Текст книги "Героические были из жизни крымских партизан"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Хорошая работа, Севастопольская

На западе, даже на ближних подступах к Севастополю, пока тихо. Но мы знали: часы этой тишины сочтены.

Днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами немецких танков, вездеходов, чеканятся солдатские шаги: на Севастополь, на Севастополь…

В городе тишина, а в лесах и горах самая горячая партизанская «работа». Все на помощь Севастополю! И на дорогах к фронту летят под откосы гитлеровские машины, рушатся взорванные мосты…

Лагеря наши без людей, разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.

Партизанская летучая боевая группа – все поджарые, до черноты прокаленные крымским солнцем, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания – вернулись из очередного задания. Короткий рапорт командиру отряда, выкладка трофеев – особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующего Черноморским флотом адмирала Октябрьского и командующего Отдельной Приморской армией генерала Петрова, – получение патронов, гранат, пайков, умывание в студеной горной речушке, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой, как вечность.

Ровно десять часов над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается. Уже через час по крутой тропе ползет змейка – снова в дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается на короткую передышку, а потом – на звонкую яйлинскую тропу.

Если бы только была возможность запечатлеть на кинопленку хотя бы один июньский день в крымском лесу, то можно было увидеть прелюбопытнейшую панораму: дорога, насквозь прокаленная солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин, гусениц и кованых солдатских сапог, по сторонам ее шагающих потных немецких патрульных; увидеть бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца; а за кюветами тянутся отделения полевых жандармов, обстреливающие кусты. Или можно было понаблюдать, как движется колонна немецких машин: впереди – броневики, позади – легкие танки, а в небе – самолеты, утюжащие огнем подступы с гор; подальше от дороги еще секреты, а еще выше новый кордон – завалы и проволочные заграждения.

Двигался враг по занятой им земле. На всю эту сложную систему обороны дорог требовались полки, полки.

Но нас даже такие преграды остановить не могут: тридцать, а то и до сорока партизанских групп – «пятерок», «четверок», «троек» просачивались сквозь все хитроумные засады, как вода сквозь едва заметные трещины. И летели мосты, и от снайперских пуль по немецким водителям падали в пропасти никем не управляемые семитонные «мерседес-бенцы».

Война на дорогах.

Я снова у Македонского – командира Бахчисарайского отряда. Брови у него выгорели, стали гуще, взгляд еще острее, а та подкупающая улыбка, которая всегда и всех тянула к нему, пряталась за резкими чертами лица, на котором было сейчас куда больше решительности, чем привычного для нас добродушия.

Он пожал мне руку, сказал зло:

– Дешевки, нагнали на станцию Бахчисарай эшелоны; разгружают их, как у себя дома.

– Что предлагаешь?

– У евпаторийцев получилось же, а? – хитровато щурит глаза.

Да, у командира Евпаторийского отряда Даниила Ермакова не операция, а музыка на весь Крым. Но в ней сколько сложных инструментов! Разведчики выяснили, что в районе деревни Ново-Бодрак замаскирована большая вражеская автоколонна и что она на рассвете следующего дня тронется на Севастополь. Заместитель командующего партизанским движением в Крыму Георгий Северский связался со штабом Северо-Кавказского фронта.

И все началось: усиленная боевая партизанская группа с пулеметами и автоматами заранее подошла на подступы к главной магистрали.

Выстроенные в три ряда, накрытые брезентами, автомашины врага готовились к движению.

По команде водители нажали на стартеры, и земля заходила ходуном – до того мощно сотрясала ее почти сотня дизель-моторов.

И никто из немецкой охраны даже не подумал посмотреть на небо, прислушаться к тому далекому ровному гулу, что надвигался со стороны Чатыр-Дага.

Наши летчики сразу же обнаружили колонну, и – пошло! Заход за заходом, а партизаны под бешеный ад взрывов ползком подбирались непосредственно к магистрали.

Не успели самолеты отбомбиться, а уцелевшие машины рассредоточиться, как по ошалелым фашистам ударило партизанское оружие.

