Текст книги "Отвертка"

Автор книги: Илья Стогов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

9

На книжке, которую дал мне почитать чокнутый профессор Александр Сергеевич Толкунов, значилась фамилия автора «И. Ляпунова», а ниже – название: «Загадки Джи-ламы».

На титульном листе все это было повторено еще раз, а кроме того, там имелся подзаголовок: «Экскурс в историю Цаган-толги (экспоната Белая голова, единица хранения № 3394, Государственного музея антропологии и этнографии им. Петра Великого)».

Сперва я не понял, какое отношение имеет книжка к тому, о чем мы говорили. Бумажная обложка с размытой картинкой. Плохонькая полиграфия. Куча опечаток. В конце – «Список цитированной литературы» с кучей аббревиатур.

Лично мне больше всего понравилась одна – «ЖОПА № 6» («Журналъ Общества потребительской ассамблеи», № 6 за 1906 год).

То есть типа того, что академическая брошюрка, рассчитанная на двадцать читателей с образовательным уровнем не ниже доктора наук. Однако мое пиво в жестяной баночке успело нагреться, кассета в магнитофоне, доиграв до конца, кончилась, а я третий час подряд не мог от книжки оторваться.

История, изложенная в книге, началась в 1912 году, на тибетских окраинах пустыни Гоби.

Жили здесь кочевники: тибетцы, монголы, каракалпаки, тохарцы и еще черт знает кто. Общим числом более сорока народов и народцев.

А поскольку земли эти во все времена считались ничейными… ни русскими, ни китайскими, вроде как сами по себе… и присоединить почти безлюдные горы и пустыни не получалось ни у одной из великих держав, то державы ограничивались тем, что нещадно грабили забитых аборигенов.

Накануне Первой мировой те не выдержали. По Центральной Азии заполыхал огонь Великого восстания.

Обезумевшие от голода и нищеты кочевники подняли бунт. Собрав пятидесятитысячную армию, они прокатились по окраинам Срединной империи, заливая их кровью и оставляя за собой лишь пепелища да башни, выложенные из отрубленных китайских голов.

Регулярной китайской армии было не до них. В столице императоров из династии Цин происходили дела похлеще. Как раз в этот момент армия Юань Ши-кая свергала с трона последнего императора.

Брошенные на произвол судьбы местные китайцы толпами бежали под защиту неприступной крепости Кобдо. Единственной неприступной крепости на всем Тибетском нагорье.

Через полгода после начала Великого восстания тибетцы дошли-таки до Кобдо и под восьмиметровыми стенами цитадели их армия намертво встала.

Необученная, плохо вооруженная, голодная и раздетая армия кочевников неделями осаждала крепость, но и крошечного гарнизона Кобдо было достаточно, чтобы играючи отбивать хаотичные наскоки осаждающих.

Среди тибетцев начались разговоры о том, что, мол, может, и ладно… может, и не стоит брать эту крепость… все равно ее не взять… вон стены какие: шапка с головы валится, как голову задерешь посмотреть… но в этот момент верхом на белом верблюде в лагерь въехал Джи-лама. Человек, на десятилетия вперед определивший историю Центральной Азии.

Кто он такой, где родился и откуда взял столь странное имя – тайна сия велика есть. На самом деле звали его Дамбижацан Бэгдэсурэн, а Джи-лама – это титул, одна из ступеней в иерархии буддийского духовенства. Но кочевники и тогда, и потом называли его только так.

Джи-лама. Единственный в своем роде.

Этот странный монах носил малиновый монашеский плащ прямо поверх мундира полковника российской армии, а подпоясывался пулеметной лентой.

Вынырнув из неведомых европейцам мутных омутов Центральной Азии, он объявил кочевникам, что является земным воплощением божества-мстителя Махакалы, грозного защитника буддизма, до седьмого колена истребляющего врагов «желтой веры» и изображаемого иконописцами не иначе как в окружении свиты обнаженных жриц и несвежего вида покойников.

