Текст книги "Дурдом"

Автор книги: Илья Рясной

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Поначалу это было даже забавно. Но вскоре стало нестерпимо тоскливо. Ведь я был из тех оперов, которые горят на работе. Порой синим пламенем. А тут совершенно бесцельная непонятная работа. Впрочем, скучал я недолго. До того момента, пока не набрел на нечто удивительное… Но стоп, обо всем по порядку.

Начав работать с людьми, я сделал несколько открытий. Убийцы, насильники и злостные поджигатели из «контингента» оказывались, как правило, вежливыми, гостеприимными, приятными в общении людьми. Они поили меня чаем с вареньем (к счастью, без стрихнина и цианистого калия), увлекательно рассказывали о рыбной ловле и об их опыте взращивания помидоров в коммунальной квартире. Ко мне, как правило, они относились дружелюбно и с сочувствием, если не считать некоторых недоразумений: пары попыток задушить меня шарфом и одной сбросить с шестнадцатого этажа. Но у большинства я почему-то вызывал доверие. Многие даже искренне желали помочь мне. Одни обещали замолвить за меня словечко Президенту России или США. Другие – познакомить с жителями иных миров, которые готовы мне «прочистить энергетические каналы и подлатать карму». Третьи предлагали бесплатно порошок, помогающий от ящериц, летающих по ночам по квартирам, или эликсир для роста гаечных ключей.

О совершенных в прошлом контингентом проступках говорить я зарекся после беседы с застарелым эпилептиком. Кстати, эпилептики считаются самыми злобными из психически больных. Сдуру я попросил одного поделиться воспоминаниями. Он и поделился. В жизни я встречал немного людей такого безобидного вида. Он походил на Чебурашку, а говорил голосом, которым обычно вещают в мультиках за кадром: «В некотором царстве в некотором государстве».

Иду я домой. Приятнейший, теплый весенний денек. Захожу в подъезд, в лифт. Лифт у нас старенький, с распашными дверьми. Вдруг вижу, в подъезд входит Марья Ивановна, милейшая женщина. Я говорю – идите сюда, Марья Ивановна, чего вам лифта дожидаться? Она подошла, говорит – спасибо вам, а сама пальчики-то свои, пальчики на железяку положила. Я дверью пальчики-то ее и ударил.

При этих словах эпилептик подпрыгнул на стуле и миг трансформировался из Чебурашки во взбесившееся Дракулу. Он истошно завопил, раздирая глотку:

– Ударил ее! Ударил!!!

Через две недели, отрабатывая дальше список, я добрался до одного знакомого лица – главного режиссера «Завалинки» Славы Грасского.

Паранойяльная шизофрения. Наблюдается агрессив-склонность к вызывающему антиобщественному поведению.

Обладает задатками лидера, собирает вокруг себя людей различного склада и социального положения – так гласила справка. Насчет консолидации людей различного склада я смог убедиться лично.

Дверь мне открыла сильно декольтированная, в причудливом туалете от Зайцева девица. – К Славику? – взвизгнула она радостно. – Парниша, я тебя люблю, хоть у тебя и рожа, как у нашего участкового… Ха-ха, шучу, красавчик.

Она влажно чмокнула меня в губы и пропустила в квартиру. Там было дымно, людно и шумно. В руках у людей были банки с пивом, стаканы с шампанским и женские плечи (а то чего и похлеще!). Полуголая деваха с наголо бритой головой, на которой масляной краской была нарисована пышная прическа, сидела на рояле. А тип со зверским выражением лица, во фраке в горошек наяривал на нем «космическую музыку». В типе я узнал руководителя модной группы «Крик мартокота», с которой у «Завалинки у Грасского» был совместный коммерческий проект. Сам Грасский возвышался на старинной тумбе с гнутыми ногами в позе Маяковского с плаката и читал стихи Байрона. Первые пять минут он срывал аплодисменты, все чаще переходящие в свист. После пятого стихотворения его просто скинули с тумбы, и он упал, черти его дери, прямо в мои объятия.

За время, прошедшее с моего посещения «Завалинки», Грасский успел приобрести вполне пристойный вид. Он Добрил голову, оделся в черный смокинг, нацепил на шею желтую бабочку в красный горошек. Теперь он почти походил на человека. И человеком, на которого он почти походил, был народный артист Филиппов в роли Кисы Во-робьянинова, если бы ему сбросить годков двадцать.

Вы?! – Грасский узнал меня сразу и моментально деловито озлобился. Оттащив меня в сторону, базарно осведомился:

– Что вам здесь надо, милиционер?

– Обхожу поднадзорных. Тех, которые лежали в психиатрических лечебницах.

– А причем тут я?! В лечебницу меня затолкали злопыхатели ! Вышел оттуда благодаря протестам союза театральных деятелей, комиссии по правам человека, хельсинкской группы и лично посла Соединенных Штатов Америки. Понимаете – Соединенных Штатов! А ты кто такой?!

– Уж не посол, конечно. Поэтому предпочитаю всех психов проверять сам, а не доверяться хельсинской группе, – мне надоело разводить дипломатию. Моя некогда стальная нервная система в последнее время стремительно ржавела.

– Что?! Да ты сам псих! А их я ненавижу! Это мое кредо! .

– Да, отбросы Вселенной, – кивнул я, вспомнив высказывания самого Грасского.

– Вот именно! – режиссер заводился – А отбросы утилизируют. Они исчезают!.. А сейчас двигай отсюда. Не то «Голос Америки» натравлю. Вон его корреспондент, – он кивнул на скучного очкастого субъекта, что-то ищущего в вырезе незнакомки, открывавшей мне дверь…

Тот самый разговор об «отбросах» выплыл в моей памяти через несколько дней. Я тогда как раз понял, что в Москве в последние полгода исчезают психбольные!

Первым я обнаружил исчезновение сумасшедшего изобретателя, трудившегося над эликсиром молодости и пастой для выпадения зубов. Потом выяснил, что пропал «Черепашка-ниндзя». Затем установил, что куда-то исчез родной брат великого американского гангстера Лакки Лучиано.

Меня кольнуло дурное предчувствие. Интуиция подсказывала – тут что-то есть, а она меня редко подводит. Я совместил данные оперативно-розыскного отдела ГУВД, занимающегося розыском без вести пропавших, с картотекой подучетников… За последнее время их испарилось более полусотни. И сей факт, похоже, никого не волновал… Первая мысль была – орудует банда, ставящая целью завладение квартирами психбольных. Но оказалось, что никто квартирами их завладевать не собирался.

К начальству со своими выводами я не спешил. Нужна тщательная проверка. Необходимы еще факты, чтобы не быть поднятым на смех. Нужно еще поработать с «контингентом» – если в этой среде правда что-то не в порядке, то я обязательно наткнусь на это что-то. Я так и поступил. И оказался прав.

В тот день, отведав Кларину яичницу, я двинул продолжать отрабатывать очередных подучетников. На очереди у меня был Шлагбаум (это фамилия, а не кличка, и не продукт бреда). Кто же мог предположить, что после этой встречи все пойдет вверх тормашками!

Мне открыл дверь худощавый собранный господин лет сорока с длинными волосами. На его носу приютились круглые очки-велосипед, бывшие модными пятьдесят-сто лет назад.

– Заходите, – порывисто воскликнул он, втащил меня за рукав в комнату, выглянул на лестничную площадку, огляделся и осторожно закрыл дверь. – Я ждал вас, товарищ…

Комната была обставлена скудно и бедно. В ней среди бумажного мусора возвышались три грубых стула и не менее грубый корявый стол, на котором располагалась древняя машинка «Ундервуд». Рядом с машинкой были навалены стопки испечатанных листков. Длинные кривые полки ломились от груд беспорядочно набросанных книг и журналов. Раскладушка была аккуратно застлана серым одеялом – такие выдают в каптерке в военно-строительных частях и дисциплинарных батальонах. На выкрашенной в болотно-зеленой цвет стене висел детекторный приемник.

Зато в углу стояли роскошный телевизор «Панасоник» – тот самый, с плоским экраном, «мечта всей вашей жизни», и видеомагнитофон «Сони-трилоджик», тоже тот самый, из разряда рекламной мечты.

Я прошел в комнату, огляделся.

– Вы с ума сошли! – Шлагбаум схватил меня за рукав и резко вытащил в коридор, оставив там в полной растерянности.

Он метнулся в комнату, задернул там плотные шторы, после чего там стало темно, как в фотолаборатории. Затем зажег тусклую желтую лампочку в самодельной настольной лампе.

– Теперь можете проходить… Как вы неосторожны.

В Лондоне совсем забыли о конспирации?

– Почему в Лондоне? – поинтересовался я.

– Ах, вы не из Лондона. Цюрих? Париж? Я пожал плечами и издал маловразумительное восклицание, которое можно было расценить как согласие.

– Ах, Париж, – закатил глаза Шлагбаум. – Я был там много раз. С Мартовым мы издавали там газету ' «Новое слово». Это были хорошие времена. Мы были молоды и наивны, – он вздохнул и неожиданно схватил обеими руками мою кисть, встряхнул в горячем дружеском приветствии. Пальцы у него были тонкие, . как прутики, крепкие и цепкие, как крючья монтерской кошки.

– Я уважаю ваш поступок, товарищ! – возбужденно воскликнул он.

– Ну…

– Не скромничайте, – он отпустил мою руку и забегал по комнате, сопровождая свою горячую речь яростной жестикуляцией. – Горлопаны, безответственные демагоги и соглашатели на уютных конспиративных квартирах на Западе в узком кругу дерут глотки о благе народа, хотя они страшно далеки от этого самого народа. Время слов кануло в Лету. На дворе время действия! Действия жестокого, решительного! – он вскипал моментально, как вода в электрическом чайнике «Тефаль», и мгновенно охлаждался, как индейка в морозильной камере «Электролюкс». Неожиданно спокойно он осведомился:

– Вы, наверное, ничего с дороги не ели?

– Спасибо, я не голоден.

– Не скромничайте. Хотя бы отведайте чайку. Нашего. Сибирского.

Шлагбаум исчез на кухне, а я примостился на стуле, с которого переложил на стол пачку отпечатанных на «Ундервуде» страниц.

Минут пятнадцать он шуршал там, гремел посудой, передвигал какие-то тяжести. Мне стало скучно, и я начал рассматривать книги. Они все без исключения были посвящены политике. Труды Маркса-Энгельса, Ленина, Плеханова, Каутского, Гитлера, Черчилля. Труды деятелей времен нынешних.

Воспоминания бывшего председателя весьма серьезного ведомства – «Как я продал КГБ». «Исповедь на трезвую голову» – это перо деятеля повыше. Валерия Стародомская – «Моя борьба». «Юридическое обеспечение банно-прачечного дела в Узбекистане» – творение бывшего петербургского мэра. «Банда Чубатого. Серия – преступники века», ордена Трудового Красного знамени издательство ЦК КПРФ… Я взял лежащий около пишущей машинки отпечатанный лист. «Воззвание к трудовому народу».

Шлагбаум появился с подносом, на котором красовались тарелка с черствым черным хлебом и задубелым сыром, сахарница с желтым кусковым сахаром и две здоровенные оловянные кружки, в которых дымилась чернильная жидкость, отдаленно напоминающая чай.

Шлагбаум пил из кружки маленькими глотками, ел сахар в прикуску, с хрустом перемалывая его мощными челюстями. Я принюхался к содержимому кружки и, поморщившись, отхлебнул чуток. Так и есть – чистейший чифир.

Шлагбаум довольно захихикал, глядя на мину на моем I лице. – Подзабыли в Парижах наш революционный напиток. Я пристрастился к чайку в первую сибирскую ссылку в Верхоленске. Дело «Южно-русского рабочего союза». Помните?

– Что-то припоминаю; – неопределенно пожал я плечами. Действительно, что-то знакомое, но что – я вспомнить не мог.

– Вас тогда еще не было на свете… Впрочем, прочь воспоминания! К делу. На чем я остановился? А, настало время действовать. Меняются времена. Меняются подходы. Ульянов – этот «профессиональный эксплуататор русского рабочего движения», как я писал о нем еще в одиннадцатом году, слишком много внимания уделял пропаганде и агитации. Эсеры делали ставку на террор и насилие. Вчерашний день! Каменные топоры и луки со стрелами! С буржуазией надо бороться ее собственными методами!

Он вскочил и заметался по комнате, он искрился энергией, как замкнувшая высоковольтная линия электропередач.

– Народ – пролетариат, колхозное крестьянство и трудовое фермерство – прозябает в холоде и нищете. Пора позабыть старые распри. Деньги – вот адская машина революционера нашего времени! К чему брать с боем почту, телеграф и банки? К чему завоевывать газеты и телевидение? Их можно скупить!

Надо признать, некоторая логика в его словах была. Они возбудили во мне профессиональный интерес. Где, интересно, он собирается взять деньги на почту, телеграф и банки?

– Откуда взять деньги, спросите вы, – он будто прочел мои мысли. – Экспроприация экспроприаторов. Буржуазия сама должна передать нам орудия, которыми будет выкопана ее могила! Еще интереснее. Моя любимая тема – экспроприация. Эх, если бы поконкретнее.

– Моисей Днепрогесович… – начал я.

– Не скромничайте. В узком кругу можете называть меня настоящим именем.

– Простите, а как?

– Вы шутите? Конечно, Лев Давидович. Фамилия моего отца, скромного колониста из Херсонской области, была Бронштейн. Позже я приобрел вторую – партийную – фамилию. В насмешку я позаимствовал ее у старшего надзирателя Одесской тюрьмы, куда в первый раз отправил меня ненавистный самодержавный режим. Я стал Львом Троцким!

– А, – протянул я.

Вспомнилась пространная справка на Шлагбаума. «Приступообразная прогридиентная шизофрения. Паранояльный синдром, выражающийся в бреде реформа-торства. Отождествляет себя, как правило, с известными в прошлом политическими деятелями, всегда в оппозиции к режиму. Умеет заводить толпу и воздействовать на массы. Обладает ярко выраженными организаторскими способностями, порой способен к конструктивным действиям ради реализации своих бредоподобных фантазий. Активен. Демократия и свобода слова – наиболее благоприятная среда для протекания его болезни и реализации болезненных устремлений».

– Мы победим. Рабочие массы, колхозное крестьянство и трудовое фермерство пробуждаются. Консолидируются под руководством маяков партии. Но враг не дремлет. Чтобы сохранить свое господство, он не останавливается ни перед чем. Тюрьмы, психиатрические лечебницы!… Или просто убийства. Исчезают наши товарищи. Лучшие из нас!

– Как исчезают? – подался я вперед. Эта тема интересовала меня теперь не меньше, чем экспроприация толстосумов.

– Как исчезают? Без сле-еда-а, – растягивая звуки, протянул Шлагбаум-Бронштейн-Троцкий.

– Кто исчез?

– Списки в секретных партийных архивах, – прошептал он.

– Кто же виновный?

– Буржуазные отродья, пьющие кровь из пролетариата, колхозного крестьянства и трудовых фермеров.

Жизнь – борьба.

Смерть нам не страшна, – он плюхнулся на стул, поднял кружку и несколькими большими глотками осушил ее. Вытер рукавом подбородок. Крякнул.

Лицо его покраснело, и, по-моему, даже очки запотели. Он снял их, встряхнул головой и внимательным пронзительным взором уставился на меня. Нехорошо так уставился. Недобро.

– Кстати, а вы кто такой? Где ваш мандат, товарищ?

– Нет мандата.

– Может, вы шпик из охранки, – нахмурился

Шлагбаум-Бронштейн.

– Нет. Я из специальной психиатрической службы, – мне стало понятно, что, играя роль товарища из Парижа, я больше ничего не вытяну. Зато можно попытаться официально переговорить с ним. – Профилактический обход.

Шлагбаум приподнялся. Я тут же понял, что совершил ошибку. А вдруг хозяин из именного «Нагана» вдруг захочет расстрелять контру. Или бросится с кружкой наперевес на «врага пролетариата, колхозного крестьянства и трудового фермерства». Но Шлагбаум лишь уселся поудобнее на стуле.

– Нам не о чем больше говорить с позорным наймитом.

– Вы обмолвились об исчезновениях, – начал я. —

Тут я мог бы помочь вам.

– Даже под пытками я ничего не скажу грязному прихвостню буржуазии.

А ведь действительно такой и под пытками ничего не скажет.

– Да и времена не те, – вдруг совершенно спокойным, ровным голосом, в котором не было и следа от недавнего надрыва и кипения страсти, произнес Шлагбаум. – Я ничего не скажу без адвоката. У меня есть права, гарантированные Конституцией. В случае насилия и произвола я подам в суд и подниму на ноги всю общественность, молодой человек.

– Тогда всего доброго, – я встал, прикидывая, как бы лучше отправить его в желтый дом. Ныне сделать это очень нелегко. Но не ждать же, когда он начнет экспроприировать толстосумов и прибирать к рукам телеграф.

На пороге квартиры Шлагбаум взял меня за рукав, приблизился и, глядя в глаза, прошипел:

– На тебе, шпик, теперь печать. Будешь путаться под ногами – ничего не спасет.

Говорил эти слова Шлагбаум с толком, чувством, расстановкой. Я почувствовал, что действительно ввязываюсь в какую-то темную, опасную историю.

Эх, как только я занялся этими несчастными психами, мой привычный жизненный уклад, установившиеся отношения с Кларой, сослуживцами, друзьями – все стало меняться, ломаться, осыпаться изъеденной временем и непогодами штукатуркой. Предгрозовое ощущение – еще не гремит гром, не сверкают молнии, но воздух уже насыщен враждебной энергией.

Я спускался по лестнице, ощущая спиной, что глаза Шлагбаума буравят меня через линзы очков, как две лазерные пушки…

Небольшой блестящий ярко-желтый параллелепипед – на вид не скажешь, что он весит два килограмма. Но когда возьмешь его, он с неожиданной силой начинает оттягивать руку. Золото – один из самых тяжелых металлов.

Пятьдесят семь слитков – сто четырнадцать килограммов, некруглое число.

Эту партию приобрел коммерческий банк, имевший лицензию на сделки с драгметаллами. По каким-то причинам дорогой груз доставлялся из Сибири в Москву не воздушным путем, а железнодорожным транспортом. Пятеро вооруженных охранников были готовы встретить шквальным огнем любых «конкистадоров», которые отважатся прийти за этими слитками. Но желающие вряд ли найдутся.

Вторые сутки стучали колеса, и за окнами проносились леса, городишки, перелески, бесконечные шлагбаумы, будки обходчиков. В который раз поезд, повинуясь сигналу семафора, начал тормозить и замер, дожидаясь момента, когда диспетчер сообщит, что путь свободен.

Когда поезд замирал, охранники напрягались. Нужно быть готовым ко всему. Оценить обстановку. Прикинуть, откуда может случиться нападение. Сейчас нападать неоткуда. Чистое поле – не лучшее место для засады. Тут можно положить любое количество врагов. Впрочем, в мифических «конкистадоров» никто всерьез не верил. Это возможность чисто гипотетическая. Бандиты найдут себе кусок поменьше, но который легче урвать. Бросаться на амбразуру – не в их правилах.

К вагону подковыляла бабка, крест-накрест перетянутая цветастыми платками. В руках она держала закрытое марлей ведро и пакет с солеными огурцами.

– Милки, картошечки и огурчиков не хотите? – обратилась она к начальнику охраны. – Недорого отдам.

Совсе-ем недорого, сыночки…

Позже, когда охранников привели в чувство, они еще долго пребывали в жалком состоянии. Они подверглись обработке каким-то химическим веществом. На одежде остались его следы. К какой группе оно принадлежит, эксперты установить не смогли. Сошлись на мнении – нечто более близкое к фармацевтике, чем к отравляющим веществам.

И милиция, и служба безопасности банка долго выворачивали охранников наизнанку, но ничего членораздельного пострадавшие сказать не могли. Их память отшибло напрочь. Большинство помнили лишь, как поезд начал тормозить. Кто напал? Как? Куда делось золото? Эх, кабы знать. Наконец, один из охранников признался:

– Помню, бабка предлагала картошку… Вытащила что-то из ведра… Хлопок…

– Что вытащила?

– Пистолет. Хи-хи, точно, пистолет.

– Чего смеешься?

– Она выстрелила в меня из игрушечного пистолета. Такой серебряный пистолет. Как у пришельцев из «Звездного пути». Хи-хи. Игрушечный такой, хи…

У охранника началась истерика…

Две тетки в оранжевых путейских куртках на железнодорожном полотне таскают друг друга за космы и пытаются сходить обходческим костылем. Радостно-елейный голос за кадром: «Так жить нельзя». Следующий кадр – тетки едут куда-то на дрезине, обнявшись ласково, как две уставших от любовных утех лесбиянки. Голос за кадром уведомляет: «Все будет хорошо».

Телевидение уже месяц как решило пробуждать добрые чувства в вызверившихся согражданах, и теперь по двадцать раз на день прогоняются душеспасительные рекламные ролики…

"Раньше я не знала, как мне жить дальше, не видя никакого смысла в жизни. Но теперь у меня есть «Хренши-кола»!..

«Лучшая во Вселенной одежная щетка „Щепе“ ототрет любые пятна, кроме пятен на Солнце и на совести! Цена Щетки – восемьдесят пять центов. Стоимость доставки по Москве – шестнадцать долларов. Спешите успеть!»

"Новости ДНЯ:

Три месяца провела в Бутырской тюрьме по обвинению в хранении наркотиков молодая, подающая надежды поэтесса Наташа Демидсонс. В заключении она заочно была принята в Союз писателей. По настоянию творческой общественности пен-клуба суд прислушался к доводам защиты о том, что Наташа приняла кокаин за порошок «Тайд», и освободил молодую поэтессу из-под стражи…

В Аргентине прошли ливневые дожди, приведшие к наводнениям. Нанесенный ущерб тяжким бременем ляжет на бюджет этой крошечной латиноамериканской страны…

…Госсекретарь США объявил, что если Россия и дальше будет финансировать убыточные сельскохозяйственные отрасли, Америка перестанет, как раньше, обещать кредиты…"

Пока я завтракал, дикторша, дежурно улыбаясь, и сдерживая зевоту, твердила что-то о забастовках, захватах террористами городов и воздушных судов, землетрясениях, всемирных конкурсах московского значения

«Мисс стриптиз».

Моя жизнь продолжала полниться чудесами. Вчера на ужин Клара приготовила мясо. Правда, оно получилось жесткое, было посыпано мелко нарезанными бананами – моя красавица где-то вычитала, что бананы придают мясу особый вкус, хотя, скорее всего, просто перепутала их с луком. Меня ее поведение начинало тревожить не на шутку. Ох, подложит она мне свинью. Да не простую, а элитную, как из рекламы ветчины «Хам».

– Дорогой, – неожиданно заговорила Клара. – Ты всегда так занят, весь в работе. Какой-то усталый, угрюмый. Я вот почитала Дейла Карнеги. Вся твоя беда, что ты держишь все в себе.

– Не думаю, что это самая большая моя беда, – буркнул я.

– Самая. Невысказанные переживания осаждаются в подсознании и разрушают его. Ты же никогда ничего не рассказываешь о своей жизни. О работе.

– С чего тебя заинтересовала моя работа?

– Милый, я хочу посочувствовать тебе. Посопереживать.

– Клара, ты хитришь. Что тебе нужно?

– Как? Ты не понимаешь? Я хочу лишь, чтобы ты не замусоривал свое подсознание. Чтобы всегда улыбался. Чтобы у тебя было отличное настроение.

– У меня и так отличное настроение. И я ни с кем никогда не говорю о работе, кроме тех, кому это положено по должности.

Интересно, что у нее на уме? Если она преподнесет мне завтра жюльен и индейку в киви и яблоках, впору будет уносить подобру-поздорову ноги.

Перед выходом из квартиры я одернул перед зеркалом пиджак. Когда под мышкой кобура с пистолетом, даже в жару приходится таскать костюмы или, на крайний случай, ветровку.

Не сказал бы, что мне слишком нравится моя внешность.

Честно сказать, она мне совсем не нравится, но я не комплексую по этому поводу. Охота забивать голову всякой ерундой. Внешность как внешность. Типичный полицейский барбос тридцати лет от роду. Ни худой, ни толстый. Морда красная – не от пьянства, а от рождения. Не накачан – спортом никогда не увлекался. При первой встрече со мной, как я заметил, взор приковывает не мое заурядное лицо, а руки. Огромные кувалдометры, будто я всю жизнь простоял в кузнице. Мои руки сразу наталкивали на мысли о переломленных костях и вдавленных носах. Надо сказать, что после моего кувалдометра мало никому не казалось. На правой руке тускло светился массивный платиновый, с бриллиантом перстень.

Естественно, нужен он мне был не для пижонства и не для крутизны, как полудиким мафиозникам. Просто это фамильная драгоценность, переданная мне прабабкой-белоэмигранткой.

– До вечера, дорогая, – я чмокнул Клару в щеку…

Официально работа в МУРе начинается в десять, часов, но принято приходить минут на двадцать пораньше. После пятиминутки я устроился в кабинете, наполненном галдящими, курящими, дурачащимися великовозрастными детишками, именуемыми операми. Я все-таки сумел сосредоточиться и отпечатал на электрической машинке недельный план. Кто-то на очень верхнем верху в очередной раз съехал с ума на этих планах. И теперь приходилось писать планы работы, планы по составлению планов работы, планы по улучшению планирования – ну и далее в том же духе.

Изготовив бумагу и подписав ее, я несколько минут пялился в окно. Кто-то мог подумать, что я с какой-то целью изучаю унылое желтое здание напротив. Но я был занят другим.

Сначала я отмерял семь раз. Потом еще раз по семь. Потом решился, вытащил из портфеля видеокассету с дефицитнейшими российскими новыми мультиками студии «Пилот», которые достал мой брат, работающий на телевидении, и отправился к шефу.

У шефа два главных хобби. Одно – мультики. Он смотрит только их, знает наизусть и постоянно цитирует. Второе увлечение – игра в шашки в поддавки. Сейчас он сидел в своем кабинете и играл в них со своим главным партнером – прокурором отдела прокуратуры города Курляндским. Тем самым, который хотел закрыть «Завалинку у Грасского». В поддавки они вдвоем резались не первый десяток лет, начинали еще на галерках в аудиториях МГУ, когда вместе таким образом отлынивали от изучения юридических премудростей.

– Вон ту шашку двиньте, – подсказал я шефу.

– Подсказчик выискался! – возмутился Курляндский. – Санкцию на арест не дам.

– На чей арест?

– Ни на чей не дам.

Шеф все-таки двинул шашку по моей подсказке… И проиграл партию в четыре хода.

Курляндский расплылся в улыбке и, довольно потерев руки, кивнул мне:

– Молодец, Гоша. Приходи в любое время, на кого хочешь санкцию получишь.

– А я тебе еще линию по алкоголикам дам, – сообщил шеф мрачно.

Я заискивающе протянул ему видеокассету, и он тут же размяк.

– Подарок, – сказал я. – В продажу еще не Поступала. Братишка на телевидении стащил.

– Молоток у тебя брат, – оценил шеф. – Ну, рассказывай, зачем пришел.

Я изложил жгучую историю об исчезновении псих-больных и высказал предположение, что тут не обошлось без чьей-то вражьей руки.

– И что ты, братец Лис, предлагаешь? – в голосе шефа я не различил никакого энтузиазма.

– Для начала создать следственно-оперативную бригаду.

– Георгий, а психзаболевания через рукопожатия не передаются? – заботливо осведомился шеф. – А воздушно-капельным путем? На тебя что-то неважно действует общение с контингентом.

– Но ведь психбольные пропадают.

– Мало ли. На то они и психи, – вставил словечко Курляндский. – Одни пропадают. Другие порнографические и сутенерские газеты издают. Кстати, я позавчера одну такую закрыл.

– Так чего мне делать? – возмутился я. – Обо всем забыть?

– Как забыть? – вскипел шеф. – Работать надо. Я твоей интуиции доверяю. У тебя «нюх, как у собаки, а глаз, как у орла» – в «Бременских музыкантах» поют".

Трудись, Георгий.

– Ценное пожелание.

– Знаешь что, сходи к Дормидонту Тихоновичу Дульсинскому.

– К кому?

– К тому профессору, с которым мы тебя познакомили в театре. Лучше него в повадках ненормальных никто не разбирается. Шеф протянул мне черную лакированную визитку, где серебряным тиснением перечислялись многочисленные, и далеко не все, звания и достижения профессора

Дульсинского, а так же его телефоны.

– Он никогда не отказывал нам в помощи…

Я вернулся в кабинет и первым делом стал названивать по телефонам, указанным в визитке. По третьему телефону я дозвонился, Представился. Профессор вспомнил меня сразу. И действительно согласился помочь, назначил встречу у себя на квартире в восемь вечера.

В назначенное время я был на месте. Жил профессор на улице Тверской в сталинском доме, увешанном мемориальными досками.

Открыл мне голубоглазый телохранитель и шофер. Я умудрился вспомнить, что кличут его Марсель Тихонов, – в театре он торчал за спиной профессора, как бульдог, готовый вцепиться в любого при первом опасном жесте в отношении хозяина. Роль дворецкого он исполнял на пять баллов – естественно и спокойно. Он взял из моих рук портфель и поставил его в стенной шкаф, подал мне мягкие пушистые тапочки, слегка поклонился, махнул рукой в сторону комнаты и древесностружчатым голосом проскрипел:

– Вам туда. Ждут.

С высокого лепного потолка свисала старинная фарфоровая люстра, стеклянные двери с бронзовыми ручками как нельзя лучше гармонировали с массивной антикварной мебелью и тяжелыми красными бархатными портьерами. В обстановке комнаты чувствовались стиль и богатство. Это тебе не примитивные импортные мебельные поделки предмет обожания новой русской буржуазии.

– Мои предки славились отменным вкусом, – профессор заметил, что на меня произвела впечатление обстановка квартиры.

Он взял меня мягко под локоть, предварительно стряхнув с моего пиджака невидимую пылинку, и провел к креслу.

– Мой прадед исцелял человеческие души еще при царе. И дед занимался тем же. И отец. Все были в почете потому что дело свое знали. Вот они.

Он взмахом руки обвел вывешенные на стенах, очень неплохо исполненные портреты.

– Этот – кисти Нестерова, – сообщил мне пррфе сор. – А это – Налбандян. А этот портрет, на который ваш покорный слуга, исполнен Ильей Сергеевичем Глазуновым.

– Да-а… – я уселся в кресло. Напротив меня устроился профессор.

Голубоглазый зомби вкатил в комнату столик на колесах, на котором дымился серебряный кофейник, а также в обилии были закуски, фрукты, возвышалась бутыка коньяка.

– Настоящий армянский коньяк. Коллекционный, профессор провел пальцами по бутылке.

Голубоглазый зомби Марсель разлил по чашкам кофе плеснул в специальные коньячные рюмки коньяк и, повинуясь кивку хозяина, плавно удалился.

– За продолжение знакомства, – профессор поднял рюмку.

Я проглотил обжигающую жидкость. Коньяк на самом деле был отменный, нисколько не напоминал те cyppoгаты, нахально именуемые «Наполеон», «Метакса», которыми полны ларьки и магазины. Теперь долька лимончика к нему. Прекрасно! Я почувствовал, что мне здесь хорошо

– Что вас привело ко мне? – перешел к делу профессор.

– Дело несколько странное, – начал я. – Хотелось бы услышать ваше мнение.

– Весь внимание, – добродушно улыбнулся он, поощряя меня начать рассказ.

Он действительно очень внимательно выслушал мой рассказ, поглаживая края рюмки холеными пальцами. Он лишь пару раз перебил меня и задал толковые уточняющие вопросы.

– Каково ваше мнение? – спросил я, завершив повествование.

– Для мнения слишком мало информации. По-моему, вы излишне драматизируете ситуацию. Люди с нездоровой психикой обычно существуют в разладе как с окружающим миром, так и с самими собой. Пытаясь уйти от травмирующих внешних обстоятельств и от себя, они нередко считают, что их спасет перемена мест. И тогда они становятся бродягами.