Текст книги "Героические были из жизни крымских партизан"

Автор книги: Илья Вергасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Илья Вергасов
ГЕРОИЧЕСКИЕ БЫЛИ ИЗ ЖИЗНИ КРЫМСКИХ ПАРТИЗАН

Книге о мужестве

Когда вы будете читать эту книгу, знайте, что все рассказанное в ней – правда.

О партизанах столько уже написано, снято кино– и телефильмов, что невозможно никого и ничем удивить. И порою правда начинает казаться не столь героической, как вымысел. Пусть это не смутит вас. Поставьте себя на место тех людей, о которых написана книга, и вы поймете, что каждый из них совершил, какой ценой далась нам победа.

Партизанское движение, как бы его хорошо ни подготавливали, возможно только тогда, когда народ сам поднимается на защиту своей Родины, когда он исполнен решимости и силы. Так было в годы Великой Отечественной войны, с самых первых дней ее и часов. Не отдельные исключительные герои, а весь наш народ, сплоченный и единый перед грозной опасностью, показал небывалое величие духа. Он оказался той единственной силой в мире, которая остановила, разгромила фашистское нашествие, спасла человечество.

Коммунисты и беспартийные, мужчины, женщины, люди всех возрастов и национальностей, призванные в армию или освобожденные от воинской службы, шли защищать Родину.

Автор этой книги, Илья Захарович Вергасов, к началу войны был тяжело больным человеком, к службе в армии не годился. Но уже на другой день сам пришел он в военкомат, а вскоре стал одним из руководителей партизанского движения в Крыму.

В условиях, в которых велась эта борьба, быть и оставаться руководителем могли только люди, обладавшие незаурядными качествами организаторов: мужеством, железным самообладанием и волей. Это следует сказать здесь еще и потому, что книга «Героические были из жизни крымских партизан» написана с исключительным тактом и скромностью. Посвятив ее своим товарищам, крымским партизанам, Илья Захарович Вергасов рассказывает в первую очередь о них, по возможности оставляя себя в тени.

Живые и погибшие, о ком этот рассказ, достойно исполнили свой долг перед Родиной. Будьте и вы такими же преданными ее дочерьми и сыновьями.

Григорий Бакланов

«Мы, всем обществом…»

На подступах к Севастополю шли ожесточенные бои. Немецкие полки рвались в южную цитадель страны, таранили ее оборону танками, самолетами, пьяными атаками отборных эсэсовских батальонов… Одна атака следовала за другой, а в промежутках между ними без устали работала артиллерия, сотрясая воздух над всей крымской грядой.

В километрах тридцати от линии боев, восточнее, в узле горного кряжа, раскинула свои белые хатенки деревушка Лаки. Вокруг нее стояла первозданная тишина, лишь изредка нарушаемая татаканьем пулеметов, доносившимся из синеющих далей крымской яйлы, на склонах которой боролись с врагом партизанские отряды.

Первые немцы в деревушке появились неожиданно, потолкались на площадке возле колхозного клуба, потом потребовали вина, напились, настреляли кур и убрались в Бахчисарай. Но однажды в промозглое зимнее утро серая машина, напоминавшая гроб, поставленный на четыре колеса, резко затормозила у дома председателя лакского колхоза Владимира Лели, человека внешне спокойного, немногословного.

– Твоя Лака партизан иесть? – спросил толстоватый фельдфебель, молодцевато выскакивая из машины.

– Откуда им взяться, господин офицер. Место тихое, мирное, – ответил председатель, покорно уставившись на незваного гостя.

– Колхос гут и ниет партизан, а?

– Колхоз хороший, что верно, то верно, а вот партизан нет, бог миловал, – развел руками Лели, будто сожалея, что ничего другого сказать не может.

