Текст книги "Таинственный чучуна"

Автор книги: Илья Гурвич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ГЛАВА 5. На Яну и Индигирку

В Верхоянск я вылетел в начале зимы 1952 г., сразу после ноябрьских праздников. В Якутске уже свирепствовали тридцатиградусные морозы, а на Яне температура достигала 40 градусов мороза. Самолеты в Верхоянск еще регулярно летали. Рейсы обычно прекращались после того, как термометр показывал 48–50 градусов.

Морозы меня не смущали. Со склада Якутского филиала Академии наук нам дали ворох теплой одежды – дохи, шапки, унты, рукавицы, спальные мешки.

В бассейне Яны предстояло разобраться в особенностях хозяйства и традиционной культуры населения, выяснить границы наслегов в прошлом и происхождение отдельных родов – в общем собрать материал, проливающий свет на историю формирования своеобразной верхоянской группы якутского народа. Затем мы предполагали выехать в горный Саккырырский район, с тем чтобы познакомиться с бытом эвенов. Самолеты в этот район не летали, и мы намеревались воспользоваться транспортом местных колхозов – лошадьми и оленями. Выполнение обширной программы требовало значительных усилий. Райисполком выделил в помощь нам уроженца Верхоянска учителя Алексея Степанова, снабдил рекомендательными письмами. В ближайший Борулахский наслег мы выехали целым обозом. Мохнатые невысокие лошаденки двигались шагом, и мороз, несмотря на все предосторожности и ухищрения, давал о себе знать.

Мои помощники неустанно записывали предания, разбирались в деталях обычаев и обрядов. Я же сосредоточил внимание на составлении генеалогий. Фотоаппарат бездействовал. На морозе застывал затвор, а в помещении снимать не удавалось, так как не хватало света. Много времени уходило на зарисовки отдельных предметов украшений одежды, обуви. И все же работа шла успешно. Материал постепенно накапливался. Предания воскрешали заселение Яны беглецами из Центральной Якутии, мрачные картины междоусобиц среди верхоянских якутов, появление первых русских землепроходцев. Много интересного удалось записать об оспенных эпидемиях, духах болезней, духах хозяев рею и гор, о проделках шаманов. Но о чучуне большинство наших информаторов не слышало. Лишь несколько человек на вопрос, кто такой чучуна, ответили, что об этом чудовище рассказывают где-то в тундре.

В верхоянских наслегах были распространены рассказы о мюленах – бюлюнах (врагах). Их представляли как какое-то вражеское, но вовсе не дикое племя. Уроженец Мямяльского эвенского рода Голиков рассказал, что слышал предание о том, что бюлюны когда-то нападали на верхоянских эвенов и якутов, уводили в плен женщин и девушек, угоняли оленей. Один из местных охотников, взятый группой бюлюнов в качестве проводника, завел их в ущелье, где и погиб с ними от снежного обвала, другую часть врагов будто бы перебили его родичи.

Ничего существенно нового в рассказах о бюлюнах не содержалось. Я уже склонялся к мнению, что в Верхоянском районе отсутствуют легенды о диких людях. Однако кое-что о них мне все же поведал Алексей Божедомов, хранивший в своей памяти необыкновенный запас преданий, легенд, рассказов и воспоминаний о старине. В наслеге он пользовался большим авторитетом. Седоватый, с бородкой клином, высокого роста, в черных торбасах с волчьими наколенниками, в меховой безрукавке, он держался степенно, с достоинством, но в то же время просто и непринужденно. Божедомов знал родословные, хорошо помнил охотничьи правила и обычаи. Работать с ним было легко и интересно. Однажды, когда зашел разговор о необыкновенных происшествиях, Божедомов рассказал следующее.

