Текст книги "Александр Печерский: Прорыв в бессмертие"

Автор книги: Илья Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

А мы вступили в партизанский отряд и получили боевые задания. Руководители партизанского отряда заверили, что нашему товарищу будет обеспечен уход, так как он находится в партизанском крае. В апреле 1944 года с горечью мы узнали, что Борис Цыбульский скончался от воспаления легких.

Как я уже говорил в начале повествования, на советской земле нас собралось семь собиборцев – активных участников и организаторов восстания в лагере смерти: Аркадий Вайспапир, Алексей Вайцен, Семен Розенфельд, Ефим Литвиновский, Наум Плотницкий и Борис Табаринский.

О каждом из них я и хочу сказать несколько слов.

Аркадий Вайспапир. Родом из старой еврейской колонии Бобровый Кут на Херсонщине. Там родились его дед-кузнец и отец – полковой бригадир. Там же Аркадий окончил десятилетку, оттуда накануне войны ушел в Красную Армию и служил на границе, недалеко от Бреста.

Под Черниговом он был ранен в третий раз. Товарищ перевязал рану и нес его на себе до реки Десны. Аркадий потерял сознание. Когда пришел в себя, почувствовал острую боль и влажный холод. Над рекой гремело эхо орудийных залпов. В воздухе беспрерывно свистели пули и с воем разлетались осколки. Рядом с ним лежал мертвый товарищ, тот, который его сюда принес.

Как добраться до воды, чтобы хотя бы губы смочить? Аркадий попытался подняться, но тут же упал. Стало чуть легче, когда удалось развязать бинт, которым товарищ перевязал ему ногу, и выпустить из раны немного крови.

Появились немцы, бросили его в кузов грузовика, где уже лежали еще восемь красноармейцев.

Дальше – гомельский лагерь, бобруйский, минский, Собибор. Об этом я уже рассказал. Участие в организации восстания, бегство, переправа через Буг, вступление в партизанский отряд, соединение с Советской армией. Участие в боях, победа.

Ефим Литвиновский. Служил в 14-й Кубанской кавалерийской дивизии. В плен был захвачен немцам на поле боя, когда лежал раненый, без сознания. Попал в минский лагерь, оттуда в Собибор. Участвовал в организации восстания в Собиборе, бежал, сперва попал в польский партизанский отряд. Потом в Сковорожницких лесах встретился с группой красноармейцев, бежавших из плена. Командиром этой группы был Федор Ковалев. Вместе они вступили в прославленное партизанское соединение дважды Героя Советского Союза Федорова.

Как и многие из бывших лагерников, закончил войну в рядах Советской армии. Живет в Куйбышеве.

Наум Плотницкий. Как и все мы, долго партизанил, войну завершал в регулярных войсках. Живет в Пинске…

Борис Табаринский. Родился в 1917 году в Минске. Отец рабочий. Борис окончил семилетку и пошел работать на кожевенно-галантерейную фабрику, на первых порах учеником. Затем работал закройщиком, гальванистом. На этой же фабрике работали его браться Зисель, Яша и их дети.

Война застала его в Минске. Борис был младшим лейтенантом запаса и сразу явился в военкомат. Там ему велели ждать вызова. Но Минск был захвачен немцами через несколько дней после начала войны. Борис с сестрой Маней пытались вырваться из окружения. Днем и ночью шли они со многими беженцами на восток.

На Московской магистрали немцы перерезали им дорогу и заставили повернуть обратно. Когда они добрались до Минска, их дом, в числе множества других, уже был разрушен. Ежедневно их гоняли на расчистку города. В июле-августе 1941 года всех минских евреев согнали в гетто.

7 ноября 1941 года, в день праздника Октябрьской революции, гитлеровцы провели в Минске свою первую акцию – вывели из гетто 20 тысяч евреев и расстреляли. Через две недели, 20 ноября, провели вторую акцию: снова расстреляли несколько тысяч человек, в первую очередь врачей, инженеров, людей с высшим образованием.

Позже Борис попал в эсэсовский рабочий лагерь на Широкой, а в сентябре 1943 года вместе с другими евреями его отправили в Собибор.

«Наилучший день в моей жизни, – любил говорить Борис Табаринский, – это день восстания в Собиборе – 14 октября 1943 года. Помню, как мы прорывались из лагеря, как потом, на второй день, прятались вместе с тобой в зарослях кустарника возле железной дороги. Ты принял правильное решение разделить большую группу на несколько маленьких. Мы разошлись по нескольку человек, и нам удалось уйти от преследователей и встретить партизан».

