Текст книги "Мир без лица. Книга 1"

Автор книги: Инесса Ципоркина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 5. Танцующий глейстиг

А на следующий день Марк пропал. Сказал, поедет домой, отвезет рисунки, по которым шествовали вереницы фоморов, позвонит родным, уладит дела… Никакого смысла в посещении заброшенной квартиры, разумеется, не было. Любые дела можно уладить по телефону. Рисункам тоже не обязательно покидать комнату Марка. Да и вещи провидца давным-давно обосновались у меня. И все-таки сгреб он свои папки и ушел пружинистым шагом, точно на прогулку.

У людей так принято – перед трудным делом (оно же приключение) слоняться по гулким комнатам и запруженным улицам, не зная, чем себя занять, прощаясь со своей нынешней жизнью и не веря в возможность жизни новой, которая наступит ПОСЛЕ выполнения трудного дела. То есть после приключения. Уму непостижимо, как при таком страхе перемен, царящем в каждом отдельном мозгу, род человеческий ухитряется быть самым изменчивым среди разумных рас. Мы, фоморы, никогда не устраиваем ритуальных прощаний с собой прежним перед тем, как выйти из моря или в море вернуться. Не «приводим дела в порядок», когда наше время на земле подходит к концу. Не отделяем один прожитый отрезок нашей жизни от другого, чтоб почувствовать разницу.

И все-таки фоморы не привыкли становиться у человека на пути, коли тому приспичило устроить дурацкий обряд прощания. Вот мы его и отпустили, провидца нашего. Упустили. Как будто он был хитрым, опытным осьминогом, а мы толпой галдящих мальков, уверенных, что уж они-то поумнее мешка головоногого…

Вечером Марк не вернулся и я принялась ему названивать. Телефон упорно долдонил свое «временно недоступен», мы трое – я, Морк и Мулиартех – кружили по комнатам, выписывая восьмерки, точно стая голодных акул, время шло. Улетучивались надежды на пребывание провидца в метро, на подзарядке или еще в какой-нибудь технической заднице. Мы понимали: Марк сбежал. Или…

– Ада, перестань выдумывать всякие глупости! – укоризненно качает головой бабка. – Зачем ему от нас бегать, если мальчик мог просто отказаться? Никто на него не давил, не обещал замочить в, гм, ближайшем водоеме всю его семью… Достаточно было сказать «нет» – и идти на все четыре стороны!

– Ты, бабуль, так давно живешь, что совершенно перестала разбираться в людях! – завожусь я. – Сказать «нет» в лицо тому, кто в тебя верит, для современного человека труднее, чем по-тихому слинять. Если вот так взять, да и отказаться, то придется наблюдать глубокое разочарование в прекрасном рыбьем глазике своей приемной бабки. И Марк, и большинство мужчин предпочтут сбежать, чем встретить женское разочарование лицом к лицу.

– Что, правда? – Мулиартех поражена. Примитивные существа эти древние морские змеи! Фоморы – те хоть замечают приливы и отливы человеческого добра и зла, мужества и слабости, веры и безверия. Для человека каждая из таких волн – целая эпоха. Для фомора она вполне соразмерна сроку жизни. Для морского змея – мгновение. Поэтому Мулиартех так тупит в вопросах человеческой психологии. Не может уследить. Как морская черепаха – за проносящимся мимо серебристым вихрем, состоящим из вертлявых рыбьих тел.

– Правда! – подтверждает Морк. – Сам не раз сталкивался: в наши дни люди охотно обещают то, чего не в силах выполнить, получают свою порцию благодарностей и комплиментов, а когда приходит срок исполнять – их и след простыл.

– Но… – бабка в растерянности, – …вокруг же эти… телефоны… интернет, почта, скайпы всякие. Тебя откуда угодно достанут, возьмут за шкирку и спросят: ты зачем врал-то, поганец? Зачем сожрал мое время? Зачем бегать за собой заставил?

– Бабуль, это же будет ПОТОМ! – усмехаюсь я. – Когда-нибудь. Через неделю. Через месяц. Через год. И пускай человек, измотанный долгим ожиданием, будет зол, пусть в его голосе будет презрение и даже ненависть, – заряд негатива ты получишь НЕ СЕЙЧАС. А если повезет, то вообще никогда. Обыкновенная святая вера труса. Святая вера в то, что за прошедшие жалкие сроки кто-нибудь обязательно умрет: либо ишак, либо падишах, либо сам Ходжа. Мысль о быстротечности времени не помещается в человеческую голову, сколько род людской на эту тему ни трепись. Им всегда кажется, что несколько месяцев – это долго.