Он объявил:

– Штурм Кобдо я назначаю на сегодняшнюю ночь. Кобдо – это только начало. Мы пойдем дальше. В бой нас поведут боги. Мы восстановим великую империю Чингисхана. Никогда нога китайца больше не ступит на наши святые земли. С вами Махакала! Вы победите!

Никто из стоявших вокруг не решился спорить с сумасшедшим монахом. Так Джи-лама стал Верховным главнокомандующим пятидесятитысячной армии.

В тот же день он велел готовиться к штурму. Связав всех имевшихся в лагере верблюдов в упряжки по пять, Джи-лама, едва стемнело, распорядился привязать к их хвостам тлеющий хворост и погнал на крепостные стены.

Животные ревели от ужаса. В кромешной мгле метались огни. Обезумев от боли, верблюды неслись прямо на стены Кобдо.

Китайцы палили по ним из всех имевшихся орудий, но лишь растратили боеприпасы, которых и так не хватало. Сути происходящего они не понимали, но чувствовали – происходит страшное.

Через час после начала штурма Джи-лама дал сигнал, и на крепость двинулись отряды тибетцев.

Тысячи и тысячи воинов в одинаковых накидках молча бежали к крепости и по трупам верблюдов карабкались на стены. У того, кто поскальзывался в мешавшей шагать крови, шансов остаться в живых не было: его тут же затаптывали лезущие сзади.

С ножами в зубах, с пастушьими посохами в руках – стрелять кочевники не умели – нападавшие толпой бросались на китайских солдат и насмерть забивали их камнями, палками и просто ногами.

Выкрикивая ругательства на жутких вымерших языках, среди них носился Джи-лама. Он хватал китайцев за черные косицы и молниеносным ударом рубил головы. После боя кочевники насчитали на его плаще двадцать восемь пулевых отверстий. Сам воитель не был даже поцарапан.

К утру крепость была разграблена, резиденция имперского наместника сожжена, а из пятитысячного гарнизона Кобдо в живых осталось только четырнадцать пленных.

Собрав свою поредевшую армию на главной площади, Джи-лама объявил, что так будет всегда. Эта победа – первая из множества. Он намерен дойти до Пекина и уничтожить китайскую империю.

Для этого ему необходимо лишь одно. Ему понадобятся дамары… много дамаров… особым образом освященных боевых знамен, под которыми его армии было бы не стыдно воевать и одерживать победы.

И тогда слышавшие его речь пленные китайские солдаты позавидовали своим убитым товарищам. Они прекрасно знали, что за обычай имеет в виду этот сумасшедший тибетский монах.

Церемония освящения знамен была назначена на тот же вечер. Уже за несколько часов до ее начала на главной площади Кобдо было не протолкнуться.

Кочевники сидели вокруг костров и курили ароматные трубки. Ламы низших рангов читали мантры и исполняли ритуальные танцы. Пленные солдаты тихонько выли от ужаса и отчаяния.

Джи-лама вышел к солдатам своей армии лишь с восходом первой звезды. На нем были доспехи из дубленой кожи, такие же, как у древних тибетских владык… красная мантия… расшитый жемчугом шлем с высоким гребнем… Кочевники разглядели его новый наряд, и толпу охватил священный ужас:

– Махакала, бог-мститель, защитник «желтой веры», явился покарать ненавистных китайцев!

Девятьсот девяносто буддийских монахов трубили в морские раковины, били в обтянутые кожей барабаны и гнусавыми голосами распевали древние заклинания.

Площадь была освещена лишь красной, в полнеба луной. Монахи созывали на свое жертвоприношение духов и демонов гор.

Китайцев раздели догола. Правую руку каждого привязали к левой ноге. Левую – к правой. Косицу обмотали вокруг лодыжек так, чтобы грудь колесом торчала вперед.

