355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Илья Сельвинский » Давайте помечтаем о бессмертье » Текст книги (страница 1)
Давайте помечтаем о бессмертье
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 14:16

Текст книги "Давайте помечтаем о бессмертье"


Автор книги: Илья Сельвинский


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ

ЛЕНИН

Политик не тот, кто зычно командует ротой,

Не тот, кто усвоил маневренное мастерство, —

Ленин, как врач,

Слушал сердце народа

И, как поэт,

Слышал дыханье его.

ПРОЛОГ К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ «РОССИЯ»

Россия… Родина моя, Россия…

Я с каждым днем люблю тебя сильней,

Любая неказистая осина,

Звенящая среди болотных пней.

Ветла какая-нибудь у дороги,

Да и сама дорога впереди

Мне так близки, что только сердце вздрогнет

И разольется нежностью в груди.

Но ведь любить гнездо свое до дрожи

Дано и птице у родимых стрех.

Нет. Есть в России то, что родины дороже,

Что делает ее святынею для всех.

Сторонка всякая по-своему красива,

А дедов край везде и всюду мил…

Мы не страну в тебе боготворим, Россия,

Ты больше, чем страна:

Ты – мир!

В тебе судьба всего земного шара,

Твоя дорога, словно Млечный Путь,

Прислушаться

к гулу

твоего шага -

Будто в грядущее заглянуть.

Есть ли на свете подвиг прекрасней,

Чем тот, который задуман тобой?

Мир без голода, гнета и казней

Виденьем Грядущего всплыл над толпой:

Сметая гнездышки да мирки,

К мечте потянулись материки.

И вскоре с низин нарастающий рокот

Громами пройдет по кодексам прав!

Страдания ошибаться не могут:

Народ

всегда

прав.

И вот когда от Чон-Чу до Алжира,

От Заполярья до южных широт

Где-то в столетьях народы мира

Сольются в один всемирный народ,

Когда разноречья араба и чеха

Срастутся в единый язык Человека.

И только к пейзажу

великий итог

Сведет проблему Запад – Восток,

Тогда-то будущие поколенья

Спросят, подняв летописный груз:

Что же это было за дивное племя -

Русь?

Татарщина, боярщина, крепостное право,

Горб недоимок, падеж, недород…

Но как ухитрился в сермяжке дырявой

Душу сберечь этот странный народ?

Совести как сохранил постоянство,

Хоть одолели тюрьма да сума?

С горя впадая в дремучее пьянство,

Как он в туманах не пропил ума?

Как он, поникнув лихой головою,

Тише воды и ниже травы,

Вдруг свою долю

метал трын-травою.

В грозный час не щадя головы?

Как он на смену бунтам этим ярым

Выпростал знамя из марксовых книг

И белорусам, зырянам, татарам

Песню вернул и надежду воздвиг?

В чем же загадка? Что тут за тайна?

Не отупеть от пудовых оков,

Но, одолевши ужас отчаяния,

Дать

породу

большевиков

И выйти с ней на большие просторы,

Из подземелий рвануться наверх,

Чтобы безмолвным законам истории

Зрячесть привить навек!

Как разрешит потомство эту тайну,

Сказать сегодня не берусь,

Но знаю: в парках будущего встанет

Среди цветов

эмблема счастья:

Русь…

Так будет. Будет! Зябнущим – согреться!

Забытым – встать! Запуганным – вздохнуть!

На площадь

всепланетного конгресса

Ведет народы большевистский путь.

Вот потому-то русская дорога

Для всех племен особо дорога:

Не клячу быта им впрягать бы в дроги,

А рыжий буйногривый ураган!

Вот потому-то каждая осина,

Ветла любая машет им, как друг,

И оттого

при имени

Р о с с и я

Мне слезы перехватывают дух.

ОТ ИМЕНИ ЗЕМНОГО ШАРА

Не прорицатель я,

не пророк -

я только поэт

и только поэтому

осмеливаюсь

говорить

от имени земного шара.

Когда окончилась Вторая мировая

казалось,

повторения не будет;

казалось,

эта страшная война -

последняя в истории народов.

Особенно ужасно было в ней

перерождение и озверелость

людей, воспитанных на Гете.

Как это все могло произойти?

Немыслимо! Невероятно!

Все же

страна философов, поэтов, музыкантов

защелкала бирючьими клыками:

здесь гений отступил пред генералом.

Как жутко думать, что в XX веке

культура держится на паутинке.