В дни его молодости (своего возраста он точно не знал, но считал, что ему лет шестьдесят) разнесся слух о каких-то странных существах, ворующих пищу из амбаров. Ценных вещей они не похищали. Необычайное заключалось в том, что голодный мог получить эту же пищу открыто. Зачем тайно забираться в амбары? В тот год поздней осенью в одном наслеге пропала девушка. Ее долго искали, но не нашли. Решили, что она ушла, заблудилась, лишилась от страха ума и погибла. Однако весной она вернулась в отчий дом в ободранном платье, но невредимая. На расспросы не отвечала. Единственная сказанная ею фраза – «Они двое кормили меня зайцами». В себя она так и не пришла. Стала странная. Старики решили, что ее похитили какие-то дикие. После этого женщины и девушки долго боялись одни выходить из юрт с наступлением темноты.

Позже несколько человек подтвердили рассказ Божедомова об этом случае. Однако никто из них также не мог указать, в каком именно наслеге произошло похищение. Само происшествие описывалось в общем одинаково. Расхождения заключались в деталях. Рассказчики отвергали мое предположение о том, что похититель мог быть из беглых каторжников. По их представлениям, беглый пошел бы к людям. Обычай гостеприимства свят. Кто стал бы требовать у гостя документы? Конечно, это звучало наивно, но какая-то доля истины в словах моих рассказчиков была.

Переезжая из поселка в поселок, из бригады в бригаду, в декабре мы добрались до верховий р. Бытантай. От Саккырырского района нас отделял хребет, преодоление которого отняло несколько дней и не обошлось без жертв. При переходе два оленя пали. Одну нарту с грузом проводники вынуждены были оставить на дороге. Запомнился переход через наледь. Поверх льда, несмотря на пятидесятиградусный мороз, текла вода и клубился пар. Объехать это гиблое место не представлялось возможным: реку далее сжимали утесы. К счастью, накат воды оказался неглубоким, вещи не промокли. Торбаза (меховые сапоги) оказались мокрыми до колен, влага быстро замерзала и образовывала корку льда, но внутрь меховых чулок вода не проникла. До стоянки мы добрались, не меняя обуви. Переобуваться на пятидесятиградусном морозе – дело не из приятных, но иногда приходится. Остальная часть пути уже не представляла трудностей.

В Саккырырском районе мы занялись изучением расселения отдельных групп эвенов, особенностями их промыслового хозяйства, выяснением маршрутов кочевий оленеводов. Собирая материал, я поинтересовался, насколько популярны среди местного населения легенды о чучуне. Один из моих собеседников вспомнил сказку об одноногой, одноглазой прыгающей чулугды, назвав ее чучуной. Более интересный рассказ удалось записать от старушки Марковой. Она кочевала в низовьях Лены, жила в Верхоянском районе, свободно говорила по-якутски.

– Чучуна, – заявила Маркова, – дикие существа, появляются летом, свистят, пугают людей. Убивают таких диких около моря. Обороняются они луком. Рассказывают, один чучуна украл ребенка, а другой выкрал девушку и жил с ней полтора года. Забеременев, она убежала к родителям. Рассказала им, что жили они в теплой землянке, что чучуна – хороший охотник. Он кормил ее сырым мясом и салом оленей. Оленьи кожи не выделывал. Когда чучуна пришел за ней, люди застрелили его. Вскоре она родила сына. Когда он подрос, стал спрашивать, где его отец. Ему не отвечали. Хотел мстить за отца. Вот его и застрелили.

Бесхитростное повествование Марковой было похоже на то, что мне довелось слышать на Яне. Любопытно было то, что фантастическая версия по существу бытовала наряду с реалистической. Легенды о чучуне, записанные в Верхоянском и Саккырырском районах, в общем соответствовали собранным в низовьях Лены. В целом все же получалось, что в глубинных континентальных районах Якутии легенды о чучуне имели меньшее распространение, чем в приморских тундровых. Вскоре я получил дополнительную возможность 6 этом убедиться.