Колонну начисто сожгли, разгромили. Это была хорошая работа, Севастопольская.

– Да, у евпаторийцев отлично получилось, – подтвердил я. – Выкладывай свой план, Михаил Андреевич.

Он был обдуман до конца, требовался лишь радист, да «добро» штаба фронта.

Я у Северского. Срочно зашифровали донесения и по радио в штаб – к маршалу Буденному.

Ответ был краток: действуйте, авиация будет!

…Чердачное перекрытие, пахнет солью, мышами, прелым зерном. В середине, под сушильной трубой, лежит молоденький солдат-радист, прикрыв ватником рацию. В углу, сдавленном железной крышей, вытянулся Иван Иванович Суполкин. Он всматривается в маленькие светлячки сигнализации, которые беспорядочно разбросаны меж путями. За станцией в мглистой дымке чувствуется затемненный городок, недалеко силуэт водокачки.

У входной лестницы сидит Дуся, грызет семечки, автомат на могучих коленях.

В огромной заброшенной пустоши поют сверчки, и под легким сквозняком дрожит вырванный из крыши железный лист. А за стенами пакгауза, в котором притаились партизаны, идет своя, тревожная жизнь прифронтовой станции. Кричит маневровый паровозик, сигналят водители машин, кое-где копошатся солдаты, под командой разгружая из вагона что-то тяжелое, а на западе стеной стоит полыхающее зарево и слышны мощные вздохи кипящего в огне фронта.

Чьи-то шаги приближаются к пакгаузу. Дуся сжала автомат, сгибаясь всем корпусом, всматривалась в темноту.

– Тома? – тихо спросила она.

– Я, я… – Запыхавшийся румын поднимался по ветхой лестнице.

Общими усилиями довольно точно разобрались в том, что увидел Тома за несколько часов разведки. А увидел он многое… На станции стояли эшелоны с пушками, снарядами, солдатами. Здесь, оказывается, новый основной пункт разгрузки всего того, что прибывало для немецких войск, воюющих под Севастополем, – ближе к фронту поезда не шли. Конечно, полно зенитных установок, но не так много, да и стоят пушки на видном месте.

Молодой радист данные отстучал прямо в штаб ВВС Северо-Кавказского фронта.

Партизаны ждали решающей минуты. Дуся подошла к Ивану, вложила застывшие от напряжения пальцы в широкую ладонь товарища и застыла.

Тома съежился, потом ревниво сказал:

– Мои руки кипяток, Дуся.

– Иди к нам, слышишь? – позвала Дуся, притянула к себе маленького румына.

– …Самолеты в пути, через десять минут будут над нами, – доложил радист.

– Разойдись, быть подальше друг от друга! – приказал Иван Иванович.

С востока нарастал неумолимый гул. Рев моторов полностью заполнил безбрежную темноту.

От горячих взрывов пакгауз задвигался и осел.

– Иван! Я боюсь! – крикнула Дуся, бросившись к нему.

– Дура! – Иван выругался и прижал к себе храбрую партизанку, впервые испытывающую бомбежку.

На крышу с грохотом что-то падало, дрожали железные листы.

В нескольких метрах от здания вспыхнул огонь, стало видно как днем.

Горел эшелон со снарядами, угол пакгауза отвалился.

Самолеты улетели, но рвались снаряды, и все били и били зенитки – с перепугу, наверное.

В дыму, под все еще рвущиеся снаряды, дождались рассвета. В четыре часа утра связались с пунктом наведения штаба ВВС; оттуда потребовали точного доклада о результате бомбоудара.

Все хорошо стало видно – дым рассеялся. Горел какой-то склад, станция казалась полностью вымершей. Водокачка свалена набок, на путях каменные глыбы, груды горелых вагонов. Поперек линий лежит паровозик, загораживая выезд на Симферополь.

Истошно воя сиренами, к разбитой станции подскочили санитарные машины, по всему – румынские. Поглядывая на небо, санитары извлекали из вагонов раненых.

По щербатым, с вывернутыми камнями платформам в паническом ужасе шныряли железнодорожники.

