Текст книги "Молоко"
Автор книги: Илья Картушин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Я в увольнительной!
Пьяный, он топорщит свои рыжие брови. Когда он в увольнительной – он шутит:
– Сергуня, друг! – кричит Вася, делая бодающие движения головой, подмигивая и тыча пальцем. – Глянь-ка, глянь, молоко ж на губах не обсохло, – и, перегибаясь, смеется, хлопает себя по ляжкам. Смеется искренне и долго, пока его не начинает бить кашель. Кашляет он тоже долго, тяжело, со слезой, потому что курит разный табак, а разный табак он курит потому, что своего не имеет, не покупает – привычка такая.
Смысл Васиного присутствия ясен – он хочет снова работать приемщиком. Но приемщик имеется, и Васе ничего не остается – просто присутствовать при разгрузке. Он ставит ящик на попа, садится, закидывает ногу на ногу. Озабоченно похлопав себя по карманам, сшибает у шофера горсть папирос – «на вечер», – задумчиво дымит и сидит. Сидит по-особому, со значением: как невысказанный упрек, как немая мольба; смирение и покорность в позе, он даже начинает казаться трезвым… И неуютно становится Сергею, когда он видит, как сидит Вася.
Обычно тот молчит, но иногда рассказывает что-то, как правило, обличая и бичуя жуликов-продавцов, воровок-заведующих, а если порассказывать про директора – такие уж махинации!.. С предельной многозначительностью Вася хмыкает и столь же многозначительно сплевывает. Потом, помолчав, как полагается, делает вывод:
– Да, Сергуня, с волками жить…
Или, подавшись вперед, моргая часто и невинно, участливо спрашивает:
– Как крюк-то? Подходит?
Сергей пожимает плечами и кивает, мол, нормальный крюк, вроде подходит.
– Ну и ладно, – умиротворенно качает головой Вася и глубоко затягивается папиросой, – Сам гнул, – без выражения и без, упаси бог, намека какого добавляет он…
Или рассказывает Вася мимоходом, как он на молкомбинате у тамошних ребят-корешей выцыганил «газетку» всего за три бутылки красненьких, купленных, между прочим, на свои кровные… Да дело не в этом! Конечно, не в этом! Разве станет он мелочиться! Речь-то о том, что три мужика-битюга (и Вася среди них) еле-еле смогли на машину погрузить эту железяку. Вот умора – смех вспоминать. Великое ли дело – железка, а сподручней таскать ящики.
– Сподручней ведь? – спрашивает Вася…
Или интересуется сочувственно:
– Машину-то ждать – поди изведешься? То в девять, то в двенадцать – хреново. А мне лафа была, – вздыхает он кстати, – во втором подъезде живу, под окном бибикнет – делов нема…
И до того тошно становится Сергею от этих рассказиков, вопросиков, подковырочек, будто украл он у Васи что-то и не признается, так и кажется Сергею, вот-вот Вася скажет – да признайся, чего уж там – я прощу, только признайся…
Но Вася встает и говорит:
– Пора уж… Бутылочку беру? До дома подамся, надо супчику похлебать.
Когда он впервые сказал так, Сергей растерялся: самое главное – супчик, а бутылка молока, которую забирает Вася, – это пустяк, такая ерунда, что и вопроса не стоит, а если и спрошено – для формальности, не больше. Ведь суть вся Васиных разговоров и Васиного молчания в том, что он здесь истинный хозяин – он, а не Сергей. Но, как порядочный человек, Вася не говорит об этом впрямую, не гонит Сергея взашей, и – ценить надо подобную тактичность, ценить! С ним, сопляком, обидчиком, можно сказать, даже агрессором, если взглянуть поглубже, как с равным разговаривают, по-доброму – ценить надо.
Но как же дать бутылку? Утром увидят – нет ее, как объяснить? Сергей вдруг понял, если кивнет сейчас Васе, – подыграет, признает тем самым вину свою мнимую, и будет зависеть от Васи, не отвяжешься от него, как миленький, каждый вечер будешь бутылочками одаривать. И Сергей хитрит: пирамида грохочет, и он вроде бы не расслышал Васиного вопроса. А тот уже с бутылкой в руке, держит ее как гранату. Назад потребовать? Совсем неудобно…
– Взял, что ли? – спрашивает Сергей.
А Вася перехватывает бутылку и протягивает ладонь.