Из Саккырырского района мы вновь выбрались в Верхоянск, а затем перелетели в низовья Яны, чтобы продолжить этнографическую работу среди населения тундры. Здесь начались трудности, едва не опрокинувшие все мои планы. Оленей для выполнения намеченного маршрута достать не удавалось; опытные люди, знатоки тундры, не соглашались сопровождать нас в качестве проводников и каюров, так как не могли надолго оставить песцовый промысел; погода не благоприятствовала, и пурга долго держала нас в Казачьем – центре Усть-Янского района. В конце концов все устроилось. Маршрут пришлось сократить и двигаться от одной оленеводческой бригады в другую, хотя наше громоздкое оборудование – палатка, печка, спальные мешки, запасы одежды и т. д. – доставляло немало хлопот каюрам-оленеводам.

Население отдаленной усть-янской тундры хранило немало древних фольклорных сказаний. Объяснялось это просто. Посторонние лица в прошлом сюда заглядывали редко. Местное полицейское начальство и священники не утруждали себя поездками в тундру, купцы и путешественники держались русла реки Яны. Устьянские якуты и потомки объякутившихся русских крестьян знали предания о юкагирах, видимо первых людях, освоивших этот край, о столкновениях юкагиров с эвенами, о крещении, об оспенных эпидемиях. Здесь еще помнили о Великой Северной экспедиции середины XVIII века, так как для отряда лейтенанта Дмитрия Лаптева, описывавшего берега, население поставляло собак и нарты.

В низовьях Яны рассказывали немало легенд, близких по содержанию к легендам о диких людях. В ожидании транспорта в Казачьем мы записали несколько преданий о таинственном исчезновении юкагиров, о загадочных волосатых людях и чудаках-хоролорах, засыпающих на зиму. Исчезновение юкагиров передавалось следующим образом: спасаясь от оспы, янские юкагиры собрали своих оленей и по льду перешли на морские острова. Караваны их тянулись один за другим на протяжении нескольких дней. Затем юкагиры пропали. Остатки каких-то жилищ на Новосибирских островах рассматривались якутами как следы юкагирских стоянок, а экспедиции, описывавшие берега этих островков, – как попытки разыскать беглецов. Легенду о переселении юкагиров на острова в начале XIX века во время путешествия по северо-востоку Сибири слышал Ф.Врангель. Следовательно, предание возникло давно.

В одной из записанных легенд о юкагирах говорилось, что как-то один из них явился в янскую тундру на рослых оленях навестить своих знакомых. От него узнали, что юкагиры приспособились к жизни на островах и даже научились кормить своих оленей рыбой и медвежьим салом. Однако встреча с земляками закончилась ссорой.

Может быть, предание о юкагирах, бежавших на острова, и породило легенду о чучуне? Я попытался выяснить, не отождествляет ли население диких людей, беспокоящих охотников, с юкагирами. Мне возражали, уверяя, что юкагиры, знающие обычаи тундры, не станут попусту пугать людей, воровать оленей и юколу.

Значительной популярностью в усть-янской тундре пользовалась и легенда о волосатых людях, будто бы обитающих на Новосибирских островах. Сюжет легенды не отличался сложностью. Охотник, объезжавший песцовые пасти, встретил около своего зимовья высокого бородатого человека (длинные бороды не характерны для якутов и эвенов). Незнакомец угостил охотника мясом убитого оленя. На прощание богатырь предупредил промышленника, чтобы он не вздумал следовать за ним. Однако охотник нарушил запрет. По следам нарты незнакомца он добрался до жилья этих людей. Воспользовавшись тем, что все спали, он тихо вошел в дом. В мерцающем свете догорающего костра увидел одиноко лежавшую женщину и лег в ее постель., Оказалось, что тело женщины сплошь покрыто волосами. Женщина, узнав, что он обычный человек, посоветовала ему бежать, сообщив, что он попал в поселок особых людей, не общающихся с посторонними. На прощание она подарила охотнику мешок с пушниной. Хотя брат женщины преследовал охотника, ему удалось скрыться.