Но вот проходят годы,

и опять,

как будто все давным-давно забыто,

одна великолепная держава

под ангельскою маской

вдруг

защелкала бирючьими клыками.

Бесцеремонно, по-американски,

влезая с джипами в края чужие,

она бомбит Вьетнам,

воюет бешено в Доминиканской

Республике,

в Анголе, в Мозамбике, в Конго,

швыряя с маху в братские могилы

десятки, сотни, тысячи людей.

А впрочем – люди… Что такое люди?

Статистика – не больше. Но

статистика, которая живет,

и дышит, и волнуется,

и грозно

сквозь цифры восклицает:

«Мы!

Мы не хотим,

чтобы из милых юношей,

наивно влюбленных в космос,

воспитывали палачей;

мы не хотим военной травмы,

новых увечий, новых калек;

мы не хотим, не хотим наблюдать,

как образованные джентльмены,

приютившие мир Эйнштейна,

решили

перерезать

паутинку».

Слушайте, вы,

если еще способны расслышать

что-нибудь человеческое:

не прорицатель я,

не пророк -

я только поэт

и только поэтому

вам говорю

от имени земного шара:

Требуем! Мирной! Жизни!

Мы,

миллиарды людей,

больше того: человеков.

ПО ДУШАМ

Тебе фашизм горше яда,

Ты сын России вроде бы

И ничего тебе не надо,

Кроме родимой Родины.

Но даже Родину, пожалуй,

Ты любишь опрометчиво:

Твоя душа не задрожала

От зла всечеловечьего.

Тебе-то что? Вон чисто поле,

Курган под ворон-птицею,

А если Африка в неволе,

Так это ж за границею.

Чиста твоя святая совесть

В своей закрытой гавани.

Ты счастлив средь родных сокровищ,

Но упускаешь главное:

Лишь там фашизм грязногривый

Вздымает вои лютые,

Где чувство Родины в отрыве

От чувства революции.

ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ

Но не хочу, о други, умирать…

Пушкин

1

Наука беспощадна и узка,

Искусство простодушно и широко.

«Любая к смерти приведет дорога» -

Какая в этом дикая тоска!..

А я поэт. Я верую в бессмертье.

Оно не в монументах, не в статьях.

Что мне до них, когда не бьется сердце

И фосфор загорается в костях?

Увы, так называемая «слава» -

Эрзац бессмертья, только и всего.

Ее величье утешает слабо.

Мое ж бессмертье – это естество.

Мы с вами – очертанья электронов,

Которые взлетают каждый миг,

А новые, все струны наши тронув,

Воссоздают мгновенно нас самих.

Мы, как река… Мы бросимся друг к другу,

Но нас уж нет, хоть мы глядим в глаза:

Все как бы обновилось – и нельзя

Вторично жать одну и ту же руку.

Так значит, я, и ты, и все другие -

Лишь электронный принцип, дорогие.[1]1
  Теория Норберта Винера.


[Закрыть]

Он распадется в нас – и мы умрем,

Он где-нибудь когда-нибудь сойдется,

И «я» опять задышит, засмеется

В беспамятном сознании моем.

Да, это буду я! Тот и не тот.

В обличьи пахотника или принца -

Неважно. Важно, что бессмертный принцип

Опять м е н я в стихийщину сведет:

Сквозь новый ген,

спустя мильон столетий,

А может быть, и через год,

Я снова появлюсь на этом свете.

2

Я твердо утверждаю, как закон,

Что в нуль не превратится электрон,

Поскольку вся материя превечна.

И то, что, выйдя из глухих пучин,

В слепой природе стало человечно,

Опять возникнет в силу тех причин,

Что вызвали дыхание мое,

Как ваше, как седьмых, десятых, сотых.

Мы вновь сквозь вековое забытье

Взойдем в телесности, а не в рапсодьях.

Пока не будет решена проблема,

Как из «оно» произрастает «я»,

Покуда здесь сознанье наше немо -

Моя догадка не галиматья.

Поверьте ж в эту сказочку. Не бойтесь.

(Рой электронов все ж не кутерьма.)

А поначалу в корне всех гипотез

Лежит веселая игра ума.

«Бояться смерти, что бояться сна…»

Бояться смерти, что бояться сна:

Она, бедняжка, вовсе не страшна.

Боится смерти только наше тело,

Но это уж совсем другое дело.

Предсмертные страданья из лихих…

Но сколько раз мы испытали их

В теченье жизни! Сколько умирали,

Не умерев. Так, значит, не пора ли

Возвыситься над смертью? Ведь она

На сотни возрождений нам дана,

Воскреснем мы не у Господня трона,

А под ваяньем бога Электрона.