Борис Табаринский и Аркадий Вайспапир вступили в партизанский отряд имени Фрунзе. В отряде Табаринский был пулеметчиком. Во время одного боя с фашистами он попал под сильный огонь противника. Взрывной волной его отбросило от пулемета. Сколько он ни пытался вернуться к пулемету, ему никак не удавалось. Это заметил Аркадий, он сумел ползком добраться до огневой точки и схватить пулемет. Вместе с Борисом они отползли в менее опасное место и оттуда открыли огонь по фашистам.

Из партизанского отряда Борис Табаринский ушел в Советскую армию и до конца войны был на фронте. Участвовал в боях за Варшаву, Восточную Пруссию, брал Данциг, форсировал реку Одер. Победу он праздновал в Штеккене.

В 1947 году демобилизовался и вернулся в Минск. Поступил на ту же кожевенно-галантерейную фабрику, где работал до войны.

Алексей Вайцен. И после войны он в течение двадцати пяти лет служил в армии. Теперь он, конечно, вышел на пенсию, живет в Рязани.

Теперь о Семене Розенфельде. Когда началась война, Семену Розенфельду не было и девятнадцати лет. Он успел окончить десятилетку в местечке Терновке Винницкой области и был призван в армию. Служил в 152-м отдельном артиллерийском полку 4-го стрелкового корпуса, который дислоцировался в Гродно. О нападении фашистов на Советский Союз узнал не из радиопередач, а по начавшейся стрельбе.

Отходя от границы, остатки его полка остановились неподалеку от шоссе, забитого немецкими грузовиками. Фашисты чувствовали себя настолько уверенно, что на ящиках со снарядами, которые везли на фронт, они беспечно поставили патефон, и вместе с грохотом немецких моторов разносились звуки русских песен.

«Можете себе представить, как мы были измотаны, – вспоминает Розенфельд. – До сих пор не могу понять, откуда у нас взялись силы. Мы моментально окружили шоссе и буквально в считаные минуты все, что находилось на шоссе, было охвачено огнем. Вот вам русские песни!»

В дальнейшем Розенфельд разделил нашу общую судьбу: минский лагерь, Собибор, восстание. Но его постигла неудача – он был ранен. Спустя три часа после бегства из лагеря он почувствовал сильную боль в правой ноге. Плохо: с самого первого дня свободы – калека. Розенфельд вместе с двумя мальчиками, братьями Моником и Юзиком, отстали от группы Боруха и направились на юг к Савнинским лесам. Местные сказали им, что там действует партизанский отряд. Две недели блуждали они по лесу, пока наконец у хутора Яново не наткнулись на потушенный костер. У костра стояла накрытая ветками пузатая макотра, полная вареного гороха. Ясно, что неподалеку кто-то должен быть. В ста метрах от костра они обнаружили блиндаж, в котором жили пять собиборцев, пришедших сюда десять дней назад, и еще три чешских еврея: Шнобель, Карнишовер и Зильберман. Они бежали из другого лагеря.

В начале декабря выпал первый снег, и, по-видимому, по следам на снегу сюда добралась группа вооруженных польских националистов-аковцев. Из шести человек, не успевших скрыться в блиндаже, пятеро были убиты, одному удалось бежать. Гранатой, брошенной бандитами, был убит еще один человек. Бандиты стали разбирать бревна, которыми был накрыт блиндаж.

У Розенфельда в кармане было три патрона. Он их наскоро связал и положил на бревна, а под ними пристроил горящую свечу. И, представьте себе, патроны выстрелили. Этого было достаточно, чтобы бандиты разбежались.

Теперь в блиндаже их осталось четверо. Почти семь месяцев они еще скрывались у добрых людей на хуторах между Люблином и Хелмом.

Во второй половине 1944 года Красная Армия освободила Хелм. Рана у Розенфельда продолжала кровоточить, но он пошел к советскому коменданту и буквально потребовал отправить его на фронт.

