Текст книги "Причал"

Автор книги: Илья Френкель

УКРАИНСКАЯ БАЛЛАДА

 
Спят садочки, холмы и равнины,
Блещет месяц речною волной.
И бежит по степям Украины
Мрак ночной, словно конь вороной.
 
 
Лишь не спят корпуса заводские
Да в войсках часовые не спят.
Затихает красавец наш Киев,
Лишь бульвары листвой шелестят.
 
 
То не ветер гуляет днепровский,
Не волны черноморской прибой —
Вышел снова
                   Григорий Петровский
На простор Украины родной.
 
 
По старинной рабочей привычке
Он внимательно смотрит вокруг
На бегущие в ночь электрички,
На большие дела наших рук.
 
 
Пьют росу беспредельные нивы,
Дышат свежестью ночи сады,
И прохожий вдыхает счастливо
Милый запах днепровской воды,
 
 
На востоке заря рассветает,
Убегает полночная тень,
И туман над полянами тает —
Просыпается радостный день:
 
 
В городах гомонят перекрестки,
Запевает моторами труд,
И сливается с жизнью Петровский, —
Не исчез он, а с нами, а тут…
 

ТО ПЕРОМ, ТО ОГНЕМ…

 
Больше белых, чем черных, волос у меня,
Я, пожалуй, с полвека отцом называюсь
И все время тружусь, то и дело сражаюсь:
Мне с избытком хватает воды и огня.
Не поверю, что счастье – родиться в сорочке,
А покой, это – с ложечки кормят тебя.
То пером, то огнем я пишу свои строчки,
Находя и теряя, губя и любя.
 

«Стекло дрожит от мощной переклички…»

 
Стекло дрожит от мощной переклички:
Горланят, на ночь глядя, электрички.
Все глуше и далече дальний стук.
Я сам – один. Приятней нет разлук.
 
 
С какой-то сладостной натугой
Ползет с пера на лист неспешная строфа:
Как будто бы мотив рождается упругий
И не кончается на верхнем фа.
 
 
Его опять гудок перебивает
И глохнет, чтоб дорогу уступить,
А то, что боль из сердца убывает, —
Ни за какие деньги не купить.
 

«Шел, поскрипывая снегом…»

 
Шел, поскрипывая снегом,
Человек, подобный мне:
Он, как я, долгонько не был
С тишиной наедине.
 
 
Дунул ветер. Снова дунул.
Он вовсю задул. И вот
Человек, как я, подумал:
Реактивный самолет…
 
 
Застучал, зачем-то влезший
На сосну, телеграфист.
Точно поезд, старый леший
Испустил истошный свист.
 
 
И носы кикимор местных
Наблюдая сквозь очки,
Путник думал: «Интересно!
Очень милые сучки».
 
 
Все, что слышал, все, что видел,
Дятел пишет на коре:
Поглядел – и сразу выбил
Строчку точек и тире.
 
 
Лично сам я долго не был
С тишиной наедине:
Я стучал бы рядом с небом
По высокой той сосне,
А внизу скрипел бы снегом
Человек, подобный мне.
 

«На исходе декабря…»

 
На исходе декабря
Зимний день недолог.
Ребятишки ждут не зря
Новогодних елок.
 
 
Пусть в тепле среди людей
Елочка оттает,
Не беда, коли на ней
Свечек не хватает.
 
 
От негладкого ствола,
От колючих лапок
Будто елка разлила
Детства милый запах.
 

«А ты сменил бы чарку…»

 
А ты сменил бы чарку
На пару лыж,
Чтобы скользнуть по парку,
Уткнуться в тишь.
 
 
Вне телефонной трели,
Вне суеты
Ты видишь высшей цели
Штрихи, черты.
 
 
Она еще в наброске,
Еще вчерне,
Как ели и березки
В твоем окне.
 
 
Все так свежо и плотно —
Что верх, что низ.
Сквозь снежные полотна
Пройди, прорвись.
 
 
Да как не стать поэтом,
Когда всю ширь
Оранжевым жилетом
Затмил снегирь?
 

«Весь мир был пасмурен и светел…»

 
Весь мир был пасмурен и светел,
Как будто наступил апрель.
Дохнул коварный южный ветер,
И потекла с ветвей капель.
На красноватых прутьях ивы,
Забыв о снежном серебре,
Теплолюбивы и наивны,
Раскрылись почки в декабре.
 
