Текст книги "Хорошие девочки плачут молча (СИ)"
Автор книги: Инесса Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
Глава 11
Марго
Карловы Вары встретили нас тёплом и прекрасным южным веерком, который касался щёк, и в этом нежном прикосновении скрывалось обещание благодати.
Счастья. Тихого, семейного.
Я почувствовала себя значительно лучше уже на второй день. Даже если время от времени потягивал живот, старалась не обращать на это внимания.
Времени было слишком мало, ещё настанет пора уныния и тяжёлых решений, но сейчас мне не хотелось об этом думать.
– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивал Михаил почти каждое утро, и я улыбалась.
Хорошо. Даже слишком. Я была просто счастлива.
– Я выгляжу так плохо? – парирование вопросом на вопрос спасало от прямого ответа. Я целовала его в губы и была беззастенчиво беспечна.
– Нет, ты будто светишься изнутри. Надо тебя побольше кормить, а то однажды, боюсь, тебя подхватит ветром и унесёт прочь.
Мы прекрасно проводили время. На пеших экскурсиях я очень уставала, но не отказывалась от них.
Курортный городок был тихим, даже несмотря на наплыв туристов, здесь можно было остаться наедине друг с другом, постоять на пешеходном мосту через маленькую речку, пройтись по узким улочкам и задержаться в тени высоких зданий, прижимаясь друг к другу и шепча милые глупости.
Мы остановились в гостинице, Михаил хотел, чтобы я прошла восстановительные процедуры в одном из санаториев, взялся даже уладить дела с липовой санаторно-курортной картой, но я отказалась.
– Здесь целебный воздух и воду можно попить. Не хочу ничего больше! – категорично заявила я, и спустя пару дней он успокоился.
Всё, что было связано, хоть в малейшей степени, с врачами и больницами, вызывало во мне дикий ужас. Я ещё успею с лихвой хлебнуть всего этого, отец, несмотря на мои просьбы повременить с лечением, был настроен решительно.
Мне еле удалось уговорить его подождать ту неделю, которую я выпросила у судьбы на эту поездку. Я обещала ему, что потом сяду в самолёт и ближайшим рейсом вылечу в Москву.
И больше никогда не вернусь к мужу. Даже если удастся добиться ремиссии.
Я легко дала это обещание, потому что не верила, что удастся. И не хотела верить.
Зачем мне такая жизнь: встречать каждый день со страхом, проходить унизительные и болезненные процедуры, если итог всё равно один?
Ещё когда была жива мама, один из лечащих врачей предупредил меня, чтобы я тщательно обследовалась каждый год. Мол, наследственное заболевание, если есть хоть малейшая склонность к нему, лечатся гораздо хуже, чем одиночные случаи.
Это была моя лебединая песня. Моё последнее лето вместе с ним. С тем, ради кого я с радостью забыла о своих проблемах и позволила себе быть счастливой без оглядки на завтра.
Но завтра наступило быстрее, чем я ожидала.
У меня был расписан каждый день нашего отпуска, я хотела объять необъятное, не упустить ни единого часа, быть настолько близкой с Михаилом, насколько это было возможным.
Мне хотелось, чтобы он запомнил меня здоровой, любящей, страстной. Живой.
Но однажды, на исходе четвёртого дня он куда-то вышел, сказав, что зайдёт в лавку при гостинице за каким-то сюрпризом для меня, а когда через два часа вернулся, по одному его взгляду я поняла, что всё кончено.
Время, отпущенное на беззаботную жизнь, истекло.
– Почему ты мне ничего не сказала? – начал он таким тоном, что я вжала голову в плечи.
Мне хотелось плакать, но глаза были сухими, а руки дрожали всё сильнее, в висках заколотились молоточки, выстукивающие лишь одно слово: «Поздно».
– Почему ты мне ничего не сказала?
Он повторял это снова и снова. Наверное, скакал пару раз, но у меня кружилась голова, а перед глазами мелькало его рассерженное лицо.
Тонкая линия рта, вертикальная морщинка на переносице, которую я так любила разглаживать указательным пальцем, говоря при этом милые глупости. Тогда он улыбался, но сейчас это не подействует.
– О чём?