Волна за волной шли к станции грузовики. На развороченной, пропахшей дымом и гарью земле появились немецкие и румынские саперы. Под крик офицеров начались срочные восстановительные работы. До вечера расшвыряли с путей разбитые вагоны. Прошел первый маневровый паровоз.

Фронт приказал оставаться на месте, ждать следующего вечера.

Тома стряхнул с себя пыль, причепурился, простился с товарищами и ушел на разведку.

Целый день стучали кирки, шипели сварочные аппараты. Откуда-то привезли огромный подъемный кран и подняли лежащий поперек рельсов паровозик.

Иван Иванович сплюнул:

– Гады, моторные, вишь как скоро все налаживают!

– Умеют, – добавила Дуся.

– Мы им еще покажем.

Долго тянулся день, что-то подзадержался Тома Апостол. Дуся нервничала.

– Пойду поищу, – сказала Дуся.

Иван задержал ее руку:

– Может, сам придет.

– Иван, ты же понимаешь – не боюсь, это же не под бомбежкой, тут я в собственной карете, не впервые. Надо все вызнать. Там, – кивнула на радиста, – ждут.

– Иди, Дуся.

И она ушла. Проходило время, Иван беспокойно вслушивался в каждый шорох. Потом, уже после войны, клял себя на чем свет стоит: «Эх, напрасно я ее отпустил: чувствовал же – быть беде».

Потемнело, раздались – наконец-то! – шаги.

– Дуся? – Иван бросился к лестнице.

– Тома пришел.

– Что? Где так долго был, черт тебя взял! А Дусю, Дусю видел?

– Ой, Ивани… Зачем пускал, ай-ай… Сольдат один, сольдат два, много…

Тома был задержан патрулем. Его привели в комендатуру, начали допрашивать: кто да откуда, почему от роты отбился? Врал напропалую, рассказал пару анекдотов. Заставили работать, накормили, а потом приказали скорее убираться к своим.

Тома доложил, где что разрушено ночным налетом, что успели уже восстановить немецкие саперы. Многое успели, гады.

Новая радиограмма пошла на Большую землю. Фронт приказал к двадцати трем часам оставить крышу и следовать в отряд.

А Дуси нет и нет. Молча сидел Иван Иванович.

– Пора, – торопил радист. Он сделал свое дело и теперь не чаял минуты покинуть этот опасный уголок. Его трясло от страха, он еще настойчивее Ивану Ивановичу: – Наши вдребезги разбомбят, от пакгауза и мокрого места не останется. Почему сидишь как пень? Всех погубить хочешь…

– Да заткнись ты! – крикнул Иван Иванович.

Тома потянул его за руку.

– Надо марш, марш… Македонский ждет.

– Эх, Дуся, Дуся…

В два часа тридцать минут снова бомбили станцию.

…Прошли многие годы. Вот что узнали о Дусиной судьбе.

Она спустилась с крыши, выбрав удачный момент, вышла на платформу – в легкой кофточке и в синей юбке, туфли на низких каблуках. Миновав разрушенную станцию, осторожно оглядываясь, зашагала к мастерским.

– Хальт! – крикнули сбоку.

Дуся рванулась в сторону.

– Хальт!

Засвистели пули…

Дуся, раненная в ногу, побежала поперек пути… Еще очередь, еще одна пуля прожгла плечо. Дуся бежала, нырнула в высокий подсолнечник, истекая кровью, ползла… Ползла до самой ночи, а потом уткнулась лицом в землю… Очнулась под звездным небом, приподняла голову и, повернув лицо в сторону Севастополя, во весь голос крикнула:

– Товарищи!

Она стонала.

– Кто это? – раздался недалеко женский испуганный голос.

Дуся повернулась на него. Потом, упираясь локтями в землю, подтянув ноги к животу, стала подниматься… Вот она на ногах, рванула на себе кофту и сделала шаг вперед…

– Товарищ, вы ранены… – бросилась к ней женщина.

Дуся еще раз шагнула и упала замертво.

Большой «прочес»

Четвертого июля 1942 года на Крымском полуострове наступила тишина… Необычная, странная.