– Бывай, друг, – тепло говорит он.
Сергей пожимает руку.
– Ну, пока, – и вдруг, словно спохватившись, вспомнив о маловажном, спрашивает вскользь: – Деньги-то оставил или завтра отдашь?
Вася, оторопев на мгновенье, лыбится и подмигивает – завтра, мол, отдам, завтра, и шутку он оценил.
– Не забудь, – как можно серьезней говорит Сергей.
И Вася, что-то уразумев, перестает улыбаться, мрачнеет, поворачивается и уходит.
Свою бутылку в этот раз Сергей не берет, зная, что Вася и не подумает платить.
На следующий день тот опять присутствует при разгрузке. Молчит. Сергей извелся, ожидая Васин вопрос и сочиняя отказ, деликатный и твердый. Но Вася посидел, подымил, покряхтел и удалился. У Сергея отлегло, но потом, заполняя накладные, пересчитывая ящики, заметил пропажу бутылки сливок! Сергей изумлен: он может поклясться – Вася сидел, как мумия. Когда же успел стащить сливки? Сергей даже злиться не в состоянии. «Мистика», – восхищенно думает он. И жалуется шоферу:
– Вот паразит, а?
На что шофер, не долго думая, резонно замечает:
– А ты, паря, дай ему по башке – враз воспитается.
Иногда Сергей чувствует себя перед Васей беспомощным цыпленком, иногда же, наоборот, Вася очень напоминает ему глупого прожорливого воробья, по которому плачет хорошая рогатка.
Приходит Вася не каждый день, но – приходит. Или ворует, или просит, чаще же сочетает то и другое. А если машина приезжает поздно, он, появившись из подъезда в домашних тапочках, без шапки, с голой шеей, торчащей из незастегнутого пальто, словно кусок водосточной трубы, грозно кричит:
– Кинь-ка бутылочку!
Сергей отмалчивается. Вася переминается в ожидании, кричит снова, совсем уже негрозно:
– Слышь, а, слышь, Сергуня, чего зажался…
Уходит, не дождавшись, и, как ни в чем не бывало, приходит и просит в следующий раз. Сергей, обозленный вконец, посылает Васю подальше и в подобающих выражениях грозит физической расправой. Куда уж понятней! Но реакция Васи поразительна. Он, отругнувшись для порядка, удаляется, а на следующий день снова выбегает из подъезда, чтобы крикнуть:
– Кинь-ка бутылочку!
Но более поразительно, что Сергей, словно на телепатическом сеансе, совершенно машинально вынул из ящика бутылку и, даже не взглянув на этикетку, кинул ее Васе, и тот, конечно, ее ловко поймал. А еще Сергей ляпнул «пожалуйста», хотя никакого «спасибо» не было, но, кажется, Вася кивнул… И только потом, через минуту, две, может, – пять, когда прошло наваждение, Сергей, не зная, чему удивляться больше – своему безволию или Васиной наглости, говорит:
– Да подавись ты!
Говорит в пустоту: Васи и след простыл.
Сергей поинтересовался у мамы – каким образом Губоносов мог воровать, работая приемщиком, если все учитывается в документах.
– Очень просто, – пояснила мама, – забирает несколько бутылок, продает их соседям и покупает красненького. Зарплату за него жена получает, а выпить надо.
– А чем нехватку объяснял?
– Да ничем. Не брал, и все тут. За месяц набиралось рублей сорок…
– Так удерживали бы.
– Попробуй, удержи – для этого надо иметь его согласие, а он – ни в какую, не подписывает – и все. Можно через суд, конечно, но охота возиться… У меня вон тысячные дела, а я бы из-за сороковки волокиту устраивала.
– Так что, – дивится Сергей, – тысячи нельзя воровать, а сороковки можно? Так выходит?
– Вот прицепился, – сердится мама, – ничего нельзя воровать. А ты иди, растолкуй это Васе… Грузчики везде нужны – вот и нянчимся. Он и боя много оставлял – пьяным работал, швырял как попало. И водкой после закрытия спекулировал. Делец, копейку да выгадает, а больше ему и не надо – лишь бы на красненькое… Зато уж на тебя нахвалиться не могут.
– Да знаю, – отмахивается Сергей. – А лампочку над дверью вкрутить – не допросишься.
– Ты, сынок, не проси, а требуй, – поучает мама, – не приступай к работе, пока порядка не будет.