Немец оглянулся и в сопровождении полицая из Керменчика – соседнего большого села – обошел постройки, заглянул в парники. Под зубами его хрустнул спелый огурец, сорванный с грядки. Побывал на скотном дворе, по-хозяйски приговаривая: «Хорошо, гут, оччень хорошо». Вдруг повернулся к председателю, ткнул пальцем в его грудь:

– Ты иесть кто?

– Местный житель, колхозник, значит.

Вмешался полицай; скаля зубы, сказал:

– Чего мелешь? Всем известно, что ты председатель.

Фельдфебель насупился:

– Это иесть правта?.. Глас умный, хосяин, да?

– Мы все хозяева.

– Нет! Ты бутешь староста. Понимай? Бургомистр, майн готт!

– Куда уж мне в начальство, господин офицер. И ноги у меня…

– Нет! Ты есть назначенный немецким командованием староста. Саботаж – фьют! – Фельдфебель щелкнул пальцами под носом у председателя и, указывая на дальние горы, с которых сошла утренняя мгла, спросил: —Там иесть партизан?

– Партизан там, – услужливо показал полицай на горную гряду, покрытую черным сосняком.

Машина скрылась за поворотом. Лели натянул шапку на самые глаза, сплюнул и с шумом закрыл за собой калитку.

Бухгалтер колхоза Григорий Александрович, в потертой вельветовой куртке, бледнолицый, с реденькой выцветшей бороденкой, в последние дни с утра до вечера сидел в правлении колхоза, ворочал толстые конторские книги, что-то считал и пересчитывал.

После отъезда фельдфебеля, за каждым шагом которого следил сквозь немытое окошко, он оделся, подхватил под мышки счеты, папку, вышел из правления – и прямиком к председателю.

Тот встретил его суховато – он не особенно доверял старичку, из которого слово вытянуть, что с глубокого колодца ведро с полной водой поднять. Терялся в догадках: «Что его принесло?»

Сели за стол, выпили по стакану домашнего вина. Старик, приложив руку к уху, прислушался:

– Гудит, ась?

– Гудит, – равнодушно согласился Лели.

– Севастополь, значит, орешек… того, а?

– А вам не в радость?

– Это почему же?

– Ладно, Григорий Александрович. Что привело вас ко мне? Теперь так, запросто, в гости не ходят – не те времена.

– Что так, то так. У меня вопрос: вы знаете, сколько добра в колхозных кладовых? – сердито спросил Григорий Александрович.

– И что ж?

– Ждете, пока вчистую выскребут, думаете, они минуют нашу глухомань? Ошибаетесь. – Бухгалтер поставил перед председателем счеты, прокуренным пальцем защелкал костяшками: – Табак-дюбек, зерно, овцы, крупный рогатый скот… Да что я, хозяин, что ли? Душа у вас, у председателя, за все это болит? – Бухгалтер поднял очки на лоб.

– Что ж вы предлагаете? – с волнением спросил Лели.

Старик вытянул худую шею, посмотрел в окно, за которым в туманной дали угадывался большой лес.

– Бают, что в тех краях Николай Константинович Спаи – ваш первейший заместитель. Говорят, что он в отряде Македонского, а?

Лели ахнул: неужели перед ним тот самый человек, кто всегда и ото всех держался в стороне, кто не проявлял интереса к общественной жизни, кого на заседании правления-то не увидишь; только тогда показывал характер, когда нарушали заведенный им бухгалтерский порядок.

– Где Николай Константинович – не знаю, а за беспокойствие – спасибо.

Бухгалтер убрал счеты, поднялся и с прищуром посмотрел на председателя:

– Извините, но я-то думал, что у вас попонятливее голова, пообъемнее сердце. Прощайте.

– Постойте! Виноват, признаюсь. Вы совершенно правы: наш Николай в партизанском отряде Македонского. Только вот беда – перестал наведываться к нам, – признался Лели.

– Аль случилось там что?

– Лес горел – сами, наверное, наблюдали. Ума не приложу, куда ушел отряд!