Привыкнув за двести пятьдесят дней к непрерывному боевому гулу на западе, мы напрягали слух, надеясь, что тишина эта – только миг, но… нет… Она больше не нарушалась. Иногда только раздавались автоматно-пулеметные очереди и так же внезапно затихали.

Сводку Информбюро о бессмертно-героической обороне Севастополя и результатах ее мы выслушали в тяжелом молчании, некоторые сдержанно плакали. Горько было на душе.

Мелкими группами прорывались к нам через вражеские заслоны моряки – уцелевшие защитники города.

Ночью у костра мы перезнакомились с ними. Кто-то из них тихо запел:

 
Раскинулось Черное море,
Лишь волны бушуют вдали,
Огромно народное горе, —
Враги в Севастополь вошли…
 

Тишина, тишина. Тревожными взглядами смотрим на маленький радиоприемник, который приносил свежие обнадеживающие слова. А теперь? Немецкие танки катятся к Ростову.

Мое усталое сердце не выдержало. Главный врач крымского леса – Полина Васильевна Михайленко – чуть ли не силой заставила сдать отряды под командование Георгия Северского и уложила меня в санитарную землянку очень близкого мне Бахчисарайского отряда.

Македонский ко мне внимателен, тактичен… Конечно, Михаил Андреевич тяжело переживает падение Севастополя. Увидел я его как-то одиноко сидящим на сваленном бревне и во все глаза глядящим на запад, где почти девять месяцев не стихал бой, он как бы вещал нам: «Севастополь жив!» А теперь лишь кричат одни кукушки, годы кому-то насчитывая. И столько в глазах его было ожидания, что казалось, вот-вот снова заговорит фронт, Михаил Андреевич крикнет на весь лес: «Жив родной город, бьется!..»

Тихо в крымских лесах, тихо в крымских селах. И в поверженном Севастополе– тишина. Лишь догорает то, что не догорело в дни штурма.

По разведданным и сами фашисты оглушены этой тишиной, как рыба подводным взрывом. Они рвались в Севастополь и под его стенами положили трехсоттысячную отборную армию фон Манштейна. Бывают пирровы победы – пострашнее иного поражения.

Вовсю работают немецкие похоронные команды. Армада самолетов доставляет цинковые гробы, что выстроились на крымских аэродромах, в самую Германию.

Полки и дивизии срочно пополняются, вооружаются.

А что дальше? Как с нами, оставшимися теперь в глубоком вражеском тылу? Конечно, Гитлер теперь не будет в Крыму держать армию – громаду, бросит ее на другие фронты. Как скоро он уберет ее с полуострова? Может, сперва – от края до края – прочешут наши леса, сделают еще одну попытку ликвидировать партизанское движение в горах Таврии?

Да, да, Манштейн непременно попытается взять реванш за всю зимнюю кампанию против нас, в которой победа в конечном счете всегда оказывалась на нашей стороне.

Только надо точно узнать: когда пойдут каратели в леса и горы, какой силой и с какими оперативными планами?

Наш командующий – Георгий Северский – мобилизовал лучших разведчиков.

Николай Осипович Эльяшев – молодой врач, был оставлен в Симферополе в качестве тайного партизанского разведчика. Он хорошо знал немецкий язык, а за время Севастопольской эпопеи овладел и румынским. Музыкант, приличный вокалист, с обаятельной, располагающей улыбкой, он умел общаться с людьми.

Он жил в оккупированном Симферополе, проклинаемый знакомыми, даже близкими, всеми, кто его знал до войны как рабочего парня из Керчи, которому Советская власть дала высшее образование.

Эльяшев вошел в доверие к врагу как хороший хирург, как знаток края, человек с так называемой европейской культурой и русской душой (уж споет в офицерской компании – любого артиста за пояс заткнет!). Он и добытчик русских сувениров, всегда веселый, остроумный. Карьера его была ошеломляющей: консультант всей санитарной службы румынских соединений, действовавших в Крыму, начальник лаборатории ведущего немецкого военного госпиталя.

