ни кричали по телевизору. Идет деградация и государства, и населения. Почему происходит? Все – из-за нашей элиты. Эти люди, которые, должны были бы ощущать ответственность за свой народ и хотеть сделать его жизнь лучше, не желают этого и даже не пытаются что-то предпринимать. Заработали свои миллионы и посты – вот и все стремления.

Наша элита в большей степени ориентирована вовне. У нее вне страны деньги и активы, вне страны – репутация, вне страны учатся дети, вне страны рожают жены. Их безответственность распространяется подобно лесному пожару и становится стилем жизни всего общества. Мнение народа до нее не доходит, а потому часто кажется, что идем в то будущее, которое обрисовали Оруэлл и Замятин.

Что делать? Мы – пока сырьевая база. Чтобы иметь возможность удержать сырье, должны развиваться технологии. А что значит развить технологии? Чтобы вырастить одного хорошего авиаконструктора, нужно иметь миллион студентов. Это не я придумал. Это статистика: и наша, и европейская, и американская.

Гражданское авиастроение – дальнеи среднемагистральные пассажирские самолеты. Сейчас примерная емкость российского рынка – двести машин. Этого недостаточно даже для одного нормального авиазавода. Значит, чтобы иметь гражданское авиастроение, нужно не просто свой рынок защитить, но и соседние рынки себе вернуть. А задача не ставится даже на уровне удержания собственного рынка. Считается, она противоречит идеям либерализма.

У нас ни по одному направлению нет хорошо продуманной и четко прописанной стратегии. Разруха везде: и в коммуналке, и в голове. Безумная бюджетная политика, из-за которой бесконечные конфликты в ЖКХ. Задуманная пенсионная реформа – конфискационная. А самое главное – государство не обеспечивает прав собственников. Пока собственность не защищена, пока существуют криминальные банкротства, инвестиции не пойдут. Ну а отсюда и все экономические проблемы.

Как и прежде, продолжаем холуйствовать: президент что-нибудь скажет, и тут же «подголоски» подхватывают, а реального-то продвижения нет. Я не за то, чтобы олигархи нарушали законы, но я за то, чтобы бизнес не страшился власти, которая ежеминутно может упечь его в тюрьму. Если маячит тюрьма – любой будет убегать или стремиться убежать. И чиновник, и бизнесмен должны признавать, что существуют такие ценности, которые выше их личных комфортных интересов. Вот если придет такое понимание, если все поймут, что частная собственность неприкосновенна, тогда, может, что-то и начнет получаться. И без воровства!..

Спрашиваете, как говорят украинцы, «за Америку». Я не был в ней и знаю об этой стране только по книгам, журналам, телеку. Одно понимаю: Рузвельт дал стране всю закваску. В тридцать третьем, едва став президентом, – экономика была в параличе, банки все лопнули – начал вести по радио беседы, в которых очень доходчиво объяснял людям, почему в политике делает те или иные шаги. Этими беседами достучался до сердца каждого. Беседы были обращены не к толпе на митинге, а к каждому человеку, к каждой семье, затрагивали самые актуальные, самые острые вопросы. Такие выступления проводил каждые два-три месяца, и люди ему верили.

В эпоху, когда Гитлер и Муссолини спекулировали на народных страхах и предрассудках, Рузвельт взывал к лучшим чувствам и качествам людей, чтобы восстановить их доверие, дать возможность жить в мире и согласии. Даже в военные годы не уставал твердить о важности установления в мире четырех свобод: слова, вероисповедания, свободы от нужды и свободы от страха. Неустанно говорил, что авторитаризм никогда не станет ключом к процветанию.

Наш век – век развитых технологий, век экспорта конкретной высокотехнологической продукции. Мы же все держим какую-то фигу в кармане и продолжаем кричать: «Самые, самые…»

Нам нужна стабильность. Но не стабильность Мугабе, а стабильность Рузвельта и Эйзенхауэра. Не нужно, как сказал Тютчев, иметь «чувство затаенной злости на обновляющийся мир, где новые садятся гости за уготованный им пир». Вот когда все это поймем, может, что-то начнет меняться.