Танцы и чтение заклинаний продолжались несколько часов. А затем Джи-лама вышел вперед, снял с головы шлем и взял в руки большой серебряный серп.

Китаец, к которому он подошел первым, рыдал от ужаса и на всех известных ему языках молил о пощаде. Левой рукой лама схватил китайца за горло, а правой вонзил ему в грудь серп.

Вспарывал грудную клетку он медленно. Затем рывком вырвал из груди еще бьющееся сердце. Мальчик-послушник подскочил к Джи-ламе с серебряной чашей, и тот выдавил в нее тягучую, почти черную кровь.

Остальные монахи молча взяли кисти, окунули их в чашу и вывели на первом из заранее приготовленных полотнищ слова заклинаний, гарантирующих армии Джи-ламы непременную победу.

Четырнадцать пленных попало в тот день в руки Джи-ламы. Утром, когда над Кобдо встало солнце, в остывшем пепле костров белело четырнадцать несгоревших черепов. И ровно четырнадцать освященных кровью знамен поставил Джи-лама вокруг своей палатки.

Позже, утверждала аспирантка профессора Толкунова, знамен будет больше. Очень долго, писала она, дела Джи-ламы шли в гору по прямой.

Его отряды терроризировали Центральную Азию больше десяти лет. Верхом на белом верблюде, с маузером в одной руке и четками в другой, он мог появиться где угодно – от Индии до озера Байкал и Кореи.

И всюду, где он появлялся, тут же устраивались жертвоприношения кровавым буддийским богам, во время которых все больше расходившийся Джи-лама ночи напролет играл на барабане из человеческой кожи и пил свежую кровь.

Николай Рерих, состоявший с Джи-ламой в личной переписке, рассказывал, что по национальности тот был тибетцем и молодость провел при дворе Далай-ламы XIII. Именно там он в совершенстве овладел тайнами буддийской магии.

Где-то в Лхасе, столице Тибета, писал Рерих, лама встретился с последними учителями древней школы «нъинг-ма», которые и напоили его отваром из тысячи одного гриба, дарующим бессмертие и победу в боях.

Адъютант же адмирала Колчака, Петр Седов, рука об руку с Джи-ламой громивший отряды комиссара Сергея Лазо, наоборот, утверждал в мемуарах, что лама был калмыком, подданным российской короны, обучался в Петербургском императорском университете и наизусть читал отрывки из трагедии «Борис Годунов».

И лишь тибетцы знали правду: Джи-лама, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда время от времени пропадавший, – не кто иной, как спустившийся на землю бог-мститель Махакала.

Известия о начале Первой мировой, а затем революции они восприняли не иначе как сообщение о том, что далекие северные владыки напуганы до такой степени, что устраивают в своих европах и америках черт-те что, лишь бы спастись от его вездесущего гнева.

Империю Чингисхана лама не восстановил. Зато к началу 1920-х годов он объединил земли вокруг пустыни Черная Гоби, оттяпав значительные куски и у Китая, и у России.

О его столице, крепости-монастыре Юм-Бейсе, кочевники слагали не просто легенды – эпические поэмы. Говорили, что только на украшение главного зала дворца ушло несколько ведер бриллиантов. И почти гектар хорошо выделанной человеческой кожи.

В подземных лабиринтах Юм-бейсе в клетках сидели дикие барсы, на которых хозяин любил поохотиться, и тут же рядом – пленники, над которыми тибетские ламы проводили свои до обморока пугающие редких европейских путешественников ритуалы.

Долго так продолжаться, понятное дело, не могло. Оправившись от Гражданской войны и интервенции, большевики начали понемногу прибирать к рукам землицу бывшей Российской империи.

К 1924 году украшенные татуировками с серпом-молотом руки дошли и до Центральной Азии.

Власть монгольского богдыхана, оплота «желтой веры», как-то сама собой перешла к Народно-революционному правительству. Понятно, что делить ее, власть, со всякими Джи-ламами комиссары не собирались.