– Надо бы, – соглашается Сергей и тут же забывает об этом.
Итак, делает вывод Сергей, Вася – социальное зло. Буду искоренять. Пора проучить прохвоста. Мысленно Сергей теперь только так называет Губоносова. Но Вася, словно почуяв беду, не появлялся. И Сергей лишний раз убедился, что Вася в его судьбе – злой рок, злой дух, демон зла. Чем, как не преступными связями с потусторонним миром, можно объяснить такую прозорливость и такое коварство.
Стала прибегать его дочка. «Бес» – тут же окрестил ее Сергей. Девочке лет девять. Чумазая, неряшливо одетая, она забегает в машину, заскакивает в комнату, ловко взбирается на ящики и, шмыгая носом, блестя точь-в-точь Васиными глазами, начинает канючить:
– Дядь, дай бутылку?
– Как же я дам? – вспоминая о своем будущем высшем педагогическом образовании, пытается вразумить ее Сергей. – Молоко не мое, молоко государственное… Немедленно слезь с ящиков – упадешь ведь. Как тебя зовут?
Но девочка, игнорируя проповеди Сергея, его доброжелательный тон, игриво сверкает глазами, улыбается и жалобно ноет:
– Дядь, дай бутылку.
Сергей придумывает великолепный, как ему кажется, ход: он подчеркнуто не обращает внимания на девочку, а ей, оказывается, этого и надо – она убегает, прихватив бутылку кефира. Сергей, исполненный праведного гнева, но сохраняя достоинство, строго кричит вдогонку:
– Немедленно поставь на место!
Девчонка оборачивается и показывает ему язык. «Какой маленький», – умиленно думает Сергей.
Но увидев это «маленький» несколько раз подряд, он уже не умиляется.
– Брысь! – орет он и делает свирепое лицо.
Девочка, успев убедиться, что дяденька добрый и только притворяется строгим, ни капельки не боится. Сергей хочет силой вывести ее из комнаты и хватает за руку, но она вдруг пронзительно взвизгивает, и Сергей, до смерти напуганный, тут же отпускает ее. Сергей молит бога, чтобы машина пришла попозже, когда девчонка уже спит, но как назло ночью машины приезжают редко, обычно в десятом часу…
Сергей стал плохо спать. Несколько раз ему уже снился один и тот же сон: огромная, пустая, но почему-то запечатанная бутылка, внутри которой сидит и курит Вася, а на фольге крышки пляшет и кривляется его дочка, время от времени громко взвизгивая и высовывая язык…
Сергей спросил у мамы – к чему бы такой сон? А мама сказала, что глупости это, не надо наедаться после работы. Сергей обиделся – какие же глупости… И рассказал про свои огорчения. И хотя он старался говорить непринужденно, с юмором, красочно описывая свои отношения с девчонкой, голос его все-таки начал предательски подрагивать. И мама сначала смеялась, но наконец, что-то поняв, нахмурилась…
На следующий день сработала цепочка: мама позвонила заведующим, те взгрели Васю, Вася разобрался с дочкой, и та прекратила террор. Зато напихала снегу в радиатор машины, и шофер ругался.
Неделю Сергей работал спокойно. Потом случилось несчастье.
В воскресенье утром кто-то звонит. Все еще спят. Сергей в одних трусах встает и открывает дверь. За дверью – незнакомый мужчина. Он спрашивает:
– Здесь живет приемщик?
– Это я, – отвечает Сергей.
– Я – бригадир грузчиков, – говорит мужчина. – Ключ у тебя?.. Пошли в магазин. Дверь оказалась открытой, и весь завоз поморожен на семьсот рублей. Надо подписать акт…
Сергей, забыв пригласить мужчину пройти, возвращается в комнату, начинает убирать постель, но одеяло валится из рук. Ежась и позевывая, запахивая халат, входит мама.
– Доброе утро, сынок, – говорит она.
Слово «доброе» звучит как издевательство, и Сергей показывает рукой в прихожую.
– Кто-то пришел? – спрашивает мама.
– Бригадир, – тупо отвечает Сергей.
Мама проходит в прихожую, и Сергей слышит ее голос:
– Гришенька, здравствуй, что же это ты за порогом стоишь, проходи, проходи. Зачем пожаловал?