Ни один гестаповец, ни один контрразведчик из румынской сигуранцы даже мысленно не предполагал, что «блистательный русский доктор господин Эльяшев» работает на партизанский лес, на Советскую власть, что руководит он великолепно организованной разведывательной группой, что от; него тянутся в лес надежные тропы связи. Эльяшеву доверяли, мало того, считали своим человеком и не скрывали от «друга» своих секретов.

И вот в руках командира Третьего партизанского соединения Георгия Северского точные данные: Большой «прочес» начнется утром 16 июля. Против нас – восьмисот партизан под командованием Северского – выступят в полном составе 18-я пехотная дивизия, 1-я горнострелковая румынская дивизия, многочисленные полицейские формирования.

Как же противостоять этой многотысячной силе?

Что же делать, какие маневры предпринять? Эти вопросы нависли над всем заповедным лесом, в котором стояли наши отряды. Их решать Георгию Северскому, его комиссару Василию Никанорову, командирам отрядов: Македонскому, Зинченко, Макарову, Ермакову, Чусси…

Еще одна важная весть от Эльяшева: наступление будет стремительным. Цель карательных полков – замкнуть партизанские отряды в кольцо, штурмующими группами вытеснить их из заповедных лесов, подпереть к оголенному каменистому Хейроланскому хребту и расстрелять всей огневой мощью.

Командиры и комиссары на полянке над речушкой Пескура. Вокруг высокие кроны чашевидных сосен, душно, как в предбаннике. Присутствующие на этом оперативном сборе курят, посматривают на Северского и Македонского, что стоят в стороне и молча глядят друг на друга. Чувствуется: решение еще не найдено.

Георгий Леонидович Северский – кадровый командир пограничных войск. Судьба свела меня с ним давно – в 1932 году, в Дагестане. Я тогда учился на младшего командира в горнострелковом полку, а он, Северский, отбывал сверхсрочную службу в дивизионе пограничников – нашем соседе. Свела нас сцена гарнизонного клуба. Оба в актеры записались, репетировали.

В перерыве Северский бегал в буфет – у него всегда были деньги, а я слюнки поглатывал. Однажды он толкнул меня в плечо:

– Ешь!

Французская булка и чайная колбаса – деликатес, о котором я так часто мечтал. Кормежка в полку была довольно скудная, сидели больше на сушеной каспийской рыбе, от которой меня мутило.

Прошли годы, я стал партизанским командиром. У меня неплохая зрительная память. Как-то побывал в лесничестве Верхний Аппалах, увидел высокого, подтянутого человека, без промедления крикнул:

– За булки спасибо!

Северский посмотрел на меня и ахнул:

– Дагестан, Буйнакск, господи!

Артистическая натура сказывалась здесь, в лесу. Северский команды отдавал с задором, с какой-то лихостью, не теряя чувства юмора.

Его привлекал Македонский. Как это он, Михаил Андреевич, мог двести пятьдесят дней держать большой партизанский отряд под Басман-горой, куда идет так много дорог, где и прятаться просто невозможно?

– Маневр, – улыбался Михаил Андреевич.

И сейчас, перед ответственным решением, Георгий Леонидович дотошно допрашивал Македонского о самых незначительных подробностях его необыкновенно смелых маршей под носом у карателей.

Северский отошел от Македонского, умостился на трухлявом бревне, одним концом свисающем над речушкой. Он бросал в высохшее русло камушки, сосредоточенно молчал.

А кругом тишина, только редкий шелест столетних крон. Вдруг Северский поднялся, четко приказал:

– Лейтенанта Вихмана ко мне!.. Так где фашистский спецбатальон?

– Уже на Верхнем Аппалахе, – доложил лихой моряк Вихман.

Всем было точно известно: первая волна карателей насквозь прочесала севастопольские леса, по складочкам ощупала все земные морщины, танками проутюжила яйлинские вершины.

Шли они так: батальон к батальону, интервал между ротами – горный олень не проскочит.

Шли фашистские батальоны от яйлы до автомагистрали Симферополь – Бахчисарай, шли, заглядывая в каждую расщелину, взрывая выходы из пещер. За первой линией карателей, в двух километрах от нее, шла вторая, а за ней и третья.