Я почувствовала, что задыхаюсь и села на постель. Всё закончилось вот так, пошло и некрасиво.
Наверное, отец позвонил ему и обвинил в моей болезни. Он любил искать виноватых, так становилось легче.
– Ты знаешь, о чём! Собирайся, завтра с утра мы уезжаем в Прагу. Я уже позвонил и договорился о твоей госпитализации в госпиталь.
Он ходил по комнате, открыл сейф, пересчитал деньги, проверил паспорта. В его движениях я заметила несвойственную Михаилу нервозность. Они были резкими, отточенными, но какими-то избыточными.
– Я не хочу ложиться в больницу, – тихо сказала я. Кажется, на моих глазах выступили слёзы.
– Не хочешь, но ляжешь.
Он сердился, негодовал, чувствовал себя обманутым. Я прекрасно понимала, как выглядит моё молчание со стороны.
– Ты думаешь только о себе, Марго. Принимаешь решения за нас обоих. Моё мнение вообще не берётся тобой в расчёт? Привычка повелевать, смотреть на всех, как на холопов?
Наконец, он взглянул мне в лицо. Подошёл близко, заставил встать и подвёл к окну.
– Посмотри, мы здесь, вместе. А ты решила всё порушить? Это из-за твоей мамы?
– Нет, – я шмыгала носом и почти ничего не видела из-за слёз. – Я не хочу, чтобы ты видел, чтобы ты запомнил меня больной. Вечно усталой, с вымученной улыбкой, как заведённая кукла повторяющую, что всё будет хорошо. Она сама в это не верила. Я видела! Все видели, что она умирает.
– Мы справимся, – только и говорил он, то гладя меня по волосам, лицу, шее, то прижимая к себе и громко возмущаясь моим поведением.
Я выслушала, что я жестокая, глупая, самовлюблённая принцесска, которая только и думает, как лучше будет для неё. И для её драгоценного отца. Что я так и не приняла Мишу, как мужа, а всё время считала его безропотным рыцарем.
Я тоже многое наговорила в тот вечер. Например, что не могу видеть любимого таким, усталым, потерянным, словно у него выбили почву из-под ног, и теперь он вынужден цепляться за клочок травы, растущий на краю пропасти.
Я говорила о том, что всё равно ничего не выиграть. Мы проиграем, так стоит ли играть?!
О том, что со временем он увидит во мне только больную, мучащую себя и других женщину.
– Мой отец был стойким, но в конце и он сдался. Устал. Мы все устали и ждали её конца, как бы ужасно это ни звучало. А она ждала его больше всех, потому что мучилась вдвойне!
И я не хотела повторения такой судьбы для себя.
– Я не твой отец, Марго.
– Дело не в моём отце, а в том, что он запомнил мою мать вечно страдалицей, а не цветущей красивой женщиной, какой она когда-то была. Я хочу остаться для тебя сегодняшней. Понимаешь?
Мы стояли так близко друг к другу, что видели отражение в глазах партнёра. Я верила Михаилу, он был для меня всем.
И понимала, что болезнь навсегда разделит нас. Неважно, сейчас или через год.
– Решено, – наконец, сказал он, почти отталкивая меня. – Ты ляжешь в клинику. Здесь, в Чехии, не в России. Если надо, проконсультируемся в Германии. Но я тебя никуда не отпущу.
* * *
Марго.
– Ты не понимаешь, нам надо уехать! Я всё устрою, в Израиле нас уже ждут и готовы немедленно приступить к лечению, – отец твердил всё одно и то же уже на протяжении недели.
Я же всё время говорила, что поступлю так, как сказал Михаил.
– Ты цепляешься за него, Марго. Пойми, лучше расстаться так, чем когда он будет тебя только жалеть! – сказал в сердцах отец, схватил вещи и документы и направился к выходу.
Этот разговор происходил между нами в моём доме. Назавтра была назначена госпитализация в Пражский госпиталь, с чем категорически был не согласен мой отец.
–Мама лечилась в Германии, – мягко напомнила ему я. – И в Израиле. Ничего не помогло
– А здесь, значит, поможет? – спросила он, обернувшись на пороге.
