Текст книги "Давайте помечтаем о бессмертье"
Автор книги: Илья Сельвинский
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ
ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ
ЛЕНИН
Политик не тот, кто зычно командует ротой,
Не тот, кто усвоил маневренное мастерство, —
Ленин, как врач,
Слушал сердце народа
И, как поэт,
Слышал дыханье его.
ПРОЛОГ К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ «РОССИЯ»
Россия… Родина моя, Россия…
Я с каждым днем люблю тебя сильней,
Любая неказистая осина,
Звенящая среди болотных пней.
Ветла какая-нибудь у дороги,
Да и сама дорога впереди
Мне так близки, что только сердце вздрогнет
И разольется нежностью в груди.
Но ведь любить гнездо свое до дрожи
Дано и птице у родимых стрех.
Нет. Есть в России то, что родины дороже,
Что делает ее святынею для всех.
Сторонка всякая по-своему красива,
А дедов край везде и всюду мил…
Мы не страну в тебе боготворим, Россия,
Ты больше, чем страна:
Ты – мир!
В тебе судьба всего земного шара,
Твоя дорога, словно Млечный Путь,
Прислушаться
к гулу
твоего шага -
Будто в грядущее заглянуть.
Есть ли на свете подвиг прекрасней,
Чем тот, который задуман тобой?
Мир без голода, гнета и казней
Виденьем Грядущего всплыл над толпой:
Сметая гнездышки да мирки,
К мечте потянулись материки.
И вскоре с низин нарастающий рокот
Громами пройдет по кодексам прав!
Страдания ошибаться не могут:
Народ
всегда
прав.
И вот когда от Чон-Чу до Алжира,
От Заполярья до южных широт
Где-то в столетьях народы мира
Сольются в один всемирный народ,
Когда разноречья араба и чеха
Срастутся в единый язык Человека.
И только к пейзажу
великий итог
Сведет проблему Запад – Восток,
Тогда-то будущие поколенья
Спросят, подняв летописный груз:
Что же это было за дивное племя -
Русь?
Татарщина, боярщина, крепостное право,
Горб недоимок, падеж, недород…
Но как ухитрился в сермяжке дырявой
Душу сберечь этот странный народ?
Совести как сохранил постоянство,
Хоть одолели тюрьма да сума?
С горя впадая в дремучее пьянство,
Как он в туманах не пропил ума?
Как он, поникнув лихой головою,
Тише воды и ниже травы,
Вдруг свою долю
метал трын-травою.
В грозный час не щадя головы?
Как он на смену бунтам этим ярым
Выпростал знамя из марксовых книг
И белорусам, зырянам, татарам
Песню вернул и надежду воздвиг?
В чем же загадка? Что тут за тайна?
Не отупеть от пудовых оков,
Но, одолевши ужас отчаяния,
Дать
породу
большевиков
И выйти с ней на большие просторы,
Из подземелий рвануться наверх,
Чтобы безмолвным законам истории
Зрячесть привить навек!
Как разрешит потомство эту тайну,
Сказать сегодня не берусь,
Но знаю: в парках будущего встанет
Среди цветов
эмблема счастья:
Русь…
Так будет. Будет! Зябнущим – согреться!
Забытым – встать! Запуганным – вздохнуть!
На площадь
всепланетного конгресса
Ведет народы большевистский путь.
Вот потому-то русская дорога
Для всех племен особо дорога:
Не клячу быта им впрягать бы в дроги,
А рыжий буйногривый ураган!
Вот потому-то каждая осина,
Ветла любая машет им, как друг,
И оттого
при имени
Р о с с и я
Мне слезы перехватывают дух.
ОТ ИМЕНИ ЗЕМНОГО ШАРА
Не прорицатель я,
не пророк -
я только поэт
и только поэтому
осмеливаюсь
говорить
от имени земного шара.
Когда окончилась Вторая мировая
казалось,
повторения не будет;
казалось,
эта страшная война -
последняя в истории народов.
Особенно ужасно было в ней
перерождение и озверелость
людей, воспитанных на Гете.
Как это все могло произойти?
Немыслимо! Невероятно!
Все же
страна философов, поэтов, музыкантов
защелкала бирючьими клыками:
здесь гений отступил пред генералом.
Как жутко думать, что в XX веке
культура держится на паутинке.
Но вот проходят годы,
и опять,
как будто все давным-давно забыто,
одна великолепная держава
под ангельскою маской
вдруг
защелкала бирючьими клыками.