По вопросу о происхождении и сущности этой легенды высказывалось уже не мало гипотез. Предполагали, что волосатые и бородатые люди – старообрядцы, проникшие на Север. По мнению некоторых этнографов, легенда о волосатых людях занесена в высокие широты казаками, встречавшимися с «мохнатыми курильцами» – айнами. Меня интересовало, не связана ли она с легендой о чучуне. Знатоки усть-янской старины не усмотрели здесь связи. По их мнению, волосатые люди были наполовину сказочные персонажи, тогда как чучуна – вполне реальный дикий обитатель тундры. Рассказы о чучуне, услышанные в Казачьем и Усть-Янске, в общем повторяли то, что уже было записано в низовьях Лены. Но здесь чучуну иногда называли диким чукчей. По-видимому, сказывалось созвучие и то, что многие жители низовий Яны бывали в колымской тундре и встречались с чукчами. Кроме того, среди усть-янских якутов существовали рассказы о столкновениях с ними. Широкую известность приобрело предание о неком охотнике Мордьо, сражавшемся в одиночку с чукчами.

Однажды ночью дверь тордоха, где жил Мордьо с женой и детьми, приоткрылась. Жена, кормившая ребенка, заметила просунувшееся копье. Она толкнула мужа. Мордьо, схватив лук со стрелами, быстро выскочил и вступил в бой. Утром жена нашла раненого Мордьо. Около озера лежало семь трупов врагов-чукчей. Жене удалось выходить мужа. На следующий год, когда Мордьо вместе с братом Ньичаабылом собирали мамонтовые клыки, какой-то человек начал обстреливать их. Ньичаабыл укрылся за своим ездовым оленем. Мордьо отвлек нападавшего, а потом выстрелил ему под ноги. Чукча подскочил. В тот момент, когда он уже касался земли, Мордью выстрелил вторично и убил его.

Однако рассказчики, не отождествляли врагов Мордьо с чучуной и даже с дикими чукчами.

Объезд Усть-Янского района затянулся, так как связь между наслегами, колхозами и бригадами была не регулярна. Когда очередь дошла до отдаленного Омолоя, зимние дни в виде серых унылых сумерек сменились светлыми днями. На час-два солнечный свет заливал скованные морозом болота и заболоченную кустарниковую тундру – океан снега. На Омолой мы выехали при ясной морозной погоде. Ночью полыхало северное сияние. По небу разливались разноцветные огни. Все предвещало хорошую дорогу.

Не доезжая поселка Хайыр, пришлось задержаться в оленеводческом стойбище. Как правило, свои дохи мы оставляли на нартах. Так же поступили и на этот раз. Утром они оказались около нарт, изжеванные и смерз-шиеся. Нас не предупредили, что изголодавшиеся по соли домашние олени жуют все, что может оказаться соленым. Дохи пришлось размораживать, сушить, чинить. Выезд отложили на сутки. Затем началась метель, она сменилась пургой. Однако задержка оказалась весьма полезной.

В оленеводческой бригаде нашлись бывалые люди и среди них Христофор Алексеевич Слепцов – по спискам наслежного Совета ему было уже восемьдесят пять лет. Это не мешало ему охотиться, рыбачить, помогать своим сыновьям выпасать оленей. Такой возраст не редкость в Якутии. К Слепцову мне советовали обратиться, так как он имел какое-то отношение к экспедиции Э. В. Толля, погибшей в 1902 г. во льдах где-то около устья Яны. Говорили также, что он знает историю происхождения отдельных янских родов.

Слепцов действительно сопровождал Толля и его спутников в качестве каюра, был на шхуне «Заря», но в походе на острова не участвовал. Он охотно поведал о своих встречах с Толлем. В усть-янской тундре ходило много легенд об этой экспедиции и ее начальнике. Однако в рассказе Слепцова ничего такого не было. Христофор Алексеевич долго делился со мной своими сведениями о том, кто, когда, откуда прибыл в низовья Яны, как заселилась якутами эта область. Между прочим, разговор зашел о чучуне.