Я не могла не заметить, что у отца прибавилось морщин, что он выглядит усталым и опустошённым, будто вся его кипучая энергия вдруг ушла в землю, а то, что осталось, бурлило и искало выход, выливающийся в раздражение. И в первую очередь оно было направлено на меня.
– Думай до завтра. Я улетаю в два часа по местному времени. Жду звонка.
Больше он не сказал ни слова. А я после ухода отца опустилась на диван и долго сидела, уставившись в одну точку. В чём-то отец был прав.
Я уже не восстановлюсь, плохое самочувствие было со мной всё время, я заставляла себя вставать с постели по утрам. Меня тошнило, иногда рвало, а внизу живота поселилась тяжесть, будто кто-то сидел внутри и давил вниз.
Она сидела. Болезнь.
С работы я ушла, не объясняя причины ухода. Поговорила с Михаилом о том, что не надо ждать и надеяться на чудо. Он напирал на тот факт, что причина моих недомоганий может оказаться вполне пустяковой.
– Ага, конечно! Просто так меня пару месяцев морозит и периодически течёт кровь!
Меня раздражал этот псевдооптимизм. Возможно, кому-то так легче жить, но не мне.
Когда-то я рассуждала точно так же, каждый светлый день принимала за предвестник улучшения, ремиссии, но болезнь мамы только наступала. А потом убила её, так и не расставшуюся с надеждой.
Вечером Михаил заказал из ресторана шикарный ужин и бутылку дорогого вина. Еда, один её вид, вызывала у меня только тошноту. Совсем как у мамы в пору прохождения ею химиотерапии.
Запахи стали острее, от недомогания помогало только вино. Я потягивала его из тонконогого бокала, улыбалась шуткам Михаила и его планам.
По обоюдному согласию мы решили не говорить сегодня о больнице. Завтра он отвезёт меня, и как станет что-то известно, я дам весточку. Позвоню.
Про себя я давно решила, что стоит мне услышать диагноз, я соглашусь на операцию, но и только. Не на лучи, не на химию не подпишусь. Мучений свыше крыши, пользы – с гулькин нос.
Я не хотела умирать медленно. И мучить всех вокруг.
Себя мучить.
С этой мыслью я и проснулась поутру. После того как я приняла душ, мне стало легче. Как человеку, заранее смирившемуся с любым исходом сегодняшнего дня.
Конец лета выдался тёплым и солнечным. И мне хотелось верить, смотря в окно авто, что сегодня я не услышу плохих новостей.
– Не надо меня ждать. Пожалуйста! – попросила я Михаила, когда он заикнулся, что проводит меня до палаты. – Я здесь сама. Иди, тебе надо на работу.
– Только сразу звони.
– Позвоню, – кивнула я и даже улыбнулась, позволила себя поцеловать в губы.
Ответила на поцелуй, вложила в него всю любовь и нежность. Всю непокорность судьбе и надежду.
– Не сдавайся, обещаешь? – прошептал он, гладя меня по щеке.
– Ничего обещать не хочу, – ответила я, закусив нижнюю губу, и с горечью подметила вертикальную морщинку возле угла его губ.
Дальнейшие часы заставили меня нервничать сильнее, чем все события последних недель.
Я ходила по палате, оборачивалась на каждый шорох за дверью. Ничего не происходило. Все анализы взяли с утра, после их получения меня должен был осмотреть врач, но время тянулось ужасающе медленно.
Наконец в палату вкатили аппарат УЗИ. Настал момент истины. Тот самый, который я всеми силами отдаляла. Сейчас мне скажут вердикт, и я больше не смогу тешить себя иллюзией, что ошибаюсь.
– Почему меня не осмотрел гинеколог? – спросила я у персонала, на что седовласый врач, поправив очки на носу, ответил:
– Сначала мы хотели посмотреть результаты анализов, чтобы соотнести их с тем диагнозом, который был поставлен вам при выписке. Той, что вы нам предоставили.
Я кивнула и сглотнула вязкую слюну. Ком в горле причинял ощутимый дискомфорт, но я старалась держаться. Ради себя.
Потом ради близких.
Я обещала себе быть сильной, но сейчас грозила безутешно разрыдаться.