…Ну, что, милая, получилась у нас какая-то очистительная беседа. Никому ничего подобного никогда не говорил. Как на исповеди, в первый раз. Сумели расположить…

Нет, я не в депрессии. Чтобы обиходить себя, держать в порядке свое маленькое хозяйство, мне уже надо потрудиться. У невестки появился «друг», и ей я не нужен. Внук и правнук живут в Москве, бывают редко. Конечно, конечно, старость – препротивнейшая штука. Мало того, что чувствуешь, как скукоживаешься физически, так еще и желания твои иссыхают. Ощущение такое – будто на тебя панцырь надели. Но смерти не боюсь. Григорий Горин говорил, что смерть очень боится, когда над ней смеются. Пытаюсь…

Чтение, воспоминания о прожитом – вот моя жизнь. Винюсь перед женой, хотя никогда ей не изменял. Но стройная девочка с бело-розовой мраморной кожей на берегу Березины не раз приходила в мечтах…

Вообще на Земле нет рая. И нет окончательного абсолютного решения ни одного вопроса. Все время надо думать, как жить дальше, что делать заново. А под конец можно еще раз любимого Тютчева?

 
Когда в кругу убийственных забот
Нам все мерзит – и жизнь, как камней груда,
Лежит на нас, – вдруг, знает Бог откуда,
Нам на душу отрадное дохнет,
Минувшим нас обвеет и обнимет
И страшный груз минутно приподнимет…
 

Да! Дружок мой – Семка Геллер – жив. В Киеве он. 2004 г.

Дежурство

Господи! Как же мучается Мирзоев из первой палаты. Ампутировали ему ногу до паха, а он все стонет: «Нога… нога…» Фантомные боли долго будут преследовать, но потом пройдут. Совсем пройдут. Боли будут от протеза.

Сегодня двадцатое сентября две тысячи восьмого года. Осталось девять дней до отпуска. Как же он устал. Дают знать пятьдесят шесть годочков.

Очередное дежурство. Раненые, раненые, раненые… Везет! Кавказский след так и догоняет. Почему-то ставят дежурства на дни, когда прибывают борты из Ростова и Владикавказа. А смотреть на этих обиженных судьбой и правителями людей нет сил. Тяжко. Тяжко еще и потому, что вспоминается Алеша – племянник, убитый в Афгане. Потому и невозможно перед очередным министром, когда тому вздумается посмотреть на искалеченных, делать милую улыбку и сообщать о мужестве и героизме солдат и офицеров, которые теперь превратились в… Нет сил думать, что же будет с ними, убогими, искалеченными, когда выйдут за стены госпиталя. Какое найдут место? Как прокормятся? Может, придется, пробираясь между иномарками, просить милостыню.

А на Новый год приходили в отделение Дед Мороз и Снегурочка. Поздравляли детскими стишками и загадками. Надо было видеть ребят: нет, не побитые и израненные то были мужики. Это были дети, с трепетом отвечающие на головоломки. А когда свита сопровождающих добралась до меня – не смог разговаривать: ком в горле встал, голос сорвался…

Когда смотрю на раненых, все больше убеждаюсь: страна идет к страшному. Выживают только те, кого Бог пожалеет или врач вылечит. Почти все рождены с уже ущербной генетикой. И все идет дальше – потомству. Бедствие довершают семья, школа, которая перегрузками плодит невротиков, аллергиков и прочих хроников. Будущие родители из них – никакие. В итоге – обвальная убыль людей.