– Да, дети, – кивает Мулиартех, – я невежественная и ненаблюдательная старуха, как вы изволите думать. Но я точно знаю: Марк шел прощаться. С домом, с друзьями, с родными. С собой. Он готовился, как воины древности – на неравный бой. Глупо перед рукопашной мыться и в чистое переодеваться, но они это делали. Потому что их земная жизнь заканчивалась на пороге битвы. Вам этого не понять, вы отродясь не воевали.

– Один-один! – парирует Морк. – В земных войнах мы – по крайней мере я и Адка – не участвовали, в традициях воинских не разбираемся, переживания Марка поняли неверно. Второй тур: что с ним тогда стряслось?

И тут я понимаю: очень-очень хочется, чтобы Марк оказался обыкновенным трусом. Я прощу ему эту слабость. Я очень способная к прощению слабостей натура. К тому же я знаю: Марк пережил огромный перелом. Он сумел поверить в существование других мыслящих рас. А здесь, среди людей, это – едва ли не худшая разновидность безумия. Марк согласился «заболеть» и отгородить себя от всего человечества стеной неизреченной тайны.

Он всей душой хотел нам помочь. Он дал опрометчивое обещание на подъеме энтузиазма. Вдобавок Мулиартех – великая мастерица вызывать бури энтузиазма в душах разумных и полуразумных существ. Если она на Марка хотя бы слегка надавила, провидец имел полное право после этого неделю говорить лозунгами и ходить строем.

Ну может человек после таких нагрузок сорваться? Может. Если ему необходимо отсидеться в каком-нибудь убежище и еще раз все обдумать – я пойму. МЫ поймем. И потихоньку, осторожненько извлечем Марка, словно краба из норы, успокоим его демонов, направим его настроение в нужное русло, поможем ему сделать то, без чего вся оставшаяся жизнь Марка обернется адом бесконечных сожалений и упреков…

Мулиартех еще гримасничает в человеческом стиле «да, я бедная нелепая старушенция», но сквозь кривлянье нахального примата уже проступает истинная суть матери рода, древнейшей из нас, чья память хранит бесчисленные конфликты между стихиями и людьми, между людьми и людьми, между стихиями и стихиями. И не только открытые конфликты, но и…

Бабка поднимается на ноги. Контуры ее фигуры начинают расплываться, как будто воздух вдруг потек от жары, зарябил, завихрился, заиграл спецэффектами… Мы с Марком пулей вылетаем из комнаты, мчимся в ванную, позади нас стены человеческого жилища рушатся под натиском разрастающегося Истинного Тела Матери Мулиартех. Стремительно свиваясь в тугие кольца, морской змей изо всех сил пытается умерить свою мощь. И ему даже кое-что удается.

Матерь рода – единственное существо среди фоморов, способное спрятать большую часть Истинного Тела в какое-то, как люди говорят, «подпространство». Мне лично никогда не понять, как морские змеи это проделывают, и как Мулиартех, синяя карга, не разносит все вокруг себя. Я вообще большую часть жизни общаюсь с ее маской – с пожилой дамой, обильной телом и бодрой духом – но не до такой же степени!

Я забиваюсь в угол ванны, Морк дежурит в дверях, наблюдая за тем, как змей, вливаясь в мой разгромленный дом, приступает к охоте. Если ему не хватит места, мы с Морком уйдем водяной тропой, а вот вернемся ли обратно? Разве что человеческим маршрутом – городским транспортом, в компании ремонтников и в окружении мешков с цементом. Да-а, бабуля, сделала ты мне головную боль накануне спасения мира от отца лжи!

И действительно, у меня отчаянно болит голова. Как и у всех фоморов в этом огромном, шумном, грязном, никогда не спящем и никогда не удовлетворенном городе. Змей прощупывает улицы и дворы, парки и здания, слушает отголоски своего беззвучного крика, сводящего с ума все живое… кроме людей. Волны ужаса и боли возвращаются в мозг змея, и новые вопли вырываются из его гортани, пронизывая стены. Я упорно цепляюсь за стену. Я не уйду. Я ее правнучка. Я должна выдержать. И быть среди тех, кто отправится спасать Марка. В том, что его необходимо спасать, сомнений уже нет.