Громко и внятно, явно гордясь серьезностью возложенной на него миссии, Гриша повторяет слова, а Сергей, натягивая лихорадочно брюки, застывает на одной ноге, напряженно вслушивается, надеясь, что не семьсот было сказано в первый раз, а семьдесят, но снова звучит – «на семьсот рублей…»
Мама возвращается, берет папиросу, закуривает и садится, лицо ее не выражает ни единого чувства, кроме удовольствия от каждой глубокой затяжки; и вдруг начинает беззвучно плакать – слезы потекли из ее глаз, текут и текут, и она рукавом халата аккуратно их вытирает, и они снова текут, а мама молчит и курит, и плачет, и лицо ее почти спокойно. Больно Сергею смотреть на такое лицо, ныряя в свитер, он бормочет, не глядя на маму:
– Так вот, вот так, так вот…
Так же неожиданно, как начала, мама перестает плакать.
– Успокойся, Сереженька, – совсем некстати говорит она.
А Николай, громко протрещав суставами, с наслаждением потягивается, сцепив руки за головой и даже постанывая от наслаждения, потом, глубоко вздохнув, ложится на спину и хриплым со сна голосом говорит:
– Я тебе передачки таскать буду… курочек.
Сергей уже надевает пальто. Мама хватает с вешалки шарф, перчатки и подает ему, старается заглянуть в глаза и приговаривает:
– Ты, главное, не волнуйся, ничего страшного. Ну, случилось, с каждым может случиться, казниться теперь, что ли. Да пропади они, эти деньги, пропадом… – затем говорит дельное: – Без меня ничего не подписывай. Я скоро приду. Понял меня? Не подписывай.
Сергей выходит на улицу, бригадир – рядом, они идут быстро. Сергей вспоминает, что не умылся, и, зачерпнув горсть снегу, обжигает лицо снегом, потом вытирается носовым платком. Больше всего на свете Сергея сейчас заботит необходимость вести разговор со спутником, выслушивать вопросы и утешения, но бригадир молчит.
Мысли Сергея мечутся, словно пугливые кролики. Неуправляемость их очевидна – это гнетет Сергея. Ему кажется, он должен вспомнить одну-единственную важную деталь. Но какую именно – это никак не дается. «За сколько же можно заработать семьсот рублей? – думает он. – За полгода? За год? Где?.. Ручками теперь придется, ручками, – с непонятным злорадством твердит Сергей и вздрагивает. – Вот – ручки!»
Это и надо было вспомнить! Спокойно и по порядку: ручки, руки, пальцы – вчера его пальцы обжигались, потому что мороз был страшенный, – обжигались, прикасаясь к железу – к замку. Все верно – он возился с замком. Спокойней, спокойней, не упустить… Он возился с замком – это точно. Дальше: нервничал больше обычного – лампочка не горела. Он привык уже к этому, но вчера и окна были темными – кончил разгрузку во втором часу… Конкретней? Пожалуйста, – без двадцати два он запирал дверь, бумаги заполняли в пол-второго (тогда он взглянул на часы), а через десять минут, плюс-минус две минуты, он запирал дверь… Тьфу ты, кретин! Да зачем же все это?! Эти минуты? Часом раньше – позже!.. Да-да – про замок… Спокойно надо… Нервничал он больше обычного – погода была ужасная, – мороз и метель. Это его удивило: обычно что-то одно – или мороз, или метель, но вчера и то, и другое. Он еще, когда разгружал, и потом, когда заполнял бумаги, разговаривал об этом с шофером, и тот боялся, что мотор застынет, не выключал мотор. Метель действительно была жуткой. Рев ее почти заглушал грохот ящиков, а флягой со сметаной он припер дверь, она болталась, как тряпка, стукалась о «газетку» – мешала, поэтому он припер ее флягой, сначала – пустым ящиком, но ящик бросило – такой ветер, потом – флягой… И мороз был настоящий – не меньше сорока. Он еще думал – собачья погода и собачья жизнь, все спят уже, а ты тут бейся над железякой… Вот-вот, примерно так он и думал, когда возился с замком. Еще, как обычно, ругал себя и давал себе слово, что теперь-то уж, как пить дать, заставит начальство сменить замок, и подобное безобразие – последний раз, – так он убеждал себя…
Но пора вспомнить главное – чем же окончилась его возня с замком. Сначала ничего не получалось, и руки окоченели, он сунул руки в карманы, но там они не согрелись, тогда он надел рукавицы, коленом прижал дверь и попытался вставить ключ. Это самое трудное – вставить ключ. Запереть, если повезет, можно с двухтрех попыток, а вот ключ никак не хочет до конца входить в щель… Он вставил ключ. Дальше… Захлопнул замок, ключ повернул два раза, вытащил его, потом, проверяя, дернул замок вниз…
Вот!!! А надо было щеколду дернуть… Замок, конечно, висел лишь на дужке и дверь не держал.