А ведь еще в сороковые-пятидесятые прошлого века, когда отец с матерью нас с сестрами на свет производили, все не так было, хотя жизнь, ой, какая была. Кормились своим трудом. Работали весной, летом и осенью с утра дотемна. Арендовали в степи пять огородов. Сами все обрабатывали. Особенно трудна прополка и когда стебли сухой кукурузы собирали – ростом они выше двух метров. Сухие листья мельчайшими шипами резали потное тело. Жара – под тридцать. Голый, в одних трусах. Искупаться – только вечером, в море. Зато, когда уж почти ночью домой возвращались, – звенящая тишина и… ковыль. Едва уловимый шелест его кружил голову.

Тягомотно было и молотить подсолнухи. На работе этой всегда хотелось спать. Бил палкой с таким остервенением, что иногда по собственной руке попадал. Несколько раз в месяц приходилось быть пастухом. Стадо – двенадцать-пятнадцать коров – с двух улиц. Пасли по очереди, потому как пастухи не держались: платить по-настоящему было нечем. Выгоняли коров в четыре-пять утра. Выгонишь, а потом «уговариваешь» главную буренку, чтоб улеглась на землю. За ней ложились и остальные. Тогда и самому можно было доспать часок-другой.

Несмотря на четыре комнатки, как-то все было построено так, что спал на раскладушке, а стояла она «на ходу». Потому ночью, встав по нужде, все об нее спотыкались и с тихим матерком шли дальше. Просыпался, а заснуть снова на старом пальто – матраца не было – не всегда мог. Утром тело ломило.

Летний гардероб состоял из «семейных» трусов и сандалий, подошвы которых отец каждую неделю подбивал заготовками из мотоциклетных покрышек. Следы протекторов оставались на земле и явно указывали, в чей сад сегодня наведывались. Набеги совершали постоянно, хотя своих фруктов было полно. Но запретный плод всегда сладок.

Учился хорошо – лучше сестер. Тройку не считал отметкой. И кроме обычной окончил музыкальную школу по классу баяна. В технике, беглости пальцев не было равных. На всех смотрах выступал. И Дворжака, и Баха играл, а мечтал о фортепиано. Даже клавиатуру на бумаге нарисовал, на столе играл. Но денег на инструмент не было.

Все доброе и хорошее шло от матери, хотя она неграмотная была и выучилась читать и писать, когда мы уж стали взрослыми. Родители готовили ее в монашки и считали: учение ни к чему. А она взяла да и вышла замуж. Умной была замечательно. Мудрой. В доме за всем следила, потому что отец или бывал в отъезде, или болел. Был шофером-дальнобойщиком, как теперь бы сказали, ездил далеко в Россию, даже в Сибирь. Там однажды и простыл, да так сильно, что болеть стал без конца, а лечиться не шел. Мать своими средствами выхаживала. Первый раз в больнице его обследовали, когда уж огромная каверна была.

Мама работала только зимой на местной почте. Разносила телеграммы. Летом, весной, осенью – земля, земля, земля… Меня, единственного сыночка, младшенького, любила очень, но и я никогда не обижал ее, а став медиком, доставал самые дефицитные лекарства, когда начала хворать. И последнюю ее просьбу никогда не забываю: могилку навещаю, люблю жену и детей.

К врачеванию начал готовиться лет с восьми. У приятеля мать работала завхозом в больнице, приносила списанные медицинские инструменты. Зачем они ей были нужны, до сих пор не пойму. Но щелканье их обожал и на всякую чепуху выменивал у приятеля. Безбожно потрошил животы сестринских кукол: выбрасывал опилки, засовывал сухую траву, зашивал. Это называлось операцией. От отца здорово влетало – сестры жаловались, но с завидным упорством продолжал и продолжал свои эксперименты. В восьмом классе по учебнику одноклассницы, что стала учиться в медучилище, начал постигать хирургию, потому, когда поступал в институт, удивил экзаменаторов своими познаниями. Ничего, кроме медицинского, для себя не видел.

У отца брат двоюродный в Краснодаре был – не чета нам, богатый. По тем меркам, конечно. Приняли они меня на время вступительных экзаменов хорошо – поселили в гараже. Тетка объяснила: в гараже будет спокойней. А институт был «блатной». Весь Северный Кавказ в нем пасся. Я поступал без протекции. Видно, экзаменаторы что-то во мне учуяли. За проживание же в гараже да за бесконечный запах бензина пришлось еще отрабатывать на дядюшкином огороде.

Отец умер через два месяца после моего поступления, но хоть немного, да порадовался. Мать горевала, на что будет учить, но все-таки с трудом ежемесячно наскребала рублей сорок. Двадцать восемь была повышенная стипендия. На четвертом курсе уже вовсю работал медбратом, на пятом – фельдшером на «скорой помощи». Так что от материнских рублей тут же и навсегда отказался.

А недавно приснился мой город. Как же люблю его… Двадцать шесть веков насчитывает. Как Пантикапей известен с VI века до Рождества Христова. Жили вначале в его стенах милетские греки. Уровень экономики и культуры был очень высокий. В XIII веке поселились в нем татары, в XIV уступили место генуэзцам, потом турки его воевали, а уж в конце XVIII века, в 1771 году, пришли русские. Город стал первым российским в Крыму. Именно здесь окончилась в 1920-м кровопролитная Гражданская война, а во время Отечественной пережил он две оккупации. Разрушен был фашистами до основания. Потом такие люди, как отец и мать, его восстанавливали. Теперь большой – на сорок километров протянулся. От мыса Фонарь на северо-востоке до Камыш-Буруна на юго-западе. Не зря назван городом-героем: земля насквозь пропитана кровью.

А еще – двести восемьдесят дней в году светит солнышко, хотя зимой ветры дуют злые, и залив сковывает льдом. В общем, не зря русские когда-то здесь обосновались: точно поняли выгоду местоположения. На границе между Европой и Азией, в проливе между двумя морями Черным и Азовским.

Особенно хороши гора Митридат с мятущимся на вершине вечным огнем, волнистая линия холмов, закрывающих горизонт, неохватные просторы южной степи. Вид их рождает какое-то щемящее чувство собственной причастности к людским судьбам, к истории. Часто, когда снится город, слышу полузабытую песню:

 
А море Черное ревело и стонало,
На скалы грозные взлетал за валом вал,
Как будто море чьей-то жертвы ожидало,
Стальной гигант кренился и стонал…
 

В отрочестве, как только выдавалась свободная от сельхозработ минута, бежали в Аджимушкайские каменоломни: во время войны, в сорок втором, они были превращены в подземную крепость. Когда фашисты оккупировали весь полуостров, бойцы и командиры, прикрывавшие переправу на Таманский полуостров, ушли в каменоломни и… погибли. Остались единицы. Или шли на Митридат, на самую вершину, куда ведет Большая Митридатская лестница. В ней четыреста ступеней. А называется гора по имени понтийского царя Митридата, потомка Александра Македонского. Когда подымались наверх по ступеням, казалось, сама История впускает нас в себя. Интересны были и храм Иоанна Предтечи, построенный не то в VIII, не то в IX веке, и склеп Деметры на Второй Продольной, где на стенах такие фрески, что казалось: вот сейчас эти боги и богини на своих лихих колесницах с вихрем проскачут мимо тебя. Боспорская живопись, лет ей не счесть.

Все было интересно, все занимало, а когда нынче приезжали в город, позвал сына Мишку пройтись по любимым местам – получил отказ.

…Сегодня очередное дежурство, а сколько же их было за тридцать три года!.. И в студенчестве, когда начал прирабатывать, и в интернатуре, и в ординатуре.

Еженощные дежурства в деревне, когда везли со всего района. Везли тех, кого не везти было невозможно. Теперь что – красота, сказка. Три дежурства в месяц, однако сегодняшняя сказка, кажется, обернется хреновиной.

Из районной больницы привезли женщину с двухнедельным перитонитом. Жена местного начальника. Баба – «я тебе дам». Даже в таком состоянии на лице толстый слой косметики. Из анамнеза ясно: выпить может больше меня, курит, как паровоз. Искали ее для отправки в реанимацию, а она убежала на улицу покурить… Нет, европейские женщины в таких случаях уж давно бы лапти откинули, а наши – ничего. Две недели в больнице. Теряла сознание, впадала в коллаптоидное состояние, а диагноз – прободная язва – установил ее муж. Он догадался везти ее за деньги, конечно, в санаторий, где сделали рентгеноскопию и гастроскопию, нашли выход контрастной массы за пределы желудка. Вот так – приехали…

А тут еще борт – восемь раненых: двое – на ногах, шестеро – «носилочники». Плюс идет некоторый самотек. Господи! Успокой и укрепи… Дежурят со мной мальчик, второй год после института, и девушка-уролог. По случаю рождения начальника госпиталя от нее здорово попахивает спиртным.

Так… Мой перитонит лежит в реанимации уже четвертый час. Время подпирает. Разместили, не описав, раненых. Теперь вдвоем с мальчиком пойдем на лапаротомию. На таких операциях обязательно нужны еще руки, чтобы крючки взять, живот открыть. Мальчику интересно, но он не все понимает.

Открыли «верхний этаж» – все запаяно. Это и спасло больную: гной не пошел вниз, а локализовался в верхней половине. Инфильтрат – до пяти сантиметров в диаметре – на передней стенке выходного отдела желудка. И дырка в центре этого инфильтрата – до полутора сантиметров. Прет оттуда желудочное содержимое со слюной и желчью. А из-под печени валит густой гной с непережеванными, недельной давности, кусками яблок, обильно разбавленных бариевой взвесью. Запашок тот еще, кисло-сладенький…

Отмыли все из-под диафрагмы и из-под печени. А где гарантия, что забрали все? И как зашить язву, если края под ниткой режутся, да еще кусочек на биопсию из края взял – добавил дефект стенке желудка. Вся надежда теперь на прядь сальника, подшитого к заштопанной стенке. Поставил дренаж, подшил. А печенка-то страдает: нижним краем в малый таз спустилась. Думаю, свою цистерну спиртного эта Раиса уже выпила.

Ревизию делать нельзя: развезешь гной по всему животу. Тогда помрет точно. Теперь надо посчитать все салфетки: неровен час – зашьешь. На вскрытиях все чаще находят инородные тела. Слава Богу, от такого прокола судьба миловала.

Так, зашил. Теперь девять суток жди осложнений. Все на собственной совести. Сам нарезал, сам выхаживай. Если что – какие могут быть оправдания…

Надо напечатать протокол операции, направить «кусочек» на гистологию, дать указания реаниматологу и подробнее посмотреть раненых. Они, голубчики, уже дремлют: умаялись.

Сейчас бы сесть на диван да немного расслабиться. Ан нет – звонок. Докторша из терапии привезла свою маму. Хочет, чтобы немедленно сделали гастроскопию. После обследования оказывается: поверхностный гастрит. Конечно, «смертельно»…

Злой, умотанный, раздосадованный. Мальчик-помощник уехал. Сказал, что очень устал. Он ездит на «Мерседесе». У меня – старенький «Жигуль». Недавно случайно сделал себе рентгенографию грудной клетки и был чрезвычайно удивлен тому старческому остеохондрозу позвоночника, которым располагаю. Аудиолог Нина Константиновна определила правостороннюю нейросенсорную тугоухость. Быть Бетховеном…

Человек – существо, которому мало поесть, попить, купить квартиру или дачу. Нужно что-то еще. Это «что-то» – признание. Часто кажется: делаю не то, не так. А как надо – не знаю. Будто навязчивый сон, бред, когда температура подскочила, когда валится все в темную пропасть и накатывает огромный серый ком. Внутри все обрывается. Безысходность и страх. Потом ничего: легчает, легчает и потихоньку проходит. Начинаю думать, что и на профессиональном уровне чего-то достиг. Проверяю себя по учебникам, литературе: нет, все делал правильно. Хочется верить – совесть чиста. Не спас только тех, кого спасти было невозможно. По молодости был, конечно, более отчаянным. Шел на риск. Но ничего, выживали мои новгородские старички и старушки. Теперь – много осторожней: без твердой уверенности не рискую.

Новгородчину, на которой оказался после окончания института, вспоминаю с любовью. Много дала. Интернатура в областной больнице была интересной. Работал без меры, но и чувство надобности ощущал остро. А уж когда в Крестцовский район попал, все приходилось делать, даже зубы рвать. Настоящая земщина. Три года – и в ночь, и в мороз – на лошадке, а когда роды – мчишься во весь опор. Вот только до сих пор не пойму, за что так невзлюбила завоблздравотделом. Где только можно, придиралась, но в ординатуру в Питер все-таки отпустила. Два года Ленинграда дали то, чем живу и поныне. Конечно, надо было тогда как следует сосредоточиться и сделать кандидатскую. Материал был богатый. Но я, наверно, закоренелый практик. Лечить, оперировать, вытягивать с того света – это мое, это интересно. А заниматься писаниной, теоретизировать не люблю. Каждому свое, но если бы сейчас была кандидатская, это, конечно, совсем не помешало бы. Лопух, лопух, но… не лентяй. Лентяем никогда не был. Всегда шило в одном месте сидело.

Нелюбовь же облздравши обернулась тем, что после ординатуры не оказалось места в областной больнице. Разозлился, разобиделся здорово и уехал домой. Ну, а там как будто ждали: за один день все оформили. Стал ведущим хирургом в городской больнице, должны были сделать ведущим хирургом области. Да вот же – любовь…

Два года отпахал в московской поликлинике, только очень уж неинтересно было: запрограммирован-то был на большее. Тогда и явился его величество случай: Танина тетя дружила с главной медсестрой второй хирургии госпиталя. Она и рекомендовала. В партии не состоял, а вот стаж хирурга был и на баяне играл хорошо. Этим и приглянулся госпитальному начальству: очень оно уважало художественную самодеятельность.

* * *

Ах, война, война… Что же ты, проклятая, делаешь… Причина распада Союза и, как следствие, возникновение войн в том, что за всю многовековую историю ни царь, ни генсеки, и главное, ни интеллектуальная элита не смогли решить вопрос: создание единой нации. Столетиями делили людей по вероисповеданию, национальности, причем одних признавали главными, лучшими, других – так себе. Последние должны были подчиняться. Атак не бывает. Нарыв какое-то время терпит, но потом все равно прорывается.

А на войне загривком чувствуешь, откуда опасность. Особенно страшно по ночам. Нечисть слетается к сумеркам и угомоняется только к рассвету. Все взрывается, все стреляет. И думаешь: кто же сейчас к тебе ворвется, будешь ли жив…

Что такое война? На этот счет есть общеизвестное высказывание: политика, ведущаяся иными средствами. А психологически возникновение войн можно объяснить неудовлетворенностью, присущей человеку, желанием его добиться любыми средствами лучшего за счет других. Короче, объективно существующей конфликтностью людей. А при этом пропаганда, пропаганда, пропаганда…

Наверно, в существующем мире нельзя исключить возможности войн, потому что противоречия между людьми будут существовать до тех пор, пока не возникнет единство всего человечества, не исчезнут недостатки в обеспечении жизни разных народов.

Присущая человеку зависть к окружающим, их материальному, политическому, духовному и иному достатку лежит в основе возникновения войн, особенно в случаях, когда различие в благосостоянии касается значительных групп людей.

А тут еще и церковь вклинивается. Именно она использует верующих для разжигания низменных инстинктов, для противопоставления одного народа другому.

Раньше наши коммунистические классики учили: есть войны справедливые и несправедливые. Да, наверно, отражение агрессии есть справедливое дело, но кровь-то льется все равно, а она у всех алая…

Самое страшное – гражданские войны, когда брат идет на брата. И натравливают людей друг на друга сволочи, выгадывающие свои интересы: деньги, власть, блага.

Чтобы предотвращать войны, наверно, надо сближать людей по уровню благосостояния, уничтожать нищету, повышать духовный уровень. Здесь позитивную роль должна играть опять же церковь: она должна прививать людям принципы добра и терпимости.

Еще в ту, Отечественную, в сорок третьем, Юлия Друнина писала:

 
Я только раз видала рукопашный.
Раз – наяву и сотни раз во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
 

То, что произошло в Цхинвале – оскорбление человечества, оскорбление человеческих прав. Нам война с грузинами никак не нужна: они бедны, а мы – хоть и богаты недрами, но бедны фактически. Не все, конечно, но большинство. Надо думать, думать, думать только о народе. У нас же или в Грузии о чем думают?..

Русская интеллигенция всегда любила Грузию, а грузины?.. Не знаю. По-моему, просто позволяли себя любить…

Грузины – националисты. Некоторые считают справедливым поддерживать национализм слабых и осуждать национализм сильных. Неверно это. Национализм любой – дрянное качество.

Для России трагические события восьмого августа – то же, что для Америки – 11 сентября. Но они, Запад, похоже, не очень это понимают. Ну и черт с ними… Слава Богу, мир состоит не из одного Запада. Но нам тоже нужно избавляться от некоторых своих закоренелых предубеждений и шатаний от идеализации Запада до его огульного поношения.

А то, что сегодня происходит на Северном Кавказе, не потому, что они тянут каждый одеяло на себя. Это потому, что существует ваххабизм – радикальный исламизм. Они, ваххабиты, – главные смутьяны. Они – причина льющейся крови.

* * *

Надо пойти посмотреть Филиппова из третьей палаты. Как вытянуть парня – ума не приложу. Капитан из Томска. Тридцать один год. Двое детей. Травматический отрыв правой голени, разрушение мягких тканей левой голени. Разрыв подвздошнокрестцового сочленения с разрывом уретры и прямой кишки. Подорвался на мине около Шали. Все осложняется желудочно-кишечным кровотечением.

До перевода к нам течение раневого процесса сопровождалось пневмонией и развитием острой язвы луковицы двенадцатиперстной кишки. До нас проводили терапию, но справиться не смогли. Нагноились обе культи. Учитывая размеры ран и выступление опилов берцовых костей правой голени, оперировали. Теперь, когда ушитые раны затянуло первичным натяжением, и кожные лоскуты прижились, Широков, протезист, сказал, что можно направлять на протезирование. Но мучается человек страшно: очень сильное воспаление в мочевыводящей системе. Что делать с мочепузырнопрямокишечным свищом – не знаю. Приехала жена, ухаживает. Слава Богу, хоть тут-то нормально.

* * *

Вспомнил сейчас самую первую командировку в Осетию – в июне девяносто третьего. Ошеломило тогда все: на фоне библейской природы – подстерегающая на каждом шагу опасность. Нет мира в краю. Почему? Поди разберись. Каждый по-своему прав, каждый виноват. В результате – села, превращенные в руины, а во Владикавказе не живет ни один ингуш.

Осетины – народ в общем-то доброжелательный, но ингушскую тему лучше не трогать: свирепеют. Ингуши вкрадчиво вежливы, но признают одно: начальство и оружие. Отношение к иноверцам неприязненное, причем не скрывают этого. Дай Бог, чтобы ошибся, но мира здесь не будет: неприязнь, вражда – на подкорково-генетическом уровне.

Ночью стреляли постоянно, и абсолютно непонятно, кто и где. Чувство такое, что вот-вот влепят пулю в лоб. Мыслей о величии Родины почему-то не возникает. Все сосредоточено на одном: как бы не оставить детей сиротами.

* * *

Приклоняюсь перед Войно-Ясенецким. Величайший хирург и архиепископ Лука. Его «Очерки гнойной хирургии» имею в издании 1939 года. Уникальное.

Известное изречение Амбруазе Паре, определяющее обязанности врача: «Иногда – вылечить, часто – облегчить, всегда – успокаивать», Войно-Ясенецкий своей деятельностью несколько изменил: «Всегда стараться вылечить». Это стало основным в его работе хирурга. Он небезуспешно брался за самые сложные операции у, казалось бы, безнадежных. Всегда Валентин Феликсович подчеркивал: исход болезни в огромной мере зависит от знаний и искусства врача.

В его операционной висел образок. И однажды после крестного знамения больной – по национальности татарин – сказал хирургу: «Я ведь мусульманин. Зачем же вы меня крестите?» Войно-Ясенецкий всегда крестил перед операцией себя, сестер, больного.

Последовал ответ: «Хоть религии и разные, а Бог один. Под Богом все едины».

Священником он стал в двадцатом году, как говорил, из духа противоречия, чтобы «показать им, издевавшимся над Иисусом Христом, что сердце его не может этого терпеть и громко кричит: „Не могу молчать!..“» Мой долг, говорил он, проповедью защищать Спасителя. Ведя лечебную и педагогическую практику, одновременно регулярно служил в церкви.

Этого энциклопедически образованного ученого и священника наши «уважаемые» правители пять раз ссылали и даже арестовывали за «шпионаж в пользу Ватикана». А между тем, его «Очерки гнойной хирургии» расходились по всей стране. Войно-Ясенецкий считал, что путь хирурга-самоучки, который пришлось ему пройти, научил многому, чем должен поделиться с молодыми.

В ссылках жил в невыносимых условиях, питался впроголодь: был полным бессеребренником. В начале Отечественной войны потребовал от правительства, чтобы его отправили лечить раненых. И именно благодаря ему тысячам и тысячам была дана возможность жить и самостоятельно передвигаться.

И все-таки правда иногда торжествует: в конце жизни получил признание, но полная слепота оторвала от хирургии, о которой говорил: «Хирургия – та песня, которую не могу не петь…»

* * *

Инфицирование ран покровов черепа очень опасно. Флегмона, развивающаяся после ранения, быстро распространяется под кожей или под galea aponeurotica [1]1
  Galea aponeurotica – апоневрические пространства, соединительные пластинки, с помощью которых фиксируются мышцы.


[Закрыть], которые иногда омертвевают, что очень затягивает лечение. Нередки осложнения. Многочисленные вены сообщаются с венами покровов черепа, поэтому при гнойном процессе в мягких тканях может начаться тромбоз вен, и, следовательно, инфекция проникнет в губчатое вещество кости. Жору, парня из Калуги, привезли вчера. Температура 39°, пульс 120. Рвота. В затылочной области небольшая крестообразная гноящаяся ранка, а далеко вокруг нее – болезненный отек. Тяжелая флегмона покровов черепа, вероятно, уже осложнилась гнойным менингитом. Сделали все, что можно. Но… поздно. Сегодня под утро Жоры не стало. Вскрытие показало: затылочная часть изъедена. На твердой мозговой оболочке – фиброзно-гнойный налет. Ограниченный гнойный менингит под полушариями мозжечка. Бронхопневмония. А все потому, что не было сделано первичной хирургической обработки, то есть не было предпринято мер предупреждения раневых осложнений. Почему этого не сделали – поди узнай. Все равно, что ветра в поле искать.