В комнатах еще что-то бьется и рушится, но Мулиартех уже приобрела человеческий облик, в нем она и заходит в ванную, вся в пыли, и произносит с ненавистью:

– Глейстиг! Он натравил на парнишку глейстига!

Морк со всей дури лупит по стене. По последней уцелевшей стене. Мрамор трескается под могучим кулаком кузена. Я сдавленно матерюсь – что мне еще остается, растерянной женщине в разрушенном помещении?

* * *

Я почуял неладное уже на пороге. Ключи я, конечно, друзьям оставлял. И не всегда забирал обратно. Так что записной ловелас Вадька вполне мог привести сюда девушку, пока я, типа, рванул по городам и весям памятники старины снимать. Но я Вадькину манеру ухаживания знаю: недолгая трепотня под бутылку игристого, пара расслабляющих песенок под гитару – и обязательная часть программы окончена. Переходим к показательной. Но чтобы устроить в моей квартире форменную праздничную иллюминацию? Озарить каждый уголок романтическим розовым светом, льющимся непонятно откуда? Включить какие-то сакральные песнопения с примесью разудалой цыганщины и диско восьмидесятых? Такого за Вадькой никогда не водилось. Не его почерк.

И тут из комнаты вышла она. Я УВИДЕЛ ее. Всю. Прозрачное платье-не платье, пеньюар-не пеньюар создавал эффект скорее обнажающий, чем скрывающий. Будь рядом малолетние дети, я бы ладоней не пожалел, чтобы прикрыть им глазки. Но детей рядом не было, поэтому я так и остался стоять, уронив руки и привалившись к стенке. Потому что увидел не только фигуру, но и ЛИЦО.

Очень красивое лицо, очень. Без всяких скидок на иномирные стандарты красоты. У этой… у этого существа черты лица были идеальные. Согласно нашим, банальным человеческим идеалам. Ровный бронзовый загар, томно прикрытые глаза, тени от ресниц на высоких скулах, точеный нос с красиво вырезанными ноздрями, чувственный рот и твердый подбородок. Голова сидит на длинной шее изящно, словно бутон розы на стебле. И волосы, целый водопад каштановых волос, даже на вид мягких, точно козья шерсть.

Она не шла мне навстречу, она мне навстречу танцевала. Кружилась, подпрыгивала, зависая в воздухе, словно воздушный шарик, смешно постукивала копытцами… КОПЫТЦАМИ?

То, что я сначала принял за туфли на платформе, оказалось натуральными копытами. Довольно миленькими, аккуратными, по-козьи раздвоенными. Вверх от копыт по ногам струилась шелковистая коричневая шерсть, обнимая ногу до середины бедра. Сатир? То есть сатиресса? Я думал, они существуют только в литературе серебряного века… Впрочем, нечему удивляться. Еще одна разумная раса. Нормально.

И тут красотка в натурально-меховых гамашах распахнула глаза. Они оказались не просто глупыми – это были глаза травоядного животного. Вот-вот. Именно козы. Без белков, зеленовато-желтые, со странным горизонтально-щелевидным зрачком. Потом она открыла рот. Я, оцепенев, наблюдал, как она, тщательно облизав кончик носа розовым-розовым языком, произвела горлом какое-то дерганое движение и не без труда произнесла:

– Иди ко мне.

Я попятился. Паника окутала меня душным одеялом. Но меня собственный ужас только разозлил: хорош герой, с самим сатаной воевать собрался, а первой же козочки в пеньюаре испугался до дрожи! Ну что она тебе сделает? Если не прыгнула на загривок из засады, не вырвала позвоночник раньше, чем ты понял: тебя убивают, – значит, не за этим пришла. Может, это еще один межрасовый контакт. Может, у их народа перед началом переговоров танцевать положено? А что? Я умею. В смысле, танцевать.