В 27-й день 8-й луны года черной водяной собаки по старинному лунному календарю, а по новому стилю 10 октября 1924 года в ворота Юм-бейсе постучали.

Выглянувший охранник обнаружил, что в гости к ламе заглянула делегация монахов, идущих на поклонение в монастыри Тибета. Где уж было догадаться степняку, что, облаченные в малиновые плащи, перед ним стоят лучшие бойцы 18-го Особого батальона Народно-освободительной армии МНР.

Трое суток паломники гостили в крепости. Они устраивали совместные моления с местными монахами и цокая зубом осматривали арсенал Джи-ламы. А на четвертый день, прежде чем отправиться дальше, попросили владыку Юм-бейсе поприсутствовать на их службе.

«Это большая честь для нас, – сказали паломники. – Получить благословение от земного воплощения Махакалы – что может быть желаннее для служителей «желтой веры»?»

Одетый в парчовые одеяния и расшитую жемчугом митру, Джи-лама вышел к гостям. После полуторачасового хурала паломники упали перед Джи-ламой ниц и благоговейно сложили ладони над головой в ожидании благословения.

Лама подошел поближе… наклонился… и получил пулеметную очередь в живот. Не давая выхватить маузер, с которым лама никогда не расставался, один из лежащих схватил его за правую руку, другой – за левую, а остальные, стаскивая на ходу плащи, уже бежали по двору монастыря, на ходу перезаряжая винтовки и поливая свинцом все, что не успело спрятаться.

Наложниц Джи-ламы народоармейцы, предварительно навеселившись, отослали в родные кочевья. Сторожевых псов изрубили штык-ножами. Сокровища же монастыря еще больше двух недель вывозили на подводах в Улан-Батор, носивший тогда название Урга.

Дикие нравы! Дикие времена! Просто убить Джи-ламу солдатам показалось мало. Вчерашние кочевники вырезали неугомонному монаху сердце, по-братски разделили его между собой и, посолив-поперчив, съели. Дабы набраться храбрости убитого врага.

Однако самая интересная участь ждала бритую и мудрую голову Джи-ламы.

Поскольку еще при жизни он был объявлен земным воплощением божества, то после его кончины были предприняты все меры к тому, чтобы сберечь чудодейственные мощи для потомства.

Отрезанную ножом голову ламы народоармейцы прокоптили над костром и на тибетский манер замумифицировали.

Кочевники окрестили трофей Цаган-толга – Белая голова. Несколько месяцев ее возили по пустыне Гоби. Суеверные степняки могли убедиться: тот, кого они почитали бессмертным… воплощением Махакалы… оказался смертен… погиб, как простой солдат.

В конце концов голова оказалась в столице. Было решено, что отныне она будет выставлена на всеобщее обозрение перед зданием Монгольского Всенародного Собрания.

Теперь, спеша на заседания, комиссары могли полюбоваться на останки того, кто осмелился встать на пути новой власти.

Однако это не был конец. Это был не конец. За этим последовало продолжение.

В 1931-м из Ленинграда в Ургу приезжает Виктор Кострюков. (Я сказал: «О!») Ученик Козлова и Пржевальского. Ученый-этнограф. Специалист по Центральной Азии и Тибету.

К тому времени Белая голова, снятая с пики, уже пылилась в запасниках Исторического музея Улан-Батора, устроенного в бывшей резиденции богдыхана.

Неизвестно, на кой хрен понадобился такой сувенир молодому советскому этнографу. Но перед отъездом из Монголии он выкупает голову у музея и получает разрешение на провоз без таможенного досмотра «ящика деревянного, продолговатого» в адрес Этнографического музея АН СССР.

Таким образом мумифицированные мощи государственного преступника нескольких стран Центральной Азии переехали с Тибетского нагорья на берега Невы.