– Притих пока, и все. Чего так горюешь? Придет кто-нибудь, а как же иначе.

– Спасибо вам, Григорий Александрович.

– Как же будем решать? – тряхнул папкой бухгалтер.

– Соберемся сегодня у меня, вечерком. Прошу и вас.

– Буду, непременно буду.

В просторной председательской горнице сидели трое членов правления и колхозный бухгалтер. Пока Лели обходил окраины деревни, выставляя тайных наблюдателей за двумя дорогами и всеми тропами вокруг деревни, судили и рядили о внезапном появлении фельдфебеля, толковали о боях под Севастополем, поругивали друг друга за скупость, за то, что не отдали продукты в лес или нашим частям во время их отступления. Пришел председатель, вытер лохматой шапкой со лба пот, сказал:

– Послушаем нашего Григория Александровича.

Старик без лишних слов доложил: в колхозе много вина, дюбека-сырца – золото же! А в кошаре пятьсот голов овец, коровы, зерно, картофель. Все лежит на виду, так, запросто, может фашист достать; дочиста выскребет и выгребет. Вот так-то!

С интересом слушали старичка, будто в первый раз говорил он перед ними.

Затем начался горячий спор. Разные мысли высказали, но в конце концов пришли к одному: срочно все перепрятать. Табак затюковать – и в тайную пещеру, и вино туда же, но прежде перелить и обкурить серой. Отару овец, коров, быков, зерно и картофель – в лес, партизанам.

Только где отряд, в каком лесу, в каком ущелье? Куда увел боевые группы Македонский, по какой причине перестали показываться Николка Спаи с Иваном Ивановичем Суполкиным – дорожным мастером. Ведь мужики приходили, глянешь на них – и на душе светло. А бывало, что и секретарь райкома, комиссар отряда Василий Ильич Черный, в деревню заглядывал, с народом говорил. От него узнали о разгроме немцев под Москвой, керченском и феодосийском десантах наших войск. Аж дух захватывал! А ныне, когда особая нужда в партизанах, никого нет, как сквозь горы провалились.

…Зима заглянула в деревушку. Ранним утром серой массой с хребта сползли туманы и окутали всю окрестность.

Колхозный вестовой с первыми зорями гремел в окно:

– Выходи на работу!

– Ошалел, на кого работать?

– На Советскую власть.

Вечерами в низенькую правленческую контору заглядывал Лели. Проделав немало километров пешком по бригадам, табачным сараям, к пещерам и обратно, он присаживался за столик бухгалтера и, покуривая цигарку, слушал тихий голос Григория Александровича: столько-то дюбека затюковали, пропарили и обкурили бочки, перелили вина…

За неделю с главной работой справились. Добро легло на длительное хранение в сухую пещеру. Дорога туда – лабиринт, ежели не знаешь ее – поди доберись.

Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии, освободившие Крым, получили богатый дар лакских колхозников. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его.

Вскоре Лели – «новоиспеченный бургомистр» – получил от бахчисарайского немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях – эсэсовцы!

Под Севастополем продолжался тяжелый бой, вокруг шастали немецкие «ягт-команды» – охотники за партизанами. Опасность надвигалась на Лаки.

Собирались в клубе. Решали: как же быть, как жить дальше?

Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. Но куда женщин, малышню, стариков? Другие советовали ждать, что будет дальше, жить тихо и мирно. Тут же у самих себя спрашивали: чего ждать? Пулю в спину или веревку на шею.

Попросил слово бухгалтер. Многие колхозники с удивлением смотрели на человека, тихо идущего к трибуне. Старик сказал:

– Нам нельзя уподобляться героям крыловской басни о лебеде, раке и щуке. Мы всем обществом должны решать, вот так, граждане колхозники.

– Что конкретно предлагаете?

– Во-первых, слушать нашего председателя.

– Бургомистра, да?