И только прикоснувшись сквозь прозрачную распашонку к горячему, почти обжигающему женскому телу, я сообразил, какого дурака свалял. Всю осмотрительность, всю осторожность, всю ответственность мою словно ураганом выдуло. Осталось только дикое нетерпение и счастливое предвкушение: танцевать! Танцевать до упаду, выплеснуть все, чего от жизни ждал, все страстишки свои поименно перебрать, летать, не касаясь ногами земли, вспениться шампанским, взорваться салютом, всему миру себя раздарить – и снова танцевать!!! И коза эта мохноногая казалась самой желанной в мире партнершей – по чему именно партнершей, неважно, потому что сейчас только танец имеет значение!

Мир погрузился в горячую, липкую тьму, в которой проносились мимо стены и шкафы, под ногами оказывался то пол, то сиденья и спинки кресел, то пружинящая поверхность дивана… А временами – так даже подоконник и полки все тех же шкафов. Невероятная козлоногая танцовщица умела не только чечетку отбивать – она летала! Буквально – взлетала к потолку, вращалась в воздухе в вихре собственных волос, приземлялась мне на руки и снова летела ввысь. А иной раз и меня втягивала в головокружительные воздушные па, оставшиеся у меня в памяти горячечным бредом.

Это было круче всего, что мне довелось испытать за тридцать прожитых лет – круче спорта и секса, круче вдохновения и везения, круче опасности и озарения. Я хотел лишь одного – чтобы так продолжалось всегда. До самой моей смерти. И никаких обязательств, никаких обещаний, ничего. Пусть сами решают свои проблемы, пока я танцую, танцую из последних сил, на остатке дыхания, на остатке жизни…

И в этот миг все кончилось. Партнерша моя лежала, вытянувшись вдоль стены, а на стене красовалась глубокая вмятина. В форме женской попы. «Красиво! – подумал я, падая навзничь. – Если выживу, ни за что заделывать не стану». Очнулся довольно скоро. Руки Морка держали мою голову, ладони Ады холодили кожу на груди. Мулиартех сидела в кресле, попирая ногой тело женщины-козы. Полное жизни тело, надо сказать. Существо, едва не уморившее меня «перпендикулярным выражением горизонтальных желаний», распласталось по полу, вздрагивая от желания дать деру. Удар, повредивший перекрытия, прошел для этой твари бесследно.

– Это… кто?.. – прохрипел я, с трудом заставляя работать пересохшее горло.

– Сейчас все узнаешь. Рот открой, – сухо приказала Ада. Я вяло шевельнул челюстью. Ада просунула мне в рот горлышко бутылки из темного стекла и осторожно запрокинула мою голову назад. В рот полилась солоноватая жидкость. Я покорно глотал.

– Ну как? – обратилась Ада к Морку. Тот кивнул:

– Норма. Обезвожен, но жить будет.

– Это, мальчик мой, первая ласточка от Аптекаря, – послышался обманчиво ласковый голос Мулиартех. – Глейстиг, дитя воздуха, большая любительница танцев до упаду и агент отца лжи. Ее прислали, чтобы тебя убить.

– Зачем? – поднял бровь Морк. – Марк – не единственный провидец на свете! Предположим, дотанцевался до смерти. А мы бы нашли нового провидца. Не сразу, но, думаю…

– Вот подумай, подумай подольше! – послышался ехидный голос Ады. – Может, и сообразишь: только Марк способен провести нас к Мореходу. Без него путь в четвертую стихию закрыт. Аптекарь это понимает. А теперь и мы это поняли.

– Нельзя тебя без присмотра оставлять, парень! – вздохнул Морк. – Убьют.

Слов у меня нет, поэтому я молча киваю. Убьют. Наверняка.

Глава 6. Приберегая пессимизм на черный день…

– Сука! – орешь ты, брызгая слюной. – Наглая, наглая сука! Тебя бы на мое место, тебя бы хоть на миг – на мое место!!!

Но все это – внутри. Снаружи ты почти невозмутима – сидишь, улыбаешься и прожигаешь меня ненавидящим взглядом. Да, это ненависть, ничто иное. Я умею узнавать ее неспящий вулкан во всем – в прищуре глаз, в мгновенных подергиваниях рта, в проступивших носогубных складках, старящих еще совсем молодое лицо. За что же ты так ненавидишь меня, подружка?