И где-то между ними подкрадывался особый засекреченный батальон. Он должен взять в плен штаб Северского, радистов, начальников всех служб.

Северский призывно махнул рукой: командиры и комиссары окружили его и Вихмана. Чеканя каждое слово, он сказал:

– Я принял решение! Начать немедленный марш на Хейроланский хребет!

Комиссар Никандров удивился:

– Но там нас ждут эсэсовцы!

– Пусть ждут себе да поджидают. Мы туда не дойдем, чуть-чуть не дойдем. Мы станем тенью фашистов… Ведь на собственную тень не наступишь. Первым шагает отряд Македонского, потом Симферопольский… По отрядам марш, про план молчок! Вихман остается.

Северский уважал Леонида Вихмана за храбрость, за трезвый ум. Сейчас это доверие было решающим, может, потому командир позабыл об официальности, сказал негромко:

– Леня, друг… Оставлю тебя и твоих моряков здесь. Будешь встречать спецбатальон по-севастопольски. Ясно?

– Так точно, Георгий Леонидович.

– Рискуй на полную катушку – разрешаю! Вот так, браток. – Северский обнял лейтенанта, по-братски поцеловал в губы. – Надеюсь, Леня.

…В тишине, осторожно ставя ноги на полную ступню, шагают сотни партизан.

Парашютными лоскутами обмотана обувь, обмотаны и котелки, и все, что может звякать, греметь, стучать…

Зной. Идут, идут лесные бойцы, пот застилает глаза. Идут, а по бокам главной колонны – дозорные, самые храбрые, самые опытные, у кого стальные нервы, кто умеет последний патрон истратить на себя.

Тропа исподволь спускается к Аспорту – поляне с горелыми развалинами бывшей турбазы. Дорога рассекает ее на две половины, за поляной лес, а за ним – Хейроланский хребет. Там тайная огневая линия фашистов. Она ждет партизан.

Северский поднял руку – все остановились, замерли.

Тишина!

В нее медленно вплетаются чужие звуки. Они приближаются все новыми и новыми шорохами, шумами. Это надвигается первая цепь карателей.

Тиканье ручных часов сливается со стуком сердца.

Надо без промедления, вихрем проскочить аспортовскую поляну.

Сумеем ли?

Северский с автоматом в боевом положении твердым шагом сошел на поляну, рядом с ним комиссар Никаноров, группа автоматчиков. Потом вышел на поляну Македонский, спокойно повернулся назад, махнул рукой… И вся партизанская масса бесшумно пересекла опасную поляну и оказалась в противоположном лесу.

Ровно через пять минут после партизан на поляну выскочила немецкая моторизованная разведка, оглянулась, швырнула в небо несколько ракет.

Огромная солдатская масса заполнила поляну до отказа. Немцы окончательно распарились под тридцатипятиградусной жарой. Пилотки долой. А кое-кто и гимнастерки поснимал, разулся.

Немцы окружили себя пулеметами, глядящими на леса, и начался большой привал.

Довольно сподручно разгромить этих изможденных крутогорьем и солнцепеком карателей, но делать этого ни в коем случае было нельзя. Попробуй только – заработает вся карательная машина в составе десятков тысяч солдат и офицеров, и ни одному партизану несдобровать.

Два часа отдыхали каратели первой колонны, лишь слегка углубившись в лес; два часа в километре от них таились партизанские отряды, не выдавая себя ни единым вздохом.

Неожиданный огневой шквал вспыхнул на Пескуре.

Вихман?

Сухие гранатные взрывы чередовались с треском автоматов, а минут через пять-шесть глухо что-то охнуло, еще раз, еще…

– Наши мины? – Комиссар посмотрел на Северского. – Молодец Леня, дает жизни… Всем приготовиться… – Команда была дана шепотом, пошла по всему строю.

И немцы поднялись и зашагали… за отрядами.

Партизаны выше, каратели за ними… Еще две тысячи метров – и Хейроланский хребет. Немцы, идущие за партизанами, перекидываются ракетами с теми, кто там, за Хейроланом.