– Как давно у вас наблюдаются нерегулярные кровомазания? В анкете написано, что пару месяцев. А точнее можете вспомнить?
Тем временем медицинская сестра намазала мне живот гелем, и я вздрогнула от прикосновения головки аппарата к голому животу.
Сосредоточиться в последнее время стало сложнее, я трактовала этот симптом как подтверждение страшного диагноза. Отупела настолько, что почти не могла сконцентрироваться на работе.
– Недель пять, может, шесть. Не помню точно.
Аппарат всё возил по животу, доктор смотрел на монитор, вглядывался, морщил лоб, поправлял очки и молчал.
– А когда была последняя менструация?
Мне захотелось закричать, чтобы они перестали спрашивать одни и те же вопросы по кругу. Я уже говорила сестре в приёмном покое, что девять недель назад всё было как обычно. А потом я начала кровить нерегулярно.
– Раз в две недели у меня были кровомазания. То алые, то коричневые. Могли продолжаться три дня или неделю. Потом снова всё становилось хорошо, на какое-то время. Последние недели я чувствовала себя особенно неважно.
Врач кивнул и снова принялся разглядывать что-то на мониторе. Мне начинало казаться, что он просто не знает, как трактовать то, что там видит!
– Так, анализы ваши почти в норме, если не считать анемии средней степени тяжести, но это мы скорректируем, – сказал он наконец и убрал датчик. – Скоро я осмотрю вас на кресле.
– Вы так ничего и не скажете? Хотя бы свои подозрения? – я приподнялась на локтях и посмотрела мужчине в глаза.
Мне надоели эти недомолвки. Если бы я их хотела, то предпочла бы и вовсе не обследоваться!
– Это опухоль, да? Я кровлю из-за рака? Вы предложите выскабливание?
Вопросы сыпались один за одним. Я была достаточно осведомлена о том, как это бывает. Сейчас мне скажут, что надо подтвердить диагноз, а лишь потом говорить о нём с полной уверенностью.
Врач молча посмотрел на меня, потом вернулся на место, включил монитор снова и поставил датчик на мой ещё влажный от геля живот.
– Если это и опухоль, то она явно живая, – произнёс он наконец и включил какую-то кнопку. Я запомнила, что она была ярко-красного цвета. – У неё есть сердцебиение.
Глава 12
Марго
– Это точно? Такого не может быть! – всё время твердила я и чувствовала себя так, будто из-под ног вдруг ушла земля.
Как это странно и одновременно легко отказаться от прошлого, от будущего, выдуманного себе в таких подробностях, что начинаешь в него верить! И как оказалось сложно принять другую точку зрения!
Я не верила. Не могло этого быть, и вовсе не потому, что меня бы это не обрадовало, а только потому, что вот так не бывает.
– А кровь? У меня часто кровит, – спрашивала я снова и снова, когда из вены взяли ещё уйму анализов и прописали строгий постельный режим.
– Это угроза прерывания. К сожалению, она вполне реальна, – был мне ответ, и на этом всё.
Наверное, пока с меня было достаточно.
Я позвонила Михаилу сразу, когда освободилась. Примерно через часа два после того, как узнала неожиданную новость. Правда, немного омрачённую неясными прогнозами.
– Не скрою, пани Старицкая, положение очень серьёзное, – пояснял лечащий врач. – Позвольте говорить с вами откровенно.
Я кивнула. Знаю, сама чувствую, слишком большая слабость. И боли внизу живота. Несильные, но периодические, часы по их появлению можно сверять.
– Гематома большая. Но эмбрион вполне жизнеспособен. Хорошо, что вы попали к нам сейчас, через неделю-вторую могло быть слишком поздно.
Я снова согласилась, спрятав руки под одеяло. Они дрожали.
Хотелось впиться во что-то мягкое нырнуть под одеяло с головой и зажав край его в зубах, зажмуриться и погрузиться в сон. Когда проснусь, угрозы минуют, пронесутся как буря, и небо снова станет безоблачно-голубым.
– Мы начали колоть вам гормоны, это необходимо для поддержки.
Я соглашалась на всё. Подписывала не глядя ворох бумаг, только чтобы успокоиться и оправдаться перед самой собой: я сделаю всё, чтобы сохранить ребёнка.