За то, что стала для меня лабораторной мышью. И тестировала для меня смыслы жизни по всей шкале от высших до низших. В результате твоя жизнь превратилась в отравленную свалку. А моя тем временем текла по строго рассчитанному руслу. Но разве я подряжала тебя на это… сотрудничество? Разве я подкупала тебя, подталкивала, подначивала? Я просто наблюдала. Стоя в стороне от твоей судьбы.

К тому же ты так хорошо знала, чего тебе требуется. Самого лучшего. Всегда и во всем. Ты входила в комнату и сразу определяла, где тут наливают лучшие напитки, стоят лучшие кресла и тусуются лучшие мужики. Ради возможности оказаться в вип-зоне ты не щадила того, что у тебя УЖЕ было: как известно, лучшее – враг хорошего. Хорошее рядом с тобой было обречено.

И ты непрестанно удивлялась моей инертности. Ты пыталась учить меня уму-разуму – по-свойски, по-дружески, не обижаясь на отказы и насмешки. А были годы, когда я смеялась над тобой постоянно. Потому что уже знала, чем все кончится. Гигантским, феерическим, апокалиптическим упсом. Вот только, в отличие от героев комиксов, после картинки с этим самым «OOPS!» ты не сможешь как ни в чем не бывало топать по избранной стезе. Бумажные упсы не превращают стезю в неприступную ледяную гору. В отличие от реальных.

А теперь ты ненавидишь меня за то, что все это время я жила для себя. Не объявляя о своем эгоизме во всеуслышание, не размахивая им, как жупелом, толпе на потеху – можно же не совмещать роль эгоиста с ролью шута? И тогда, если однажды ты дашь слабину, или сделаешь неверную ставку, или промахнешься, меняя хорошее на лучшее, – твоя жизнь не обернется каторжным трудом по сохранению лица перед гогочущей толпой.

Чтобы быть эгоисткой, надо быть очень, очень внимательным. И знать о людях больше, чем «это мое» и «это не мое». Прощай, подружка. Разбирайся сама с мужем, бросившим тебя в разгар кризиса – международного и возрастного, с финансами, горланящими романсы, со списком нужных людей, оглохших и ослепших, когда судьба твоя закладывает такой непредсказуемый вираж… Звони, когда выберешься. Сама.

Я встаю с неудобного пластикового кресла и, покидая кафе, замечаю знакомое лицо. Красивый мужчина, НАТУРАЛЬНО красивый, без натужной метросексуальной ухоженности, без тусовочно-голодного выражения на лице: ну узнай же меня, ну блесни улыбкой, ну подари восхищенный взгляд – мне, медийному, полуизвестному, примелькавшемуся в светской хронике! Жаль, что я не помню, кто вы. Да и задерживаться очень не хочется. Я, видите ли, только что предала лучшую подругу. Положила камень в протянутую руку, плюнула в душу, отгородилась от чужой беды. Нет мне прощения, эгоистичной суке.

И я ухожу, унося свою безнадежно подпорченную карму.

Нет, я не в восторге от себя, я не горжусь тем, что сделала, я не утешаю себя дурацким «Когда-нибудь она поймет, что я права!» Не поймет. Не простит. Но вернется, чтобы похвастаться очередным успехом. Очередным «Вот ты в меня не верила, а я, между прочим…» – и даже не заметит, что я все еще есть, что я все еще на связи, что я все еще предоставляю свои уши в твое распоряжение, глупая ты клоунесса. Пусть и не так часто, как тебе хотелось бы.

Надоели мне Сашеньки Адуевы[25]25
  Персонаж «Обыкновенной истории» И.А.Гончарова – прим. авт.


[Закрыть] обоего пола, идеалисты-романтики, свято верящие в то, что мы, Петры Иванычи Адуевы,[26]26
  Второй персонаж того же романа – прим. авт.


[Закрыть] всем своим опытом и благоденствием должны поддерживать их, тратить свое время, силы и средства на возрождение Сашенек из пепла после очередного разочарования, тащить из болота депрессии – и все это, не смея произнести: «А я предупреждал/предупреждала!»

Эгоистичные суки, твердят они. Все вы эгоистичные суки, боженька вас накажет. Да, мы такие, – вторим мы, люди, у которых есть что-то свое. Мы не хотим отводить от вас беды, к которым вы стремитесь, не видя дальше собственного носа. Мы не хотим отказываться от себя ради вас. Поэтому вы записываете нас в предатели и не верите нам ни на грош. Если не считать того, что за любой малостью вы опять и опять приходите к нам, бессердечным ненадежным негодяям.