С тех пор в запасниках петербургской Кунсткамеры значился экспонат за номером 3394. Этот экспонат никогда не выставлялся в экспозиции Кунсткамеры и вряд ли когда-нибудь будет выставлен.

Под этим номером значится аквариум с формалином. А в нем плавает почерневшая от времени человеческая голова с выбитыми передними зубами и круглым отверстием от пики в затылке.

***

Я отложил книжку и вытряс из мятой мягкой пачки «Lucky Strike» предпоследнюю сигарету.

Зря музейщики не выставляют Белую голову. Отличный экспонат. Вполне в концепции Кунсткамеры. Демонстрируют же они провинциальным школьникам чучельца детей-инвалидов. Почему не брать денег и за осмотр отрезанной башки тибетского бога?

Я пошлепал в прихожую, где в куртке все еще лежал конверт с бумагами убитого китайца. По крайней мере, теперь я знал, что именно мог искать в Петербурге Ли Гоу-чжень.

Джи-лама экспроприировал у китайцев некую реликвию. Народоармейцы доставили ее из Юм-бейсе в Ургу. Кострюков купил реликвию для своего музея. Проныра Ли вызнал о той давней истории и приехал, чтобы вернуть ценность китайскому народу.

Логическое мышление всегда было моей сильной стороной.

Я вынул из конверта пожелтевшие листки. Разбираться бы в этом хоть чуть-чуть. Знать бы, почем нынче идут «маски шамана религии Бон». Или, скажем, «верхняя одежда мужчин племени мяо-яо, пошитая из шкуры яка».

Из всех 312 пунктов описи вопросы могли возникнуть только по двум. Экспонат номер 168 («ящик продолговатый, деревянный») и экспонат номер 233 («коробка бумажная, опечатанная сургучом»).

Ну, допустим, «ящик продолговатый» – это та самая голова. А вот что такое «коробка»? Да еще и опечатанная? То есть более ценная, чем даже голова…

В пачке оставалась всего одна сигарета. Я вытащил ее и закурил. В этот момент зазвонил телефон. Зазвонил он неожиданно и громко. Я вздрогнул и уронил сигарету на пол.

Еще немного этой истории – и я стану биться в истерике просто от стука собственного пульса в ушах.

– Алё! алё! господин Стогов? Извините, что беспокою! Это Дэн Шан-ся, из китайского консульства! Вы меня слышите?

– Я вас слышу. Я рад вас слышать. Что-нибудь случилось?

– Если возможно, я хотел бы с вами поговорить. Встретиться и поговорить. Это возможно?

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Просто встретиться.

– Совсем просто встретиться?

– Что вы сказали? Я не понимаю.

– Вы хотите встретиться сейчас?

– Почему сейчас? Если вы не возражаете, завтра. У вас будет время завтра?

– Для вас – всегда!

– Спасибо, Илья! Давайте встретимся завтра в буддийском храме.

– Где?

– В буддийском храме. Его адрес – Приморский проспект, дом девяносто один. Любой трамвай от станции метро «Черная речка». Давайте? Отлично, договорились.

Китаец положил трубку.

Я стоял и слушал, как в трубке пищат гудки отбоя. В голове вертелась только одна мысль: почему он выбрал для встречи такое странное место?

10

Санкт-Петербург, город, в котором я живу, является городом трех революций, двух дюжин рек и каналов… а еще – городом тысячи и одного божества.

Где-нибудь на Мойке, в радиусе километра вокруг Кировского театра, вы найдете православный Николо-Богоявленский собор, иудейскую хоральную синагогу, кришнаитское кафе «Новая Навадвипа», заведение под вывеской «Штаб-квартира последователей веры Бахаи», курсы зороастрийской астрологии и даже кружок сатанистов… правда, не очень большой.

Как было обойтись в таком городе без буддийского монастыря?