Партизаны дошли до древней оборонительной линии – развалин из бутового камня. Она довольно четко легла под хребтом, концы ее загибались к северо-востоку. Не то скифы, не то тавры века назад, наверное, сдерживали тех, кто пытался через хребет прорваться в просторную Альминскую долину, синеющую за спиной Хейролана.

Стоп! Северский задержал движение, приказал, соблюдая полную тишину, залечь за потемневшими камнями. Каждый выбирал рубеж поудобнее, углубляя его чуть ли не голыми руками – лопат саперных солдатских было мало.

Может, это и есть последняя линия жизни?!

Немецкие разведчики уже метрах в трехстах – с них не спускали глаз, – рассматривают натоптанные тропы.

И в это самое время снова раздаются взрывы на Пескуре – глухие, но мощные, – а потом оттуда же доносится дробь автоматов.

Вдруг взлетают ракеты, немецкие разведчики стоят в нерешительности, а потом все сразу начинают скатываться в сторону Аспорта.

Непонятно!

Позже выяснили: каратели решили, что партизаны обвели их вокруг пальца: для обмана выделили только небольшую группу, которая шла на Хейролан, а основная масса каким-то необычным маневром вышла из-под преследования и осталась на Пескуре.

Солнце лизнуло Аппалахский хребет и быстро скатывалось за него. Лес мгновенно сменял краски, темнел и окутывался в сумеречную пелену.

Наступила южная ночь – многозвездная, чернильной темноты в ущельях и с белесыми отсветами на косогорах.

Вдруг лес вспыхнул огнями – это запылали костры карателей. Над всем табором прыгали ракеты самых различных цветов. Их швыряли беспрестанно, боясь даже мгновенной паузы. Где-то на Чучельском перевале расплывался багровый огненный столб – горел лес, несло смрадом.

Надо было немедленно прощупать лазейку, которая позволит просочиться в тыл первой немецкой цепи.

Македонский зовет к себе знаменитого проводника Дмитрия Кособродского, патриарха большущей династии саблынских крестьян.

Дядя Дима – как мы его называли – стоит перед Македонским. Поджарый, с прямым острым носом, до удивления маленьким ребячьим подбородком.

– Ну, дядя Дима, понимаешь обстановку…

– Трудно.

– А если вдвоем пока рискнем, а?

– Что ж, без риска нельзя, – обыденно говорит Кособродский, забрасывает за плечо карабин. – Шагаем, Македонский.

Они пошли.

Ущелье узкое-преузкое, забитое буреломом и сырое, как могила.

У Дмитрия Дмитриевича кошачьи глаза – он видит ночью. И надо быть волшебником, чтобы тихо проползти по дну полусухого русла, на берегах которого стояли немцы, перекликаясь друг с другом.

Проползли метров триста, повернули назад, доложили Северскому: «Можно проскочить!»

Северский тихо собрал командиров.

– Даю десять минут для предупреждения каждого партизана в отдельности: кто нарушит тишину, будет расстрелян.

И колонна поползла, как змея – бесконечно длинная, гибкая. Она жалась ко дну теснины, почти не дышала, ползла по-пластунски, боясь шевельнуть веточку.

Восемьсот партизан после полуночи оказались на Конке – так назывался один из крутых уступов горной гряды. Это уже был тыл первой карательной линии.

Спали с настороженным слухом, улавливали цокот копыт на лесных дорогах.

Но одно чудо уже совершилось: первая карательная волна прошла через партизан, так и не задев их.

Впереди вторая волна. Она уже накатывалась с Чучельского хребта, шумела, швыряла ракеты.

И опять отряды спускаются на Аспорт. Ни на секунду не ослабевает внимание, наши разведчики – наиболее опытные партизаны – видят лучше, чем видит лесной зверь, слышат тоньше, чем горная косуля.

Замерли, а через минуту засекли два эскадрона румынской кавалерии. Она на рысях проскакала по Аспортовской дороге. Где-то невдалеке загудели моторы… Северский с ошеломляющей быстротой перебросил колонну снова в сторону Хейролана. Едва успели войти в лес, как фашистские машины заполнили поляну Аспорт. Партизаны опять-таки залегли на рубеже древней оборонительной линии. Одним словом, все началось, как вчера.