– Дикий чукча – некоторые его называют чучуна – не показывается людям. Свистит, когда близко к человеку подходит, прячется. Оленей крадет и съедает, а иногда и стада уводит. Очень быстро бегает – оленя догоняет. Когда его увидят, он хватается за стрелы и лук. Кончаются у него стрелы, берется за копье. Вот тогда в него стреляют. С тех пор как распространились берданки, диких совсем мало стало. Меня дикий чукча чуть не убил – полу у дошки прострелил. Однажды только пришел домой, услышал свист. Потом в тордох полетели камни, земля. Из тордоха выскочил, схватил ружье. Оно около входа стояло. Рядом со мной в землю воткнулась стрела, другая задела доху. Я заметил, откуда летят стрелы, и спрятался за тордох. Как увидел врага – выстрелил. Убил. Оказалось; это человек. Одет в летние шкуры, ноги босые колчан за спиной. Волосы черные, щеки белые.

– Ну, а потом что было? – спросил я.

– Ничего. Откочевали мы, вот и все.

– Зачем же он нападал, свистел, кричал?

– Ким беляр (кто знает)? – простодушно ответил Слепцов. – Еще случай был, – несколько помолчав, сказал он. – Около стада я тогда находился. Слышу свист откуда-то из ерника. Хорошо, берданка со мной была. Стал ползти на свист. Видно, он-то, дикий чукча, за мной следил. Стрелы полетели одна за другой. Потом в мою сторону с копьем бросился. Тут я выстрелил. Этот старый был. Борода, усы у него.

– Нельзя ли было просто отогнать этого чукчу-чучуну?

– Как отгонишь? Обойдет стороной, потом ночью всех переколет. Говорят, у нас раньше какого-то старика так дикий убил.

По словам Слепцова, событие относилось к концу XIX века, он тогда был молодым. После этого с дикими он не встречался. Итак, передо мной был убийца чучуны!

Не хвастает ли старик? Может быть, заговаривается? Но весь облик рассказчика, разумные ответы, скромность свидетельствовали о том, что Слепцов не выдумывает. Я все же спросил, не приходилось ли ему убивать медведей. Если человек хвастун, то и в этом случае не удержится.

– Нет, – ответил Слепцов, – с медведями не приходилось иметь дела, даже лося не убивал.

В поселке Хаир, затем в Казачьем я многих расспрашивал о Христофоре Алексеевиче. Отзывались о нем доброжелательно. Говорили, что человек он бывалый, когда-то считался известным охотником. О столкновениях Слепцова с чучуной большинство расспрашиваемых не знало. Видимо, эти происшествия забылись или Слепцов о них не распространялся.

Итак, легенда стала обретать весьма правдоподобный облик. Но мне не хотелось подводить какие-либо итоги до тех пор, пока я не побывал в низовьях Индигирки. Поездка туда намечалась летом этого же года.

В июне мы покинули Якутск. Самолет быстро набирал высоту. Под нами замелькали блестящие площадки неправильной формы – бесчисленные озера, окаймленные лесом. Сколько их здесь, в Ленско-Амгинской котловине! Но вот тайга стала редеть. Под самолетом развернулась панорама Верхоянского хребта. С высоты можно было рассмотреть горные тундры, гольцы. Затем потянулись цепи гранитных гор хребта Черского. Ряды вершин, похожие на башни с причудливыми острыми зубцами, прерывавшиеся узкими глубокими ущельями, имели мрачный, но величественный вид. Где-то здесь по каньонам и седловинам шла древняя торговая тропа, соединявшая Лену с Индигиркой и Колымой.

Но вот горы расступились, и самолет совершил посадку в поселке Хону на Индигирке. Отсюда первым пароходом по большой воде мы отправились в Абыйский район.

Судно шло на большой скорости. Бурную реку сжимали утесы. Скалистые берега были пустынны. Из достопримечательностей мне запомнилась лишь покинутая, одинокая Зашиверская церковь с большой звонарней – своеобразный памятник русского деревянного зодчества XVIII века. Когда-то в этом месте высился Зашиверский острог, потом в начале XIX века он стал заштатным городом, а вскоре был упразднен.

В поселке Дружина мы распрощались с командой парохода и начали объезд селений индигирских якутов. Лишь в конце лета наш отряд достиг низовий, района расселения русских старожилов.