Под Лодзью он солдат, у Познани – сержант. И опять ранение: в правую ногу и правую руку. Обратно в Лодзь, в госпиталь, но на сей раз ненадолго. Когда рейхстаг был еще окутан дымом, у его стены вместе с тысячами других солдат стоял воин. Это был Семен Розенфельд. В неполные двадцать три года голова его была убелена серебристой сединой, а лоб покрыт глубокими морщинами. Он только на минуту перекинул автомат на левое плечо и осколком он выцарапал на стене: Барановичи – Собибор – Берлин!

Марк Гейликман.
Люка

Торопится время, стирая из памяти лица,

И даты, и тучу подробностей судеб. И нам

Порой начинает казаться, что испепелится

Буквально вся жизнь, что полна была счастья и драм!

И в эти часы безнадежных раздумий, бывало,

Нас мучил вопрос: а зачем это все выпадало

На нашем веку? Для чего мы явились сюда?

И что остается в итоге от нас навсегда?

Но что удивительно – мы отвечаем на грубый

Вопрос, и слова так обыденны, так хороши,

Что кажется – как свое прошлое ни вороши,

Все правильно в нем. Лишь дрожат непослушные губы.

Событья, которые с нами случались, порою

Печальны и даже порою ужасны, но мы

Стоим за эпоху, что всем нам досталась, горою

И не отступаем среди перемен кутерьмы.

Мы даже пред ней с расстояния благоговеем.

И если случилось в России родиться евреем

И весь век двадцатый, великий и жуткий, прожить,

То это не зря, это нам довелось послужить

Добру – самой подлинной, самой ответственной силе,

Оставив на этой планете особый задел,

С чьей помощью в срок свой останется зло не у дел,

Как будто его незаметно для всех истребили.

Есть нечто почти чудотворное в том превращеньи

Побед и страданий в судьбу – в этот быстрый порыв,

Когда ты сумел повлиять на планеты вращенье,

Ей новую скорость судьбою своею открыв.

И это большая удача, большое везенье!

А ежели совести мучают нас угрызенья,

То только когда обнаруживаешь иногда,

Что лица из памяти стерлись почти без следа.

И губы до смерти дрожат… Потому что – помимо

Усилий отчаянных наших – есть, чтоб ей пропасть,

Еще неизбежность! Но если идет карта в масть,

Злой Рок побеждаем – мы, пусть и не все поправимо!

Как жаль, что не все поправимо… Но эта возможность,

Наверно, всегда существует. Ну пусть и не так,

Как в наших мечтах, коим свойственна неосторожность,

Все сложится, страсть к исправленью – совсем не пустяк!

И в этих метаньях, когда нам не спится ночами,

Не месть, не суды нам мерещатся над палачами,

А тихие лица людей, что навеки ушли

И жизнь так же долго, как ты, провести не смогли…

Вот только треклятая память слабеет, стирает

Черты… От досады в бессилии губы дрожат,

И чувство такое – как будто к земле ты прижат

Навек госпожой Неизбежностью. Не умирает

Одна Неизбежность – по-женски коварная дама!

Зачем на нее так в делах полагается Бог?!.

Понять не могу! Неужели настолько уж, прямо,

Надежна она?! Никогда до конца я не мог

Природу почувствовать эту… да мне и не надо!

Сбежав из земного, из сплошь рукотворного ада,

Живу в этом смысле с тех пор я – как будто в раю

Земном! Разве сетовать смею на долю свою?!

Тем более… лица… которые время, хоть тресни,

Стирает из памяти, будят меня по ночам.

И, столько хлопот доставляя родным и врачам,

Слабею, и жить мне становится все неуместней.

Темно. За окошком январь южнорусский. Едва ли

Сравнима такая ночная холодная тьма

С той тьмой, что была в нареченном «еврейским» подвале,

Где немец держал десять дней нас и где мы с ума

Сейчас бы сошли, а тогда не сходили – держались!

А впрочем, кто – мы? Все, что были там – с немцем сражались

И в плен были взяты в лесах Белоруссии, – все

Ребята погибли! Один на земном колесе

Я долго катаюсь – за них всех ем жизни хлеб сладкий…

Темно. В полудреме то в сон погружаюсь, то в явь.

Нет, сил еще хватит! Вот чудится: крылья расправь —

И как полетишь… над Ростовом родным без оглядки.

Нет, есть еще силы, есть шанс победить неизбежность!

Есть выбор! Есть повод дать смерти суровый отпор!

Пока в жилах кровь, в мыслях ловкость и хлад, в сердце нежность,

Мы, смерть на примерку позвав, заготовим топор.