Вторая волна карателей накатывалась ощутимее. Приготовились к последнему бою – другого ничего уже не дано.

Солнце поднялось над Чатыр-Дагом, партизаны разгружали карманы от гранат, вставляли в «партизанскую артиллерию» запалы.

И вдруг, как из-под земли, появился Леонид Вихман.

– Важные документы! – тяжело переводя дыхание, сказал моряк, протягивая командующему полевую сумку, и тут же замертво уснул.

Позвали переводчика. В числе ценных бумаг была обнаружена оперативная карта Большого «прочеса» заповедника. С немецкой пунктуальностью были расписаны пути всех карательных батальонов, указано время их появления в том или ином пункте.

– Скорее переводи, – требовал Северский.

«16.00. Четыреста шестнадцатый батальон, остановка Аспорт, привал два часа».

Точно! Так вчера и было.

«Контроль дороги Аспорт – Бешуй… Кавалерия и танковая группа Тупешты».

Да, да, сейчас на Аспорте танки.

А вот данные о силе первой наступательной волны. «В первой колонне участвует 23-й батальон горных стрелков, 3-й батальон горных стрелков, 14-й пулеметный батальон, резервная группа и 2-й батальон горных стрелков. Каждый батальон проводит операцию по прилагаемой схеме; места, не охватываемые основным движением батальонов, прочесываются отдельными группами. В каждом батальоне иметь 35 пулеметчиков, приданных из пулеметного батальона. Указанные пулеметчики группами двигаются параллельно движению, охватывая весь прочесываемый район…»

В трофейной полевой сумке нашлось приложение к основному приказу, которое разъясняло: вторая колонна не должна двигаться далее Аспорта, она обязана обеспечить тыл Хейроланской группировки.

Вот это да! Неужели?

В плане так, именно так, а что будет на деле?

Северский собрал молниеносно командирский совет, познакомил его с содержанием трофейных документов, упрямо спросил:

– Как думаете, товарищи: вторая карательная волна пересечет Аспорт или нет?

Опыт девятимесячной борьбы говорил, что нет.

Комиссар соединения уверенно сказал:

– Немцы педантичны, точь-в-точь будут придерживаться плана.

Командиры с этим согласились, Северский окончательно решил:

– Будем загорать на месте!

Два мучительных дня провели на скате Хейролана. Ночью истязал холод, а днем нещадно жгло солнце. Под мелким кустарником было душно, испепеляла жажда – не было вокруг ни единого источника. Трофейные документы не подвели. Вторая волна карателей не пересекла Аспорт, а первая, наверно удивленная, что в раскинутые ею на десятки километров по фронту сети не попалась ни одна рыбешка, торчала на своем рубеже, не зная, что предпринимать дальше, ибо по плану все, что положено было совершить, совершено.

Неожиданно обнаружилась третья волна – о ней ни Эльяшев, ни другие подпольщики не предупреждали. Она – вроде чистильщика и состояла из полицейских батальонов и полков румын.

Колонна стремительно шла к Аспорту и вот-вот могла оказаться с глазу на глаз с донельзя измотанными партизанскими отрядами, жаждущими отдыха.

Наступал критический момент, он был не учтен и потому страшен.

Решать надо было моментально, сию же минуту.

– Где немцы? – уточнял Северский.

Иван Иванович и Тома – после гибели Дуси они не разлучались – кинулись в разведку.

Ребята решительные, пройдут там, где и дикий кабан не пролезет. Уже через час Иван Иванович, запыхавшись, приполз к Северскому:

– Фрицы покидают заповедник, убей меня бог…

Вернулась разведка Симферопольского отряда. Его командир Христофор Чусси доложил:

– Немецкие батальоны около Саблов, маршируют на Симферополь.

Но третья колонна пересекла Аспорт.

Выход один: прорыв!

Отряд Македонского в авангарде.

Слегка развернувшись по фронту, бахчисарайцы идут на Аспорт, навстречу полицаям и румынам.