– Человека! Пусть будет для вида бургомистр, а для дела – наш председатель. Надо хитрить с оккупантами, водить их за нос, уступить на алтын, а остаться при своем рубле. Пока суд да дело, надо срочно найти партизан, Македонского, значит.

– Ищи в поле ветра!

Григорий Александрович решительно поднял руку:

– Македонского лично знаю, да и в лесах тех бывал. Доверите – поищу!

Фельдфебель скоро снова появился в Лаках, на этот раз с отделением солдат полевой жандармерии и полицаями из Керменчика.

Войдя в председательский дом, немец по-хозяйски уселся за стол.

Подали закуску – холодную, залитую жиром, баранину, выставили несколько бутылок светлого вина. Лели достал даже пахучий розмарин с бисеринками на кожуре.

– Гут, молодец! – потирая руки, смеясь, сказал фельдфебель, внимательно следя, однако, за лицом хозяина.

Долго и аппетитно ели солдаты, сплевывали яблочную кожуру на чистый пол. Фельдфебель хвалил вино, поднял стакан:

– Севастополь капут! Солдат много – кушать много. Немецкий командований частный собственность никс… брать не имеет. Колхоз Лака богатый. Большой общественный фонд?

– Было много добра всякого, но эвакуировали, отдали Красной Армии. Так что, господин офицер, ничего нет.

– Почему нет? – Фельдфебель стукнул кулаком по столу, поднялся. – Нам все знать… Барашка, крава, шнапс, э-э… как? Дюбек, дюбек… Есть, да?

– Было, а сейчас нет. На нет и суда нет – так у нас говорят, – развел руками Лели.

Фельдфебель надвигался на него:

– Почему нет?

Они долго смотрели друг другу в глаза, солдаты перестали чавкать, полицейские, торчавшие у входных дверей, замерли.

– Ты коммунист… Партизан. Тебя – фьют!

Фельдфебель гаркнул солдатам и полицаям что-то по-немецки; те бросились к оружию и выбежали из председательского домика. Один с автоматом стал у дверей.

Прошло минут двадцать, может, больше.

Лели спокойно уселся на табуретку, фельдфебель не спускал с него глаз.

Возвращались солдаты, докладывали, что в колхозных амбарах, лабазах лишь ветер гуляет. Фельдфебель подскочил к Лели, разжал два коротких пальца:

– Два суток, два день, два ночь – двадцать пять коров, двести барашка, сто декалитров шнапс… А нет… – Он начертил в воздухе петлю, вскинул глаза наверх.

– Нет ничего, господин немец.

– Молчать! – Фельдфебель больно ткнул Лели кулаком в скулу.

Лели отшатнулся, в глазах его блеснула такая ненависть, что фельдфебель машинально положил руку на кобуру пистолета.

Владимир Лели сумел сдержаться, сказал обыденно:

– Я готов сделать все возможное, господин офицер, но если неоткуда взять. Попытаюсь что-то собрать.

Старая лесная дорога. По обочинам черный кустарник. Оттепель. На желто-буром снегу – ни единого следа. Тихо. Журчит талая вода.

Оглядываясь по сторонам, устало влачит ноги путник: маленький, сгорбленный, с кизиловой палкой в руках.

Часовой, притаившись в густых зарослях кизильника, внимательно следит за ним, еще не решаясь остановить этого странного, неожиданно появившегося в партизанском лесу человека.

Дорога пересечена натоптанной тропой. Путник нагнулся, стал пристально всматриваться.

– Стой! Руки вверх, папаша! – Паренек в стеганке наставил автомат.

– Убери-ка свою штучку. Скажи, сынок, ты партизан? – устало спросил старик, глядя пареньку в глаза.

…Старика долго вели по тропке, которая то падала в русло шумной речушки, то круто взбиралась на перевал. Наконец-то она спокойно потекла по темному лесу, закрывшему небо.

Привели задержанного к штабному шалашу, пошли докладывать командиру.