Хотя… ведь когда-то уйти нам всем необходимо?!

Жаль близких оставить! Ответственность снять за любимых

С себя неохота, в последний готовясь поход!

Хотя я им стал доставлять слишком много хлопот

Последнее время. А это солдату постыдно.

И лица стирает бессовестно память, на дне

Которой – отчаянье… Но что это? Чудится мне —

Иль вправду звонок? Ночь! Соседям звонят, очевидно!

Наверное, утро уже! Так бывает: не спится,

Задремлешь – и кажется: спал полчаса, а кругом

Уж утро, иль утро тебе еще медленно снится.

Пока надеваешь очки, наполняется дом

Шумами. И только вглядевшись в часы, понимаешь,

Что мир оживает. И ты, замерев, оживаешь,

Забыв то, что снилось. И лишь неотчетливый след

Того сновидения, бреда – как прожитых лет

Исправленный образ – в тебе остается надолго.

В Ростове январь – это месяц не для стариков!..

Опять телефонный звонок! Кто же это таков?

Нет, братцы, я думаю – спать уже больше без толку!

Никто не подходит!.. Звенит и звенит, окаянный!

Как будто, лишая навеки покоя, зовет.

Жену не бужу. Подойду! Что за деятель незваный

Больным старикам в это утро пожить не дает?!

Когда я уснул, мне приснилась война. Почему-то

Она мне не снилась давно. Стало горько и мутно.

Потом в сон явился Леон, в сорок пятом убит

Поляками был он. Мы вместе бежали. Забыт

Мной лик его – я констатировал это с тоскою

Отчетливой, только, уверен я, это был он!

Я тысячу раз вспоминал его, но в этот сон

Явился он, словно звонок, не дающий покоя.

И вот я проснулся и думал, век не подымая,

О том, что я сделал на этом веку? Кто я есть?

Похоже, я прожил, призвание не понимая

Свое. Мстил за мертвых. Но месть моя – все же не месть,

А лишь привлеченье внимания мира к примеру

Отпора ужасному зверству, не знавшему меру,

Примеру спасенья от смерти, надевшей мундир

Немецкий, примеру – какого не знал еще мир —

Геройства тишайших людей, умерщвляемых тучей…

Сегодня и пару шагов мне пройти тяжело.

За стену держась, шел и тапки терял я… «Алло!

Алло! Кто звонит? Говорите, коль свел уж нас случай! —

Хрипел он. – Алло…» В трубке долго и горько молчали.

И он, осердившись, хотел уж прервать монолог.

Но тут на другом конце провода вдруг зазвучали

На идиш слова. И почудилось, что потолок

Кренится и падает – так голова закружилась.

Там был голос женщины: «Саша! Ну вот, я решилась

Приехать! Теперь много легче приехать в Союз!

Ну, здравствуй! Меня, Саша, ты не узнал, я боюсь!»

И сердце с тревогой забилось. От этого стука

Он долго не мог говорить, только слушал. Потом

Промолвил: «Вы кто?» – пересохшим до ужаса ртом

И, зная ответ, содрогнувшись, услышал: «Я – Люка!»

«Как… Люка?..» – сказал он и вдруг оглянулся с опаской.

Пустой коридор. Тишина в коммунальном жилье.

И тут он покрылся как будто бы белою краской.

Ему показалось, что нет никого на Земле.

И только она где-то рядом, приехав оттуда,

Подобно знаменью и обыкновенному чуду,

Так запросто с ним говорит, прерывая слова

Молчанием долгим. И он прохрипел: «Ты жива?» —

И сам ужаснулся бестактной ненужности этих

Вопросов. На том конце провода слышался плач.

Он поднял свой взгляд, взгляд вперился на вешалке в плащ,

И, взяв себя в руки, он все теперь четко наметил.

«Мы можем увидеться?! Я расскажу тебе, Саша,

Как жизнь моя после сложилась! – на той стороне

С рыданием справилась женщина, будто слез чаша

Наполнилась. – Ты не слыхал ничего обо мне

С тех пор. Я за все объяснюсь!» Он почувствовал: силы

К нему возвращались стремительно, будто крутила

Земля время жизни обратно. И он по-мужски,

Спокойно промолвил, не выдав того, что в куски

Внутри него сердце рвалось: «Я готов! Через десять

Минут выхожу!» (он позвать не решился к себе).