– Какой у меня срок?
– Семь-восемь недель. Это по УЗИ.
Отлично, осталось всего семь месяцев, и можно вздохнуть спокойно. А пока я буду лежать, даже если возникнут пролежни. В туалет, к счастью, мне вставать разрешили. Метр пройти несложно.
Я находилась в отдельной палате со всеми удобствами, и пусть она была похожа на тюрьму, чьи окна выходят не в больничный сад, а на асфальтовые дорожки и ворота, это не так важно.
Главное, я выйду отсюда. Выйду победителем.
Взяв телефон в руки, я некоторое время сидела и раздумывала. Конечно, надо звонить сейчас, Миша там, должно быть, с ума сходит, но я боялась его обнадёжить. И сама боялась поверить в чудо.
Пока сомневаюсь в реальности происходящего, я смогу выдержать любой удар судьбы. Она часто меня била, слишком больно после восстанавливаться и делать вид, что жизнь продолжается.
Общество требует от тебя, чтобы боль не длилась долго. А печаль надо прятать внутри так глубоко, чтобы при общении этого и заметно не было. Мол, отгорюй пару дней-недель, а потом делай вид, что всё забылось. Иначе ты какая-то неустойчивая.
Бракованная. к психологу надо, а то и к психиатру.
–Ну, что сказали? – послышался в трубке взволнованный голос, и у меня, как назло, пропал дар речи.
Хлынули слёзы, которые я так долго держала в себе, я начала всхлипывать в трубку, но не могла выдавить даже слова.
Совсем.
– Погоди, я сейчас буду, – он отключился раньше, чем я смогла сказать, что это не от горя, а от радости. Бросила телефон на кровать и, обняв колени, расплакалась ещё сильнее прежнего.
Да, надо успокоиться, это вредно в моём положении, но мне так было легче. Я плакала, и со слезами выходила боль. Сомнения.
Страх, наконец.
Это как заноза, глубоко сидевшая в ране, а когда её извлекли, уже затянувшееся повреждение вдруг закровило сильнее. Это надо пережить, теперь-то я пойду на поправку.
Мысли о том, что я могу не доносить, даже не допускала. Вернее ,она билась раненой птицей из подсознания, мелькала где-то на задворках, но я гнала её прочь. Если я буду думать ещё и об этом, то хоть в петлю лезь!
Михаил приехал через минут десять после звонка.
– Ты так скоро? – лишь вымолвила я, подняв голову на звук открывающейся двери.
Вздрогнула и сжалась. Вдруг это не он? Не Михаил.
– Всё это время я был в больничном парке. И в кафетерии выпил весь кофе, – слабо улыбнулся он и, осторожно присев рядом, обнял меня. – Рассказывай всё как есть.
Я улыбнулась:
– Только не говори, что до того, как зайти сюда, ты не побывал у моего лечащего врача.
– Был, Марго, – взгляд мужа посуровел. – Но ты ведь подписала бумагу, чтобы никому ничего не говорили. Я хочу всё знать. Скажи мне!
Точно! Конечно, подписала, как я могла забыть! Предполагалось, что у меня рак тела матки, я не хотела, чтобы об этом ему говорили посторонние.
Только в лицо, самолично, я бы следила за малейшей реакцией и, заметив испуг в его глазах или разочарование, да мало ли что, развелась бы и уехала домой.
Впрочем, я вру. Я бы так поступила в любом случае. А Михаил, даром что в политике много лет, хорошо умеет скрывать свои чувства.
– Ну же, не бойся, я всегда рядом! – подбадривал он, а у меня ком в горле застрял.
– Я… не больна, Миш, я беременна, – выпалила наконец и вскинула на него мокрые от слёз глаза.
Кажется, я не плакала так много уже много месяцев. С тех пор как потеряла народившегося первенца. По глупости или по судьбе, больно было так. что ножом режь, не почувствовала бы.
– А если я снова его потеряю? – я резко зарылась в его объятия.
Впервые я видела Михаила в таком растерянном состоянии, что он даже не нашёлся что сказать. Сначала он некоторое время смотрел на меня, словно не сразу понял, о чём я говорю, и как чья-то беременность может иметь отношение к нам, а потом шумно выдохнул и слабо улыбнулся.