Осуждение висит надо мной грозовым облаком, давит меня серо-желтым брюхом, норовит разверзнуть надо мной хляби небесные. Плевать. Против хлябей отлично помогают зонтик и фатализм. Я знаю: за то, что ты у себя есть, надо заплатить имиджем ангела-эмчеэсовца. Безделицей, в сущности. Безделицей, которую молва вознесла на несуразную высоту.

* * *

Как же мы прикипаем душой к собственному имуществу! Надоевшие эстампы, прочитанные книжки, немодные кофты, разнокалиберные тарелки – на первый взгляд их нисколько не жаль, пропади оно пропадом, барахло это. Но едва барахло оказывается похоронено под метровым слоем битых кирпичей, мы немедленно принимаемся за раскопки. И спасаем свой хлам с тем же энтузиазмом, с каким вытаскивали бы из-под рухнувших перекрытий секретные архивы или золото Шлимана. Мы с Кавой не покладая рук рылись в мусоре в поисках уцелевшего имущества, пока на кухне деловито шуровала ремонтная бригада.

Кто-нибудь объяснит мне, почему лучшие мастера в этой стране – женщины? Я думала, Кавочка приведет батальон рукастых мужиков, готовых на трудовые подвиги ради высокой оплаты, назначенной Мулиартех. А вместо стройбата ко мне заявились пятеро субтильных теток, настроенных восстановить эти развалины в кратчайший срок. Я была готова пообещать им златые горы, но Кава умерила мой пыл.

– Ты, главное, ничего заранее не плати! – увещевала она меня. – Вот сделают, посмотришь – тогда и деньгами сори.

– Да они ж не мои! – отмахивалась я. – Бабкины, гм, бабки. Сама все разнесла, сама и…

– А ты все равно лишнего не отдавай, – учила меня Кава бытовому уму-разуму. – Если увидят, что у тебя деньги дурные, втрое против нормальной цены заломят. Лучше посмотри вон в той куче – кажись, там твои коробки с обувью маячат.

– Кавочка, ну какого черта мы еще обувь старую откапывать будем? Мне бы документы найти да ноут, если он жив остался. А помер – я хоть жесткий диск извлеку…

– Найдутся твои железяки! А обувь не старая, ты ее и полгода не проносила, тебе бы лишь бы хорошую вещь выбросить, все вы, молодежь, без царя в голове!

Дни проходили в археологическом ажиотаже, ночи – в беспокойстве за Марка. Морк переехал к провидцу, дежурил у его кровати, терпеливо сносил своеобычное мужское нытье «Я умираю, я чувствую, что умру, я уже практически умер, можно мне куриного бульону и свинины с хреном?»

Многочасовой дикий танец не прошел для Марка бесследно. Растяжения, вывихи, боли в позвоночнике, ноющие мышцы – все, чего у настоящих героев нет и быть не должно, если верить литературному эпосу. Там персонажи рубятся сутками, неделями бродят по бездорожью, годами живут в землянках, не отвлекаясь на такие глупости, как натертые ноги или расстройство желудка. Живое человеческое тело отказывалось переносить эпические нагрузки без последствий. Оно болело каждой косточкой, копило молочную кислоту и не желало приходить в себя даже после массажа и припарок. Изнеженный городской житель, впервые столкнувшийся с беспощадной физической нагрузкой, обратился в руину. Так же, как и моя квартира. На восстановление и одного, и другой уйдет полмесяца, не меньше.

Но обиднее всего было то, что Мулиртех не обращала до нас никакого внимания. Открыв мне доступ к счетам и бросив Марка на попечение моего кузена, бабка занималась исключительно глейстигом, этой шальной козой. Как будто та ей родня – роднее прямых потомков.

Сегодня Мулиартех велела мне все бросить и придти побеседовать с козлоногим исчадием воздуха. Дескать, разговор с глейстигом может оказаться полезным для меня. Как будто с тупыми танцорками вообще можно разговаривать. У них же запас слов не больше, чем у Эллочки-людоедки!