И ноги окрепли, и дрожь прекратилась в губе.

«Ты где?» – «Я в гостинице! Я тебя жду! Нынче месяц

Холодный! Наверно, сейчас неуместны гулянья?!

Я жду тебя в номере! Ты приходи ко мне, Саш!

Записывай адрес мой!» И исковеркав названья,

Она диктовала: гостиница, номер, этаж!

Оделся он быстро, как будто ему было тридцать —

Не восемь десятков. Казалось – земля загорится,

Когда он бежал, под подошвами зимних сапог.

Записку жене не оставил: признаться не мог

Пока – с кем назначил в гостинице нынче свиданье.

Бежал, как тогда – в октябре он по польским лесам,

Не чувствуя боли. И лишь, в темноте по глазам

Ударивши, ветер слез вызвал ручьи без рыданья.

Бежал он космически-быстро и вместе с тем долго,

Мучительно-долго. Бежал, вспоминая про то,

Про что вспоминал уже тысячи раз он – по долгу

Призванья, про то, что почти что не помнит никто.

Их – спасшихся – мало на нашей планете осталось.

И крохотность эта, и эта спасенная малость

Его удручала всю жизнь – он немногих довел

До наших. «Я мог бы и больше!» – корил себя. Мол —

Не все удалость, как планировал он. «Потому-то

Спаслись единицы, а думалось – сотни. И вот

Еще одна жизнь! Получается – Люка живет…»

И он поражался тому – как случайности круты.

Он множество раз пересказывал эту балладу —

И устно, и письменно. В книгах, в статьях, в интервью.

Он тихо, но жестко твердил, что так больше не надо!

Что мир должен помнить историю эту свою!

Но нынче, теперь, на бегу вспоминалось все как-то

Иначе – точнее и выпуклей делались факты,

И даже сильней, чем тогда, когда он выступал

В суде, где судили охранников. Будто копал

Все глубже и глубже историк неведомый, душу

Терзая ему. Только лица людские почти

Все стерлись из памяти – будто бы он на пути

Забыл их. И неузнаваемей, тише и глуше

Звучали в ушах голоса их… Был призван с начала

Войны, дальше фронт, плен, подвал без окон – когда он

Был признан евреем, – и дрожь, что почти замолчала,

Когда в Собибор его гулкий привез эшелон.

С ним вместе приехали дедушки, матери, дети

Из Минска. Эсэсовцев крик и подробности эти

Ему хладнокровья придали. Он встал на плацу,

Спокоен. Эсэсовец определил по лицу

И крепкой фигуре работника в нем золотого.

И с группой других офицеров советских его

Отправили в лагерь рабочий. Там и до него

Из стран европейских евреи работали. Снова

Он был не растерян. С друзьями стоял, озирая

Окрестности лагеря. Вдруг – от них чуть вдалеке —

Труба задымилась, и что-то запахло, сгорая.

Друзья обратили на это вниманье в тоске.

И к ним подошел человек, что из Польши был, видно.

Спросили они: «Что дымится?» – «Так там, очевидно,

Горят те, что с вами сегодня приехали!» – «Что?..» —

Воскликнули хором советские парни. Никто

Не дрогнул, но лица на миг прекратили движенье…

Он помнил, отчетливо помнил тот запах, тот дым,

Как будто остался навеки он тем молодым,

В плену, лейтенантом, что дел оценил положенье.

«Нас тоже убьют и сожгут, только после. Нам дали

Отсрочку, пока мы работаем», – проговорил

Спокойно и буднично тот человек. Его звали

Леон – так представился всем он. И Саша закрыл

Глаза, вспоминая тех женщин, детей из вагона,

С кем вместе приехал. Ему показалось – законы

Природы нарушены в этом ужасном краю.

И ночью в бараке, когда он лежал, как в строю,

На нарах, поклялся, что сам не умрет он, покуда

Не сгубит кого-то из немцев, хотя б одного

Нациста. И мысль эта, целью снабдивши его,

Наполнила жизнь его здесь ожиданием чуда.

Он все вспоминал, по проспектам родного Ростова

Стремглав пробегая, про рейсовый транспорт забыв.

Он все вспоминал, будто жизнь начинается снова,

Лишь лица теряли черты свои. Силы скопив,

Он вновь рассмотреть их пытался, но все было тщетно…

Три дня прошло после прибытия в Польшу – заметно

Приблизился он к своей цели. – Работали все,

Гремя в унисон топорами, в лесной полосе.

И тут на эсэсовца он загляделся, который

Взмахнул своей плеткой, ударить с восторгом спеша

Того заключенного, чьи ослабели душа

И руки. Эсэсовец взгляд ощутил этот. Скорый

Всегда на расправу кровавую, к Саше направил

Шаги свои немец, пока потеряв интерес

К тому заключенному. Пень перед Сашей поставил.

«За пять минут в щепки расколешь его – молодец! —

Сказал. – Я тебя награжу сигаретами – пачкой!

А коль не успеешь, – продолжил с ухмылкою смачной

Германец, – тогда вместо ужина тридцать плетей

Получишь!» Он был франт, садист и убийца детей.

И Саша разбил этот пень за четыре минуты.

Фашист сунул в нос ему пачку своих сигарет.

Но «Я не курю!», удивившись, услышал в ответ.

Тогда он ушел, взяв пижонски под мышку свой кнут, и

Вернулся с куском хлеба, и протянул его Саше.

Но Саша не взял и, уставившись робко на кнут,

Промолвил смиренно (рука немца дрогнула даже):

«Я благодарю! Мне хватает того, что дают!»

И после по лагерю стали курсировать слухи

О Саше. И вскоре к нему подошли – с виду мухи

Они не обидят – ребята, средь них был Леон.

И Сашу они всей толпой попросили, чтоб он

Командовал ими, поскольку они о побеге

Давно размышляют, но поодиночке бежать

Нельзя, потому что, во-первых, легко их поймать,

А кроме того – земляков уничтожат всех. Снеги

Пойдут через месяца два, и леса полысеют.

Поэтому нужно спешить. Срок, похоже, настал.

И видя, с какой на него все мольбою глазеют,

Он думал недолго, потом согласился. И стал

Прикидывать план, способ, метод, обмыслил заданье

И понял, что нет у них способа, кроме восстанья.

Что нужно убить всех эсэсовцев и захватить

Оружье, на вышках охранников снять – и валить

Всем лагерем в лес по сигналу, раскрывши ворота.

 дальше пытаться бежать в Белоруссью за Буг.

Туда уже немцы, пока переварят испуг,

Не сунутся – там партизаньи края да болота.

И он вспоминал, как, готовясь к восстанию, к драке,

Они замышляли всё – как порешили тайком

Встречаться под видом амурных дел в женском бараке,

И каждому выбрана пара была… «Да – знаком, —

Мелькнуло вдруг, – голос! Ура! Это именно Люка!»

Их там познакомили. Как боевая подруга

Она была рядом с ним эти недели, пока

Готовилось все. Хороша, молода и тонка —

Запомнилась Саше она бесконечно надежной,

По-женски надежной – с той подлинною красотой,

Что делает лучше мужчину, уверенней, с той

Особою тайною женской и с лаской тревожной.

Она была юной совсем – лет семнадцать. Он позже

Узнал, много позже – когда появились про те

События книги и фильмы, и, Господи Боже,

Узнал мир об этом – он выяснил в чьем-то труде,

Что, предположительно, девушку звали Гертруда,

Что родом она из Голландии, видимо. Люду

Там было полно, в Собиборе, – из разных краев

Евреи. Следы многих после расправ и боев

Совсем потерялись. Особенно, коль не остались

Родные, коль некому плакать, искать, в рог трубить,

Коль всех до единого немцы успели убить…

И так же сейчас вот из памяти лица терялись,

И он ничего с этим сделать не мог. Торопился.

И время, казалось ему, торопилось. И бег

Во что-то иное – в особый порыв превратился,

В попытку исправить прошедшее. Дождь или снег

Пошел – он не понял. Снег редко бывает в Ростове.

Но он не замедлил, не сбавил шаги – сдвинул брови

И ринулся, словно в тот день, с жадной страстью одной —

С намереньем смерть победить. Шел на смерть он войной…

И он вспоминал, как казалась так долгой разлука, —

Под вечер встречались они. Каждый был – словно тень.

И он всем рассказывал, что он придумал за день.

Она была рядом, он произносил: «Люка, Люка…»

И это приятное для языка сочетанье

Согласных и гласных – по паре – впечаталось на

Всю жизнь. Слез не лил – уж такое имел воспитанье,

Но только во рту появлялись те пары – волна

К глазам подступала, он еле справлялся с собою,

Лицо отворачивал, если был рядом с толпою.

Всю жизнь он, всю жизнь повторял это имя в тот час,

Когда рвал себя на кусочки за то, что не спас

Всех тех, кто погиб, был растерзан, сожжен в Собиборе,

Всех тех, с кем провел эти невероятные дни,

К нему по ночам постоянно приходят они,

Лишь лица последнее время забылись на горе…

Он помнил, всё помнил!.. Они собирались под вечер

И планы свои обсуждали, стремясь рассчитать

До тонкостей всё по минутам. Их тайное вече

И сделалось штабом восстания. Чтобы восстать,

Придумал он – всех уничтожить эсэсовцев. «Будем

Их по одному приглашать – никого не забудем —

К себе в мастерские. Предлоги найдем: одному

Примерим мундир, что сейчас только сшили, тому,

Кто шкаф заказал, посмотреть на работу предложим.

И тихо убьем их, под лавкой оставим лежать!»

«А сможем? – спросил кто-то. – Мне не случалось держать

Оружье в руках еще в жизни! И многим здесь!..» – «Сможем!» —

Ответил он твердо, уверенность в души вселяя.

Он все проработал, не думал уже ни о чем

Другом, эта страсть, все иное внутри притупляя,

Владела им полностью. Лагерь был не обречен —

Он верил отчаянно в это – есть способ прорваться.

Вкруг лагеря мины рядами, но будут взрываться

Лишь камни, которые станем бросать перед тем,

Как ринуться в лес. Он еще и еще раз – тих, нем —

Просчитывал время и действия. Слушал доклады

Других заключенных тайком, за охраной следил —

Прикидывал: сколько на вышках, у склада верзил,

В какой час оружье сдают, как сменяют наряды.

Он жил, жаждал чуда, боролся со смертью – с немецкой

Ее инкарнацией, планов готовил ей слом.

И всей его группой владел не задор молодецкий,

А схватка за жизнь вперемешку с борьбою со злом.

И всеми друзьями владела чудесная сила —

Он видел – все были смиренны, храбры и красивы.

И он – лейтенант Красной Армии, русский еврей

Возмездия акт сотворял для нацистских зверей.

И знал: на него все надеются – знать, ошибиться,

Запутаться в главном, людей подвести он не мог!

И русско-еврейский, душой ощущаемый, Бог

Поможет – он чуял. И долг заставлял торопиться.

В аду – в Собиборе, где каждый из близких видался,

Быть может, в сегодняшний вечер последний разок,

Он, если так можно без дрожи сказать, наслаждался

Ребятами – теми, кого он там встретил! – Высок

Так был их порыв, отношенья нежны и небесны

Так были; здесь люди, стоящие на краю бездны,

Друг друга ценили – как мало кто в мире ценил

Друг друга, и эту любовь он навек сохранил.

Всю жизнь он потом добивался таких отношений

И воссоздавал, ретранслировал эту любовь,

И Люка, Леон и другие к нему вновь и вновь

Во снах приходили, мир делая чуть совершенней.

И вот наступил день назначенный! Утро настало.

С утра лагерь как-то особенно был напряжен.

Предчувствие в воздухе громких событий витало.

Все ждали, готовясь. Все знали, что кто-то лишен

Сегодня из них будет жизни, наверно, но души,

Взволнованы ветром спасенья, метались – аж уши

Закладывало, будто скорость набрала Земля

Другую… Старт!.. Первый эсэсовец, как с корабля

На бал, прискакал примерять свой мундир на кобыле

На белой. Одели его. Любовался собой

Пока он, уже заключенный стоял за спиной:

Вздохнул – и огрел палача топором, а добили

Все вместе его. Саша взял пистолет у нациста.

Кобылу же от мастерской отвели далеко.

«Давайте другого! Пока всё по времени – чисто!» —

Командовал Саша. Он знал: многим здесь не легко

Рубить топором или резать ножом человека,

Пусть даже садиста, убийцу родных. В эту реку

Ему было проще ступать – он уже воевал,

Лил кровь, хоронил сослуживцев, стрелял, убивал

И яростью был благородной пропитан до дрожи.

Но все получалось пока (чтоб не сглазить)! Один

К ним шли за другим палачи. Он считал и следил

За тем, как меняются смертно мучителей рожи.

Он был хладнокровен. Все двигалось по распорядку —

Девятый, десятый гад… Скоро пора выступать.

Сейчас всё по плану, но дальше придется несладко —

С оружием склад захватить и охранников снять

С постов, с ворот, с вышек – задача, увы, непростая.

Но если поймаем кураж и сорвемся, как стая,

То вдруг и получится. Все были так хороши,

Так слаженно действовали, так его от души

Все слушались, но и поддерживали взглядом, словом

И делом, что он был обязан свой план довести

До точки – всем лагерем, путь пробивая, уйти, —

И быть к неудачам на каждом этапе готовым.

Не всех палачей удалось заманить – кто уехал

Из лагеря, кто был убийствами занят, а кто

Почуял какой-то подвох. Был открыт счет помехам.

Но медлить нельзя, надо бой дать открытый, а то

Спохватятся – и преимущество мы потеряем.

Сигнал… крики… выстрелы… ругань охранников с лаем

Собак… небо белое… Лагерь сорвался с цепи.

Охранники сообразили – вопи не вопи —

И взяли в кольцо склад с оружием. Не получилось

Его захватить. А толпа уж стремилась, как рой.

Ребята стреляли оружьем отобранным, бой

Был злой и неравный. Ворота открыть не случилось.

Но несколько сотен людей, зараженных порывом

К спасенью, к свободе, к борьбе против смерти самой,

Бежали с презреньем к летающим пулям и взрывам

И рвали колючку телами и мины собой,

Делясь на куски, обезвреживали, расчищая

Дорогу для тех, кто шел следом за ними, прощая

Оставшихся после всех этих событий в живых…

Ушел он последним из лагеря. Он не привык

За время войны уже паниковать. Убегая,

Увидел нациста – кому пень колол – на крыльце.

Тот был не таким, как всегда, – измененным в лице.

И Саша стрелял в него, но не попал. И ругая

Всю жизнь себя страшно за промах, он помнил, как этот

Гад мальчика малого камнем забил на глазах

У матери. Мать захлебнулась кровавого цвета

Слезами. Был суд над ним в семидесятых годах.

Но так он и не был наказан, и умер в постели

Своей… Мины гулко взрывались, и пули свистели.

И Саша бежал, небольшой за собою отряд

Ведя. И бежали они день и ночь всю подряд.

Поскольку прикинул он, что отойдут после шока

Фашисты к утру, и поэтому нужно свалить

Как можно подальше, и Бога по ходу молить,

Чтоб Бог им помог Буг увидеть до этого срока.

Спешили они, он все спрашивал – видел ли кто-то

Леона и Люку и прочих, ушли ли они?

«Не видели? Точно?» – пытал он в десятый и в сотый

Раз тех, кто бежал с ним в ту ночь. «Саша, нет! Извини!» —

Твердили они, на бегу пожимая плечами.

И он, никого не коря, не впадая в отчаянье,

Надеялся, что убежали дорогой иной

И смогут уйти, схорониться. «Не всем же со мной

Быть рядом, ведь маленькой группой спастись много проще!»

Потом тыщи раз он на это себе возражал.

Но нынче бежал, вел людей за собой и бежал,

Леса позади оставляя, опушки и рощи…

Бежал он… Гостиница! Вот она! Он отдышаться

Не мог. И спросила дежурная: «Ну? Вы к кому?» —

«Я к Люке…» – сказал он, почуяв, что стал нарушаться

Ход времени. Злобно воскликнула: «Я не пойму!

В какой направляетесь номер?» – дежурная. «Вот он!» —

Он записи ей протянул. И она – глаз наметан —

Его пропустила, чуть сжалившись над стариком.

Ему показалось, что взгляд ее чем-то знаком,

Но он уже мчался по лестнице, не узнавая

Себя. И когда постучал он и, дверь отворив,

Увидел там даму, и, глаз глубиной покорив,

Ему улыбнулась она, он спросил: «Ты живая?» —

Опять. И опять прикусил свой язык неуемный.

«Да ты не спеши, проходи, раздевайся, садись!» —

Сказала она. Осмотрелся он. Номер был скромный,

Но для иностранцев – уютный. «Сперва наглядись, —

Воскликнула Люка, – потом я тебе все открою!»

Молчали они. Он ее не узнал, но порою

Казалось, что в ней оживала та Люка на миг,