Когда он так же молча, как и прежде, коснулся губами моих губ, его глаза светились, а пальцы, гладившие мои руки, дрожали.
Никогда ранее, да и никогда после я не видела его таким рассеянно-счастливым. Даже когда он впервые в родильном зале взял на руки нашего сына.
Даже до того, как с ним, с Романом Михайловичем, познакомилась я.
Но всё это было после. А пока мы тихонько сидели, прижавшись друг к другу. Я слушала его планы относительно нашей жизни, похоже, за минуту он в восторге распланировал всю нашу жизнь на много лет вперёд. И совсем не слушал моих осторожных заверений, что радоваться ещё рано.
– Я так и знал, что с тобой всё будет хорошо! – в конце концов сказал он и отправился за пончиками, которых мне внезапно захотелось.
Я никогда не любила сладкого, но сейчас, после всего пережитого, не могла себе в нём отказать. К тому же надо привыкать к моему новому состоянию и пользоваться карт-бланшем на капризы.
Вернувшись с целой горой разнообразных кондитерских сладостей, Михаил радостно сообщил, что сегодня останется со мной на ночь. Прямо здесь, на стуле. Я возражать не стала, мне и самой так будет спокойнее.
Всё ещё жил во мне животный ужас, что я просто задремала, и всё это мне только снится. Сейчас придёт доктор и скажет, что он ошибся, это всё-таки болезнь.
Лучше тогда и вовсе перестать дышать!
В ту ночь мы проговорили почти до полуночи. Несколько раз я просыпалась, и Михаил всё так же смотрел на меня и держал за руку, отгоняя кошмары, хотя этого больше и не требовалось. С того самого дня, несмотря на то,что во время беременности, меня ждало много испытаний, спала я крепко.
Как женщина, носившая в себе всю Вселенную. Или хотя бы малую, но такую важную для нас с Мишей, её часть.
****
Михаил
– Я не отдам тебе ни её, ни нашего ребёнка, – слова я выплюнул ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
В Москве мой рейс приземлился несколько часов назад, и я сразу направился в дом Старицкого. В глубине души понимал, ничего путного из этой затеи не выйдет.
Но должен был попробовать. Или расставить все точки над «и».
– Ты ей не пара!
Я слышал это много раз.
– Ты подвергаешь её ненужной опасности.
А вот это что-то новенькое!
– Неужели? И в чём же? Она беременна, а не больна, находится в лучшей больнице Праги, за ней осуществляется уход. Марго не на что жаловаться!
– Она и не станет. Уж я-то воспитал её хорошо!
Разговор проходил в гостиной Старицкого, мы так и не присели, словно два противника у дуэльных барьеров. Беседа грозила перейти на повышенные тона, но я этого не боялся. Скорее, ожидал, но делал всё это ради Марго.
Она устала от наших с её отцом ссор, от состояния холодной войны, и я предпринял последнюю попытку:
– Она хочет вас видеть. Чтобы вы приехали к ней. Только не надо больше говорить, что если она так желает встречи, пусть прилетает сама! В её положении это очень рискованно! Неужели вы хотите, чтобы она потеряла и этого ребёнка?!
– Хочу! – выкрикнул он мне в лицо, и в его глазах я прочёл лишь ненависть. – У тебя гнилое семя, весь твой род гнилой! Она могла бы выйти замуж за того, за кого хотела!
– Она это и сделала!
Старицкий, достаточно проворно для своего возраста, подскочил ко мне и хотел вмазать, но я перехватил его руку.
А мог бы и сломать, но Марго точно не станет от этого легче.
– Я прощаю вас ради своей жены и ради всего того, что вы для меня сделали! Но не смейте лезть в мою семью. Маргарита останется моей женой, хотите ли вы или нет! Она будет рада вас видеть у себя!
Я повернулся и выскочил прочь. До отлёта в Прагу оставалось несколько часов. Всего ничего, чтобы успеть зарегистрироваться на рейс и с чистым сердцем отбыть обратно.
Марго я ничего не сказал. Ни тогда, ни после.