Ровно в двадцать минут третьего я вошел в ворота петербургского буддийского монастыря, носящего красивое имя «Дацан Гунзэчойнэй». В переводе – «Место распространения Учения Будды, Сострадательного Ко Всем».

Я был чисто выбрит, абсолютно трезв и пах одеколоном. А монастырь был большой и напоминал крепость. При взгляде на него сразу становилось понятно, что это вам не просто так, а место, блин, распространения, и вообще.

Прячась от дождя, под навесом стоял вежливый китайский консул Дэн. Мы за руку поздоровались. Консул мне улыбнулся.

Всю дорогу до монастыря я смотрел на витрины сутки напролет работающих магазинов. Я видел сотни витрин. Тысячи тысяч бутылок и банок пива. В моем городе тысячи и одного божества хватило места им всем.

Я думал об этих бутылках… напряженно думал о них… но потом решил, что являться на деловую встречу воняя пивом бестактно.

Может быть, консул сам предложит… в прошлый раз мы с ним пили водку… может быть, и теперь…

Консул не предложил. Я расстроился. Консул спросил, как у меня дела. Я соврал: сказал, что отлично. Он предложил пройти внутрь монастыря, и мы прошли.

Первое, что я почувствовал, был запах. В монастыре странно пахло. Запах говорил о джунглях после ливня… о ядовитых, но прекрасных цветах жасмина… о китаянках-стриптизершах из дешевых кабаков Шанхая… В монастыре пахло Азией.

На полу главного зала лежал ковер. Потолки были высокие, а у дальней стены сидел позолоченный Будда. Перед ним на полу сидели ламы – человек двадцать. Бритые, в плащах. Не исключено, что настоящие тибетцы.

– Здесь очень красиво, вам не кажется?

– Красиво? Пожалуй, да. Красиво.

– Если вы не спешите, давайте дождемся окончания службы?

Консул сел на скамью у входа, а я, дурак, уселся рядом. Скамья оказалась чудовищно неудобной. Сиденье было узким. Спинки не было вовсе. Позвоночник упирался в холодную и жесткую стену. Посидишь с полчасика и начнешь прикидывать – а как бы это, блин, переместиться отсюда куда-нибудь, по возможности в нирвану?

Монахам было холодно, и они кутались в плащи. Монахи раскачивались из стороны в сторону, перебирали четки, закатывали глаза и оттопыривались как могли. От их совместного носового гудения высоко под потолком позвякивали стекла.

Консул сидел с таким лицом, что я окончательно понял: пива с ним попить не светит. Ему нравилось слушать монахов, а мне нет. Я наклонился к его уху и шепнул, что выйду покурить.

Выходить совсем уж наружу под проливной дождь не хотелось. Я дошел до дверей. На столике у входа лежала брошюрка «Как достичь Спасения, следуя буддийским путем».

Наугад открыв книжицу, я прочел фразу: «Буддизм – это не религия, не идеология и не философия. Буддизм – это просто полная свобода…» Фраза меня обрадовала. Раз не религия, а полная свобода, то курить у входа в монастырь, скорее всего, можно.

Я распечатал новую пачку «Lucky Strike» и бросил целлофан на ступени. А потому что нечего устраивать такие длинные службы! К моменту, когда я докуривал третью сигарету, занудное пение стихло и в дверях показался Дэн.

Не заорать во весь голос «Пиво!..» стоило мне больших усилий.

– Вы раньше бывали в буддийских монастырях?

– Не доводилось. А вы?

– В Китае довольно много буддийских монастырей. Правда, наш буддизм совсем не похож на тибетский.

– А пиво в Китае есть?

– О! В Китае очень хорошее пиво. Как-нибудь я вас угощу.

– Сегодня?

– Вы обратили внимание на то, как много здесь тибетцев? Вы ведь знаете, да, что Тибет сегодня – это проблема для нашей страны? Там очень сильны сепаратистские настроения…

– Да?

– Но мы стараемся решить эту проблему.