– Кто бы мог подумать! Нанять глейстига в качестве киллера! – восхищенно приговаривает бабка, провожая меня в комнату, где, лишенная магии и свободы, коротает дни ее пленница.

Сораха (это чудовище зовут Сораха, то есть «лучезарная»!) сидит, забившись в глубину широкого, точно сани, кресла и тупо пялится в окно. Она уже поняла, что мы не причиним ей вреда, не станем пытать, морить голодом и заключать в подводные узилища. Поняла, успокоилась… и замкнулась. Теперь из нее слова не выдоишь. Да и проку от нее как от информатора – ноль. Имени своего нанимателя не знает, просто однажды ей «сказали в голове» пойти в чей-то дом и потанцевать с первым, кто войдет в дверь. Она была счастлива. Потому что давно не танцевала. У нее не получается танцевать – не помнит, сколько, но уже давно. Это плохо. Ей, Сорахе, плохо, она только хотела потанцевать, все Сорахи должны танцевать, а она не может. Плохо без танца. Танец – хорошо. Будете убивать – убивайте быстро, Сораха не хочет умирать медленно, смерть в воде – плохая. В огне – лучше. Все сгоревшие Сорахи улетят вверх, летать – приятно, тонуть – противно.

Вот и весь результат трехдневного общения Мулиартех с дебильным дитем воздуха. А чего бы ты хотела, бабуля?

Но бабка выглядит подозрительно довольной. Ей, похоже, удалось узнать все, что нужно. А я… я ничего не понимаю и чувствую себя настолько беспомощной и глупой, что просто… злюсь. Сижу напротив безучастного глейстига с физиономией ничуть не более осмысленной, чем у несчастной козлоножки, и мечтаю о том, как вернусь к своим завалам порванного, поломанного и перепутанного хламья. Сгребать лопаткой сор по углам – все, на что я гожусь. Какого черта Мулиартех пытается сделать из меня следователя, когда я по уму – уборщица?

– Успокойся! – вдохновляет меня бабка. – Выброси из головы постороннее. Не дуйся. Подумай еще раз: что нам это дает?

– Что проклятую козу запрограммировал Аптекарь. Мы это знали задолго до того, как ты притащила это уе… увечное созданье в свой дом.

– А КАК он ее запрограммировал?

– Телепатически. Внутренним голосом. Она шизофреничка, коза твоя.

– Хорошо! – Мулиартех не издевается. Бабка действительно рада тому, что я назвала глейстига шизофреничкой. – Дальше!

– Да куда уж дальше-то. Ну, залез он ей в башку, ну, говорит ей, что делать. Ну, отнял у нее способность танцевать, единственное умение глейстигов. А тут вдруг вернул. Ненадолго. Она, естественно, последний разум от счастья потеряла, рванула выполнять приказание. Все.

– А тебе мало? – изумляется Мулиартех. – Смотри, сколько ты всего открыла: отец лжи научился поселять в головах детей воздуха человеческие болезни! Ты только представь себе – глейстиг, страдающий шизофренией!

Ах, какой феноменальный уникум и уникальный феномен. Можно подумать, несчастная коза не душевным недугом приболела, а начала нести золотые яйца.

С другой стороны, никто из фэйри не болеет психическими заболеваниями. Попросту нечему там болеть. У нас ее нет, психики. Каждый из нас – часть своей стихии, неотъемлемая, гармоничная часть. Мы дышим, двигаемся, думаем и ощущаем, как велит нам море, воздух, огонь. Мы не вступаем со стихиями в конфликт. Мы не пытаемся противостоять реальности, мы растворяемся в ней. И не постепенно, а сразу, как только открываем глаза в глубине своих океанов – водяных, небесных, подгорных. Каким образом Аптекарю удалось перенастроить сознание самого примитивного из фэйри на полноценный конфликт с действительностью?

Я встаю со стула и подхожу к Сорахе. Та поднимает голову и смотрит на меня взглядом больного животного. У нее страшные глаза. Истинные фэйри смотрят иначе. В глубине зрачка у нас таится невозмутимость самой природы. Боль сердца, волнения души, игры разума – только легкое возмущение на поверхности. Бездна всегда спокойна и всегда права. Она защищает нас в самые тяжелые минуты, она бережет нас от человеческих кризисов, она рождает нас и принимает обратно. Всех. Даже таких древних и неугомонных, как морской змей Мулиартех.