Я берёг её, убаюкивал, холил и лелеял. Я заставлял себя не думать о ней, пока работал, иногда задерживался допоздна, но потом всегда звонил жене, чтобы услышать её голос и успокоиться: всё в порядке.
Сегодня снова без дурных вестей.
Эти семь месяцев дались мне нелегко, но я понимал, что Марго в сто крат хуже. И прятал внутри себя тревогу и боль от дурных предчувствий. Гнал их прочь, обвиняя себя в том, что поддаюсь меланхолии.
Наконец этот день настал. Я никогда так не радовался, как на исходе марта. Было тепло, удивительно тихо и спокойно.
Я проснулся среди ночи, понимая, что Марго не предупредит меня о начале родов. Ей планировали сделать кесарево сечение, но пока точной даты операции назначено не было.
– После родов ты возьмёшь мою фамилию. Хватит быть Старицкой! – настаивал я, и она улыбалась, но не говорила ни да ни нет.
Я понимал почему. Боялась сглазить.
В такой ситуации, как наша, когда никто из светил медицины не мог толком объяснить, как моей жене удалось забеременеть и почти доносить ребёнка, она опасалась строить планы и говорить простое слово «завтра».
А я – нет. Я был рядом, когда мог и даже когда физически отсутствовал, всё время находился на связи.
Мы говорили обо всём. О прочитанных ею книгах, о снах, о еде, о погоде, о результатах обследования. Я видел и запечатлел в памяти все фото нарождённого ребёнка, пол был пока неясен, но это меньшее, что меня заботило.
Всё сбывалось на наших глазах, всё это будущее становилось настоящим только потому, что мы с Марго были вместе. Она верила в это, и я соглашался верить.
Не говорили мы о двух вещах: об имени ребёнка и об отце Марго.
– Ты можешь заказать по интернету, я вызову сборщиков мебели, и детская к вашему возвращению будет готова, – говорил я ей сто раз, но Марго упрямо твердила, что идея плохая. Мол, примета не очень.
А потом, когда до родов осталось меньше двух недель, я принёс ей в палату охапку красных и жёлтых тюльпанов.
– С женским днём тебя, Марго!
– Спасибо, я думала, ты не вспомнишь. Здесь никто его не отмечает.
Ей было приятно, я видел. Самое время поговорить о планах насчёт детской. Но внезапно Марго заговорила об этом сама:
– Ты прав. Я тут присмотрела обои. И карусельки для кроватки.
Она произнесла это так смущённо, словно речь шла о чём-то несерьёзном, о чём не говорят взрослые, чему не принято придавать такого значения.
Её тонкая рука поверх одеяла чуть заметно дрожала. Я перехватил её и поднёс к губам, смотря в глаза той женщины, которая сводила меня с ума. Которая, я даже этого и не чаял, в мечтах всегда была только моей.
Она смотрела сейчас так, как с той давней фотографии, но это происходило наяву.
– Я выбрала обои. Синие, со слониками. Ты не против?
– Конечно, нет, – улыбнулся я и подумал, что за две недели обои легко переклеят. Я уже давно нанял людей, чтобы они сделали всё на мой вкус.
Рискнул.
Нельзя же в самом деле привозить ребёнка в неотремонтированную комнату! Дом новый, пусть и детская станет уютной! Я выбрал светло-зелёный цвет для стен, но синие слоники даже лучше.
Гораздо лучше.
– Я всё сделаю, не беспокойся!
Слоники лучше, но я бы согласился даже на розовых пони и серебристых единорогов, лишь бы Марго дальше так смотрела на меня: снизу вверх, доверчиво, мечтательно.
Своё слово я сдержал. И когда настал день Икс, был во всеоружии около её палаты.
Этот момент я буду помнить всю жизнь. Как держал Марго за руку, как она разговаривала со мной, улыбалась, а я слушал, чутким вниманием находясь там, за ширмой.
Знал, что всё пойдёт, как надо. Что мы уже добились того, чего хотели, и через несколько минут, может, через полчаса я возьму на руки своего ребёнка.
Не просто своего, ребёнка от неё. От моей Марго.