Упрямый скульптор, он наверняка

Одних и тех же лепит все века.

«Пускай не все решены задачи…»

Пускай не все решены задачи

И далеко не закончен бой -

Бывает такое чувство удачи,

Звериности сил, упоенья собой,

Такая стихия сродни загулу,

В каждой кровинке такой магнит,

Что прикажи вот этому стулу:

«Взлететь!» – и он удивленно взлетит.

ЕСЛИ МНОГО КРОВОТОЧИН

Был на войне – меня не убило,

Плавал в тайфунах – не утонул,

Сама сирена мой стих полюбила

И мне морской подарила гул.

Когда начались мировые корчи,

Меня обошло великое зло:

Сберег я годы и душу. Короче -

Мне в большом неизменно везло.

Но мелочи… Будто на поле брани,

Они контузят, царапают, жгут.

Здесь нахамили, там обобрали…

От ярости нервы свиваются в жгут.

Иная молвишка такое мелет,

Что диву даешься: кто же ты? чей?

Сам говорю себе: «Это мелочь».

Но жизнь соткана из мелочей.

Обида узкая, как минога,

Играет в жилах алой волной…

Кровоточины, если их много,

Опаснее раны сквозной.

1960.

БУДТО ЗОЛОТАЯ РЫБКА В ЛУЖЕ

Это не чудо, не случай,

Не бред фантазии зыбкой.

Я верю: бывает в луже

И золотая рыбка.

Когда тебе очень плохо

И лужа твоего быта

В зарослях чертополоха,

Кажется, Богом забыта,

А мертвые листья к тому же

Пахнут газом болот,

Тогда обязательно в луже

Золотая рыбка блеснет.

Маленький хвостик солнца

Сквозь черное вспыхнет листье;

Прохожий, поднявши зонтик,

Ноябрю засмеется в лицо.

А в одичалой луже

Лазурь засияет гордо!

Эта рыбка может быть Валюшей,

А может, и провалом Голдуотера.

ВАЛЕНТИНЕ ТЕРЕШКОВОЙ

Не сон во сне, не миф крылатый -

Летя по заданной черте,

Дыханье девичье несла ты

Под белым солнцем в черноте.

Там нет громов в весеннем гневе,

Там стадо тучек не паслось;

Земля, в своем купаясь небе,

Казалась дальнею до слез.

Но эта даль жила одним:

Мир от тебя не отказался -

Твой милый голос оказался

Для всех любимым и родным.

Осыпанная звездным роем,

Забыв о пенье соловья,

Шалунья, ставшая героем,

Ты в каждом доме, как своя.

Душа рвалась к тебе из тела!

Материки… Со всех пяти

Все человечество летело

С тобой по твоему пути.

Там галактическая сталь,

Там черная сияет Тайна,

И все же космос нынче стал

Теплей от твоего дыханья.

ТЯЖЕЛАЯ СЛУЖБА

Всем хочется счастья порою вешней…

А я одного прогнал.

Красные белки живут в скворешне

У моего окна.

Как весел их короткий полет

По шишкам непочатым!

А черный кот по стволу ползет,

Карабкается к бельчатам.

– Прочь! – я кричу ему. – Ах ты, палач!

Вон отсюда! Сейчас же!

Он спрыгнет, юркнет – и жалобный плач

Несется ко мне из чащи.

Хищный, страшный, с ежом на горбу,

Разбойник жалуется на судьбу.

Он плачет таким голоском убогим,

Что только молитве сродни…

Да, не хотел бы я в наши дни

Служить в этом мире богом.

МОЛИТВА

Народ!

Возьми хоть строчку на память.

Ни к чему мне тосты да спичи,

Не прошу я меня обрамить -

Я хочу быть всегда при тебе.

Как спички.

НАША ПАМЯТЬ – КИНЕМАТОГРАФ

Наша память – кинематограф,

Где стопудовая лента.

Тут, что ни пядь, иероглиф,

В котором таится легенда.

В этом кино не только

Видения в звуке и краске:

Здесь репье действительно колко,

Здесь пахнет болото ряской,

Здесь вкус тютюна, который

Смешан с медом в немалой доле,

А главное – все мы актеры,

Играющие главные роли:

Плачем собственными слезами,

Доходя в страданьях до края;

Мы целуем любимую сами,

Чарли Чаплину не доверяя;

А любимая, будь ей полвека,

Молода на нашем экране:

Седина совсем не помеха,

Годы прелесть ее не украли -

Снова девушке восемнадцать,

Чарованье в ее походке,

Мы опять начинаем слоняться

По Арбату, Тверской, Охотке…

Оттого-то не скучно, если

Вы один в предвечернем тумане.

