Текст книги "Синюха (СИ)"

Автор книги: Илья Щукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Царит в Параллелях закон – ночь пришла, заряжай ружьё да спи в один глаз, а коли по темникам заплутаешь, так и поминай, как звали. Всё здесь не слава богу – в Шестой, говорят, оживают покойники, Мутноводье глотает народ, а в Тринадцатой как обычно гремит, да так, что дрожат все окрестные сёла. Есть и туман тут, непростой, необычный, как увидишь, так обходи стороной. Там вон, за Выселками, Свистелка – редко выскочит из неё потусторонняя тварь, осклабится мшистым рылом, и тут же юркнет обратно, завидев первых людей. Никогда б, наверное, Витька Стрельников не подумал, что окажется в этом аду. Ну а какой же ад без чертей, которые, как известно, всегда за спиной...

Щукин Илья

Щукин Илья

Глава Первая. Синюха

«Взял чёрта в лодку – греби до берега...»

Народная Поговорка

ГЛАВА ПЕРВАЯ

СИНЮХА.

   Дом у Витьки, что бункер: окна в нём большие, наглухо перекрытые решётками толщиною в палец – такие ни зубами не прокусишь, ни лбом не прошибёшь, только обложить да рвануть; дверь так вообще голимая железяка, хоть таран гони, а всё равно не пробьёшься. За такими дверями самого чёрта брани – и тот, зараза, пообломает рога. Это, конечно, всё шутки шутками, только не зря Витька Стрельников окопался по самые гланды. Хата у него потому и выдалась крепкая, что ломились в неё люди далеко недобрые. И даже совсем не люди...

   Вот и лежал он посреди ночи и вспоминал, чтоб ещё такого в ней натворить, но мысли не шли, потому что и окна, и чердак, и всё укрепил как нужно. И при этом жутко боялся – даже здесь, в своём неприступном бункере.

   Боялся их – параллельных...

   Но Витька силой вернулся в свою крепкую голову, понимая, что страхом дело не решишь. Зинка, любимая жена, лежала рядом, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Подтянувшись, он сел на постели, взял со стола пачку папирос и закурил. Зинка открыла глаза и взглянула на его худую спину. Был на ней шрам шириною в ребро ладони, а откуда – уже и не вспомнить.

   Какой-то недобрый кашель доносился из детской; только услышав его, он и сам невольно прокашлялся.

   – Чё не спишь-то, Вить? – тихо шепнула жена.

   Вместо ответа он глубоко затянулся, выпустив дым, и только потом сказал:

   – А ты чё не спишь?

   – Да кашель этот, – Зинка всхлипнула, глаза у неё заслезились, как у собаки. – Не уймётся всё.

   – Молока вон дай, – он стряхивал пепел в жестянку. – И мёда побольше.

   – Куда ещё молока-то? – она приподнялась на локте; Витька взял её за руку и понял, что жена волновалась. – Ты хочешь, чтоб у него вообще почки лопнули?

   – Нет, не хочу... а горчичники?

   – Толку от них...

   Пробежался как-то раз Ванька по дикому полю, что за дорогой, а там и свалился пластом. Четвёртый месяц шёл кашель, да такой, что хоть вешайся. Даже к Федосье, местной знахарке его сводили: творила она с мальчонкой всякие фокусы, давала травяные отвары, даже камни прикладывала, но заразу так и не убрала, а потом и сказала, что хворь-то, мол, необычная, нечеловеческая, и народными средствами такую не возьмёшь.

   – Федосья чё – спрыгнула?

   – Судя по всему... да ты не переживай, сами как-нибудь, ручками...

   – А кто тебе сказал, что я переживаю?

   – Да никто, – она положила руку ему на спину; ладонь у неё была тёплая, гладкая, как шёлк. – У тебя ж на лице всё написано.

   – У меня вот чувство странное, внутри всё сжимается. Так вот прям и чувствую, что что-то сейчас случится.

   – Тихо как-то, – она зевнула, слушая тишину. – Как перед грозой, да?

   Витька, докурив, бросил бычок в жестянку.

   – Да, как перед грозой... у нас как затишье в Параллелях, так худа и жди.

   Трещали в печке дрова и тёплый, багровый полусумрак неторопливо растекался по дому: всё у Витьки было под рукой – погреб, банька, дворик на две с половиной сотки, а там сорняки да полынь.

   Поднявшись с постели, он наощупь забрался в домашние тапки и тихо прошёркал к окну, а снаружи хоть выколи глаз, но где-то там, в этой страшной, неземной темноте была и дорога, и Выселки, и много чего другого.

   – Темнотища, – он даже кусты перед забором не увидел. – И луна как назло не вышла.

   – Выходной у неё, – Зинка потянулась, сцепив ладони. – Вот и не вышла.

   Стрельников, осторожно придерживая штору одной рукой, посмотрел настенные ходики; те всё тикали и качались: три на них, кажется, стукнуло.

   – Всё, цыплёнок, хана – щас опять, зараза, прискачет...

   – Ой, да ты что, – испуганно кутаясь в шаль, она поднялась и пробежала к нему. – Только знаешь, что я заметила?

   – Что?

   – А что Ваньке легче становится. И спит он лучше в эти часы. Я всё думаю, может он это – помогает как-то, а, Вить?

   – Зин, да как оно помогать-то может? Видел я рыла эти в Свистелке – в такие рыла только с ружья по пьяни долбить.

   – Да ну тебя... сам он что ли?

   Витька опёрся руками на подоконник, и насилу сдавил его пальцами:

   – Не выдумывай.

   – Так я бы не выдумывала, если б один раз случилось, – Зинка вдруг покраснела; она всегда краснела, когда волновалась. – Так это ж каждый день теперь – целый вон месяц уже. Злой ты, Вить...

   – Ещё бы, побудешь тут добрее с такими рылами, – он пытался хоть что-нибудь увидеть, но над ними, словно занавес, протянулось чёрное небо, на котором ни луны, ни звёзд. – Это, между прочим, из-за них у Ваньки эта зараза появилась. Они сюда всю эту дрянь притащили, такую, что ни одно земное лекарство не вылечит...

   Но вдруг он замолчал и очень сильно, как можно крепче обнял жену. Пахла Зинка свежим облепиховым маслом и собой, разумеется, тоже пахла. Ему стало душно. Он почти неслышно приоткрыл окошко и прислушался. Тихо снаружи: ни собак, ни сверчков, ни ветра – всё равно, что в склепе, и жутко темно.

   Целый месяц приходил к ним параллельный... приходил по ночам, когда Выселки спали, взбирался на водяную цистерну возле забора, и, чтобы не шуметь дворовой полынью, прыгал оттуда на крышу, и вот тогда это всё и начиналось. Зинка сразу тогда смекнула, что кашель у Ваньки слабел каждый раз, как оно находилось рядом, но Витька не верил. Всё ссылался на крайнюю впечатлительность жены.

   Царит в Параллелях закон: ночь пришла, заряжай ружье да спи в один глаз, а коли по темникам заплутаешь, так и поминай, как звали; хорошо, если отделаешься царапиной, хуже, если какой-нибудь хренью, от которой и сдохнешь, как та собака. Так вот и пропадали самые смелые, а кто боится – себя бережёт. Надумал лесами шастать, будь готов ко всему, а услышишь рёв или чего похуже, так без оглядки лети домой. Есть и туман тут, непростой, необычный, как увидишь, так обходи стороной. Киселём его прозвали в простонародье. Такое, бывало, находили в этих киселях, что и описанию с трудом-то поддаётся. Тянулись они среди прогалин и логов, по равнинам и дремучим лесам, неподвластные ветру и фонарю. Вот такой вот чудо-кисель: редко выскочит из него потусторонняя тварь, осклабится мшистым рылом, и тут же юркнет обратно, завидев первых людей.

   Родина киселя это, пожалуй, Двенадцатая – там тебе и гать, гнилая и скользкая, и всякая живность, как наша, так и чужая. Кочки там, говорят, с лошадиную голову, камыш, что стена, чёрный, отдающий трупным зловонием. Был однажды Корнилыч. Приспичило ему, понимаешь, кабана ухлопать, и не где-то, а прямо на топях; ушёл-то целёхонький, а вернулся весь белый да еле живой, кое-как дохромал до Пихтовки, а там его местные отогрели, только спасти не смогли – он уже тогда до ручки дошёл. Всё бредил про каких-то мохнатых: из жижи болотной, говорил, как ночью поднимутся, так вой и закатят. А потом и пальнулся в своём же хуторе.

   С тех пор и ходят о Мутноводье дурные вести, одна страшнее другой. Никто туда больше не суётся, в эту Двенадцатую; хотя есть у неё и другая лиходейка-подружка – Тринадцатая, но та уже восточней, за Хребтовиной, и масштабы ужаса в ней абсолютно иные.

   Тут-то Витька и услышал эти звуки, от которых сразу бросило в пот, а уши наполнились гулом: снаружи, во мраке, проскрипела цистерна, и оно видно потихонечку забралось на неё и притихло. Вот сейчас, думал он, вот сейчас будет прыгать на дом, аккуратно, тихо, как мышка. Витька знал, что даже если оно прыгнет, то ни подстрелить его, ни увидеть – в такой-то тьме. Да и зачем, в конце концов, стрелять, раз Зинка так реагирует.

   Пусть и сегодня посидит, главное, что жрать не просит, и в дом не ломится.

   – Чё там, Вить? – Зинка тоже услышала этот шум. – Оно что ли, да?

   – Оно, – шепнул Стрельников. – На цистерне вон уже...

   Скрытое тьмой, оно легко перелетело дорогу, заросший полынью двор, и почти бесшумно шлёпнулось на крышу, когда он крепче обнял Зинку, уткнувшись лицом в её густые, длинные волосы, и вдохнул её терпкий, облепиховый запах. Иногда казалось, что с крыши доносился тихий голос, бормотавший странные, неземные слова. И проклятый кашель вдруг прекратился, точно в горло мальчишки загнали пробку. Только слышно было, как мерно стучали настенные ходики.

   Она взяла его руку.

   – Ну, – шепнула Зинка. – Что я говорила.

   Витька знал, кто сидел на крыше.

   А сидел там бес.

   Так прозвали местные этих параллельных; потому верно, что один в один они были, как наши родные черти, только безрогие. Шерсть у них чёрная, как сажа, хари сродни ослиным, хлёсткие хвосты, а глаза страшенные – так и светятся во тьме, что рубины. Тварь эта прыткая, сильная, с каким-то феноменальным чутьем; чёрт если, зараза, не захочет, так в жизни к себе не подпустит ни собаку, ни человека, никакого другого зверя, любую опасность чует нутром и отступает всегда загодя. Ну и на то они и черти, чтобы водиться стаями по глухим уголкам. Бегал однажды Витька в Свистелку, да там и встретил с полдюжины рыл. Появились бесы вместе с Параллелями, а откуда – чёрт их лохматых знает.

   И тут вдруг ударила вспышка, яркая, как при ядерном взрыве, и всё внутри него будто сжалось и оборвалось. Далеко в небе, за чёрной стеною леса, словно цветок распустился круг, сплетённый из толстых, пульсирующих нитей: из него, как из лунки, выскользнул огромный, синепламенный ком и с гулом рванул к земле. Пасть повисела, дребезжа как пружина, а потом, проглоченная мраком, исчезла. Когда над лесом пыхнуло зарево, он понял, что шар приземлился: в отблесках синего пламени он увидел, как бес перемахнул кособокую изгородь, старую цистерну, а там, за дорогой, нырнул в промозглый туман.

   – Опять! – он вдруг кинулся к столу, зажёг керосинку и стал одеваться; Витька торопился, как на войну. – Опять она, сука, упала! Зин, с Ванькой дома запрёшься, поняла!

   – Большая, да?!

   – Главное, чтоб не в лес! – едва попадая ногами в штанины, он кое-как нацепил спецовку, схватил со стола фонарик, а со стены ружьё. – Иначе всё, иначе тут такое начнётся!

   – Да не начнётся!

   – Ладно, справимся! Ты баньку топи давай! К утру закончим, а там и попаримся!

   Из детской вылетел мальчонка в тёплой пижаме и шерстяных носках. Такой же щекастый и белобрысый, как Зинка. Она его тут же схватила на руки, крепко прижав к себе; нос у Ваньки был мокрый и вспухший, и он страшно хрипел приоткрытым ртом.

   – Там что, – сказал он. – Землетрясение?

   – А это, Ванька, шарик с неба упал! – засмеялся Витька, а сам весь дрожал, как под током. – Мы его щас перекатывать поедем!

   Он почти вслепую проскочил к порогу, понимая, насколько страшно выходить наружу; всё внутри перекрутило, по лбу лился пот, и толком не думалось. Но он всё-таки приоткрыл эту тяжёлую капитальную дверь, когда стылая, ночная прохлада ударила по вспаренному лицу.

   – Зин, я скоро, слышишь!

   Она только махнула рукой:

   – Иди ты уже!

   – На все засовы, цыплёнок! А кто заломится – в шею гони!

   И тогда Витька проворно выскочил наружу и дождался, пока Зинка не заперлась изнутри. Замок и засов – два щелчка, и порядок. Он всегда так делал. И всегда боялся, что после того как отойдёт от дома, она выйдет и будет провожать его с крыльца; снаружи темень, а дальше это проклятое зарево, полыхающее как гигантский внеземной костёр. Хоть бы не на деревья, думал он, а то вся Свистелка к чёртовой матери прогорит, а следом и Выселки, и бог знает что ещё.

   Он спускался с крыльца и видел, как в соседних хуторах зажигали керосинки, просыпался народ. Собаки, повылетав с дворов на улицу, отчаянно рвали глотки. Он даже сумел увидеть, как по дороге кто-то пробежал к уралу и ловко забрался в кабину: Кувшинов, а больше некому, только у него ключи от этого монстра.

   – Ну всё, – процедил он сквозь зубы, стиснув кулаки. – Началось...

   И тут она завыла... да так, что Витька, дрогнув всем телом, пошёл ещё быстрее.

   Этот адский аппаратик, который Сашка врубал каждый раз, когда начиналась очередная байда, работал просто безотказно: хватало минуты такой полифонии, и вся округа, трепеща от ужаса, поднималась на дыбы, а нечисть и подавно неслась наутёк, лишь бы не слышать этот жуткий, пробирающий до костей рёв. Под вой сирены он дрожащими руками распахнул калитку и выскочил на пустую дорогу. Было холодно, дул мокрый ветер, и он поднял воротник куртки и нахлобучил на голову капюшон.

   Сирена, погремев, наконец-то смолкла – и с души хоть немного отлегло.

   – Вставай, страна огромная, жопы подняли и побежали! – орал Кувшинов, высунув башку из окошка; стрижка у него была хитрющая: под каре. – Синюха за Свистелкой грохнулась! – он вдруг сощурил соколиные глаза. – Витька, ты?!

   – Женщина твоей мечты!

   – Какие женщины к чёрту! – он спрыгнул в стылую грязь. – Там такая девочка грохнулась, ты б видел, м-м-м, пальчики оближешь! Ты посмотри, как она, сука, полыхает! Маслицем, густо – на четыреста лет!

   Они пожали друг другу руки. Кувшинов крепкий, жилистый, сутулый, в годах. Глаза у него острые, маленькие, как бусинки, горят какой-то безудержной силой, и кажется, что всегда он готов, как тот пионер. Семь лет врач, столько же художник, а в остальном – золотой человек. С таким и в бой, и на разговор, и в любую другую жопу не зазорно кинуться. Снесло его на пятом десятке, свалил он в деревенские дали, подальше от людских городов. Стоял Сашка посреди ночи в своём любимом красном свитере, и хоть бы хны. Ни стонов, ни чихов.

   – Ну чё, Вить, – сказал он, дымя папироской. – Бздишь?

   – Спрашиваешь!

   – Да ты не бзди, потому что всё, что сгорит, не наше, а что не сгорит, спасём, – Сашка, осмотрев дома, перетянул ружьё на плечо. – Всё, кажись, задрались!

   И Выселки проснулись.

   Село, считай-то, на восемь дворов: Полумисковы по своим хуторам, Кувшинов и Кузнецов, Федосья и Фадеев, Витька с огородом, а восьмой хутор так – пустовал. Жил там когда-то Богдан, но рубанул его, сука, паскудник. Были, конечно, и другие посёлки, с другими людьми, на других Параллелях, но те далеко.

   Загремел Фадеевский дом и выскочил на крыльцо этот косматый, страшный медведь. На плече ружьё, за поясом топорик. Каждый раз Володька как специально дожидался очередной заварушки: он нарочито замешкался на крыльце и молча, щуря глаз, посмотрел на Свистелку – на это страшное, чуждое человеку зарево.

   Кувшинов вскочил на подмосток кабины и что-то там щёлкнул внутри: мокрый, окутанный паром луч света выстрелил вдоль дороги, цепляя край чёрного леса.

   – Триста ватт, – хихикнул он. – А долбит как штуцер!

   – Саня-я-я! – проревел Фадеев.

   – Чё, Володь?!

   – Большая?!

   – Средняя!

   – Я думал, жопа там, – Фадеев спустился с крыльца, косолапо протопав к уралу. – А там, кажись, хуйня на постном масле!

   – Чё, Витька, – Сашка мыском ботинка простукивал посеревшие от грязи колёса. – Опять лохматый залетал?

   – Видел?

   – Видел... он же вон через двор мой каждую ночь. Черти ж они такие, с ними вполоборота надо. Зазеваешься, а он и бабу уведёт, и хутор на себя перепишет. Володь?

   – Чё?

   – Другим-то звякнул?

   – Звякнул, – сказал Фадеев. – Едут уже.

   По дороге им навстречу топали Кузнецов, Полумисковы. Петро на горбу тащил мешок с песком кило на двадцать, Борька две канистры, а Костик – лопату да шланг.

   – Аделина! – проголосил Борька. – Ты где?!

   Аделина у Борьки всегда разная: то Витька, то Сашка, то Фадеев.

   – Да здесь я! – крикнул Кувшинов. – Петь, а песок-то зачем? В штаны что ли сыпать?

   – Да так, на всякий случай, – добродушно крякнул Петро. – Вдруг чё присыпать придётся.

   Сашка, проверив колёса, вернулся обратно в кабину:

   – Присыпать мы всегда успеем! Ну чё, Володь, погнали?

   – Заводи!

   Сашка завёл грузовик, а пока грелся мотор, он достал из загашника серебристый термос, снял с него крышку и влил в себя горячий, дымящийся кофе. Потом немного плеснул в крышку и передал через заднее окошко кабины Фадееву. Все набрались. И тогда Кувшинов с хрустом перекрутил баранку, выровнял колёса и тронулся: тяжёлая дура, клокоча мотором, дёрнулась и неуклюже пошла по дороге, набирая грохот и ход; дорога оказалась ухабистая, неудобная, и чтобы не упасть, Витька обеими руками накрепко схватился за поручни. Тут-то и ударила эта страшная тишина. Так всегда случается, когда едешь навстречу Синюхе, а отпускает уже непосредственно на месте происшествия, потому что видишь картину собственными глазами – и там либо ждать, либо вкалывать.

   Витька выглянул наружу: виднелась грязная, извилистая как змея дорога, а вдоль неё тянулся заволоченный мраком лес. Свистелка – там, в её холодной глубине, растекался сырой туман, скрывавший древние тайны; да и вообще все Параллели одна сплошная, нераскрытая тайна, некий организм, не имеющий ни системы, ни логики, как кошка, которая сама по себе – вот она лежит на коврике, и вдруг уже сиганула в окно, а там и лови.

   Петька суеверно смотрел на небо; даже здесь, у самого подножья леса, было видно это газовое зарево.

   – Чё смотришь, Петь?

   – Первую помните, – вспомнил вдруг Кузнецов. – Три года назад которая, в Медвежатник? Помните, сколько деревьев тогда прогорело?

   – Ну и чё? – не врубился Борька. – Первая-то причём?

   – При том, что на лес упала...

   И Витька почему-то задумался; и вправду та самая первая, упала на лес – в Медвежатник, и прогорела дотла тогда целая туча деревьев.

   – Соображаешь, – Витька упёрся рукою в борт. – Остальные в овраги потом, на пустыри, на полянки, в Мутноводье одна даже рухнула, пар-то потом валил, как из настоящего вулкана. Три года, а хоть бы один пожар. Не кажется странным?

   – Так вот мне кажется, – спокойно продолжал Петро. – Что кто-то их нам подбрасывает, причём подбрасывает целенаправленно, как будто хочет, чтобы мы поняли, что это не просто хаотичное явление, понимаете, а тщательно спланированная бомбардировка, например.

   – Через Пролёт срезай! – крикнул Фадеев в кабину. – Быстрее так!

   Кувшинов, не отрываясь от дороги, ответил:

   – Туман там, Володь!

   – Обычный?

   – Да вроде!

   – Хрен с ним – срезай!

   Через Пролёт, конечно, быстрей, потому что по северной дороге, мимо Вороньего Поля, придётся делать крюк, который съест полчаса, а полчаса им дорого обойдутся. Сашка свернул в этот широкий, восточный Пролёт, и неуютная дебристая дорога запетляла сквозь мглистую кашу. Он редко ездил здесь ночью, и только однажды встретил какое-то мерзопакостное рыло, да и то, испугавшись света и грохота, без оглядки рвануло в кусты. Если пилить до конца, то попадёшь на большую просеку за Свистелкой, а дальше, как ягодки по кустам, дикие поля, перелески, страшные заросли, и всё это резко обрывалось туманной неизвестностью. Поэтому "Дальний Восток", как его здесь называли, до сих пор не обкатан.

   Но Кувшинов очень хорошо знал, что за просекой было много магнитов, после которых – ногами вперёд; были там, конечно, и Дыры. Коварная штука – Дыра. Идёшь себе где-нибудь, а тут бах – и у чёрта на рогах. Благо, что на дороге Дыры не попадаются, да и вообще на них в Параллелях жуткий дефицит. Больше всего их в нехоженых глубинах лесов, где кисель, иногда и на воде: лодка с рыбаками как-то раз зашла с одного конца озера, а вышла носом на отмель. Опознаются Дыры обычной жестянкой, а ту при ней просто плющит – с какой стороны вдавило, там и гадина прячется. Можно и телом, конечно, но тогда изжога, зуд, а бросок всё равно, что травануться. В целом же Дыры эти несмертельны, и все, кто по ним ходил, все живые. Была однажды такая на Вороньем Поле, возле старой мельницы, прямо на крыше трактора, а потом взяла да и захлопнулась, вот так вот – по неизвестным народу причинам.

   Но ладно бы Дыры! Говорил народ, что водился в Параллелях даже портал, а открыл его якобы какой-то местный старожил, когда прошёл через старую арку и оказался в неизвестной ему реальности. Летали там, говорит, в этой неизвестной реальности, птицы размером с быка да росли гигантские грузди, а как обратно выскочил, так всё оно и сгинуло. На следующий день, говорит, пришёл с кувалдой, арку под самый цемент – и ни птиц тебе, ни грибов... с тех пор и пошла молва, что раз нашёлся один, так должны быть другие, и может быть – даже на Землю.

   Кувшинов уверенно летел через Пролёт между чёрными стенами леса, ну а чего бояться в краях, которые знаешь? Вряд ли какая тварь кинется сейчас на грузовик, когда свет и грохот – лучшие друзья человека.

   Фадеев достал из кармана похожую на рацию коробку; и что-то на ней повернул.

   – Юра, – сказал он в динамик. – Это я!

   – Не, Володь, – ответил ему голос. – Юра это я!

   – Скоро вы?

   – За Дубравой – летим!

   – Пожарку-то взяли?

   – Взяли, на всякий пожарный!

   – Добро!

   Фадеев щёлкнул рацию, сунув ту в карман; он встряхнулся – не сиделось ему в тесноте.

   – Щас машин понаедет – не просрёшься!

   Витька чувствовал, что прорвутся, что справятся, по-другому быть не могло. Чем дальше в лес, тем ярче помидоры: ядовито-голубое зарево выжигает тьму, рвёт завесу густого тумана, крепко тянет запахом дыма, пережжённой травы, смерти; урал легко осилил парочку виражей, выписал неуклюжий зигзаг и Свистелка, словно вырубленная, уступила обширной просеке, а та вся стылая и перемокшая. Посреди неё разгорался нерукотворный костёр.

   Вот она – Синюха, никогда эту падлу не угадаешь, потому что падает она, как лотерейный билет, а когда, уже ей одно ведомо; сам шар то ли магма, то ли смола, но температура горения такая, что за секунду прожигает деревяшку. И пламя у Синюхи капризное, потому что с водой не дружит. Года три назад, когда упала в первый раз, плеснули на неё из водомётов и прогорели как спички, даже косточек не осталось, а теперь старались без ликвидаций, больше на удержание. Была, слава богу, у Синюхи одна проблема – горела она часа полтора, да там и сдувалась.

   Кувшинов аккуратно выкатил на просеку; кисель на ней ослабел, но тот, что клубился над Синюхой, создавал магический эффект, когда свет пламени, мешаясь с туманом, превращался в бледно-голубую дымку, и от этого казалось, что находишься где-то далеко за пределами Земли – так оно, по сути, и было.

   Он припарковал урал боком на ровном участке, примерно за сотню метров от Синюхи, на самой границе со Свистелкой – с такого расстояния и не выгоришь, и всё хорошо разглядишь. Вот и глянул Фадеев разок-другой и тут же успокоился, облегчённо вздохнув: туч нет, просека считай пустая, ни деревьев на ней, ни зарослей, только местами немного пожухлой травы, но это так, прогорит без следа и следствия.

   Сашка, приоткрыв окошко, наклонился.

   – Щас, народ, – промурлыкал он. – Щас всё будет.

   И он, хитрющая зараза, с улыбкой доставал откуда-то из загашников канистру со спиртом, сало, картошку, огурцы, и всё это дело, украдкой поглядывая на Синюху, толкал народу в окно. Фадеев, открыв канистру, разливал по стаканам спирт, а мягкое и чарующее свечение очага разливалось по земле и деревьям, играло на запотевших стёклах, на лицах мужиков, проникая в самые тёмные уголки этого странного и чужого мира. Поистине удивительный свет! И вроде его немного, а без труда разглядишь всё, что нужно.

   Борька пальцами теребил свой мундштук.

   – Зиму бы поскорей, – сказал он. – А то вон слякоть одна.

   – Будет тебе, – улыбнулся Петро. – Скоро уже, в ноябре.

   – Яшка-то пропал, – вспомнил Витька. – Недели три уже не заходит.

   Фадеев хлопнул спирту, закусил огурцом:

   – Он же хрен такой... его ж, блядь, как помянешь, так сразу и вылезет.

   Никто не знал, каким образом появился в Параллелях Яшка, но все его боялись, как огня; никого он, правда, никогда не трогал и в общем-то, как-то худо-бедно за эти годы народ с ним ужился. Идёшь вот так бывало в потёмках, а он появится откуда ни возьмись, и давай следом, как та попрошайка. Протащится метров сто, а там и сгинет, что призрак. Часто околачивался Яшка возле Выселок, пугал людей, окрестных собак. Давно уже собирались мужики засветить ему рыло, а никто так и не смог – даже Фадеев; ружьём его гнать было бесполезно, матом крыть не перекрыть. Встанет ночью как вкопанный где-нибудь посреди дороги, или у забора – и ни туда, ни сюда.

   Очаг мало-помалу выгорал и сырая, липкая тьма всё больше заливала просеку; клубился над ней жидковатый кисель, а дальше, к востоку, всё в нём окончательно утонуло; но тут вдруг Витька ощутил, как нечто неизвестное, словно магнит, потянуло его наружу, туда, в бирюзовую полумглу. Сам не свой, он машинально, как марионетка, пробрался к открытому борту урала, поднатужился, спрыгнул: земля под ногами оказалась квелая, гниловатая, и он хорошо видел округу в этом призрачном свете, и только на самой границе Свистелки уже сгущался этот страшный полумрак, сквозь который не пробьётся ни один прожектор. Уши забило пробками, и он снова услышал тихий назойливый гул, будто в голове у него жужжала электробритва.

   Подняв глаза, Стрельников увидел туман.

   Он провис над просекой, как рваная, белая простыня.

   Кто-то спрыгнул у него за спиной, и вся эта слабость и жужжание ушли; Витька оглянулся, а там Кувшинов, тихо подобрался к нему, руку на плечо положил и на лес кивает, на деревья.

   – Ну что, – шепнул он. – Прогуляться решил?

   – Накрыло...

   – А я даже знаю, что тебя накрыло.

   – Ну?

   – Видишь?

   Он присмотрелся, но ничего не увидел:

   – Не вижу.

   – Даже я из машины увидел, – Сашка улыбнулся. – Не художник ты, Вить, глазомер у тебя не развит. Короче, видишь дерево кривое впереди?

   – Ну.

   – Слева два камня видишь?

   – Ну.

   – Вот между ними и смотри.

   Глянул между камней, а там, в густом, шевелящемся полумраке чьё-то тело: сухощавое, горбенькое, с высоким хохлатым загривком, только головы не видно. Но голова-то у него была, только она, видать, слишком глубоко сидела между этих массивных, окутанных шерстью плеч, но глазища были жуткие – сверкали они, как два пунцовых кристалла.

   Он чувствовал, как холод разливался у него по телу, а горло стянуло страхом.

   – Яшка?

   – Может и Яшка, кто знает, – Кувшинов щурился. – Смотри какой красавчик, с хохолком, а глазища смотри какие. В гости к такому нырнёшь, так вместо ужина зайдёшь. Только понять не могу, почему так открыто стоит, ведь пальнут же разок-другой, так потом костей не соберёт. Так что либо знает, что не выстрелим, либо просто в хламину отбитый. Видно и вправду Яшка. Прав Володька, как помянешь, суку, так тут же и явится...

   Вдалеке громыхнуло, когда синюю полутьму разорвал ослепительный свет, и мощные лучи беспорядочно застреляли по дальней стене киселя: из-за северной краюхи леса, одна за другой выскакивали машины – два камаза, самосвал и красно-белая пожарка, нива, какой-то стародревний уаз; уазик был мутно-зелёный, с яркими, жёлтыми фарами – это явно приехал на нём Мамаев из далёкого Хомута, а в белой Ниве, вероятно, катился Юрка Грязнов. Грохоча моторами, машины гнали к Синюхе прямо через ночную просеку.

   Витька снова глянул между камней, а тело как ветром сдуло. Кувшинов докурил и пошёл к уралу, когда колонна пронырнула туманный овраг и неторопливо покатила по жидкой, грязной проплешине; слегка повернув на юг, она уходила куда-то в туманные дебри. Гикнул среди чёрного леса кто-то потусторонний, и Витька, суеверно вздрогнув и оглянувшись, побежал вслед за Сашкой.

   Кренясь с боку на бок, машины неповоротливо подкатили к уралу, а там и примостились вокруг него, кто передом, кто бочком: из кабин-кузовов высыпали мужики с Пихтовки и Хомута. Люди встречались на туманной, остывающей просеке, до хруста жали друг другу руки. Дружба, как говорится, монета неразменная, а особенно здесь – на стыке временных пространств.

   Выбравшись из нивы, Грязнов печально посмотрел на очаг.

   – И это всё, что нам осталось? – сказал он. – Вот этот задохлик обосранный?

   – Кто ж виноват, Юр, – улыбнулся Петро. – Что этот задохлик к нам сегодня прилетел.

   – Фомка не зевай, на то и ярмарка! – перехватил Кувшинов. – Петька, ты лучше скажи ему, всё, что думаешь!

   – Шлёт их кто-то, – сказал Кузнецов. – Мы только сегодня въехали.

   – Да кто ж их шлёт-то? – Юрка был похож на большого, красного поросёнка. – Дед Мороз что ли?! Придумали, тоже мне! Экскременты им, понимаешь, из Ада шлют! Вы вот всё шутки шутите, а у меня вон скоро гараж в Пихтовке развалится! Так гремит, что валидолом напасаться не успеваю.

   – Да не кипятись ты – решим с Тринадцатой.

   Юрка отмахнулся:

   – Да знаю я ваше "решим"! Три года уже решаем, а толку-то ноль!

   – Ты только свистни, Юр, – брякнул Фадеев. – Я вон ружьишко, топорик, и вперёд.

   – Ты-то ладно, Володь, этих бы приматов собрать.

   – Ну так давай, – грызя папироску, Сашка тихо балдел; он убирал из-под сидений в кабине какой-то продуктовый мусор, какую-то старую хрень, потом спрыгнул на землю, натуго перевязывая мусорный пакет. – Ты ж у нас главная обезьяна, вот и собирай. Только жопой чувствую, когда всех соберёшь, от твоей Пихтовки, Юра, камня на камне не останется.

   – Ты давай не трави, слышишь! – прикрикнул Грязнов. – И так без тебя хреново!

   Откуда-то из синего полумрака подошёл к ним Мамаев, такой же крупный, как и Юрка, только бритый и нахмуренный.

   – Мы б вас взяли, Юр, – сказал он, и вздохнул. – Только брать некуда. У самих всё забито по самые гланды – даже сарай под завязку стоит.

   – Сарай ваш себе оставьте, – решительно сказал Юрка. – Пока дома до фундамента не развалятся, в Пихтовке жить и будем, а дальше война план покажет. Зато у нас всякая шушара в отличие от вашего захолустья не шастает. Дубрава, конечно, не Шестая, но всё поспокойней, чем там.

   – Да кто ж с тобой спорит, Юр, – согласился Мамаев. – Если уж и есть где самое глубокое дерьмо в этом проклятом аду, так только, видимо, в нашей Шестой – там уже глубже, видать, и некуда. Как нырнёшь, так по самое темечко.