Бесцеремонно, по-американски,
влезая с джипами в края чужие,
она бомбит Вьетнам,
воюет бешено в Доминиканской
Республике,
в Анголе, в Мозамбике, в Конго,
швыряя с маху в братские могилы
десятки, сотни, тысячи людей.
А впрочем – люди… Что такое люди?
Статистика – не больше. Но
статистика, которая живет,
и дышит, и волнуется,
и грозно
сквозь цифры восклицает:
«Мы!
Мы не хотим,
чтобы из милых юношей,
наивно влюбленных в космос,
воспитывали палачей;
мы не хотим военной травмы,
новых увечий, новых калек;
мы не хотим, не хотим наблюдать,
как образованные джентльмены,
приютившие мир Эйнштейна,
решили
перерезать
паутинку».
Слушайте, вы,
если еще способны расслышать
что-нибудь человеческое:
не прорицатель я,
не пророк -
я только поэт
и только поэтому
вам говорю
от имени земного шара:
Требуем! Мирной! Жизни!
Мы,
миллиарды людей,
больше того: человеков.
ПО ДУШАМ
Тебе фашизм горше яда,
Ты сын России вроде бы
И ничего тебе не надо,
Кроме родимой Родины.
Но даже Родину, пожалуй,
Ты любишь опрометчиво:
Твоя душа не задрожала
От зла всечеловечьего.
Тебе-то что? Вон чисто поле,
Курган под ворон-птицею,
А если Африка в неволе,
Так это ж за границею.
Чиста твоя святая совесть
В своей закрытой гавани.
Ты счастлив средь родных сокровищ,
Но упускаешь главное:
Лишь там фашизм грязногривый
Вздымает вои лютые,
Где чувство Родины в отрыве
От чувства революции.
ДАВАЙТЕ ПОМЕЧТАЕМ О БЕССМЕРТЬЕ
Но не хочу, о други, умирать…
Пушкин
1
Наука беспощадна и узка,
Искусство простодушно и широко.
«Любая к смерти приведет дорога» -
Какая в этом дикая тоска!..
А я поэт. Я верую в бессмертье.
Оно не в монументах, не в статьях.
Что мне до них, когда не бьется сердце
И фосфор загорается в костях?
Увы, так называемая «слава» -
Эрзац бессмертья, только и всего.
Ее величье утешает слабо.
Мое ж бессмертье – это естество.
Мы с вами – очертанья электронов,
Которые взлетают каждый миг,
А новые, все струны наши тронув,
Воссоздают мгновенно нас самих.
Мы, как река… Мы бросимся друг к другу,
Но нас уж нет, хоть мы глядим в глаза:
Все как бы обновилось – и нельзя
Вторично жать одну и ту же руку.
Так значит, я, и ты, и все другие -
Лишь электронный принцип, дорогие.[1]1
Теория Норберта Винера.
[Закрыть]
Он распадется в нас – и мы умрем,
Он где-нибудь когда-нибудь сойдется,
И «я» опять задышит, засмеется
В беспамятном сознании моем.
Да, это буду я! Тот и не тот.
В обличьи пахотника или принца -
Неважно. Важно, что бессмертный принцип
Опять м е н я в стихийщину сведет:
Сквозь новый ген,
спустя мильон столетий,
А может быть, и через год,
Я снова появлюсь на этом свете.
2
Я твердо утверждаю, как закон,
Что в нуль не превратится электрон,
Поскольку вся материя превечна.
И то, что, выйдя из глухих пучин,
В слепой природе стало человечно,
Опять возникнет в силу тех причин,
Что вызвали дыхание мое,
Как ваше, как седьмых, десятых, сотых.
Мы вновь сквозь вековое забытье
Взойдем в телесности, а не в рапсодьях.
Пока не будет решена проблема,
Как из «оно» произрастает «я»,
Покуда здесь сознанье наше немо -
Моя догадка не галиматья.
Поверьте ж в эту сказочку. Не бойтесь.
(Рой электронов все ж не кутерьма.)
А поначалу в корне всех гипотез
Лежит веселая игра ума.
«Бояться смерти, что бояться сна…»
Бояться смерти, что бояться сна:
Она, бедняжка, вовсе не страшна.
Боится смерти только наше тело,
Но это уж совсем другое дело.