Где бишь трубка? Садитесь в кресло.

Включите экран. Вниманье!

Вот вы маленький-маленький. Вот

Школяр, голова ежова;

Вот вытягиваетесь в большого,

И усы оттеняют рот.

Вы меняли морские карты,

Вы любили «козла забивать»…

Но надо уметь кое-что забывать,

Вырезать из памяти кадры:

Этот оттиск зубов на губах

От житья среди вихрей буйных,

Когда были мы храбры в боях

И трусливы в тылу на трибунах.

И такая брала тоска,

Такое к себе отвращенье…

Как же в памяти это таскать,

Чему нет и не будет прощенья?

Оно, как сверчок, в мозгу

Все сверлит, и сверлит, и гложет.

Ах, забудьте об этом, кто может!

А я…

Я не могу.

«Ни прошлого, ни будущего нет…»

Ни прошлого, ни будущего нет?

Есть только настоящее? И все же,

Пройдя немало буйных лет,

Прошедшее ты ощущаешь кожей.

Оно с тобой. Оно всегда с тобой.

Здесь даже детство не погасло.

Ты окружен невидимой толпой.

Оно и в нищете – твое богатство.

Все вымершие живы. Даже дед,

Которому давно за полтораста…

На этажерке тигр-людоед,

Буфет, протертый вяжущею пастой.

К тебе вернется первая любовь

Все в том же белом платье из фланели.

(Вы оба от дискуссий пламенели,

Но уж теперь ты ей не прекословь!)

Под старость сужено житье-бытье:

Планета – от Казани до Рязани,

Но трепетность твоих воспоминаний

Спасает одиночество твое.

И есть, представьте, у седовика

Грядущее! Оно в его идеях:

Когда весь быт не в звяканье копеек,

Он будущее видит сквозь века.

«Милый! Если тебе не можется…»

Милый! Если тебе неможется

И почему-то счастье не снится -

Возьми мою душу с терпкой кожицей,

Раскрой на любой странице.

Ты услышишь голос, которому неможется,

Словно видишь свое отраженье с моста:

Он всеми твоими богами божится

И горько над ними, как ты, смеется.

«УЖ НЕБО ОСЕНЬЮ ДЫШАЛО…»

Как швырялся я в молодости счастьем!

Мне радости давались без труда.

И это не случайно: был я мастер

По добыванью солнца изо льда.

Но не ценил я этого тогда.

Пустяк! Мне было море по колено.

Года неслись. Проносятся года -

Передо мною третье поколенье.

Еще во мне шаманствует колдун,

Но каждый выдох для меня – канун…

Уж я ценю душевный свой уют,

Поэмы не бросаю в переплавки.

Я, как домашняя хозяйка в лавке,

Беру от жизни все, что выдают.

1966

«Был у меня гвоздевый быт…»

Был у меня гвоздевый быт:

Бывал по шляпку я забит,

А то еще и так бывало:

Меня клещами отрывало.

Но, сокрушаясь о гвозде,

Я не был винтиком нигде.

ХУДОЖНИЦА

Тате С.

Твой вкус, вероятно, излишне тонок:

Попроще хотят. Поярче хотят.

И ты работаешь, гадкий утенок,

Среди вполне уютных утят.

Ты вся в изысках туманных теорий,

Лишь тот для тебя учитель, кто нов.

Как ищут в породе уран или торий,

В душе твоей поиск редчайших тонов.

Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо.

Простят раритетам и муть и кривинку.

А я через это, дочка, прошел,

Ищу я в искусстве живую кровинку…

Но есть в тебе все-таки «искра божья»,

Она не позволит искать наобум:

Величие

эпохальных дум

Вплывает в черты твоего бездорожья.

И вот, горюя или грозя,

Видавшие подвиг и ужас смерти,

Совсем человеческие глаза

Глядят на твоем мольберте.

Теории остаются с тобой

(Тебя, дорогая, не переспоришь),

Но мир в ателье вступает толпой:

Натурщики – физик, шахтерка, сторож.

Те, что с виду обычны вполне,

Те, что на фото живут без эффекта,

Вспыхивают на твоем полотне

Призраком века.