Из шалаша вышел мужчина средних лет с плотной короткой шеей, весь сбитый, посмотрел на задержанного:

– Ба, Григорий Александрович! Вы ли, господи! Вот это гость, братцы!

– Македонский, товарищ Македонский! – Старик чуть не упал. – Это я, видишь, я! – Старик обнял командира, прослезился.

– Да что с вами, какая беда привела, Григорий Александрович?

– Уж отчаялся найти, уж совсем пропадал…

Михаил Андреевич Македонский – командир боевого Бахчисарайского отряда поил чайком бывшего своего учителя на бухгалтерских курсах. Старик пил, хвалил кизиловый настой и смотрел на Македонского, на его смуглое, дышавшее силой лицо.

– Не забыл курсы? Я и тогда говорил: «Путного бухгалтера из тебя не получится».

– Работал же, – улыбнулся Македонский.

– А как, милостивый государь? Без огонька?..

– Это все прошлое. А вот неожиданность – встретить вас, в лесу. Вы же по Бахчисараю ночью боялись ходить.

– Боялся, куда как… Да меня щелчком свалить – нехитрое дело… И сейчас боюсь. За пять суток блуждания такого труса дал, что под конец перестал соображать, где страх, а где нет. Следов-то ваших не найдешь.

– А нам нельзя их оставлять.

– Шел, куда ноги несли. Без вас нам, Мишенька, нельзя, никак невозможно. Мы, всем обществом, решили, слушай…

В темную зимнюю ночь партизанский отряд в полном составе поднялся из Большого леса и тихо-тихо перебрался через дорогу Бешуй-Бахчисарай, распутал тропы горного кряжа и на рассвете залег в густом подлеске в двух километрах от Лак.

В окошко председательского домика настойчиво постучались.

– Кто? – вскочил с кровати Лели; набрасывая на себя теплый пиджак, подошел к дверям.

– Свои. Это я, Григорий Александрович! Слышишь меня?

– Вернулся, наконец-то!

– Принимай гостей! – Бухгалтер пропустил вперед закутанного в плащ-палатку широкоплечего человека.

– Как живет-поживает председатель лакского колхоза товарищ Лели? – забасил тот смеясь.

– Македонский! Ай да молодец! – У Лели кровь прилила к лицу от радости.

Вошел еще человек в плотной командирской шинели, в постолах, аккуратно пригнанных. Моложавый, с усиками, с глазами, в которых столько лукавства, сколько и озорства.

– Василий Ильич, товарищ Черный! – ахнул Лели.

– Так-то принимаешь секретаря райкома партии, товарищ председатель, – засмеялся Василий Ильич.

Они знали друг друга давно, встречались в районном центре: на активах, на заседаниях в райкоме; часто шагали по табачным плантациям, переругивались по телефону, но вряд ли чувствовали такую близость между собой, какую чувствовали в эту минуту.

Большие дела немногословны.

Решили срочно, сейчас же начать перегон скота за Басман-гору – в главный партизанский район. Сухие фрукты, оставшийся табак, несколько бочек вина – в отряд. А фельдфебелю замазать глаза: собрать коровенок потощее, немного вина отвалить, два десятка овец – пусть подавятся!

Увлеклись, прикидывали, кого куда зачислить. Может, создать из лакских мужиков отдельную партизанскую группу?

Комиссар Черный вдруг заявил:

– Постойте, с другого начинать надо. Куда народ девать?

– Не будем предугадывать события, торопить их, – сказал Македонский. – В отряд не зачислишь же.

Григорий Александрович взял сторону комиссара:

– О людях подумать надо. Предлагаю утром же начать эвакуацию. Стариков, женщин, ребятишек из деревни в степи, к дальним родственникам, на Тарханкут, куда немец не часто заглядывает.