Древний поселок Русское Устье, возникший в XVIII веке, был заброшен. Правление колхоза «Победа» строило центральную усадьбу в местности Полярное, ниже по течению Русско-Устинской протоки. Здесь уже были школа, сельсовет, правление колхоза, магазин, фактория, клуб, жилые дома. Население деятельно готовилось к осеннему лову рыбы. Бригады рыбаков, состоявшие из двух-трех родственных семей, захватив собак, невод, бочки, соль, на карбазах разъезжались по заимкам, где стояли избушки, низкие, с плоской крышей, или конические урасы (летние чумы), утепленные дерном, с чувалами (камельками), и такие же коптильни.

Русские старожилы низовий Индигирки, русско-устинцы, или досельные (древние люди, как они сами себя называли), держались обособленно, сравнительно редко роднились с якутами и юкагирами. Себя они считали потомками русских землепроходцев, совершавших смелые плавания по Ледовитому океану.

Среди старожилов сохранялось предание о том, что их предки с семьями – уроженцы Вятки, Великого Новгорода и Великого Устюга – еще при Иване Грозном в XVI веке на кочах (больших морских судах с малой осадкой) двинулись по Студеному морю на восток и осели в устье Индигирки. Здесь они долго жили безвестно, пока на них не наткнулись казаки. Однако исторические документы не подтвердили эту романтическую версию. Служилые люди, появившиеся в 40-х годах XVII века в Индигирке, не обнаружили здесь каких-либо переселенцев из Московии. Русское население низовий Индигирки в действительности возникло из беглых крестьян, потомков промышленных и служилых людей, в конце XVII – середине XVIII веков. На Индигирке они занялись рыболовством, пушной охотой, многое восприняли от окружающего населения, но сохранили свой родной язык с особенностями древнего северного говора, русские обычаи, обряды и праздники. Это все неоднократно привлекало к русскоустинцам внимание путешественников и этнографов.

Первое время мне было крайне трудно говорить с ними. Старики плохо понимали мою речь, называя ее мудреной, а я не мог разобраться в смешении свистящих и шипящих звуков, шепелявом произношении согласных и в особенности в своеобразном толковании многих понятий.

Тундру они называли сендухой, мелкий водоем – лайдой, глухой залив – кутом, детенышей животных – цыплятами, паука – мизгирем. Вместо слова «ложь» говорили «сыга», сделать – «доспеть», дать – «дасти», прекрасно – «иулга» и т. д. и т. п. Несмотря на языковые трудности, со знатоками старины у нас скоро установились добрые отношения. Сначала знакомились с хозяйством, особенностями одежды и утвари, затем стали записывать легенды и, когда дошли до темы, связанной с демонологией, столкнулись с рассказами о «худых» чукчах. Первый о них мне рассказал девяностолетний Пантелеймон Чикачев. Разговор зашел о духе тундры.

– Эка букишка, – сказал Пантелеймон.

Я не понял этого слова. Сидевшие в горнице разъяснили, что «букишка» по-досельному значит нечто страшное. Выяснилось, что духа тундры называют сендушный, а не леший.

«Если человек заблудится, погибнет или сойдет с ума, говорят, что его сендушный взял в работники или сторожа, а если женщина заблудится, значит, взял в жены или няньки. Сендушный креста боится, а карты любит. Знатоки были, с ним знались. Дают сендушному карты, спирт и просят песца им дать поболе. Вот тот им в пасти песца и наметает. Ездит сендушный на собаках, сам большой, здоровый. Как кто увидит его след и как перекрестит, то у сендушного нарта сломается. Не уйдет он никуда, к человеку этому придет. Тот должен очертить круг на снегу и стоять в нем. «Ты мне нарту испортил», – говорит сендушный. «Плати песцов, исправлю», – отвечает человек. «Обязательно уплачу», – говорит сендушный. «Ну, черт с тобой, езжай, твоя нарта исправна». И действительно, в пастях много песцов. Только вот кто знается с сен-душным, на том свете к сатане пойдет».