Предсмертные страданья из лихих…
Но сколько раз мы испытали их
В теченье жизни! Сколько умирали,
Не умерев. Так, значит, не пора ли
Возвыситься над смертью? Ведь она
На сотни возрождений нам дана,
Воскреснем мы не у Господня трона,
А под ваяньем бога Электрона.
Упрямый скульптор, он наверняка
Одних и тех же лепит все века.
«Пускай не все решены задачи…»
Пускай не все решены задачи
И далеко не закончен бой -
Бывает такое чувство удачи,
Звериности сил, упоенья собой,
Такая стихия сродни загулу,
В каждой кровинке такой магнит,
Что прикажи вот этому стулу:
«Взлететь!» – и он удивленно взлетит.
ЕСЛИ МНОГО КРОВОТОЧИН
Был на войне – меня не убило,
Плавал в тайфунах – не утонул,
Сама сирена мой стих полюбила
И мне морской подарила гул.
Когда начались мировые корчи,
Меня обошло великое зло:
Сберег я годы и душу. Короче -
Мне в большом неизменно везло.
Но мелочи… Будто на поле брани,
Они контузят, царапают, жгут.
Здесь нахамили, там обобрали…
От ярости нервы свиваются в жгут.
Иная молвишка такое мелет,
Что диву даешься: кто же ты? чей?
Сам говорю себе: «Это мелочь».
Но жизнь соткана из мелочей.
Обида узкая, как минога,
Играет в жилах алой волной…
Кровоточины, если их много,
Опаснее раны сквозной.
1960.
БУДТО ЗОЛОТАЯ РЫБКА В ЛУЖЕ
Это не чудо, не случай,
Не бред фантазии зыбкой.
Я верю: бывает в луже
И золотая рыбка.
Когда тебе очень плохо
И лужа твоего быта
В зарослях чертополоха,
Кажется, Богом забыта,
А мертвые листья к тому же
Пахнут газом болот,
Тогда обязательно в луже
Золотая рыбка блеснет.
Маленький хвостик солнца
Сквозь черное вспыхнет листье;
Прохожий, поднявши зонтик,
Ноябрю засмеется в лицо.
А в одичалой луже
Лазурь засияет гордо!
Эта рыбка может быть Валюшей,
А может, и провалом Голдуотера.
ВАЛЕНТИНЕ ТЕРЕШКОВОЙ
Не сон во сне, не миф крылатый -
Летя по заданной черте,
Дыханье девичье несла ты
Под белым солнцем в черноте.
Там нет громов в весеннем гневе,
Там стадо тучек не паслось;
Земля, в своем купаясь небе,
Казалась дальнею до слез.
Но эта даль жила одним:
Мир от тебя не отказался -
Твой милый голос оказался
Для всех любимым и родным.
Осыпанная звездным роем,
Забыв о пенье соловья,
Шалунья, ставшая героем,
Ты в каждом доме, как своя.
Душа рвалась к тебе из тела!
Материки… Со всех пяти
Все человечество летело
С тобой по твоему пути.
Там галактическая сталь,
Там черная сияет Тайна,
И все же космос нынче стал
Теплей от твоего дыханья.
ТЯЖЕЛАЯ СЛУЖБА
Всем хочется счастья порою вешней…
А я одного прогнал.
Красные белки живут в скворешне
У моего окна.
Как весел их короткий полет
По шишкам непочатым!
А черный кот по стволу ползет,
Карабкается к бельчатам.
– Прочь! – я кричу ему. – Ах ты, палач!
Вон отсюда! Сейчас же!
Он спрыгнет, юркнет – и жалобный плач
Несется ко мне из чащи.
Хищный, страшный, с ежом на горбу,
Разбойник жалуется на судьбу.
Он плачет таким голоском убогим,
Что только молитве сродни…
Да, не хотел бы я в наши дни
Служить в этом мире богом.
МОЛИТВА
Народ!
Возьми хоть строчку на память.
Ни к чему мне тосты да спичи,
Не прошу я меня обрамить -
Я хочу быть всегда при тебе.
Как спички.
НАША ПАМЯТЬ – КИНЕМАТОГРАФ
Наша память – кинематограф,
Где стопудовая лента.
Тут, что ни пядь, иероглиф,
В котором таится легенда.
В этом кино не только
Видения в звуке и краске:
Здесь репье действительно колко,
Здесь пахнет болото ряской,
Здесь вкус тютюна, который
Смешан с медом в немалой доле,
А главное – все мы актеры,
Играющие главные роли:
Плачем собственными слезами,
Доходя в страданьях до края;
Мы целуем любимую сами,
Чарли Чаплину не доверяя;
А любимая, будь ей полвека,
Молода на нашем экране:
Седина совсем не помеха,
Годы прелесть ее не украли -
Снова девушке восемнадцать,
Чарованье в ее походке,
Мы опять начинаем слоняться
По Арбату, Тверской, Охотке…
Оттого-то не скучно, если
Вы один в предвечернем тумане.
Где бишь трубка? Садитесь в кресло.
Включите экран. Вниманье!
Вот вы маленький-маленький. Вот
Школяр, голова ежова;
Вот вытягиваетесь в большого,
И усы оттеняют рот.
Вы меняли морские карты,
Вы любили «козла забивать»…
Но надо уметь кое-что забывать,
Вырезать из памяти кадры:
Этот оттиск зубов на губах
От житья среди вихрей буйных,
Когда были мы храбры в боях
И трусливы в тылу на трибунах.
И такая брала тоска,
Такое к себе отвращенье…
Как же в памяти это таскать,
Чему нет и не будет прощенья?
Оно, как сверчок, в мозгу
Все сверлит, и сверлит, и гложет.
Ах, забудьте об этом, кто может!
А я…
Я не могу.
«Ни прошлого, ни будущего нет…»
Ни прошлого, ни будущего нет?
Есть только настоящее? И все же,
Пройдя немало буйных лет,
Прошедшее ты ощущаешь кожей.
Оно с тобой. Оно всегда с тобой.
Здесь даже детство не погасло.
Ты окружен невидимой толпой.
Оно и в нищете – твое богатство.
Все вымершие живы. Даже дед,
Которому давно за полтораста…
На этажерке тигр-людоед,
Буфет, протертый вяжущею пастой.
К тебе вернется первая любовь
Все в том же белом платье из фланели.
(Вы оба от дискуссий пламенели,
Но уж теперь ты ей не прекословь!)
Под старость сужено житье-бытье:
Планета – от Казани до Рязани,
Но трепетность твоих воспоминаний
Спасает одиночество твое.
И есть, представьте, у седовика
Грядущее! Оно в его идеях:
Когда весь быт не в звяканье копеек,
Он будущее видит сквозь века.
«Милый! Если тебе не можется…»
Милый! Если тебе неможется
И почему-то счастье не снится -
Возьми мою душу с терпкой кожицей,
Раскрой на любой странице.
Ты услышишь голос, которому неможется,
Словно видишь свое отраженье с моста:
Он всеми твоими богами божится
И горько над ними, как ты, смеется.
«УЖ НЕБО ОСЕНЬЮ ДЫШАЛО…»
Как швырялся я в молодости счастьем!
Мне радости давались без труда.
И это не случайно: был я мастер
По добыванью солнца изо льда.
Но не ценил я этого тогда.
Пустяк! Мне было море по колено.
Года неслись. Проносятся года -
Передо мною третье поколенье.
Еще во мне шаманствует колдун,
Но каждый выдох для меня – канун…
Уж я ценю душевный свой уют,
Поэмы не бросаю в переплавки.
Я, как домашняя хозяйка в лавке,
Беру от жизни все, что выдают.
1966
«Был у меня гвоздевый быт…»
Был у меня гвоздевый быт:
Бывал по шляпку я забит,
А то еще и так бывало:
Меня клещами отрывало.
Но, сокрушаясь о гвозде,
Я не был винтиком нигде.
ХУДОЖНИЦА
Тате С.
Твой вкус, вероятно, излишне тонок:
Попроще хотят. Поярче хотят.
И ты работаешь, гадкий утенок,
Среди вполне уютных утят.
Ты вся в изысках туманных теорий,
Лишь тот для тебя учитель, кто нов.
Как ищут в породе уран или торий,
В душе твоей поиск редчайших тонов.
Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо.
Простят раритетам и муть и кривинку.
А я через это, дочка, прошел,
Ищу я в искусстве живую кровинку…
Но есть в тебе все-таки «искра божья»,
Она не позволит искать наобум:
Величие
эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики – физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
1964
ГЛУХОМАНЬ
После контузии стал я глохнуть…
Вокруг тишина. Понимаю сам.
И вдруг
ослепительный
грохот
Пойдет по рычащим басам.
И так секунд этак на пять,
С гулом, визгом и бряском.
(Я понимаю, что это память
О битве под Батайском.)
Но дальше в ушах шелестящий шум.
Он не зловещ. Он не угрюм.
Не бьет человека шоком.
Мне даже нравится легкий обман:
В ушах, как в раковине, океан
Шумит
отдаленным шорохом.
Так стоит ли жаловаться на шум?
Эх, глухота не горе…
Куда ни пойду – глубоко дышу:
Всюду со мной
Море.
БЕТХОВЕН
Когда уже глухой Бетховен
Спустился в свой осенний сад,
Он знал, что облака сипят,
А воздух звоном был подкован.
Но этот шум вообразимый
Его не интересовал.
Он жаждал звуков!
В лета, в зимы
Он эти шумы рисовал.
Но осень… О! Вот этот ранний
Свинцово-оловянный тон,
И медный тон, и деревянный,
Как меж фаготами тромбон.
Приметил тополя длинноту,
Забор, где в паузах колье.
Он в каждой краске видел ноту,
Он чуял, чувствовал ее.
Пылали клены-контрабасы…
Поверх пюпитров и голов
Он видел жаркие контрасты
Березовых колоколов.
Дубы запели, как древляне.
А сухостой? А мухомор?
И он унес в груди, в дыханье
Балладу «До-диез-минор».
ТАЙНА БЕТХОВЕНА
Нам говорят профессора: «В чем тайна
Бетховена? Откуда этот свет?
Что внес он после Моцарта и Гайдна
В искусстве симфонизма? —
И в ответ
Показывают пикколо, тромбон
И контрфагот. – Он эти инструменты
Отважно ввел в оркестр.
Этим он
И деревянный звук, и голос медный
В три форте поднял. Что за глубина!
Из океана волны эти льются!»
Вы ошибаетесь: Бетховена волна -
Из глубины Французской революции.
ПАГАНИНИ
Троглодиты стреляли из лука,
Хоронясь в дремучей траве.
А один среди вешнего луга
Вздумал
бренчать
на тетиве.
И на разных высотах струна
Отзывалась пока наугад,
И гуляла по ней стрела
Вверх и вниз, вперед и назад.
Так в культуре звучит и поныне
Древний лук, свиставший негромко.
И стреляет, ну хоть Паганини,
В людские сердца без промаха.
О МУЗЫКЕ, НО НЕ ТОЛЬКО
1
Когда объятый туманами Шуман
писал потрясающий свой «Карнавал»,
ему
по ходу темы
пришлось описывать маски.
Маска Шопена!
Шуман,
Растягивая пальцы на клавиатуре,
подобно змеиной пасти,
играет звездный ноктюрн,
в котором легко угадать
руку великого поляка.
Вот Паганини под маской!
Шуман за фортепьяно
дает ощущение скрипки
в изысканной
виртуозности
гениального
итальянца.
Но и в Шопене
и в Паганини
Шуман остался Шуманом.
Могучий массив основного звучанья
в глубинном подтексте
преодолевал
чудесное подражанье
поляку и итальянцу.
Но если иной тамбурмажор,
по клавишам барабаня,
берется
подражать
ноктюрнам и кампанеллам,
эти цитаты вмиг
нахлынивают океаном
и забивают бубен
несчастного джаз-бандиста.
Беркут, слетая с неба,
ввысь уносит барана,
но жадная ворона
запутывается
в его шерсти.
2
Когда великий Шуман
подсказывал свои ритмы
Чайковскому и Гуно,
Гуно
остался французом,
русским остался Чайковский.
Но горе лилипуту,
попавшему в паутину
звенящих золотом струн:
усваивая чужое,
становится он безродным,
безродным становится,
безликим.
ОДНАЖДЫ У ТЕЛЕВИЗОРА
В самый разгар симфонии – вдруг
У телевизора выпал звук.
Все так же сиял голубой экран,
В нем зрелище стало немым шумом.
Но, перейдя на беззвучную грань,
Оркестр вмиг заболел безумьем.
Дирижер прыгал, как шимпанзе,
Руками махал с идиотским видом;
Вон пианист истерику выдал,
Мчась по клавишному шоссе;
Дева из полотна Боттичелли
Арфу щипала во всю свою страсть;
Ростропович
ярился,
стремясь
Перерезать
горло
виолончели;
Тарелки, тарелки
одни на других
Зря хлопотали.
Флейтисты без шутки
Держали у рта немые гудки
и дули в них,
как
дураки!
Вихри волос. Напряженные мускулы.
Что за ужасная кутерьма…
Эй, скорее: стихов или музыки -
Мир без лирики сходит с ума.
ЖИЗНЬ
О, как обожал он жизнь!
В стихе завихрен, как в смерче,
Владел им особый джин:
Демон бессмертья.
Отлично демон служил!
(Не душу ль поэт ему продал?)
Поэт
огромно
жил:
Работал, работал, работал.
Как бык, работал… Как раб…
Как
четыре
негра…
Он строил воздушный корабль,
Каждая снасть из нерва.
Он каждое слово – на зуб,
Как проверяют червонец:
Они его правду несут,
Колоколами трезвонят.
Поэзии божество
Всходило из мощных прелюдий.
И мир услышал его,
Прислушались к песням люди.
Враги
давно
на дне.
А он все думал о смерти:
Возвыситься бы над ней
В граните, бронзе, меди!
Всю жизнь работал, как бык,
Всю жизнь ковал бессмертье.
Умер -
И стал велик.
А жизнь прошла – не заметил.
ШВЕЦИЯ
Огоньки на горизонте светятся.
Там в тумане утреннего сна
Опочило королевство Швеция,
Говорят, уютная страна.
Никогда не знала революции,
Скопидомничала двести лет;
Ни собрания, ни резолюции,
Но у каждого велосипед.
В воскресенье едет он по ягоды,
Ищет яйца в чаечном гнезде.
Отчего ж в аптеке банки с ядами,
Черепушки в косточках везде?
Почему, как сообщают сведенья,
Несмотря на весь уютный быт,
Тихая классическая Швеция -
Страшная страна самоубийц?
В магазинах гордо поразвесила
Свитера, бюстгальтеры, штаны…
Только где же у нее поэзия?
Нет великой цели у страны.
Что же заставляло два столетия
Жить среди вещей, как средь богов?
Смерти не боится Швеция -
Страшно выйти ей из берегов.
1964
«Наука ныне полна романтики…»
Глуп, как поэт
А.Франс
Наука ныне полна романтики -
Планк, Лобачевский, Эйнштейн, Дирак…
А где-нибудь на просторах Атлантики
Живет на краю эпохи дурак.
Атомный лайнер проходит, как облако,
Луч его стаю акул пережег.
А дурачок невзрачного облика
Тихо выходит на бережок.
Сидит он в чудесной тенистой тайне,
Счастьем лучится все существо.
Ах, поскорей бы умчался лайнер:
Русалка боится шума его.
И лайнер уходит, уходит, уходит,
Как именинник, по горло в дарах…
Вы, умники, знаете все о природе,
А вот русалку целует дурак.
ОКЕАНСКОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ
Пепел сигары похож на кожу слона:
Серо-седой, слоистый, морщинистый, мощный.
За ним открывается знойная чья-то страна,
Достичь которую просто так – невозможно.
Но аромат, словно запах женских волос, —
Так пахнут на солнце морские сушеные стебли
Под жарким жужжанием хищных, как тигры, ос…
И все это, все это – в толстом сигарном пепле.
ДИНОЗАВР
Вот тут, где молоденький явор
Красуется у реки,
Когда-то гигант динозавр
Прошел в четыре руки.
Бездушье, сколько ни пялься,
Не видит ни зги пред собой.
А здесь не только пальцы
Оттиснулись в магме седой:
Я вижу хребет зубастый,
Блеск доспехов крутых,
Глубокий и все-таки ясный
Щек полужаберный дых.
Что нас волнует при виде
Такого, как этот след?
Культурой ли нам привиты
Виденья дремучих лет?
И мы, оголтело глазея,
Гадая на все лады,
Смотрим с лицом ротозея
На чуждые эти следы…
Но вдруг на миг заметалась
Ящерица. Она,
Найдя следы, замечталась,
Будто с дремотного сна…
Ползет сквозь всякую заваль,
В себе затаивши века:
Ведь это сам динозавр,
Уменьшенный до вершка!
Но я возродил химеру,
Ее увеличив опять,
Плыву в мезозойскую эру
Лет миллионов на пять.
Стоит серебристы явор,
На ветках – сушка белья.
Здесь как-то прошел динозавр…
Быть может, это был я.