Началась эвакуация всех и всего, что жило, находилось преспокойно в деревушке, лежавшей вдали от главных дорог. По пропускам, добытым Лели – тут он не стеснялся пользоваться правами бургомистра, – многие семьи покидали родные места. Не все шло гладко: были слезы, возникали конфликты: «Никуда не уеду, тут помирать буду!», но деревня постепенно прощалась с теми, кто мог быть лишним при крайних обстоятельствах.

Они, обстоятельства эти, не заставили себя ждать. Даже слишком поторопились.

Фельдфебель появился в Лаках с офицером – бледным, моложавым, с хлыстом. Сопровождал его толстенький напудренный капитан – румын в четырехугольной фуражке с высоким козырьком. Вся эта компания осматривала деревню. Водил их Лели, рядом семенил Григорий Александрович с инвентарными книгами, истребованными моложавым немцем.

– Все показывать! – приказал офицер на чистом русском языке.

– Нам нечего утаивать, господа хорошие. Скот угнали, вино эвакуировали. Как и повсюду. Да и колхоз небольшой, всего дворов-то…

Офицер подошел поближе к председателю, сказал:

– Довольно, господин бургомистр. Ваш колхоз мне знаком. Кстати, на Московской сельскохозяйственной выставке, на вашем колхозном стенде вы выглядите гораздо моложе. А чтобы никаких недоразумений между нами не было, информирую: я местный – агроном из Фрайдорфа. Надеюсь, вам знакома колония немецкая на севере Крыма? Так вот, мне нужна правда!

Лели подвел «гостей» к лабазу, показал на то, что было отобрано для фельдфебеля:

– Все, чем мы располагаем, господа!

Офицер из Фрайдорфа даже не взглянул на то, что показывал председатель, остановился у правления, сказал улыбающемуся румынскому капитану:

– Деревня вполне обеспечит всем необходимым ваше подразделение. Вы согласны на дислокацию?

Тот поддакивал, но, видно, ничему не верил. Немец повернулся к Лели:

– Чтобы все было: хлеб, вино, мясо, табак и прочее, и прочее.

– Но, позвольте, господин офицер…

– Молчать! Я знаю, что ты коммунист, но также знаю, что расчетливый хозяин. – Немного подумав, немец добавил – И не такой болван, чтобы на веревке болтаться. И знайте: мне точно известно, что большевики из вашего колхоза ничего не взяли. Все, господин бургомистр.

Немцы уехали.

Население почти полностью эвакуировалось. Македонский вывел отряд из Большого леса и привел его поближе к деревне. Днем прятал его в кустах, а вечерами…

Ночевка под крышей почти несбыточная мечта крымского партизана. Бахчисарайцы стирали белье, мылись, брились, чинили обувь, кроили и шили постолы из сыромятной кожи.

На рассвете тайком уходили летучие боевые группы на операции. Они рушили мосты, налетали на отдельные немецкие машины.

Немцы никак не могли понять, откуда берутся партизаны и куда они исчезают после операции. Все тропы, ведущие в Большой лес, под неусыпным наблюдением. Ни одна живая душа там не появляется, а машины летят в воздух, гибнут солдаты, старосты, полицаи.

В деревню прибыла небольшая румынская команда во главе с унтером – квартирьеры.

Солдаты, усталые, грязные, обовшивевшие, ругали фашистов и своего «вождя» Антонеску; ели, пили вино и не замечали, а может, не хотели замечать вооруженных партизан, как у себя дома ночами разгуливающих по деревне.

Прибыла румынская рота во главе с напудренным капитаном. Начались повальные обыски – разумеется, безрезультатные. Капитан отчаянно ругался, бил солдат, особенно унтера, который так и не протрезвел и в полубеспамятстве был отправлен под арест.

На рассвете из отряда прибежал Николай Спаи:

– Уходите! Немцы, эсэсовцы! Уходите!

Бегали по домам, предупреждали тех, кто еще был в деревне. Кто-то успел убежать, а кто-то и нет. Каратели нагрянули на трех машинах, командовал ими бывший фрайдорфский агроном.