И, глядя на пальцы твои любимые,

В силу твою поверя,

Угадываю уже лебединые

Перья.

1964

ГЛУХОМАНЬ

После контузии стал я глохнуть…

Вокруг тишина. Понимаю сам.

И вдруг

ослепительный

грохот

Пойдет по рычащим басам.

И так секунд этак на пять,

С гулом, визгом и бряском.

(Я понимаю, что это память

О битве под Батайском.)

Но дальше в ушах шелестящий шум.

Он не зловещ. Он не угрюм.

Не бьет человека шоком.

Мне даже нравится легкий обман:

В ушах, как в раковине, океан

Шумит

отдаленным шорохом.

Так стоит ли жаловаться на шум?

Эх, глухота не горе…

Куда ни пойду – глубоко дышу:

Всюду со мной

Море.

БЕТХОВЕН

Когда уже глухой Бетховен

Спустился в свой осенний сад,

Он знал, что облака сипят,

А воздух звоном был подкован.

Но этот шум вообразимый

Его не интересовал.

Он жаждал звуков!

В лета, в зимы

Он эти шумы рисовал.

Но осень… О! Вот этот ранний

Свинцово-оловянный тон,

И медный тон, и деревянный,

Как меж фаготами тромбон.

Приметил тополя длинноту,

Забор, где в паузах колье.

Он в каждой краске видел ноту,

Он чуял, чувствовал ее.

Пылали клены-контрабасы…

Поверх пюпитров и голов

Он видел жаркие контрасты

Березовых колоколов.

Дубы запели, как древляне.

А сухостой? А мухомор?

И он унес в груди, в дыханье

Балладу «До-диез-минор».

ТАЙНА БЕТХОВЕНА

Нам говорят профессора: «В чем тайна

Бетховена? Откуда этот свет?

Что внес он после Моцарта и Гайдна

В искусстве симфонизма? —

И в ответ

Показывают пикколо, тромбон

И контрфагот. – Он эти инструменты

Отважно ввел в оркестр.

Этим он

И деревянный звук, и голос медный

В три форте поднял. Что за глубина!

Из океана волны эти льются!»

Вы ошибаетесь: Бетховена волна -

Из глубины Французской революции.

ПАГАНИНИ

Троглодиты стреляли из лука,

Хоронясь в дремучей траве.

А один среди вешнего луга

Вздумал

бренчать

на тетиве.

И на разных высотах струна

Отзывалась пока наугад,

И гуляла по ней стрела

Вверх и вниз, вперед и назад.

Так в культуре звучит и поныне

Древний лук, свиставший негромко.

И стреляет, ну хоть Паганини,

В людские сердца без промаха.

О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО

1

Когда объятый туманами Шуман

писал потрясающий свой «Карнавал»,

ему

по ходу темы

пришлось описывать маски.

Маска Шопена!

Шуман,

Растягивая пальцы на клавиатуре,

подобно змеиной пасти,

играет звездный ноктюрн,

в котором легко угадать

руку великого поляка.

Вот Паганини под маской!

Шуман за фортепьяно

дает ощущение скрипки

в изысканной

виртуозности

гениального

итальянца.

Но и в Шопене

и в Паганини

Шуман остался Шуманом.

Могучий массив основного звучанья

в глубинном подтексте

преодолевал

чудесное подражанье

поляку и итальянцу.

Но если иной тамбурмажор,

по клавишам барабаня,

берется

подражать

ноктюрнам и кампанеллам,

эти цитаты вмиг

нахлынивают океаном

и забивают бубен

несчастного джаз-бандиста.

Беркут, слетая с неба,

ввысь уносит барана,

но жадная ворона

запутывается

в его шерсти.

2

Когда великий Шуман

подсказывал свои ритмы

Чайковскому и Гуно,

Гуно

остался французом,

русским остался Чайковский.

Но горе лилипуту,

попавшему в паутину

звенящих золотом струн:

усваивая чужое,

становится он безродным,

безродным становится,

безликим.

ОДНАЖДЫ У ТЕЛЕВИЗОРА

В самый разгар симфонии – вдруг

У телевизора выпал звук.

Все так же сиял голубой экран,

В нем зрелище стало немым шумом.

Но, перейдя на беззвучную грань,

Оркестр вмиг заболел безумьем.

Дирижер прыгал, как шимпанзе,

Руками махал с идиотским видом;

Вон пианист истерику выдал,

Мчась по клавишному шоссе;

Дева из полотна Боттичелли

Арфу щипала во всю свою страсть;

Ростропович

ярился,

стремясь

Перерезать

горло

виолончели;

Тарелки, тарелки

одни на других

Зря хлопотали.