Круг замкнулся, и Сергей ощущает слабое удовлетворение: «надо же – восстановить такие подробности», и с опасливым уважением думает о причудливых изгибах судьбы, где одно, казалось бы, никчемное движение (дернуть на себя щеколду) может иметь катастрофические последствия – семьсот рублей…
Обилие народа, толпящегося в комнате, неприятно удивляет Сергея: технички, заведующие, директор, грузчики, даже милиционер здесь. Все они ходят, смотрят, охают, горячо обсуждают что-то, качают головами и участливо косятся на Сергея, и Сергей ходит, и блуждающий отвлеченный взгляд его вдруг фиксируется на чем-то, и Сергей с обостренным вниманием разглядывает эту деталь: например, забавно-прямую линию лопнувшего стекла. А внутренним, более полным и осмысленным зрением он видит себя на верхней полке, уже в поезде, мчащем его на Север – за заработком… И виденье это становится все ярче, конкретней: он устраивает отвальную самым близким друзьям, те, конечно, завидуют, а девочки смотрят загадочно, по-особому, будто впервые видят его, и горько жалеют, что раньше не очень-то замечали, и одна… Они остаются вдвоем, полумрак, и она плачет, безудержно плачет-рыдает: «а как же я?»…
Сергей поднимает бутылку, и дно ее отделяется, остается в ящике, словно бледное дистрофичное солнце, а молоко, застывшее в форме бутылки, падает на пол, раскалывается.
…А брату он скажет: «Бывай, брательник, – бодро и оживленно, потом потише: – За матерью… ну, сам понимаешь… – И снова бодро: – Бывай!»
Многие бутылки, стоящие в глубине комнаты, не лопнули, но молоко заледенело, и лед выдавил этикетки, приподнял их над горлышком. Разглядывая этикетку, Сергей размышляет – резко ли подскочила она, или поднялась постепенно?..
Полопались бутылки, стоящие в нижних ящиках, а в верхних, в основном, уцелели. Технички размазывают молочные лужи, директор обходит лужи, часто моргая и цокая языком. Сергей увлеченно рассматривает напоминающий что-то контур лужи.
– Хорошо еще, сметана во флягах пришла, а не в банках, – слышит Сергей голос мамы. Он оборачивается и видит маму, разговаривающую с Фроловной, у которой в руках счеты, и Николай стоит рядом. Сергею немного странно видеть и маму, и брата, не подозревающих о скорой разлуке; и, вместе с тем, при виде своих родных, он постепенно как бы трезвеет, ему даже хочется встряхнуть головой, как человеку проснувшемуся.
Сознание поворота в жизни, ставшее еще неопределенней, по-прежнему живо в Сергее – было бы горько лишить себя и этого сознания, компенсирующего, как ему кажется, моральной своей значительностью ущерб материальный, о котором он и думать не хочет – боится.
– Мам, я домой пойду, – говорит Сергей.
– Иди, иди, позавтракай.
Сергей уходит в противоположную от дома сторону. Он шагает медленно, стараясь попасть в ритм с остальными прохожими, и со своими мыслями, которых, собственно, и нет. И Сергей уже не вспоминает о своем решении уехать – никуда его мама не пустит, это ясно, как божий день, да и брат за такие мечты может по шее дать, запросто может, от него не убудет.
Сергей останавливается у кинотеатра и, будто шел сюда, деловито читает афишу, деловито смотрит на часы – все совпадает. Свободно покупает билет, на утренние сеансы всегда есть билеты, и только заходит в фойе – открываются двери зала. Сергей не удивлен подобной удачливостью, он воспринимает ее как должное. «Мне еще долго будет везти в мелочах», – спокойно думает он, и лишь усмехается, когда рядом с собой обнаруживает очень даже симпатичную соседку и когда вместо прокисшего, прошлогоднего, десятки раз виденного выпуска «Сибирь на экране» показывают спортивный журнал, а потом, вдобавок, новости киноэкрана, Сергей все больше и больше оттаивает, успокаивается и приходит в себя среди вроде бы мелких, но таких приятных и создающих определенный душевный уют везений.
После сеанса он выходит на улицу, идет домой и вдруг вспоминает все, и все наваливается, и так тошно ему становится, потому что вернулось это обновленным и посвежевшим, нахлынула убаюканная было боль. Ни о чем, кроме как о счетах в руках Фроловны, Сергей уже думать не может.
– Где был? – спрашивает мама.
– В кино, – отвечает Сергей.
– Что смотрел?
Сергей шарит в памяти. Название фильма исчезло, утонуло в круговерти непохожих и похожих названий.
– Про любовь, – отвечает он.
С укоризной и понимающе мама смотрит на Сергея в том смысле, что ее-то не проведешь и своего сына знает она лучше некуда. Какое тут может быть кино «про любовь», переживал, небось, где-нибудь в уголке, один, бедненький, но она, слава богу, имеет голову на плечах и материнское сердце, поэтому уличать его не станет, нет надобности.
– Иди мой руки. Обедать будем, – приказывает мама тоном, прежде за ней не замечавшимся. Видимо, тем самым она дает понять, что сегодняшнее событие, каким бы крупным оно ни было, никоим образом не ставит Сергея в особое положение несчастного или больного, со всеми вытекающими из этого привилегиями.
Сергей послушно идет мыть руки и садится за стол. Мама стоит у холодильника, спиной к столу, и Николай дурашливо и непонятно почему подмигивает Сергею.
– Картошку с маслом или со сметаной будете? – спрашивает мама.
«Хорошо, что во фляге сметана пришла», – вспоминает Сергей и говорит:
– С маслом.
– И я, – говорит Николай.
– Нарежьте хлеб, – приказывает мама.
Николай нарезает хлеб, а Сергей достает из буфета вилки. Мама раскладывает по тарелкам картофельное пюре, ставит тарелки на стол, ставит сковородку с котлетами, масленку, садится и говорит:
– Приятного аппетита, мальчики.
– Ты что?! – не вытерпев, восклицает Сергей.
– …? – прикидывается удивленная мама.
– Как там?
– А-а, – словно вспоминая о чем-то далеком и несущественном, тянет она. – Да никак. Набедокурил – ответишь.
«Хорошенькое – набедокурил», – отмечает Сергей, ждет продолжения.
– Ты ешь, ешь, – сдержанно и со значением говорит мама и кладет себе котлету. – Раньше волноваться надо было, когда я тебе указывала, а теперь, миленький, получай, что заслужил.
Сергей, понимая, что мама – хозяин положения (нечасто бывает такое), терпеливо выслушивает, жует картошку, ждет.
– Сколько можно, – вступается за брата Николай. – Расскажи, – просит он, – чего измываться?
– Когда я ем – я глух и нем, – уже сбиваясь с принятого тона, продолжает куражиться мама.
Сергей смотрит в тарелку.
– Когда получка? – спрашивает мама, прекрасно зная когда.
– Через неделю, – отвечает Сергей.
– Отдашь, – сурово говорит она и, помолчав (невыносимо долго): – Следующую тоже отдашь…
Сергей ждет. Мама молчит.
– А потом? – не выдерживает Сергей.
– Суп с котом, – шутит мама, любит она такие шутки. – Хватит с тебя, два месяца задарма поишачишь – будет наука, я предупреждала ведь…
– Сто шестьдесят, – перебивает Сергей, – а остальные?
– Про хлеб не забывай, – игнорируя вопрос, говорит мама.
Сергей впивается в хлеб и заглатывает полкраюхи – на тебе, на, только не мучай. Мама считает излишним замечать подобное хулиганство.
– А что остальные… Сметана? Цела, – отвечает мама, как бы кидая костяшками ка счетах. – Творог цел. Сырки? Что им сделается? Уцелели. Сливки? Тоже. В самом углу стояли, – и резюмирует – Погорели на двести с копейками. Сто шестьдесят отдашь, а остальные доплатят заведующие, сбросятся и доплатят.
– Почему? – удивляется Сергей.
– По кочану и по кочерыжке, – когда у мамы хорошее настроение, она всегда так шутит. – Нарушены условия организации труда и техники безопасности. Замок испорчен, лампочка не горит, сторож обязан был раньше заметить открытую дверь и так далее. А два десятка бутылок просто под шумок исчезли.