Задержанных загнали в клуб, выстроили у белой стены. Офицер прошелся вдоль строя – туда и обратно, потом подошел к Лели, стоявшему на правом фланге:

– Где скот? Почему пустые закрома? Где, наконец, народ?

Лели ответил спокойно:

– Народа нет. Да разве его удержишь…

Офицер смотрел в глаза председателю:

– Арестовать! – и ударил Лели хлыстом.

Подошел к черноусому Спаи:

– Партизан? Арестовать… И этого. – Кончик его хлыста упал на плечо Григория Александровича. Отошел, приказал, показывая на молчаливых людей, стоящих у стены: – А этих – расстрелять!

Арестованных погнали по старой лесной дороге в Керменчик. А в деревне за их спинами строчили немецкие автоматы, кричали люди… Черный дым потянулся от Лак по всему хребту, запахло гарью.

Маленький узкогрудый бухгалтер не спеша шел между богатырями Лели и Спаи – рослыми, плечистыми. Дорога круто взяла вправо, в Керменчик… Там комендатура, гестапо, полицаи. Уже виднелся старый минарет с серебристым серпом.

Старик прошептал:

– Вам надо непременно бежать. Я отвлеку их на себя, устрою прощальный концерт, а вы в лес, в лес…

– А вы, Григорий Александрович? – Лели сжал стариковскую руку.

– Я старше вас, и делайте, что прошу, требую наконец!

Дорога пошла вниз. Старик рванулся вперед, упал и оглашенно закричал:

– Ой, не убивайте, не убивайте… Не хочу, не хочу… Жить, жить, – забился в истерике.

Конвойные остановились, оторопев. Начали пинать старика ногами. Возле Спаи остался солдат, да и тот смотрел, как на земле бьется старикашка. Спаи ударил его в живот, Лели – другого, бросившегося на помощь своему однополчанину. Прыгнув в ущелье, Лели догонял Николая.

Первая пуля попала в председателя, вторая прожгла руку Николая Спаи, но они не останавливались, истекая кровью, бежали и добрались до горы Татар-Ялга, где стоял партизанский пост.

Македонский навстречу:

– Николай, Володя!

– Беда, командир… Сожгли нашу деревню, поубивали всех, кого поймали, убили нашего Григория Александровича.

– Нет, его увели, точнее, поволокли, – сквозь зубы сказал Лели, зажимая рану рукой.

– Выручать надо, Михаил Андреевич, – умолял Спаи.

– Дуся, перевяжи раны! – приказал Македонский.

Спаи неожиданно рванулся:

– Надо спасать Григория Александровича!

Македонский остановил его:

– Приказываю здесь я. Дуся, перевязывай. Суполкин, Бережной, держите Николку.

Партизанка Дуся – разведчица, медсестра, повариха, диверсантка. Неистовая, часто попадавшая в беду. После того как в лесу стало известно, что немцы уничтожили всю семью комиссара отряда Черного, она, что называется, стала срываться. Пошлют, бывало, на обыкновенную разведку, Дуся разведает, много увидит – глазастая. Но, возвращаясь в отряд, непременно подкараулит где-нибудь немца, швырнет в него гранату – и была такова. Переполох на весь край. Комиссар однажды простил ей, но когда она повторила то же самое, категорически приказал:

– На кухню, держать там, пока ума не наберется!

На кухне у Дуси не ладилось, то каша пригорит, то такую горечь на пищу напустит, что и на голодный желудок в горло ее не пропихнешь.

Больше всех ее жалел отрядный разведчик Иван Иванович Суполкин, друг по Бахчисараю. Обещал заступиться, пошел к комиссару:

– Боевая женка, ведь томится, Василий Ильич.

– Нет! – отмахнулся Черный.

Плакала Дуся, а потом перебила тарелки:

– Нехай, антихристы, лопают с общих котелков!

Дуся всю жизнь должна была кого-то жалеть. Жалела слабых, кому винтовка на марше казалась целой пушкой: «Давай маленько поднесу». Тащила сумку, автомат, пулеметные диски, кухонную посуду и не жаловалась.

Когда появился в отряде Григорий Александрович, Дусино сердце приголубило и его. На переходах через речки Дуся брала старика в охапку, переносила на другой берег, ругалась: «Таких людей губят, сволочи!» Кто был «сволочи» – понимай как хочешь.

Перевязана Дуся раны мужикам, пришла к Македонскому в слезах.

– Чего тебе?

– Пусти, командир, в Керменчик. Старика жалко.

– Только нашумишь.

– Нешто не понимаю – никак нельзя!

– Тебя там знают?

– Ни одна душа, от перекрещусь!

– Смотри мне. Только узнай, поняла?

– Я в один момент!

Керменчик лежал в седловине гор между двумя грядами, уходящими о долины – Каминскую и Бельбекскую. От села во все стороны расходятся лесные дороги.

У полуразвалившихся стен древней крепости, откуда открывался незабываемый вид на Чатыр-Даг, со связанными руками стояли три лакских жителя – пожилых, измученных пытками. Григорий Александрович сказал:

– Умрем по-христиански.

Они готовились к смерти, как готовятся крестьяне к неминуемому – молча.

Им развязали руки, поставили к стенке. Белесый туман в далях рассеялся.

Раздался залп, приглушенный утренней сыростью.

Дуся бежала к развалинам: успеть, успеть…

Не успела. Рядом с ней, затаившейся в кизильнике, прошла команда жандармов.

Дуся подкралась к развалинам, у черной стены увидела полицая с карабином. Он прошелся, зевнул, присел на камень. У его ног лежали трупы.

Дуся подкралась к нему, оглушила камнем, потом добила прикладом.

Она похоронила двоих, а тело Григория Александровича, взвалив на плечи, понесла.

На Лысой горе, откуда были видны далекие степные просторы, Бахчисарайский отряд схоронил старого бухгалтера, самого тихого, самого мирного человека на много верст вокруг.

Отряд Македонского вернулся в Большой лес. Два месяца партизаны целого района жили и воевали с немцами на лакских продуктах.

Николай Спаи возглавил боевую группу лакских колхозников.

Дуся долго «уламывала» Македонского: «Пока не отомщу за Григория Александровича, жизни мне нет!» Командир уговаривал комиссара дать согласие на перевод партизанки в боевую дружину Николая Спаи.

Группа Николая Спаи била немцев вблизи родной деревни, дотла сожженной. Дуся ходила в разведку, искала следы главных виновников гибели старого бухгалтера и тех, чьи останки лежали в братской могиле.

В звонкий морозный день Спаи расположил партизан у дороги, недалеко от мелового ущелья. Он еще раз переспросил у Дуси:

– Ты не ошиблась?

– Убей меня бог – нет! Они, гады, в Фоти-Сала дорожного мастера прикончили.

Ждали долго. Мимо шли машины, повозки, было холодно – зуб на зуб не попадал. Вот Дуся приподнялась, внимательно присмотрелась к черной точке, которая, быстро увеличиваясь, приближалась к партизанам.

– Едут! – сказал Спаи.

– Ихний «кнехт», ей-богу!

– Спокойно! – Спаи с гранатами пополз к самой дороге.

Машина шла на большой скорости, но на повороте стала разваливаться – гранатный взрыв вырвал весь передок. Из упавшего кузова застрочил автомат.

– Сволочи! Ложись, братва! – Дуся с ходу метнула гранату, а потом еще полоснула очередью из трофейного автомата.

Собрали документы, оружие. Точно установили, что в машине находились фельдфебель Ферстер, немецкий офицер Клорнер – агроном из Фрайдорфа.