Флейтисты без шутки

Держали у рта немые гудки

и дули в них,

как

дураки!

Вихри волос. Напряженные мускулы.

Что за ужасная кутерьма…

Эй, скорее: стихов или музыки -

Мир без лирики сходит с ума.

ЖИЗНЬ

О, как обожал он жизнь!

В стихе завихрен, как в смерче,

Владел им особый джин:

Демон бессмертья.

Отлично демон служил!

(Не душу ль поэт ему продал?)

Поэт

огромно

жил:

Работал, работал, работал.

Как бык, работал… Как раб…

Как

четыре

негра…

Он строил воздушный корабль,

Каждая снасть из нерва.

Он каждое слово – на зуб,

Как проверяют червонец:

Они его правду несут,

Колоколами трезвонят.

Поэзии божество

Всходило из мощных прелюдий.

И мир услышал его,

Прислушались к песням люди.

Враги

давно

на дне.

А он все думал о смерти:

Возвыситься бы над ней

В граните, бронзе, меди!

Всю жизнь работал, как бык,

Всю жизнь ковал бессмертье.

Умер -

И стал велик.

А жизнь прошла – не заметил.

ШВЕЦИЯ

Огоньки на горизонте светятся.

Там в тумане утреннего сна

Опочило королевство Швеция,

Говорят, уютная страна.

Никогда не знала революции,

Скопидомничала двести лет;

Ни собрания, ни резолюции,

Но у каждого велосипед.

В воскресенье едет он по ягоды,

Ищет яйца в чаечном гнезде.

Отчего ж в аптеке банки с ядами,

Черепушки в косточках везде?

Почему, как сообщают сведенья,

Несмотря на весь уютный быт,

Тихая классическая Швеция -

Страшная страна самоубийц?

В магазинах гордо поразвесила

Свитера, бюстгальтеры, штаны…

Только где же у нее поэзия?

Нет великой цели у страны.

Что же заставляло два столетия

Жить среди вещей, как средь богов?

Смерти не боится Швеция -

Страшно выйти ей из берегов.

1964

«Наука ныне полна романтики…»

Глуп, как поэт

А.Франс

Наука ныне полна романтики -

Планк, Лобачевский, Эйнштейн, Дирак…

А где-нибудь на просторах Атлантики

Живет на краю эпохи дурак.

Атомный лайнер проходит, как облако,

Луч его стаю акул пережег.

А дурачок невзрачного облика

Тихо выходит на бережок.

Сидит он в чудесной тенистой тайне,

Счастьем лучится все существо.

Ах, поскорей бы умчался лайнер:

Русалка боится шума его.

И лайнер уходит, уходит, уходит,

Как именинник, по горло в дарах…

Вы, умники, знаете все о природе,

А вот русалку целует дурак.

ОКЕАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ

Пепел сигары похож на кожу слона:

Серо-седой, слоистый, морщинистый, мощный.

За ним открывается знойная чья-то страна,

Достичь которую просто так – невозможно.

Но аромат, словно запах женских волос, —

Так пахнут на солнце морские сушеные стебли

Под жарким жужжанием хищных, как тигры, ос…

И все это, все это – в толстом сигарном пепле.

ДИНОЗАВР

Вот тут, где молоденький явор

Красуется у реки,

Когда-то гигант динозавр

Прошел в четыре руки.

Бездушье, сколько ни пялься,

Не видит ни зги пред собой.

А здесь не только пальцы

Оттиснулись в магме седой:

Я вижу хребет зубастый,

Блеск доспехов крутых,

Глубокий и все-таки ясный

Щек полужаберный дых.

Что нас волнует при виде

Такого, как этот след?

Культурой ли нам привиты

Виденья дремучих лет?

И мы, оголтело глазея,

Гадая на все лады,

Смотрим с лицом ротозея

На чуждые эти следы…

Но вдруг на миг заметалась

Ящерица. Она,

Найдя следы, замечталась,

Будто с дремотного сна…

Ползет сквозь всякую заваль,

В себе затаивши века:

Ведь это сам динозавр,

Уменьшенный до вершка!

Но я возродил химеру,

Ее увеличив опять,

Плыву в мезозойскую эру

Лет миллионов на пять.

Стоит серебристы явор,

На ветках – сушка белья.

Здесь как-то прошел динозавр…

Быть может, это был я.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю