Текст книги "Архив"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Вот и все, – Хомяков достал пакет. – А здесь марки.

– Марки?

– Ага. Царские, – он приподнял хрустящую шторку.

Цветные марки с изображением дамы в короне аккуратными стежками полосовали плюшевую вишневую драпировку.

– Цены им нет, – произнес Хомяков.

– Посмотрим, посмотрим, – приговаривал Варгасов, легонько касаясь марки. – Посоветуемся со знающим человеком.

В комнату вошла жена Варгасова. Положила в кресло серый костюм, сорочку, галстук. Поставила на пол черные туфли и пробормотала о том, что пришел Юрий Сергеевич, из прокуратуры.

– Поставь этому болвану кассету, с девчонками из варьете. И не мешай, освобожусь – выйду. – Варгасов махнул рукой, уходи, мол. – Да, включи, пожалуйста, полный свет.

Люстра плеснула дополнительными лампами, стало ядовито-светло. Хомяков зашел за спину Варгасова.

– А это брачное свидетельство князя Голицына, – пояснил Хомяков.

– Ты смотри, – покачал головой Варгасов. – Наверняка у светлейшего есть родственники в каких-нибудь франциях… Хорошо. А это?

– Черт его знает. Вырезал, а не разобрался. Герб понравился.

– Кстати, работайте аккуратно. Что за варварство, – Варгасов провел пальцем по краю обреза.

– Поначалу боялся. Больше на дверь смотрел, – стыдливо признался Хомяков. – Думаете, так просто?

– Я, любезный, простых деляне затеваю… Кстати, как вам удалось? Там что, не проверяют?

Хомяков вздохнул, но промолчал. Рассказывать Варгасову о том, как присматривался к работе девчонок из отдела хранения, как они ведут учет возвращенных из читального зала документов, как заполняют «лист заверки»?… Но была одна особенность – документы, которые возвращались не в тележке, а порознь, лежали довольно долго необработанными. И нередко возвращались в хранилище без постраничного просмотра. А если они попадали не на контрольный стол, а на какой-нибудь подоконник или случайную полку, то их попросту забывали. Этим и пользовался Хомяков. Придержанные документы он, после «обработки», заносил в отдел хранения и оставлял в первом попавшемся углу.

– Ладно. Погляжу внимательно на досуге, – Варгасов подумал, что в подобной коммерции без консультанта не обойтись. Покупатель может крепко облапошить. Но если широко поставить дело, то накладные расходы на экспертов будут не так уж и велики. Кстати, эксперты могут стать посредниками при продаже…

Идея наладить архивный «бизнес» принадлежала не Варгасову.

Одно время в дом зачастил врач-психоневролог Вениамин Кузин. Этот Веня наблюдал жену Варгасова. Иметь своего врача-психоневролога стало особо модным шиком. Кроме прочего, Веня Кузин оказался неплохим знатоком картин. По его совету Варгасов приобрел несколько полотен, классику и современность. Оказался в выигрыше. Цены на картины вдруг подскочили… Как-то Веня Кузин поведал любознательному Варгасову и о некоторых тайнах коллекционеров, которых в городе, оказывается, великое множество. О бесценных документах, которые хранятся в архивах, нередко без особого досмотра, документов, за которые у нас и за рубежом отваливают огромные деньги.

Обо всем этом Варгасов вспомнил в тюрьме, на отсидке, благо достаточно времени для воспоминаний. И как нарочно, в одно из свиданий жена поведала, что отец ее ученицы работает в архиве.

– А что собой представляет этот Брусницын? – Варгасов через плечо посмотрел на Хомякова.

– Черт его знает, не пойму, – ответил тот. – Встретил как-то в коридоре, напомнил о себе, дескать, познакомились у Варгасовых… Он чего-то испугался… Во всяком случае, не был любезным.

– Испугался? – озадаченно перебил Варгасов.

– Или мне показалось, – пожал плечами Хомяков. – Мы и не общаемся. Я катаю тележку из хранилища в читалку, он в каталоге сидит, рядом со спецхраном. Разные дороги.

– Спецхран? – оживился Варгасов. – Интересно, интересно.

– Замок на дверях с детскую голову. И решетка.

– Интересно, интересно, – повторил Варгасов.

Давно возникший шум за стеной все более густел, видно, гостей поприбавилось. Варгасов зевнул, распрямил спину, искоса взглянул на оставленный женой костюм.

Хомяков не скрывал досады по поводу сдержанной оценки своего небезопасного труда. Он сводил на переносице реденькие рыжеватые брови и угрюмо молчал. «Похабная конура, сука хозяин, курва хозяйка, – думал он с обидой. – Хрен я вам наработаю, раз так. Интересно, как он будет расплачиваться? Или все перенесет на мой неоплатный долг?»

– Ладно, не кукситесь. Вы – молодец… Для начала неплохо, я и не ожидал. Жаль только…

– А Голицыны? – догадливо перебил Хомяков. – Ну только что, – согласился Варгасов и поднялся.

– Так вы ж не до конца просмотрели.

Варгасов кивнул в сторону соседней комнаты и вздохнул:

– Сам пригласил, понимаете. Разгоню всех часа через два, спокойно просмотрю.

– Нет, нет, – вскричал Хомяков. – Вот, пожалуйста. Обеденное меню самого царя. Вы ведь не досмотрели.

Варгасов вернулся к столу. Он особенно наставлял Хомякова обратить внимание на все, что касалось царствующего дома. Веня Кузин утверждал, что такие документы пользуются особым спросом.

– Гляди-ка, – проговорил Варгасов. – И верно. Художник Виктор Васнецов, – прочел он четкую подпись. – Знаменитость?

– Тот, тот, – горделиво поддакнул Хомяков.

Он забыл обиду. Стоял довольный, словно сам рисовал ангельские виньетки.

– Скромно питался царь-батюшка, – заметил Варгасов. – У меня едят погуще. Да и пьют послаще… Пунш с мадерой. Невидаль.

– Ну дак, куда там царю до вас, – съязвил Хомяков.

– И верно, – усмехнулся Варгасов. – Кстати, вы что же, пивка так и не попробовали? С собой возьмите, – он все рассматривал царское меню.

Хомяков с любопытством ждал, когда Варгасов разглядит в витиеватом рисунке вездесущую звезду Давида, что замкнула своими шестью щупальцами золотую царскую корону. И наконец, не выдержав, ткнул пальцем в левый нижний угол листа.

– Ну?! А это как вам нравится? – воскликнул он торжественно. – Любой коллекционер за подобную вставочку такие деньги отвалит…

Варгасов взглянул без всякого воодушевления.

– Не знаю, как за вставочку, – проворчал он. – А вот надпись действительно любопытная.

– Надпись? – Хомяков вспомнил, что от надписи его отвлек зловредный котище. – Надпись? Ах, да. Не успел прочесть, кот отвлек. Живет при архиве здоровенный кот…

Но Варгасов не слушал. С трудом разбирая почерк, он прочел: «Сим пером уверяю в преданном служении Отечеству Российскому Почтеннейшего промышленника Федора Лапшина, сына Аркадия. Премного благодарю. Александр», – закончил Варгасов и, довольный, добавил: – Вот это хорошо… А вы все со «вставочкой». Ну и хрен с ней… Кстати, вам, как историку с незаконченным высшим, надо знать, что евреи тут ни при чем. Шестиконечная звезда, если не ошибаюсь, знак мудрости древних индусов. Поясняю вам как человек, закончивший университет, правда, биофак, – засмеялся Варгасов. – Так что не стоит батюшке-царю приписывать сомнительные связи с мировым сионизмом, ему хватало и без того забот.

Варгасов подхватил с кресла костюм и рубашку, отошел в дальний угол переодеться.

Хомяков набычившись собирал сумку. Сунул туда обе бутылки пива, подумал и, свернув кулек из газеты, сыпанул в него красную рыбку-чавычу вместе с сухарями. Не пропадать же добру. «Черт его знает, – подумал Хомяков. – Черные волосы, голубые глаза, черт его знает. Может, и обиделся, они всегда на это почему-то обижаются…» Как-то в морг привезли клиента, пожилого мужчину. У покойников с виду разве поймешь? Перед богом все стирается. Да и фамилия – то ли Вознесенский, то ли Рождественский, не подкопаешься, все чисто. Приехал родственник, договорились о цене. Тоже с виду человек как человек – торговаться не стал, даже лишнее посулил, лишь бы покойник ушел в лучшем виде. Как на грех, в тот день фельетон в газету тиснули. Как один из «этих» заведовал складом и что-то там наворотил, ворюга. Хомяков об этом поведал родственнику, позлословил всласть, душу отвел. А когда стал клиента обмывать, глядит, у того, оказывается, признак, в самой что ни есть красоте, без крайней плоти… Нехорошо получилось. Вообще с ними лучше язык придержать. Может, и Будимир Леонидович Варгасов из того же колена, кто их разберет? Такой проныра…

Выходя из лифта, Хомяков нос к носу столкнулся с высоким и стройным морячком. Серега, племянник Варгасова. Хомяков от неожиданности растерялся и не поздоровался. И морячок никак не отреагировал на внешность Хомякова, забыл, вероятно, как хвастал своими контрабандными подвигами, как магнитофон пытался всучить, пьян был, сукин сын. Ну, да черт с ним… Видно, через этого морячка Варгасов и наладит отправку документов за рубеж. Впрочем, кто знает, он и таможню может купить, если понадобится…

Вечер стоял глухой, свежий и по-осеннему прозрачный. Звезды щедро рассыпались по черному небу, хоть и было не так уж и поздно.

Прикрыв ладонью плешь, Хомяков поднял лицо. Окна пятого этажа полыхали светом. Хомякова вновь кольнула обида – не допустил до большого стола, подлец, постеснялся. Да и кто он Варгасову, слуга. Хорошо хоть денег широко посулил, не пожадничал. И долгом не попрекнул, словно забыл.

Сверху, от лампочки фонаря, падала светлая трапеция, словно выманивая из зарослей кустарника красно-желтый аварийный фургон.

Глава четвертая
1

Прижатый к стеклу кончик носа с вывернутыми ноздрями походил на пятачок поросенка. И еще эти глаза, уменьшенные толщей стекла.

Колесников поднялся с кресла. Брусницын отпрянул от двери.

– Чего рожи строишь? – Колесников высунулся в проем.

– Смотрю, кто там сидит, в предбаннике директора, – засмеялся Брусницын. – Оказывается, ты.

– Пригласили на ковер, – вздохнул Колесников.

– Еще раз?

– Ну… В пятницу меня не приняли. Шел допрос свидетелей. Не успели.

– Каких свидетелей? – не понял Брусницын.

– Вызывали сотрудников отдела, интересовались моей благонадежностью, – усмехнулся Колесников. – Сегодня вызвали меня. А ты не знал.

– Ей-богу, не знал, – искренне ответил Брусницын. – Решили другие отделы не трогать?

– Может быть, – согласился Колесников. – А ты чего?

– Так, проходил, – замялся Брусницын.

После ночного разговора дома у Гальперина Брусницын не находил себе места. Он старался попасть на глаза начальству, полагая тем самым ускорить столь неожиданное и лестное предложение. Но все текло, как и прежде, в обычном деловито-ленивом настроении, так свойственном архиву. За исключением слухов о приезде очередного проверяющего инспектора из управления… Можно себе создать иллюзию движения, поведать всем о предстоящем перемещении, но Гальперин просил воздержаться, не болтать раньше срока. И это было мучительно. Жене своей, Зое, Брусницын, не выдержал, рассказал. Та кинулась к счётам и, быстро перекинув костяшки, уточнила, через какое время они рассчитаются с долгами. Оказалось, год и восемь месяцев. Тяжеловато, но все же перспектива, а не глухой тупик… Потом они поругались. Брусницын объявил, что первый долг вернет Гальперину, неудобно, с лета держит, а брал на месяц. Жена настаивала вначале расквитаться с ее родителями, надоело выслушивать упреки. И вот уже три дня они не разговаривали…

Брусницын тронул ладонью острое прямое плечо Колесникова.

– Ладно. Сиди жди, – кивнул Брусницын и добавил со странной интонацией: – Декабрист!

Колесников удивленно вскинул брови. С кем как не с Брусницыным он обсуждал свое письмо в управление…

– Не понял?! – воскликнул Колесников.

Брусницын пожал плечами. Видит бог, он без какого-либо умысла припомнил полузабытое прозвище своего коллеги, но в следующее мгновение понял, что произнес его хоть и не задумываясь, но уже как сторона, для которой позиция Женьки Колесникова являлась подобием волны, подмывающей дамбу. Метаморфозу эту ум еще не осознал, однако инстинкт уже принял. Как прячется под панцирь черепаха, едва почувствовав чужое прикосновение… Но почему? Ведь письмо Колесникова направлено против компетенции директора архива Мирошука, а вовсе не заместителя по науке, кресло которого замаячило Брусницыну. И верно, что чувство кастового самосохранения не слишком подчиняется логике, возникая вместе с сознанием принадлежности к касте. Ведь директор архива и его заместитель – одного поля ягоды. И покушение на благополучие одного есть сигнал для бдительности другого. А что толкнуло Брусницына принять участие в заботах Колесникова? В основном, любопытство и еще обида. Он, как и Колесников, считал себя незаслуженно обойденным… Но было это тогда, а сейчас ситуация может измениться.

Женоподобное лицо Брусницына тронула шутейная улыбка.

– Ты вот что, Жень… думаю, не стоит говорить, что я помогал тебе составить это письмо в управление, – произнес Брусницын. – Мало ли… Пришьют групповщину, заговор. Сам знаешь, издавна в нашей отчизне опасаются коллективного мнения. Кстати, самого уязвимого и непрочного. Но что поделаешь, традиция, – и вдруг, толчком, Брусницын осознал, что сейчас от этого длинноногого типа в вязаной кофте с латкой на локте может зависеть его судьба, там, в кабинете директора. – Нет, нет… Ты меня понял? – заторопился Брусницын. – Обо мне ни слова! Ясно тебе, ни слова.

– Что с тобой, Анатолий Семенович? – растерялся Колесников. – Я и не думал даже…

– Вот-вот. И не думай, – Брусницын умолк.

Он почувствовал стыд. Краской залило белые, заметно осевшие щеки, часто заморгали короткие ресницы.

– Эй, вы там! Прикройте дверь, дует, – выручила секретарша Тамара.

– Беги, Анатолий Семенович, дует, – сухие губы Колесникова держали презрительную усмешку, и, не дожидаясь, он потянул на себя дверь приемной.

В морозной вязи стекла растворялся контур фигуры Брусницына. Некоторое время в памяти еще стоял его нервный голос, но вскоре иные думы овладели Женей Колесниковым. Предстоящая встреча с директором его не очень беспокоила, потому как он всерьез не принимал факт существования в архиве Захара Савельевича Мирошука. Он и заявление написал не потому, что директорствовал Мирошук, а потому, что никак не хватало ему скудной зарплаты, неизменно иссякающей где-то в середине срока. Как ему удавалось доскрести, он не понимал. То сдаст бутылки, то вечерами прихватит телеграммы на почте, разнесет, то отправится в ночную разгрузку вагонов на товарную станцию. Не эти бы заботы, он и вовсе забыл о существовании директора в архиве…

Сейчас Женю Колесникова беспокоило другое. Это беспокойство связывалось с появлением в архиве русского шведа Янссона. Моменты его биографии, услышанные в читальном зале, встревожили Колесникова. Так все перекликалось с семейными преданиями, о которых рассказывала покойная бабушка Аделаида. Правда, в роду у них вроде и не было Янссонов. Женя и у тетки спрашивал, но и та не помнила… Существовал наиболее простой способ – спросить самого Янссона. Но для Колесникова это был неприемлемый путь, он уже сожалел о намерении, с которым обратился к Нине Чемодановой. Минутами казалось, он бросится к Чемодановой, потребует забыть его просьбу. И едва удерживался…

Колесников опустился в глубокое кожаное кресло, ощущая затылком приятный холодок тугой и высокой спинки. В ушах раздавался стрекот пишущей машинки, точно вблизи пересыпался мелкий береговой галечник. Тамара прочно восседала на винтовом табурете и сосредоточенно печатала. Потертая мутоновая накидка сползла с правого плеча и коснулась пола. Колесников поднялся с кресла, подобрал уголок, накинул на крутое Тамарино плечо. Секретарша благодарно кивнула, не отводя глаз от листа, располосованного четкими пронумерованными строчками.

Колесников вернулся на место, всерьез раздумывая: плюнуть и уйти. Сколько можно ждать? Минут сорок сидит, и никакого движения. Словно за пухлой обивкой двери директорского кабинета всех отравили тихим газом.

– Жди, скоро позовут, – Тамара угадала его помыслы. – Илья Борисович, видно, расходился.

– Там и Гальперин? – вздохнул Колесников. – Что же вы мне сразу не сказали?

– Скажешь тут… К пяти обещали прислать посыльного, а я и половины не отбарабанила. Сами сдают на хранение, а дубликат составляем мы, безобразие, – Тамара продолжала работать. – Конечно, Мирошук тем ребятам перечить не посмеет. Ребята суровые, на казенных харчах.

– Каким ребятам?

– Ну этим, из Управления внутренних дел… Сдают в спецхран дела за давностью. Тож мне, господа! Небось полное машбюро содержат, а тут я одна пикируюсь.

Колесников засмеялся. Он представил, как Тамара, растянув руками меховую накидку, подобно летучей мыши, пикирует с потолка.

– Чего смеешься? – У Тамары овальные черные глаза на скуластом монгольском лице, в прошлом красивая была женщина.

– Представил, как вы пикируете, – охотно ответил Колесников. – Что-то в вас есть хищное.

– Это точно. Хищница, еще какая! Ни одной тигрице не угнаться. С утра до вечера охочусь с пулеметом, – Тамара хлопнула ладонью по машинке. – А они всё в руки смотрят. И откуда у детей такой аппетит, вечно жрать хотят. На глисты сводить, что ли?

Колесников вновь рассмеялся. Тамара поправила накидку и принялась стрекотать, а Колесников повел взглядом по казенной обстановке приемной. Унылый пейзаж из рассохшихся шкафов и полок. Взгляду Колесникова пейзаж был привычен, часами он мотается по хранилищу, окруженный множеством папок и корешков. Но удивительно, там этот пейзаж поглощался сознанием особого смысла существования рода человеческого, незримо вбиравшего в себя и жизнь Колесникова; а здесь – сухие, живущие сами по себе бумаги. Возможно, настанет время и часть из них переместится на полки хранилища и превратится в факт истории. И тогда они предстанут в ином качестве. Ведь многое из того, что волнует нас сегодня, когда-то так же уныло покоилось на полках всевозможных присутствий и канцелярий… Удивительно, насколько человек не осознает историзма своего существования в сиюминутной суете. Даже факт томления Жени Колесникова в приемной Захара Савельевича Мирошука и причина, по которой вышеуказанный Колесников здесь томится, отмеченные журналом посещений, вполне вероятно, для будущих историков явится любопытным штрихом, скажем, по теме роста социального самосознания во второй половине двадцатого века.

Женя Колесников выпрямился, ощутив на своих плечах, костистых от частого недоедания, пудовую тяжесть ответственности. Отвел взор от шкафов, перетащил его через фикус, горшок которого стоял в тарелке с отбитым краем, через синий рукомойник над эмалированным тазиком на ветхом табурете и куском черного хозяйственного мыла в рыжей жестянке из-под зубного порошка; чуть задержался на невесть откуда взявшемся здесь барометре, узорная стрелка которого указывала на «великую сушь», хотя с утра молотил дождь вперемежку со снегом и, наконец набрав высоту, уперся в портрет вождя. Из пластмассовой ширпотребовской рамы вождь смотрел на Колесникова со строгой обидой. Гладкие волосы с утомленной сединой прикрывали невысокий лоб, поддержанный, словно фундаментом, черными широкими бровями. Невольно вспомнилась шутейная характеристика, услышанная Колесниковым в колхозе, куда его гоняли в сентябре: «Бровеносец в потёмках». Очень тогда все смеялись, прячась от дождя в дырявом овине. Может быть, поэтому вождь глядит с обидой на Колесникова, мол, что я вам сделал худого? Вам что, до меня было лучше? Язвить, понимаю, приятно. «В по-тем-ках»! А вы побудьте на моем месте. Не хотите?! И не всякий захочет… Легко таскать на себе этот мундир?! То-то.

Грудь вождя была усыпана орденами, от маршальских погон и вниз, к пупку, – хорошо, этот «орденопад» преграждала плотиной пластмассовая планка, а то значки прорвались бы к брюкам и облепили обе штанины до обшлагов. И слетали бы при каждом шаге, точно блохи…

«Может, сам по себе он дед и неплохой, – размышлял Колесников. – В бане, к примеру, и не отличишь от других… А вот в мундире… Так и хочется сказать: „Ну. дед, ты как маленький, ей-богу"».

Вождь заболевает тогда, когда награждает себя первым орденом, а умирает, когда нацепит его при народе. Самый верный признак. И справедливый. Если ты – вождь, зачем тебе орден, а? Ну зачем?!

Колесников с хитрецой смотрел на вождя, похожего в своем красочном мундире на обиженного клоуна. Словно дотумкал про жизнь вождя такое, чего тот и сам не знал. И даже унылое ожидание встречи в директорском кабинете вдруг представилось Колесникову веселой сценкой, скетчем, пикником на лужайке. Обхохочешься. А что, если зайти сейчас в кабинет и для начала ухватить Мирошука за нос? А тот в ответ пукнет и скажет: «Это не я, это он испортил наш свежий отечественный воздух!» – и поддаст Колесникову коленом под зад. И оба начнут хохотать. Вместе с инспектором управления и заместителем по науке Гальпериным. Цирк, честное слово. И все это перед портретом вождя, который сам, видать, не дурак покувыркаться и пображничать. Не жизнь, а потеха… Колесников развеселился.

Тамара оставила машинку и оглядела себя, с чего это вдруг такой смех?

– Чего опять? – спросила она через плечо.

– Жизнь-то, Тамара, смешная штука.

– Кому как, – ответила Тамара.

– Все зависит от этажа, – продолжал смеяться Колесников. – Если ты живешь на пятом, то тебе гораздо смешней, чем тому, кто на четвертом. Можешь плюнуть на него и наблюдать, как тот трет лысину и обещает пожаловаться. И, в свою очередь, плюнет на того, кто на третьем… А если вдруг пожар, тот, кто на третьем, выскочит из дома раньше и примется хохотать над теми, кто видел его лысину.

– Поняла, поняла, – покачала головой Тамара как над тяжелобольным. – Только что здесь смешного?

– Как бы вам объяснить? – вздохнул Колесников. – Все не вечно… даже он, – Колесников вскинул палец к обиженному портрету вождя, закованного в ордена.

– Да. Болеет, видать. Последний раз по телеку все были, а его нет. Чуть ли не все глаза проглядела, высматривала, не нашла… Вам чего? – вскинула глаза Тамара поверх головы Колесникова.

– Мне к директору, – раздался резкий нервный голос.

Колесников обернулся. На пороге приемной стоял тот самый профессор из Куйбышева, который томился в читальном зале.

– Директор занят, – отрезала Тамара.

– Я подожду.

– Долго придется ждать. У него начальство из Москвы. И вот сотрудник дожидается, – Тамара отвернулась к пишущей машинке. – А в чем дело? – спросила она небрежно.

– В чем, в чем, – нервно подхватил профессор. – Самоуправство у вас тут, в архиве. Я добирался сюда из Куйбышева, двое суток трясся в поезде.

– Ближе к делу, гражданин, – прервала Тамара.

– Я требую один материал, мне предлагают другой. Не по теме.

– А какая у вас тема? – важно спросила Тамара.

– А вы что, специалист? – не отказал себе в ехидстве профессор.

– Я сотрудник архива, – отрезала Тамара.

– Уборщица тоже сотрудник архива, – буркнул профессор. – Какое у вас образование?

– Ну знаете, – взвилась Тамара.

Профессор шагнул в приемную.

– Поначалу предложите мне сесть! – выкрикнул профессор и плюхнулся в кресло рядом с Колесниковым. Принялся шарить по карманам, вытягивая для удобства попеременно то правую, то левую ногу. Наконец достал платок, вытер горящий лоб, обмотал платком палец, полез в ухо и принялся ожесточенно накручивать, словно вворачивал гайку. Колесников видел, как нервным тиком дергается на его глазу веко.

– Порядочки, понимаешь, – бормотал профессор, ни к кому не обращаясь. – Я профессор, доктор наук… приехал из Куйбышева.

– По мне хоть академик, с самой Луны, – вставила Тамара ровным голосом, но с особой гаденькой нотой. И тотчас принялась ожесточенно трещать на машинке.

Профессор боком взглянул на Колесникова. Внешность молодого соседа его не воодушевила – потертый свитерок, клеенчатая заплата на локте, джинсы с белесыми коленками и ветхие кроссовки.

Профессор вздохнул и притих. Он растерялся. Колесников не раз наблюдал в архиве подобный тип людей, интеллигентных и наивных. Испытывая обиду и унижение, они поначалу бунтовали, бесхитростно высказывая в глаза обидчикам всю правду, потом, сожалея о сказанном, пытались как-то уговорить своих обидчиков, заискивая и ломая себя, шли на попятную. В итоге, добившись своего, становились настолько измотанными, что брали из документов минимум того, что можно было взять. Разнесчастный русский провинциальный интеллигент… Однажды Колесников заметил на обложке какого-то дела свежие бурые пятна. Оказывается, у читателя пошла носом кровь, у того самого, что две недели выбивал из читального зала этот документ. И этот, из Куйбышева, видно, такой же бедолага, наивный чудак. А ведь профессор наверняка не одну пару штанов просидел в архивах, потолкался в каталогах да читальных залах. Знал, что к иным сотрудникам нужен подход. Кому доброе слово, кому цветы, кому и подарочек. Вон, исследователи из Азии. Или с Кавказа. Без свертков не суются, да и на Руси уже поняли, что почем, правда, не все, сохранились еще чудаки, профессор, видно, из них…

Бунтует пока, но ничего, вот-вот образумится.

– Нет, каково, представляете, – говорил профессор, скорее себе, чем этому долговязому молодому человеку, что сидел рядом. – Это ж надо?! Такую носит фамилию – Шереметьева, а?!

– Анастасия Алексеевна, что ли? – невзначай подбросил Колесников.

– Она самая. Шереметьева, – механически ответил профессор. – Говорит, вам этот документ не нужен! Она говорит мне. Я всю жизнь отдал экономике России. Это ж надо?! Выписываю документы по Горному совету, а она рекомендует мне Горный аудиториат, словно я занимаюсь вопросами права. А?! Уперлась, как баран, и ни в какую. Не по теме, говорит. Хоть застрелись! Трачу свой отпуск, свои деньги для того, чтобы какая-то стерва, простите…

Треск пишущей машинки прервался паузой. Послышался калёный голос Тамары:

– Не забывайтесь. Вы в государственном учреждении. Вызову милиционера, мигом наведет порядок, – машинка бойко поскакала вдогонку паузе.

– Вот, пожалуйста, – испуганно выдохнул профессор. – Еще за решетку упекут. А что? Был случай, довели человека в одном архиве до пятнадцати суток, – профессор притих, сцепив на животе белые длинные пальцы со слойчатыми плотными ногтями.

Колесников исподволь разглядывал его руки, расхожие суконные брюки с широкими обшлагами, пиджак не в тон, видимо, купленный отдельно, глухо застегнутую сорочку в голубой горошек и галстук, тяжелым старомодным узлом подпирающий кадык… Петушиный задор, с которым профессор появился в приемной, явно иссяк, и рядом сидел пожилой усталый человек с нездоровым цветом кожи на рыхлых щеках. Чем ему поможет Мирошук? Чихал он на профессора из Куйбышева, станет он конфликтовать с сотрудниками. В лучшем случае переадресует Гальперину, а вернее всего заявит, что сотрудники в архиве опытные и не доверять им нет оснований.

– Выходит, вам нужны документы Горного совета, а графиня Шереметьева подсовывает Горный аудиториат? – промолвил Колесников.

– Да, – горестно подтвердил профессор.

– Вот стерва!

Профессор скосил глаза и коротко повел подбородком в сторону секретаря Тамары. Но стрекот машинки не утихал.

– Своих она не трогает, – пояснил Колесников серьезным тоном.

Профессор вздохнул. Колесников засмеялся.

– Вы что? – профессор оглядел себя.

– Так. День сегодня какой-то комический, – с готовностью ответил Колесников.

– Не нахожу, – профессор чуть отодвинулся в сторону от соседа. Это еще больше рассмешило Колесникова.

– Знаете, – проговорил он. – Все зависит от ключика. Каким ключиком открылся день. Не часто, даже редко, он открывается особым ключиком, когда все кажется забавным, – Колесников и сам не понимал, с чего он так разговорился с профессором, да еще разухабистым непривычным тоном.

– Не знаю, – буркнул профессор. – Если ключ, то у меня от ржавого замка. А какой у вас – не знаю.

– А мой вон, на стене, – Колесников вскинул голову.

Профессор проследил за его взглядом и недоуменно пожал плечами. Он видел фотопортрет вождя в грязно-серой пластмассовой раме. При полном параде и в строгих учительских очках.

– Не понял, – пробормотал профессор.

– Видите ли… Если при такой жизни, не здесь, в архиве, а там, за стенами нашего крепкого мо-настырчика… мой вождь выглядит таким удальцом, то ничего не остается, как шутить. И я шучу.

– Не понял, – строже повторил профессор и еще более отодвинулся от подозрительного соседа.

Колесников расхохотался в голос. Тамара, не прерывая работы, обернулась и, ничего не поняв, покачала головой.

– Не диссидент я, папаша, – проговорил сквозь смех Колесников. – Кишка тонка… И все очень смешно, может, поэтому я и не диссидент. – Колесников умолк и наклонился к профессору. – Вы знаете шифр нужных документов?

– А что толку? Без подписи Шереметьевой на требовании – пустая бумажка, – профессор извлек из нагрудного кармана заполненный листок и с недоверием оглядел безалаберно подстриженного соседа.

Колесников просмотрел требование. Два дела из фондов Казенной палаты, одно из Контрольной палаты, три из фондов Экономического общества. Против заявки на журналы Горного совета за 1810 год стоял нервный прочерк.

– Вся эта буза не стоит и выеденного яйца, – скривился Колесников.

– А я что говорю?! – подхватил профессор. – Только нервы треплют, власть показывают. Конечно, если бы я пришел с французскими духами, как некоторые. Или там с солеными грибочками на закуску.

– По-ни-маете, – фальцетом пропел Колесников.

– А что? Известное дело, – вздохнул профессор. – На том и стоим.

– Только, пожалуйста, не вздумайте мне сулить ваши духи. Или еще что-нибудь.

– Вам? С какой стати?

– Именно, – усмехнулся Колесников. – Давайте условимся, – он сложил листок вдвое и провел по сгибу пальцами. – Я соберу дела согласно вашей заявке. Все дела, включая журналы Горного совета. И оставлю завтра на вашу фамилию. А вы скромно, без лишних разговоров, заберете их по доставке из своей ячейки. У вас, надеюсь, есть ячейка? – Профессор кивнул. – Вот так: в общей куче журналы не привлекут внимания.

– Вам за это не влетит от Шереметьевой? Баба она глазастая, – профессор как-то по-собачьи, сбоку, заглянул в глаза Колесникову.

– Давайте так. Или вы соглашаетесь и уходите из приемной. Или дожидаетесь директора, получаете еще одну порцию оплеух и уезжаете в славный город Самару без материалов по Горному совету за одна тысяча Девятьсот десятый год.

Профессор из Куйбышева поднялся, одернул пиджачишко и, лихо подмигнув, вышел из приемной кошачьим шагом отпетого заговорщика.

А в Жене Колесникове раскачивалось непривычное пьянящее озорство. Последний раз с ним такое приключилось несколько лет назад, когда он «выдал» своей начальнице, заведующей отделом хранения Софье Кондратьевне Тимофеевой. И получил при этом прозвище «декабрист».

Колесников легко вытянул себя из кресла и, шутовски заплетая в ходьбе обтянутые джинсами тощие ноги, подошел к секретарше.

– И что мы так ожесточенно печатаем? – Колесников заглянул в какой-то список. – Дело № 4152, Писаревский Евдоким Николаевич. Дело № 4153, Скобельцын Лавр Наумович… Сколько их там? Сотни? Тысячи?