– Да?

Мы помолчали. Я чувствовал, что скоро потеряю сознание… что уже почти начал его терять.

(Если ячменный солод перегнать в особых чанах… и охладить до температуры в пятнадцать градусов по Цельсию…)

– Холодно здесь. Может, дойдем до кафе?

– В Петербурге мы тоже стараемся установить контакты с живущими в России тибетцами.

– Получается?

– В общем, да. Хотя монахи, которые здесь живут, очень заняты. У них очень мало свободного времени.

– Буддийским монахам можно пить пиво?

– Понятия не имею. Наверное, можно. Но у них нет свободного времени. Понимаете, в храме идет ремонт.

– Да? Что они строят? Кафе при храме?

– Они не строят, они реставрируют. Раньше, до Октябрьской революции, на крыше был зимний сад. Специально для медитаций. Там стояли статуи божеств, росли тибетские сосенки… Потом сад демонтировали, а теперь монахи пытаются его восстановить…

– Здорово!

– Если вам интересно, пойдемте, я покажу вам эту стройку.

– Может, не сейчас? Может, попозже?

– Зачем ждать?

– А пиво? Как же пиво?

– Пойдемте, Илья. Пиво никуда не денется.

– Пиво – да. Пиво – не денется. А я?

– Пойдемте-пойдемте! Вам будет интересно.

Мы вернулись в молитвенный зал, прошли в дальний правый угол и, не встретив ни единой живой души, оказались в служебных помещениях монастыря. Я ненавидел консула и собственную вежливость.

С изнанки монастырь оказался грязным, давно не прибиравшимся и очень запущенным. Некрашеные стены, толстые ржавые трубы. Пахло во внутренних помещениях не благовониями, а сыростью и вчерашним обедом.

Задрав голову, Дэн сказал:

– Дальше подниматься опасно.

Мы забрались на четвертый этаж и стояли ровно над потолком молитвенного зала. Высоко вверху виднелась крыша пятого, последнего этажа. Вернее, самой крыши не было. Были остатки дореволюционного навеса. Частью застекленного, частью затянутого полиэтиленовой пленкой.

Сквозь бреши виднелось мокрое небо и капал дождь. Он был мокрый, как губы у парня, который только что выпил бокал холодного пива. Чтобы ниже этажом не протекал потолок, здесь стояли перемазанные цементом тазы и детские ванночки. Сложную конструкцию навеса, состоящую из труб и досок, поддерживали строительные леса.

Еще в самом углу стояли укутанные брезентом статуи буддийских божеств.

– Когда ремонт будет закончен, над монастырем будет стеклянная крыша. А в помещении, прямо под ней, разобьют садик со скульптурами. Вот этими.

Я сказал «как интересно!». По-английски пиво называется «бир». Звучит как слово «медведь», но по-другому пишется.

– Буддизм вообще интересная религия. Например, садик будет посвящен во-он тем двум божествам.

Дэн задрал голову и указал на две статуи, размещенные под потолком на особом помосте.

– Будде и его жене?

– Богу Махакале и богине Шакти.

Я задрал голову и порассматривал расположенных под потолком богов. Жирный бог-мужичок с оскаленной пастью. Супруга ему под стать: гипертрофированный бюст, вывалившийся красный язык, раскоряченная поза.

– Какая милая пара!

– Вы знаете этих богов?

– Слышал о них.

– Махакала и Шакти. Главные боги тибетского тантризма. Бог-мститель и богиня-шлюха.

Дэн посмотрел на меня. Я посмотрел на Дэна. Мне не понравилось то, как он на меня смотрел.

– Вы ведь знаете, что тибетский сепаратист начала века по кличке Джи-лама был инкарнацией именно этого бога – Махакалы.

– Да что вы говорите?

– Говорят, ваш земляк, петербургский тибетолог по фамилии Кострюков, тоже верил в Махакалу. Говорят, он считал, что Махакала мстит за какие-то его, Кострюкова, проступки.