И свершилось. Первый крик беспомощного существа, который мы оба ждали с замиранием сердец. Рука Марго впилась в мою, но я этого совсем не замечал, весь обратившись в слух. Вектор, направленный в ту сторону.
За ту непроницаемую перегородку.
– Это мальчик, 2950, 52 см.
И я отвоевал право взять его на руки первым. Марго выглядела ошеломлённо-усталой и даже не подумала оспаривать это право.
А я гладил её по волосам и шептал те глупости, которые принято говорить наедине, но сейчас мы и были наедине.
Я, она и наш сын.
– Роман Михайлович, – сказала Марго через несколько часов.
Она находилась в реанимации, но мы общались по телефону. Милая, нежная Марго всё спрашивала, как там он, словно боялась, что сын исчезнет. Обнулится, и всё станет снова чёрным, липким.
Беспросветным.
В эти часы, дни, я любил её не только, как женщин, но и как мать своего сына. Как любят и восхищаются Мадонной. Она стала для меня светом, Божеством, перед которым мне хотелось опуститься на колени.
Я это сделаю, но позже. Всё будет позже.
И в этой фразе главное – первая её часть. Всё будет. У нас троих.
Теперь уже троих. Отныне и навсегда.
Михаил
– Я не отдам тебе ни её, ни нашего ребёнка, – слова я выплюнул ему прямо в лицо, не отводя взгляда.
В Москве мой рейс приземлился несколько часов назад, и я сразу направился в дом Старицкого. В глубине души понимал, ничего путного из этой затеи не выйдет.
Но должен был попробовать. Или расставить все точки над «и».
– Ты ей не пара!
Я слышал это много раз.
– Ты подвергаешь её ненужной опасности.
А вот это что-то новенькое!
– Неужели? И в чём же? Она беременна, а не больна, находится в лучшей больнице Праги, за ней осуществляется уход. Марго не на что жаловаться!
– Она и не станет. Уж я-то воспитал её хорошо!
Разговор проходил в гостиной Старицкого, мы так и не присели, словно два противника у дуэльных барьеров. Беседа грозила перейти на повышенные тона, но я этого не боялся. Скорее, ожидал, но делал всё это ради Марго.
Она устала от наших с её отцом ссор, от состояния холодной войны, и я предпринял последнюю попытку:
– Она хочет вас видеть. Чтобы вы приехали к ней. Только не надо больше говорить, что если она так желает встречи, пусть прилетает сама! В её положении это очень рискованно! Неужели вы хотите, чтобы она потеряла и этого ребёнка?!
– Хочу! – выкрикнул он мне в лицо, и в его глазах я прочёл лишь ненависть. – У тебя гнилое семя, весь твой род гнилой! Она могла бы выйти замуж за того, за кого хотела!
– Она это и сделала!
Старицкий, достаточно проворно для своего возраста, подскочил ко мне и хотел вмазать, но я перехватил его руку.
А мог бы и сломать, но Марго точно не станет от этого легче.
– Я прощаю вас ради своей жены и ради всего того, что вы для меня сделали! Но не смейте лезть в мою семью. Маргарита останется моей женой, хотите ли вы или нет! Она будет рада вас видеть у себя!
Я повернулся и выскочил прочь. До отлёта в Прагу оставалось несколько часов. Всего ничего, чтобы успеть зарегистрироваться на рейс и с чистым сердцем отбыть обратно.
Марго я ничего не сказал. Ни тогда, ни после.
Я берёг её, убаюкивал, холил и лелеял. Я заставлял себя не думать о ней, пока работал, иногда задерживался допоздна, но потом всегда звонил жене, чтобы услышать её голос и успокоиться: всё в порядке.
Сегодня снова без дурных вестей.
Эти семь месяцев дались мне нелегко, но я понимал, что Марго в сто крат хуже. И прятал внутри себя тревогу и боль от дурных предчувствий. Гнал их прочь, обвиняя себя в том, что поддаюсь меланхолии.
Наконец этот день настал. Я никогда так не радовался, как на исходе марта. Было тепло, удивительно тихо и спокойно.
Я проснулся среди ночи, понимая, что Марго не предупредит меня о начале родов. Ей планировали сделать кесарево сечение, но пока точной даты операции назначено не было.