Затем Пантелеймон рассказал, что верят также в Чутиса, или Пужинку, – страшилище, показывающееся человеку перед смертью. Он одноногий, однорукий, без ресниц. Я спросил, не называют ли его чучуной, но Пантелеймон такого названия не слышал. Когда же я пояснил, что чучуну считают диким человеком, он рассказал мне следующее.

«На Носу, за Колымой, раньше было чукчей так много, что чайка, летевшая над ними, становилась желтой от дыма. На ярмарке, на Островном, их мольча (просто) чисто комар скапливалось. Но с Носу мало приходило. Это только островновские были. Говорили у нас и о худых (плохих) чукчах, таких, которые ничего не толкуют (не понимают). Они берут все сами. В сараи лезут, таскают рыбу. Говорят, досель (прежде) их убивали. Приходили они с прибором – стрелы с косками (наконечник из кости). Уносили вещи, лопать (одежду), еду. Удаль показывали, чего ли?»

Объезжая заимки по Русско-Устинской протоке, я услышал несколько таких же рассказов.

«Худой чукча раньше приходил, – рассказал мне на заимке Карсино Алексей Черемкин. – Уводил, говорят, оленей, таскал рыбу, айданил (безобразничал), пугал людей, кричал, свистел, хохотал. Не слышал, чтоб он кого-нибудь убил. На таком чукче надета завитая ровдуга. Теперь о них не слышно, наверно, пропали».

Кто же такие «худые» чукчи? Почему их убивали, почему они появлялись около русскоустинских заимок?

В известной мере на эти вопросы как будто бы ответил Николай Григорьевич Чикачев, уроженец поселка Русское Устье, счетовод колхоза «Победа». Видимо, предания старины его давно интересовали. Он признался мне, что сам не раз расспрашивал стариков, откуда пришли предки русских на Индигирку, и узнал, что Чикачевы будто бы происходят от зырян, а другие, например шелоховские, выходцы из Астрахани. Его рассказ «Худой чукча» отличался особой обстоятельностью.

«В старое время русскоустинцы баяли, что летом по тундре ходят какие-то люди. Их называли худыми чукчами. Приходили они с Чукотского Носа, чтобы показать перед своими товарищами удаль, а некоторые – чтобы разведать пастбища для своих оленей. Чукча такой одевался в одежду из ровдуги, на ногах носил ровдужные торбаса. При себе имел лук и костянки (стрелы). Переправлялся через реки на каких-то пузырях. Говорят, то чукчи были разные – одни с очень короткими шеями, их называли миравдами. Большей частью они встречались далеко от населенных пунктов. К домам подходили только в ночное время. Воровали юколу, ели в сыром виде. Костры не разводили. Чукчи очень быстро бегали. Верили, что если снять ремень от штанов чукчи и опоясаться им, то можно так же бегать. При виде охотников худой чукча скрывался. Иногда и нападал. Ночью угонял лошадей (в Русском Устье держали лошадей). Но не было случаев, чтобы чукча убил человека. А охотники их убивали часто. Если кто-нибудь убил чукчу, то не говорил об этом в течение трех лет. Такой обычай. Если убивший расскажет раньше срока, то ему снятся кошмарные сны. На том ружье, из которого охотник убил чукчу, он делает напильником зарубку. Если не сделает, то у него появляется желание стрелять в каждого.

Рассказывал в свое время Семен Киселев, что пошел он в сентябре месяце пасти ладить, взял нож и топор. Пришел и видит, что спит человек на земле. Он узнал, что это худой чукча. Подполз к нему и заколол _?после чего похоронил и нож, которым заколол, закопал вместе с ним. Таков обычай. Большей частью чукчи погибали, а некоторые возвращались на родину и принимали образ порядочного человека.

Жили на Алазее недавно три чукчи Араро, Китовья и Летовья. Они рассказывали, что в молодости тоже ходили «худыми» чукчами на Индигирку. Говорили, в каких местах они были, каких людей видели и от кого и что воровали. Между прочим, Араро был самым богатым человеком на Алазее».

Из рассказа Чикачева следовало, что неизвестные пришельцы, нарушающие покой жителей, – оленеводы, разыскивавшие новые пастбища. Это, пожалуй, было какое-то рациональное объяснение загадочного поведения «худых» чукчей.