Какое-то время едят молча. Потом, подкладывая Сергею котлету, обычным своим голосом, чуть усталым и приглушенным, она сообщает:
– Знаете, мальчики, если бы я не работала в этом торге, да еще юристом, мы бы и копейки могли не платить. Ведь ты же не материальщик…
– Кто? – переспрашивает Сергей.
– Материальной ответственности не несешь, – поясняет мама, – и платить не обязан. Но придется, – вздыхает она, – это тебе наука…
Дальше Сергей не слушает.
Работать бесплатно – не сахар, и Сергей, прежде чем примириться с этим, проходит все стадии примирения, начиная с естественной и недолгой радости по поводу того, что не семьсот ему выплачивать, а сто шестьдесят, и кончая приступами раздражения, злости, доходящей до отчаяния.
Такие минуты бывают редко, обычно они настигают Сергея, когда задерживается машина, или когда из-за работы он вынужден отказать себе в том, в чем раньше отказывал сравнительно легко – хороший фильм, свидание, вечеринка…
Но чаще минуты раздражения, тупой злости, как он сам, вспоминая, оценивает это, настигают Сергея, когда он собирается в магазин – и тогда достается всем: вещам, одежде, мебели, брату, матери и даже себе, но больше всего матери, а еще больше – себе. Шагая в магазин, он проклинает свою несдержанность, оправдывает ее, проклинает оправдания и проклятия, и снова оправдывается… И когда, наконец, замечает эту вращаемость и переплетенность, понимает, что утеряны концы и начала, не за что уже зацепиться, да и незачем, тогда становится горько, гложет стыд. Лишь за работой он обо всем забывает.
Однажды мама обмолвилась, мол, вот какая петрушка, женщины кивают на Васю – у того раньше был свой ключ от замка, и он не сдал его, сказав, что потерял.
– Как ты считаешь? – спрашивает мама. Сергей отмахивается – не знаю.
И тогда впервые задумывается: называя Васю прохвостом и прощелыгой, приписывая Васе любые мыслимые грехи и пороки, теперь, поставленный перед проблемой выбора – считать ли Васю негодяем, расчетливым и жестоким, играющим удобную роль простака, или же только бутафорным злодейчиком, обыкновеннейшим, в сущности, пьяницей, – Сергей не может с достаточной твердостью решить: так ли, эдак… Утешается он лишь тем, что теперь изменить ничего нельзя, его позиция по отношению к Васе не может иметь каких-нибудь ощутимых последствий, кроме, разве что, разрешения вопроса – «здороваться – не здороваться».
Васино поведение после случившегося также можно истолковать по-разному – он прекратил свою травлю и попросту избегает Сергея, не клянчит больше бутылочки, не вступает с ним в разговоры, не шутит, будучи в «увольнительной». Может, ему стало стыдно за содеянное, и он избегает Сергея, чтобы не бередить рану, или, наоборот, боится чем-либо выдать себя? А может, если Вася не причастен к случившемуся, он раскаивается в том, что допекал Сергея? Или считает, что теперь-то студентик освободит теплое место?..
С первой зарплатой Сергей расстается легко, еще сильна в нем радость от того, что выплачивать не семьсот, а гораздо меньше… А вот следующий месяц кажется ему длинным необычайно… Но и он кончается. И Сергей работает еще один месяц – из самолюбия, из упрямства, чтобы не считали: мол, чуть не так, сразу в кусты. Потом увольняется. Все-таки жалобы матери на денежную стесненность во многом преувеличены, и острой необходимости в его заработке нет. И хотя Сергей сильно скучает первое время, не знает, куда себя деть, – так не хватает ему сладковато-влажного запаха молока, прочно пропитавшего комнату, бутылки кефира, «тяпнутой» на двоих, чувства силы в руке, сжимающей крюк… Да мало ли…
Иногда, вечером или ночью, по пути домой, Сергей, услышав грохот ящиков, заворачивает во двор магазина – посмотреть, как работает новый приемщик, незнакомый белобрысый парень в очках, кажется, его ровесник. Сергей здоровается с шофером, смотрит, как работает новый приемщик, покупает у него бутылку кефира, глотает кефир… но прежнего вкуса почему-то не чувствует.