Маленький, худощавый, с черной прилизанной головкой, китаец напоминал умную птицу. Птица смотрела на меня и прикидывала: не выклевать ли мне глаза?

– Вы знали, что Кострюков работал здесь, в этом самом помещении? Да-да. Все так и было. Он вернулся из экспедиции на советско-китайскую границу и здесь, в дацане, сортировал свою коллекцию. А спустя полтора года его арестовали. Прямо здесь все это и произошло. Работники НКВД поднялись по той самой лестнице, по которой только что поднимались мы, и предъявили Кострюкову ордер. Он попросил их выйти. Они согласились. Потом Кострюков отправился с ними на Литейный. Вскоре его расстреляли.

– Какая печальная история! Зачем вы мне ее рассказываете?

– Знаете, что интересно? Кострюков успел передать из тюрьмы на свободу всего одно письмо. Он сидел в спецтюрьме НКВД на шестом подземном этаже. И тем не менее умудрился переслать жене письмо. Как? Я не знаю. Зачем? Думаю, оно было очень важно для него, это письмо… Поправьте меня, если я не прав.

Я промолчал. Что я мог сказать?

Дэн продолжал смотреть мне в глаза.

– Кострюкова сажают в тюрьму. Ему грозит смертная казнь. Но единственное, о чем он думает, сидя в камере, – это как бы переправить на волю письмо. Что заставило его так себя вести? Я не знаю. А вы?

– Я тоже не знаю.

(Он просил прислать ему канистру пива… Холодного…)

– Знаете, о чем я подумал? Если одного человека очень интересует то, что известно второму, то ведь эти двое могут договориться. Сойтись в цене… Вы понимаете, что я имею в виду?

– Абсолютно не понимаю!

(Вернее, понимаю. Ты хочешь, чтобы я откупился от тебя, и тогда отпустишь меня в кафе…)

Пока мы спускались вниз, Дэн поддерживал меня за локоть и продолжал бубнить:

– Я не тороплю вас с ответом. Вы знаете, где меня найти. Одному вам все равно не справиться. Наш соотечественник Ли уже пытался не учитывать интересы всех сторон…

Потом мы все-таки оказались за оградой монастыря. Десять минут до ближайшего магазина… полдоллара за банку пива… все!

Дэн предложил подбросить меня на своей консульской машине. Нашел дурака! Он щелкнул дверцей машины и уехал. Я остался стоять под дождем. Я курил и чувствовал, как по лицу стекают холодные капли. Они совсем меня не раздражали.

Докурив, я повернулся к дацану спиной и пошел искать магазин. С пивом. С холодным, как этот осенний дождь пивом.

Ушел я не далеко.

– Стогов!

У ограды монастыря стояла Жасмин. Девушка, каждое появление которой в моей жизни означало новый виток неприятностей.

Первое, что я сделал, – огляделся по сторонам. Когда я увидел эту девушку впервые, в клубе застрелили китайца. Во время второго свидания дубинкой по голове получил уже я сам.

Что на этот раз?

– Давно не было тебя видно. Я начал бояться, что остаток жизни придется провести в тоске и без неприятностей.

– Ты не рад меня видеть?

– Очень рад. Столько времени прошло, а голову мне так никто и не проломил. Теперь, надеюсь, дела пойдут, а?

– Все остришь… Красавчик…

Только тут я понял. Точнее, почувствовал. Жасмин была пьяна. Вернее, нет. Она была не просто пьяна, а пьяна смертельно… вдрабадан.

Она попыталась сделать шаг мне навстречу и рухнула мне на руки. Мягкими детскими ладошками она гладила мне лицо и повторяла всего одну фразу:

– Стогов… Стогов… Милый… Увези меня отсюда, пожалуйста… Куда угодно… Стогов…

«Этого мне только и не хватало», – подумал я.