Старики на заимках Крута, Островок, Толста, Осениново подтвердили основные положения рассказа Николая Гавриловича. Убийство чучуны, или «худого» чукчи, будто бы сравнительно недавно было совершено покойным Семеном Киселевым. Все соглашались, что оленеводы Араро и Китовья похвалялись своими похождениями в образе «худых» чукчей. Со смехом рассказывали, как некий Егорчан из усть-янских крестьян как-то через людей получил подарок мясом от Араро. Дело было в том, что последний незаметно подошел к его заимке, схоронился между кочек, взял рыбину и ушел. Зимой решил вернуть долг.

Надо сказать, что русскоустинцы хорошо знали своих восточных соседей – алазейских чукчей, ездили к ним по торговым делам и сами приветливо принимали гостей. Однако последние около Русско-Устинской протоки появлялись редко, так как здесь не было хороших пастбищ. Араро и Кетовья были главами чукотских стойбищ, перекочевавших из Восточной тундры в район между Колымой и Индигиркой. Разумеется, они обследовали новые места до переселения. Но нужно ли им было, скрываться? За несколько верст от заимок русских старожилов или стойбищ эвенов «разведчики» могли не опасаться быть кем-либо встреченными. Да и встреча им ничем не грозила. Каждый приехавший, как мы уже говорили, согласно неписаному закону тундры, – гость. Его поят чаем, угощают рыбой, мясом, дают кров. Может быть, владельцы стад дурачили простодушных русскоустинцев?

В низовьях Индигирки в лесотундровой зоне обитали эвены и якуты. Интересно было узнать, что они думают о «худых» чукчах. Вскоре мне представилась возможность побеседовать с эвеном Николаем Лебедевым из Кункугурского рода, кочевавшего между Индигиркой и Алазеей.

«Говорят, ходили раньше такие, теперь нет. Шибко прыгали, могли через Индигирку перепрыгнуть. Всегда с копьем. Охотился такой чукча с луком. И зверя убивал и человека. Его тоже убивали, но тайно. Об этом нельзя говорить – грех. Одевался чукча в сырые шкуры. Сохли шкуры на нем. Лицо красное, темное, как железо. Зачем ходил к нам? Наверно, землю искал или так охотился».

В якутском поселке Аллаиха рассказы о «худых» чукчах (их называли и чучуной) пользовались широкой известностью. Врагами этих чукчей считались русскоустинцы. Записанная здесь легенда выглядела иначе.

«Чучуна есть волшебство земли. Он большой, без крови, с очень тяжелым запахом, глаза как будто продольные. Появляется незаметно, крадучись между кочек. Ворует рыбу, ребят, женщин. С человеком не разговаривает. Свистит. Одежда прилегает к телу, обмотан шкурой, как трубка у якутов. Иногда его убивают. Мой друг тоже убил. Имя не буду называть. Работал он один на строительстве дома в Русском Устье. Собаки лаяли подряд несколько дней. Никак не мог уснуть. Однажды во время работы кто-то на него кинулся. Обхватил плечи. Друг вскрикнул и упустил топор. Потом скинул с себя нападавшего, стал его душить. Победил. Бросил на землю, пнул ногой. Стал тот корчиться. Побежал к людям, рассказал. Подошли посмотреть. Правда, лежит убитый чучуна. Собаки потом разорвали его и съели. Ну а друг заболел. Болело сердце, дрожали кости».

Более правдоподобный рассказ поведал Рожин. Он хорошо говорил по-русски, не раз бывал на Колыме.

«Чукчи, как знаете, люди бродячие. Кочуют, по нескольку лет в нашу сторону, потом опять уходят на Чукотку. Вот чтобы узнать места, сюда тайно приходил, как дикий, богатый оленевод Атувья. Говорят, такие чукчи бродят по тундре, скрываясь от людей. Их убивают – больно вредные. Они тоже убивают. Атувья, разведав местность, пригнал своих оленей уже как обычный чукча. Стал кочевать с нашими».