Текст книги "Четыре встречи (СИ)"

Автор книги: Инга Сухоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

С Мариной не то чтоб жаждал познакомиться, так… за друга волновался, а потому, едва Лехины родители уехали, сразу в гости к другану заявился, но только и успел, – на кухню пройти да за налитый чай «спасибо» сказать, – Марина в Лехину комнату ускакала.

– Дикая что ль? – кивнул Толян вслед ей.

– Есть немножко, – довольно сияя, ответил Леха. – Ей к человеку привыкнуть надо.

– А как? Шарахается вон!

– Можно по парку втроем поболтаться. Она природу любит.

– Ну, точно – дикарка. А что? Не так темно, авось, разгляжу твою мауглю.

Марина от прогулки сначала отказывалась. Не понравилось ей, что Толян ее сразу «Манон» обзывать стал, и что взгляд у него нагловато-оценивающий, и усмешка эта... Хочешь улыбаться – улыбайся, не хочешь – не надо, а так, то ли да, то ли нет, – зачем?    Но тут уж Алый настоял: у меня друга ближе нет, а что не показался он тебе, – так первое впечатление обманчивым бывает… Да и прогуляться не помешает. Васильевский – место, конечно, зеленое, но здесь-то одно название «парк», а так, – лес настоящий, даже грибники встречаются, и озеро есть.

– А ты все время рядом будешь? – покосилась Марина.

– Если сама не убежишь…

На том и сошлись.

Легкие сумерки белой ночи хлынули им навстречу поскрипыванием песка и шуршанием листвы, и понесли их по высвеченным белесым электричеством аллеям, по темным, заросшим тропинкам, мимо отливающих бронзовыми, нефритовыми и опаловыми бликами зарослей, к неподвижному, манящему серебристой прохладой и свежестью озерцу, в котором величественно и бестревожно фосфоресцировало лунное отражение.

Марина держалась в стороне от мужчин, то и дело скрываясь из вида, и уходя, видимо, довольно далеко, так что даже на «Манон» не сразу откликнулась, только на родное «Мариш»:

– Ты где там пропадаешь?

Вместо ответа, она сама вышла к Алому, забрызганная ночной росой, с увлеченно поблескивающими глазами:

– Гнезда высматриваю.

– Птицами, значит, интересуешься, – поморщился в улыбке Толян. – И что птицы? Жрут, спят и гадят.

– Как и человек, – колюче, в упор ответила Марина.

– Как и человек… – рассеянно повторил Толян, и оглядев девушку с головы до ног, вдруг расплылся в благодушной улыбке. – Ладно, каюсь, груб и нахален. Прости! – и протянув для примирения руку, ощутив в ответ холодную ладонь Марины, вдруг поцеловал ей пальцы. Марина растерянно отдернула ладонь и спряталась за Алого.

– Привыкай, – смеялся Алый. – Толян как он есть! Ловелас и задира.

– Я лучше гнезда повысматриваю…

– Ладно, не теряйся только!

И Марина скрылась во тьме.

– Не страшно? – кивнул Толян в сторону, куда исчезла Марина.

– Чего?

– Девчонка совсем….

– Так и мы пацанами когда-то были.

– Я не про возраст. Такую обидеть… Ты глаза ее видел?

– А с чего ты взял, что я обидеть ее собираюсь? – надулся Алексей: кто кому про эти глаза рассказывать будет? С них-то, темных да раскосых, все и началось.

– С того что забаловали тебя бабы, – негласная роль старшего позволяла Толяну с легкостью игнорировать возмущение друга. – И обидишь – не заметишь.

– А тебя не забаловали? – с лукавинкой ответил Алексей.

И друзья обменялись понимающими деланными улыбками.

Да уж погусарили ребятки будь здоров! Толян, сероглазый, златокудрый, с цепким, изобретательным умом, не склонный к снисхождению и оправданию человеческих (и женских) слабостей, очаровывал дерзостью и напором. Алексей, слишком эстет, чтобы быть дерзким, брал романтически-мягким обаянием и негромкими речами. Случалось друзьям и поиграться с женскими сердцами: чьи чары сильней и действенней окажутся. Зачем им это – сами не знали. Так… игра. Для женщин – недобрая, а для них – игра. Друзья метнули взгляды в сторону Марины.

– Что было, быльем поросло, – голос Алексея звучал глухо, серьезно, почти угрожающе. – А Маришу… – он показал Толяну кулак.

Но Толян, словно не заметив, смотрел в сторону Марины. Ее тонкий силуэт, вырисованный опалово-лунными бликами, мелькал далеко впереди, на самом берегу озера.

– Что она там? Блинчики пускает?

– Ты меня понял?

– Ну, точно, блинчики! – тряхнул Толян головой. – Да понял, понял! – отвел он Лехину руку. – Покажем класс! – и друзья наперегонки рванули к озеру.

Как в далеком забытом детстве, они заполошно бегали по берегу, выискивая подходящие камешки, закидывали «кто дальше», отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга возмущалась, шла жемчужно-серебристой рябью, и рассыпаясь оскольчатыми бликами заполоняла всю поверхность озера, спеша выскочить на берег, но тут же уходила в песок, щекоча друзьям ноги и нервы, чем только раззадоривали их мальчишеский пыл.

– Хорошие вы, ребята, – прозвучало вдруг среди хохота и плеска.

Друзья обернулись. Марина, еле заметная, стояла в тени, словно уступив пространство разыгравшейся ребятне, и защищаясь от налетевшего прохладного ветерка, легонько растирала себе руки:

– Это мы хорошие? – вдруг жестко вскинулся Толян.

– Мы, мы… – спешно оборвал его Алексей, и подойдя к Марине, заметив, что ее знобит, заспешил:

– Домой, домой, домой… А то простудишься и весь отпуск проболеешь… Толян, ты с нами?

– Куда ж я денусь? – глухо процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.

Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала ладони и разминала запястья, – совсем замерзла. Алый и дышал на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал отогреваться в постель, поставил чайник, вытащил банку меду, даже теплое зимнее одеяло для нее достал. И скоро она – чисто барышней – лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная медом…

***

… И все-таки она простудилась, к счастью, не сильно. Зато оба могли сосредоточиться: он – на заказе, Марина – на пособии для корректоров. И если у него с работой получалось легко, голова мыслила ясно, и все работало без сбоев, то Марине приходилось труднее. Как всякая женщина, Марина с особым трепетом относилась к профессионалам. И хотя физику не воспринимала, профессионала угадывала по неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших складочек на лбу и вокруг глаз. Заметив ее немой восторг, Алексей не сразу, но оторвался от работы:

– Сачкуешь?

– Отдыхаю…

– Погоди-ка… Сейчас… – он что-то поискал в столе, на полках, наконец, взял какой-то диск, вставил в плеер, нажал кнопку, и сам подсел к Марине. – Сядь-ка сюда, – указал он место рядом с собой. – Здесь звук правильный.

…Легконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бежали по первым проталинкам прозрачные ручейки, подныривали под затекшие от долгого лежания резные листики ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали весельем полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми струйками в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызгами; кружили, поджидая отставших братишек, и бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему оживающим к лету разнотравьем, где среди камней и валунов устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью и грязью, швырял прошлогодними листьями, смущая прозрачность вод, но скоро успокаивался, пыль оседала, листья прибивались к берегу; воды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и сочный налитый травостой гляделся в гладкое зеркало. А через такты – лиственные заросли прикрывали озеро от всех ветров, и только днями налетал теплый бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия: оно казалось себе древним и мудрым, и словно в зеркале вечности отражало людей. Вот, едва различимые, проступают сквозь сплетение тьмы и теней невнятные силуэты. Вот они выбегают к самой кромке воды – взрослыми, взъерошенными мальчишками, вот играясь, швыряют камешки, смущая торжественную невозмутимость лунного отражения, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга идет жемчужно-серебристой рябью, как в ознобе. Как от свежего ветерка… И один из парней, с разлетающейся темной челкой, заметив, что Марину знобит, обнимает ее, торопиться чуть не бегом домой, чтоб укутать, согреть… И никогда-никогда еще не было в глазах его столько неба, а в улыбке – солнца.

– Ну-ка, ну-ка, – озаботился Алексей, услышав глухой всхлип Марины. – Ты что?

– Ничего, болею, – буркнула она. – Рассопливилась вот. Ты, Алеш, подальше держись, а то тоже заболеешь.

– Я Мариш, давно заболел! Тобой, между прочим. И выздоравливать не собираюсь, – обласкал он ее взглядом. – А ты спи, поправляйся. Я еще поработаю. – И сел обратно к столу.

***

– И что, опять у тебя встречаться? – он знал, что этот момент настанет, знал и гнал от себя эти мысли, надеясь, что снова все само как-нибудь наладится, что Марина не захочет возвращаться, не захочет расставаться с домашним уютом. Тем более телефон есть. Но Марина была непреклонна. Она и летом чуть ни через день ездила проверять комнату (было бы что проверять!), и сейчас упрямо стояла на своем. – Ты же знаешь, у меня здесь аппаратура…

– Знаю. А у меня там дом и работа, – как бы ни нравилась ей атмосфера домашнего уюта, как бы ни был соблазнителен комфорт чужого дома, он не был «своим». «Своим» был тот, другой, страшненький, стоивший ей огромного труда, но «неотъемлемый». Потому и говорила она с такой уверенностью, что Алый, несмотря на свою досаду, только и смог ответить:

– Я что-нибудь придумаю. Обязательно придумаю. Потому что как мне без тебя? И без работы никак. Придумаю! – убежденно тряхнул он головой, исполнившись вдруг такой решимости, что и сам себе, кажется, поверил.

Марина только плечами пожала. Не по неверию в людей, а по своему небольшому опыту она уже знала, что рассчитывать лучше только на себя. Не потому что другие плохи или не надежны, а потому что и сам человек иногда не знает, как у него через секунду жизнь повернется, какие силы вмешаются. Тоже – физика!

Встреча третья. Глава 17. Проводы Сони 

– Мариночка! – всплеснула руками Сонина мама. – Давно не виделись!

– Ну уж давно! Месяца 3 назад, на Сониной свадьбе гуляли, – отряхивалась Марина от ноябрьского снега и грязи.

– А-а-а… Ты еще в платье таком была… Чайной розы… Нежное-нежное…

– Понравилось? – да уж, пришлось расступиться. Не идти ж на свадьбу подруги в вечных джинсах. (Когда ж до потолка-то дело дойдет!)

– Наконец-то! – из-за спины мамы высунулась Соня. – А то я сама уже к тебе собиралась. Со всеми попрощалась, а с тобой – нет. Проходи, проходи!

Непривычно яркий свет заливал распахнутые шкафы, магазинно аккуратные стопки одежды на диване, стол, заваленный альбомами и фотографиями… Соня собиралась к мужу в Германию и вместе с мамой обследовала все уголки, закуточки и ящички, словно составляя архивы памяти.

– Уезжает дочка… – причитала Сонина мама. – Новый Год одна справлять буду…

– Ма-ам… Мы ж договорились, как устроюсь, – приглашение вышлю. Может, еще и к праздникам успею. Приедешь, поживешь, а там выбирай: хочешь, с нами оставайся, хочешь, здесь живи.

– Да что мне там делать? Чужой язык, чужие люди.

– Сколько раз говорила! У Штефана – русская мама, сам он и по-русски и по-немецки разговаривает. И друзей русских у них полно… – чуть не плача отвечала Соня. – А хочешь, вообще никуда не поеду? Здесь останусь.

– Что ты! Сонюшка, это ж я так… Все дети вырастают, а для родителей все равно маленькими остаются. Вот и переживаю… Вы ж на моих глазах выросли… – любовно посмотрела она на подружек, уютно устроившихся на диване. – Мариночка, а может, к нам переедешь? В Сониной комнате поживешь, а свою сдашь. И тебе лишняя копеечка, и мне не скучно.

– А и правда! – обрадовалась Соня. – И мне бы за вас обеих спокойнее было.

Марина ответила не сразу:

– Вы замечательные, и однажды спасли уже. Теперь сама должна… Работа есть. Комната тоже. Там и жить надо…

– Болит еще? – неуверенно подытожила Соня, угадывая, как тяжело было Марине появиться гостьей в этом дворе, в этом доме.

– Не только. Сама подумай, кто мою комнату снимет? Состояние ужасное, телефона нет, всегда темно… Приличный человек там жить не станет, что-нибудь получше найдет, так? А неприличные жильцы мне не к чему, итак ремонтировать и ремонтировать…

– А если надолго сдать? И не за деньги, а за ремонт? Я бы знакомых поспрашивала, – вздохнула Сонина мама.

– Боюсь, ваши знакомые вас не поймут, – улыбнулась Марина. – К тому же вы к Соне ехать собираетесь. Да и комнату без пригляда оставлять не хочется.

– Тоже правильно. Времена сейчас дурные… Кстати, от мамы – ничего?

– Нет, – стараясь казаться невозмутимой, ответила Марина. На самом деле, она разыскала адрес Варвары Владимировны, даже несколько писем отправила, – без толку. Если Варвара Владимировна вычеркивала кого-то из жизни, то навсегда, безжалостно и бесповоротно.

– Ну ладно, пойду чайку сделаю, – и Сонина мама, захватив наугад какой-то из фотоальбомов, ушла на кухню.

– Ну, с жильем и мамой – понятно. Про работу – все уши уже прожужжала, а про Алексея – стороной обходишь. Я кроме имени да той вашей встречи перед твоими выпускными, толком ничего и не знаю.

– А говоришь, – ничего.

– Не увиливай давай. Рассказывай.

– Что рассказывать-то! Встречаемся и встречаемся.

– Ой ли! Сдается мне, скрываешь ты что-то. Говорить не хочешь. Глаза, вон, отводишь. В чем дело-то?

– Сама не знаю. Не так со мной что-то. Вот говорят, любовь крылья дает, к жизни пробуждает? … А у меня… наоборот у меня получается. Рядом с Алым – живу еще, и ничего не надо, только бы рядом быть, глаза его видеть. А как одна остаюсь, будто и не живу: стирать, убирать, ремонтом заниматься – ничего не могу. Вдруг, думаю, придет, а я в беспорядке, потная, какая уж тут романтика! И просто так сидеть – тоже невыносимо, куда ни посмотрю – все о нем, а его нет. Вот и жду, и будто других чувств нет. Да что ремонт! Читать совсем перестала...

– На книги деньги нужны. А у тебя, как понимаю...

– Так библиотеки-то по-прежнему бесплатные. Да не в одних книгах дело. Вся жизнь сжиматься стала. И ведь понимаю, что нельзя так. Нельзя всю свою жизнь в при-нем-существование превращать. И что делать не знаю.

– Ну не знаю. Я тоже все время о Штефике своем думаю. Засыпаю, просыпаюсь, радуюсь, расстраиваюсь, – к нему хочется: поделиться, поболтать. Сначала тоже как больная была, а потом ничего, – выровнялось, улеглось. И у тебя уляжется. Сам-то Алексей что? Замуж не зовет?

– Замуж? Да я как-то и сама не стремлюсь. Что это изменит?

– Ты бы точно знала, что все всерьез.

– Я и так знаю, что всерьез. И для него, и для меня. И мне от этого «серьеза» еще страшнее делается. Люди как говорят? – влюбились, полгодика повздыхали, успокоились… Вот тогда, на трезвую голову, можно и про «замуж» думать.

– А вы сколько «вздыхаете»? Без тех, первых встреч?

– Больше года. Но спокойнее не становится, совсем наоборот, – только разгоняется, только обороты набирает. И что будет, – думать боюсь.

– А что будет? Или сойдетесь, или разойдетесь. Может, разлюбишь, если настроения  такие…

– Ты что? – болезненно вскинулась Марина. – Я ж тогда… Нет, после маминого отъезда я знаю, что многое пережить могу. Но без Алого?! Даже представить не могу…

– А если он разлюбит?

– Если он… – медленно отвечала Марина, – …оно бы, может, и лучше, если б он… Я бы помучалась, конечно, но пережила… И всем бы хорошо было.

– А сам Алексей что думает?

– О чем?

– Ну, ты ему о своих чувствах говорила?

– О каких? Любимому мужчине «Алеша, я слишком тебя люблю»? Глупо, не находишь?… Но знаешь, пыталась: духом собиралась, слова подбирала, только… Знает он меня, как лазером считывает. Почувствует, что неприятное собираюсь сказать, – прикоснется, обнимет… у меня дыхание обрывается. Все забываю. Смешно сказать, пыталась на расстоянии держаться, чтобы власти над собой не давать.

– И что?

– Еще хуже. Воспитывать начинает: откуда ты, говорит, знаешь, как оно – слишком, а как нет. Ты же не знаешь, как мужчина с женщиной, как муж с женой живут… И невозможно любить сильней, чем судьба положит… И если случилось на всю катушку любить – не бояться надо, а радоваться. Немногим такое счастье дается. Некоторые всю жизнь проживут, а любви так и не увидят. Он говорит, а мне стыдно становится.

– За что?

– Что любить правильно не умею.

– Ну, про тебя не скажу, а он – по-своему прав.

– Я и не спорю. Говорю ж, – во мне дело.

– Девочки, к столу, – вошла Сонина мама с подносом всякой всячины.

Подруги засуетились, освобождая стол и стулья, Сонина мама приглушила свет в комнате, и скоро все трое ударились в уютные домашние воспоминания.

Встреча третья. Глава 18. Помолвка 

– Случилось что?

– Случилось! Не могу я так! Не мо-гу! – рвался выговориться Леха.

– Как – так? – махнул Толян в сторону кухни, проходи, мол.

– Я здесь, она там! Говорю, переезжай, живи! На работу ездить будешь. Полгорода так живет, в крайнем случае, – телефон есть. Ни в какую! Засела… Сначала, говорит, отремонтирую, а там видно будет…

– А что? Сделаете ремонт, сдать можно будет. Манон, пока ремонт, то да се, опять к тебе переедет. А дальше, сам знаешь, нет ничего более постоянного, чем временное…

– Да тут, понимаешь, как… Ремонт денег стоит. А ты знаешь, – я на систему коплю. И не смотри так! Как устаканится, – вместе же слушать будем, и с ней, и с тобой… Да даже если бы захотел, – не возьмет она денег на ремонт. Щепетильная очень. У меня жила, – только своим пользоваться старалась или сразу на всех покупала, – а сама, знаю, копейки считает. Мне, говорит, чужого не нужно.

– Чужого? Она что, тебя – чужим считает?

– Не… себя – независимой.

– А ремонт как делать собирается?

– Не поверишь, – сама.

– Нет, правда?

– Правда! Купит с зарплаты пакет песка или цемента и носится довольная…

– О как! Долго ж ей ремонтировать! А если скинуться, и от нас обоих – подарком. Если что, – я рабочих найду. К новогодним праздникам или… – Толян пытливо осмотрел Леху, – … к свадьбе.

– К какой свадьбе?

– А ты жениться не думаешь? Кроме шуток? С родителями познакомил, со мной, с Васильевского не вылезаешь, – и только и слышно: Марина, Марина… Вот я о женитьбе и спрашиваю.

– Ну уж нет! Пробовал – хватит. Со штампом или без, – любят-то сердцем.

– Это ты так думаешь. А она что? Не намекает? Ты выяснить-то пробовал? – недоверчиво покосился Толян.

– Да пробовал, – сам обалдел! – вижу же, что любит, а свадьбы словно побаивается. В общем, решил не давить. Пусть дозреет.

– А если вам помолвку устроить? Пока с комнатой решаете... Одни намеренья, никаких обязательств. Съездим к ней, я речь двину. Там, глядишь, и с ремонтом и с деньгами договоритесь, и будете жить. Здесь! Или я все-таки чего-то недопонимаю? У тебя ж на все своя философия …

– Да что мне философия! Мне Мариша нужна! Чтобы рядом была! А ты, значит, вроде дружки или свата будешь? Как там правильно-то?

– Да как хочешь… Заодно посмотрю, что за комната такая, может, идеи какие появятся.

– А что, дружка, сам-то в женихи не собираешься?

– Нет уж! Бабы – народ непростой: или они тебе гадость сделают, или ты им. Я гадом быть не хочу, и их на расстоянии держу. Какая ж тут свадьба?

– А Мариша? По-твоему, тоже на гадость способна?

– Ну… на это каждый способен. Просто одни эту свою способность обезвредить умеют, под контроль взять, а другие – как получится.

– Да меня другие…

– А-а-а! Забоялся…

– Как сказать… Маришка ж, и правда, девчонка совсем, а тут «обезвредить», «под контроль взять»…

– Так и ты не святой.

– Ну я! Не ангел, конечно, но гадости – не единственное, на что я способен.

– Вот и с Манон то же. Ты посмотри! посмотри, каким стал! Красавец – раз! Верный влюбленный – два! Ты и верный! Глаз горит! Планы строишь. И это – Манон. Ее рук дело!

– Ну уговорил, уговорил! – довольно потер руки Леха.

– Уговорил? Я? А самому не надо? Не надо – отойди. Не морочь ей голову.

– Чтоб ты мое место занял?

– Да занял бы, но она ж кроме тебя ничего не замечает.

– Вот и пусть! – разговор с Толяном приятно пощекотал самолюбие Алексея, а предстоящая помолвка казалась единственно понятным, верным и гармоничным разрешением целого узла сложностей и недоразумений.

К Марине отправились в пятницу вечером с цветами, вином и огромной, со всякими вкусностями сумкой.

***

Пожилой, с умным, подвижным взглядом, автор с таким интересом выслушивал мнение молодой корректорши о его тексте, что Марина, увлекшись, задержалась и еле успела домой к назначенному времени, хотя Алексей и предупреждал, что готовит какой-то сюрприз, и просил подготовиться как следует. Но Марина сюрпризы не любила, даже неприязнь к ним испытывала, а потому вся ее подготовка свелась к тому, чтобы чайник поставить да переодеться, – в то самое, купленное на Сонину свадьбу, цвета чайной розы, платье. Так сказать, – сюрпризом на сюрприз. И Алый как раз пришел. Обычно своим ключом открывал, а тут со звонком, важно так…

…Он словно впервые увидел Марину. В желтовато-розовой шелковистой нежности, в мерцании плавных изгибов и жестов, она показалась ему разгадкой всех их встреч, притяжений и вневременностей, ответом на поиски вечной молодости, и вечность эта, эта молодость, стояла в полушаге от него, улыбающаяся, смущенная собственным великолепием:

– Толя? Привет, – бережно принимала она огромный, весь в лентах и бантах, тяжелый букет. – Что за торжественность, Алеш? праздник какой? У меня из «поесть» по нулям, – шепнула Марина Алому.

– Все с собой. Мы пока в комнате похозяйничаем, а ты, – кивнул он на кухню, – с цветами разберись.

Алый хозяйничал по-домашнему спокойно и уверенно, сдвинул несколько ящиков, устроил из них «типа стол» и устроился на матрасике. Толян удивленно и с интересом оглядывался. Он ожидал встретить тут бедность, но не мог понять, как Леха, любитель комфорта, мирится с отсутствием нормальной мебели, техники, радио, телевизора, того элементарного, что составляет жилую «начинку» любого обиталища:

– Ну и пещера… Как ты это терпишь? – (Тот лишь руками развел.) – Ну, хоть музыка у нее теперь будет, – довольно открыл Толян сумку. – Я тут кроме закуси кое-что принес, в подарок как бы. – И вытащил небольшую магнитолку и несколько дисков.

Скоро Марина, разобравшись с многоцветным, пышным букетом, и услышав приглушенную музыку, прихватив живой, волнующийся шатер из цветочных головок, тихонько приоткрыла дверь в комнату. Там, устроившись чуть ли ни на полу, два существа другой, «не ее» галактики, два мужчины разговаривали на удивительном, неземном языке «вольтов» и «ампер». Может, женское общество и облагораживает мужчин, но в чисто мужском обществе – свой шарм, свое, особое благородство, недоступное женщинам по определению, и потому столь привлекательное для них. Так, во всяком случае, ощущала Марина, и как можно неслышнее опускала ведрышко с букетом прямо на пол, у дверей.

– Манон, ты что? – заметил Толян притихшую хозяйку.

– Садись-ка, – усадил ее Алый между собой и «дружкой». Никогда еще она не казалась ему столь юной, жизнеобильной, желанной.

– Тут дело такое … серьезное, – важно откашлявшись и помолчав для значительности, приосанился Толян. – Я в обрядах не спец, про товар и купца не умею. Короче, Леха, – хоть и не первой свежести...

– Ну, спасибо… – в шутку обиделся Алый.

– Что есть, то есть… Зато с жизненным опытом… Зарабатывает мужик, – продолжил Толян и перевел внимательный цепкий взгляд на Марину. На темно-красном покрывале в нежно поблескивающем платье она казалась слишком хрупкой, слишком уязвимой для Лехи. – А мы все в холостяках ходим… – закончил он вдруг таким глубоким волнующим баритоном, что Марина, вздрогнув, прижалась к Алому.

– Ну? Невеста, согласна? – приобнял ее тот.

– С чем?

– С тем, что невеста? Верная и любящая? Теперь уже по-настоящему?

– А раньше не по-настоящему было? – в глазах Марины мелькнуло тревожное непонимание.

– И раньше по-настоящему, – не сразу ответил Алый. Он, кажется, только-только ощутил всю глубину своего к Марине чувства, пожалуй, более утвердившегося в его душе, чем это нужно для простой помолвки, но, испугавшись такого погружения, быстро оправился. – А теперь почти официально. При свидетелях! – кивнул он на Толяна. – Помолвка как бы!

– Я тут даже подарок принес… Вам обоим, – указал Толян на магнитолу в углу комнаты. – Подарок принес, а радости у молодых не вижу. И самому невесело. Ну, со мной все понятно, как-никак, друга пропиваю. Да и тебя… – обратился Толян к Марине, и разлив по бокалам вино, взяв свой и держа его в руке, спокойно, как у себя дома прилег на локоть, не спуская глаз с Марины. – И горько мне… Ох, горько! – подмигнул он.

Марина, испугавшись Толяна, его вальяжности и даже бесцеремонности, подскочила на месте как ужаленная и буквально вдавилась в Алексея:

– Не свадьба же…

– А с каких пор нам повод нужен? – погладил тот ее руку. Всю дорогу он представлял, как она обрадуется этой помолвке, счастливая, ласковая, благодарная. И вдруг – дерганья, нервные интонации… Кому как не ему знать: уж если женщина жаждет любви, – скрывать этого не будет! Да и зачем? Вон Татьяна! жаждала так жаждала, – весь город знал, весь зал любовался! А Марина? Ну как ей объяснить, что мужское самолюбие – дело обычное, ну хочется иногда, чтоб весь мир видел, как ты любим и желанен, чтобы тот же Толян слюнки глотал… Эгоизм? – разве чуть-чуть, торжества ради! Вполне допустимый, вполне понятный. Ему ли не знать, не восхищаться полнотой и накалом Марининой любви! Ему ли не знать, какой жаркой и страстной бывает эта любовь! О! Он единственный посвящен в эту тайну! Не первый, второй, третий – единственный! И готов служить этой тайне как жрец, как избранный. Но жрецу Богиня нужна, чтобы все глаза на нее, а Марина… – Мариш, скажи что-нибудь… – почти расстроился Алый.

– Я скажу! – вмешался Толян, вернувшись в исходное, сидячее положение. – За любовь!

К вину, и алкоголю вообще, Марина относилась спокойно, точнее, никак не относилась. Сок – и тот вкуснее. Но слишком уж не заладилось с этой помолвкой, а ребята старались, готовились: цветы, угощения, подарок даже… Да и повод вроде серьезный, прямо к ней относящийся. Марина зажмурилась и… бр-р-р, – выпила.

– Между прочим, в России обычай был: невеста угощала гостя чарочкой водки, а гость целовал ее в уста сахарные, – зачем-то сообщил Толян.

– Пусть он уйдет, – испуганно прошептала Алому Марина. – Пусть уйдет.

– Да брось ты! Ну, обалдел мужик… Ты, вон, какая! Как не вздуреть!

– Товарищи жених и невеста! Вы целоваться будете? Или помолвка отменяется? Невеста-то, похоже, не готова. А на свадьбе пред честным народом, как?

– Пред честным народом как раз легче, – буркнула Марина.

– А какая разница? – подбадривал ее Алый. – Нам-то что? Ты ж моя…

– Не хорошая я, не хорошая! – оборвала его Марина, чуть не плача. Ей хотелось убежать, пропасть, провалиться: что-то нехорошее, пугающее носилось в воздухе, но что, почему – она не знала.

– Не хорошая... Замечательная! Чудная! Восхитительная… – шептал, успокаивая Алый. – Просто разволновалась, не ожидала, устала… – ворожил он, осыпая ее солнечными бликами лучистых полуулыбок, обволакивая сиянием небес и волнами нежности. Воля оставляла разум Марины, покоряясь горячему шепоту… – Не бойся любить, не бойся быть любимой... – заклинал голос Алого, шелестели цветы, глухим эхом вторили утонувшие в зарослях заделанных трещин стены, «не бойся…»… и чей-то голос шептал «Манон»… Нежные пальцы Алого скользили по ее плечам, шее, отводили длинные локоны, расстегивали крохотные пуговички… и еще чьи-то пальцы. Хмель окутывал сознание, мысли туманились… «радоваться надо… немногим такое счастье дается…»

И свет погас, и запахло свечами… С потолка на стены, на покрывало, на чайную розу шелковистого платья, поползла, оживая, многолапая тень… разинув много– и гнилозубую пастью… Что-то шелестело, шуршало, слетаясь на покрывало… что-то похожее на стаю, на черные всполохи, желтые отсветы… на извивающуюся, на красном, серую массу... на двух прислужников с мутными водянистыми взглядами… на приготовления к дикому ритуалу… И нужно было бежать, но ужас парализовал тело. И нужно было кричать, но, как ни разевала Марина рот, как ни напрягала горло, – только и вырвалось срывающимся хрипом: «Алеша, Алый, Аленький…» Прислужники переглянулись и сгинули. В комнате снова стало светло, монстр исчез, не успев ее поглотить, негромкая музыка сменилась шипением, кто-то в коридоре негромко разговаривал, кажется, ругался, уходил, возвращался, но все уже было не то, – не те время и пространство, куда запросто, как к себе домой, возвращался Алый.

Ночью у Марины начался жар, на следующий день добавились бред и метания. Все выходные Алексей, как заботливая нянька, поил ее сладким чаем и пичкал оставшимися яствами и беспомощными то ли утешениями, то ли оправданиями: ну ничего ж не случилось, Мариш! ничего такого, чтобы стоило твоих нервов. Дурацкая шутка – и только. Но лучше не становилось. Ни ему, ни Марине.

***

Выздоровление шло тяжело. «Вы что, не хотите поправляться?», – задумчиво спрашивал врач. Марина хотела, но для этого нужно было скинуть кошмар случившегося, извести, изгнать его. Меж тем Алексей как будто боялся оставить ее одну, заботился, переживал, а Марина даже благодарности не чувствовала – только холод однажды разверзнувшейся бездны. Но разве виновато солнце, что греет, разве виновато небо, что манит? Разве виноват был Алеша в ее ненормальной, болезненной привязанности к нему?

Встреча третья. Глава 19. Деревня 

Близость и глубина бездны могут так заворожить человека, что он уж и не заметит, как его корпус подастся вперед, а рука оставит спасительную зацепку, и что-то в нем даже обрадуется плавному соскальзыванию. Потому-то и разница между приближением к бездне и самим падением – невелика. И если уж повезло удержаться на самом краю, – впейся пальцами в камни, в трещинки, ямки и ползи прочь… Не оборачиваясь, не размышляя, цепляясь, хватаясь, царапаясь, – ползи. Как слепой червь – ползи. Пластайся мхом или плесенью – только ползи.

Как наркоман или алкоголик, измученный собственной слабостью, стремится попасть в ту жизнь, где нет места гибельным соблазнам, так и Марина решила бежать туда, где никто, а главное, Алексей, не станет ее искать, – в деревню Ровеньки, где, по сведениям справочного бюро, жила Варвара Владимировна. В другой раз побоялась бы и комнату оставлять, и на новой работе себя так вести. Но ужас прошедшего не отпускал. Заполонив однажды ее жилище, он пропитал собой его стены, потолок, матрасик, по вечерам поблескивал в оконных стеклах, крался тенями, витал в воздухе. Бездна, явленная в тот страшный вечер, никуда не делась, – затаилась, чтобы однажды совсем поглотить Марину. Жить в постоянном ожидании гибели, ничего не делая, не понимая, как защищаться, было свыше ее сил. Даже бездомничать, – казалось ей теперь, – и то легче. С работой  если что, вывернется как-нибудь – не привыкать. Но в издательстве, как ни странно, пошли навстречу, – слишком ко двору пришлась новая корректорша. Даже за комнатой приглядеть согласились. И однажды, темным зимним утром Марина, не совсем еще здоровая, исчезла с Васильевского.