Если эта опора покачнется, мы потеряем главное, что имеем. Мы потеряем свою стихию.

– Ты уже оповестила Племена Дану?[27]27
  Племена богини Дану, иногда не вполне корректно именуемые «Туаха», «Туатха» или просто «туаты» (ситхи, дану), часто встречаются в литературе фэнтези, обычно в смешении с образами эльфов. Легенда утверждает, что в Ирландию Детей Дану принесли по воздуху темные облака, застилавшие солнечный свет в течение трех дней. По второй версии, Племена богини Дану прибыли, как и все их предшественники, на кораблях, но разрушили их сразу после высадки на берег – прим. авт.


[Закрыть] – оборачиваюсь я к Мулиартех. Та лишь отводит глаза.

Не любит мать рода детей воздуха. Старые счеты, старые обиды. Войны, о которых даже море помнит смутно, – это ее войны. И сколько от тех воспоминаний ни отнимай, они все еще саднят.

– Бабуля… – шепчу я. – Они тоже в опасности. Воздушный океан в опасности. Ты же их знаешь, дурачков безбашенных… Они и так не очень-то разумны, одно название, что разумная раса!

– Нищему пожар не страшен, – резко произносит Мулиартех. – Наркодилеры они, эти ублюдки Дану. Все, поголовно.

Новое дело. И новый термин применительно к дружественно-враждебному племени.

* * *

– Наркодилеры? – в мозгу у меня проносятся образы убогих, изношенных существ, мечтающих об одном – чтобы окружающая действительность отступилась от них, схлынула, будто волна с избитой морем скалы – и никогда больше не возвращалась. Как-то не вяжутся эти преступные страдальцы с представлениями людей о Детях Дану, «самых красивых, самых изысканных в одежде и вооружении, самых искусных в игре на музыкальных инструментах, самых одаренных умом из всех, кто когда-либо приходил в Ирландию», если, конечно, не врут средневековые барды…

Ада смотрит на меня терпеливо-раздражительно. Ей хорошо удается эта противоречивая гримаса.

– Ты чем слушаешь, женишок? Я уж не спрашиваю, чем ты думаешь… Про что ни расскажи, все на род человеческий примеряешь. И даже не на реальный человеческий род, а на масс-медийный эрзац. Сколько же нам с тобой биться, чтобы ты на привычные вещи с другой стороны посмотрел? – вздыхает Ада. – Подумай о тех, для кого доставление и получение радости – предназначение и смысл жизни, а не противоправная деятельность, подлежащая искоренению… Дети воздуха наслаждение людям несут, понимаешь? Эйфорию, удовлетворение, кайф. Все то, о чем вы молите небеса, даже когда молчите, уткнувшись взглядом в носки собственных ботинок.

– По-твоему получается, эти… данайцы никакие не наркодилеры, а великие труженики! – усмехаюсь я. – Трудоголики.

– Правильно! – хлопает меня по плечу Ада. – Только для них доставить удовольствие – такой же кайф, как и для того, кого они осчастливили.

– Труд есть высшее наслаждение. Утопия в отдельно взятом воздушном океане. Вот теперь образ принимает гармоничные очертания. Значит, глейстиг несла счастье в массы… в массы меня, а вы ей помешали?

– Человек не создан для такого объема счастья, – хихикает Морк. – Дети воздуха – они ж горят на работе! И вы горите вместе с ними. Как бенгальские огни – красиво и окончательно.

– А мы, между прочим, учимся ограничивать себя! – звучит из моего любимого кресла, на данный момент заваленного женской одеждой, которую удалось спасти из разоренного Адиного гнезда.

Прямо на куче шмотья восседает кто-то… или что-то… прозрачное такое. Внутри едва обозначенного силуэта воздух словно прессуется, сгущаясь в тело. Трехмерная компьютерная графика в трехмерной реальности. Я завороженно наблюдаю, как прозрачное нечто наливается краской и фактурой. Причем довольно знакомой фактурой. Вот и ссадина на лбу знакомая, и синяк на подбородке, который так болит во время бритья, и рука на перевязи. Я. В первый раз я увижу собственное лицо, хотя и не в лучшем его – лица – состоянии. «Это просто праздник какой-то!»