 
Самонадеянные дети,
Зачем спешите и куда, —
Минуют оттепели эти
И возвратятся холода.
Полунагих, без оболочки,
Вас обожжет морозный дух, —
Застынут нежные комочки,
Навек оцепенеют почки,
Роняя мертвый вербный пух…
 

«Нам нравятся странные странности…»

 
Нам нравятся странные странности:
Весь мир не по-нашему сшит.
Природа в ее первозданности
Без умысла злого страшит.
 
 
Пугает своими пространствами, —
Мы скоростью боремся с ней,
А пешие дальние странствия,
По-нашему, – не для людей.
 
 
И все, что болотисто-илисто,
Повсюду пора иссушить,
И выпрямить все, что извилисто:
Прямое не так уж страшит;
 
 
Лесам с комарами и чарами
Асфальт городов предпочесть, —
Леса отвечают пожарами,
Рычит беспощадная месть.
 
 
Наверно, природе не нравится,
Что мы – ее малая часть,
Пытаемся с матерью справиться,
Что спорим за право, за власть.
 
 
Дурные! Она ведь заботится
О нас, о слепой детворе:
И морем о берег колотится,
И песней звенит в комаре…
 

НА ТРОЙКЕ

 
За правдолюбом-январем
С его морозной прямотой
И лаконичным словарем,
Подкрашенный и завитой,
Подкрадывается февраль,
Известный ловелас и враль.
Придет на двадцать восемь дней —
А в январе тридцать один! —
То он лакей, то господин:
То позовет на лыжах бечь,
А то блины прикажет печь…
 
 
Двадцатый век пошел к концу
Машинным маршем робота:
Ракетный взрыв ему к лицу
Без колеса и провода,
Без коренных, без пристяжных,
Без окосевших, без блажных
Бородачей, выдумщиков —
Декоративных ямщиков…
 
 
А мне бы мчаться в феврале
На тройке, а не в шевроле!
 

МИР В ОКНЕ

 
Стояла стужа. Нынче дует
Еще и как! Сдурел Стрибог:
Его трезубец иль скребок
Рябит пруды, людей мордует,
А солнце, ядерный клубок,
То в почках лиственниц колдует,
То сунет луч скворцу в чертог
И птичьим горлом забунтует,
То в нашем градуснике ртуть
Успеет кверху протолкнуть.
 
 
А я, стеною и стеклом
От непогоды огражденный,
Простудою заторможенный,
В шестое чувство погруженный,
Изнеможенный, вновь рожденный,
Гляжу, вконец обвороженный,
На мир, обрамленный окном.
Гляжу и вижу: в мире том
Как холод борется с теплом
И отступает, пораженный,
Устало продолжая дуть,
Соображая: «В чем же суть?»
 

ЗАМЫСЛЫ ВЕСНЫ

 
Продрогнув на ночном морозе,
Кричат спросонья воронята:
Один устроился в березе,
Забыв, что виден, вероятно.
Другой вписался черной кляксой
В телеантенну, будто в крест,
И адресует хриплый кряк свой
Всем воронятам здешних мест.
Расплывчатое солнце виснет
Над шифером и вохрой крыш.
И лишь нарочно тормоз визгнет,
Чтобы опять вернулась тишь.
Я тоже что-то понимаю
В делах и замыслах весны —
Ее пути от марта к маю
Исповедимы и ясны.
И вот стою с большой лопатой
По грудь в окопе снеговом,
Простоволосый, конопатый,
И утираюсь рукавом.
 

ЖАЖДА СОЛНЦА

 
Жизнь моя – дорога. Жизнь – моя дорога.
На востоке – Берег Золотого Рога,
Тундра Самотлора с севера нависла,
Запад – это Тисса; чуть правее – Висла.
Юг отгородился крутизной кавказской…
Страны света – каждая со своей окраской.
Со своим набором рек, лесов и тварей,
Со своим началом в глубине времен…
С детства очарованный картой полушарий,
Я пока освоил крохотный район.
Кто же мне в попутчики дал дожди и вьюгу?
Или бог поэзии осудил меня?
Повернул затылком к пламенному югу,
И несусь я к северу, все и всех кляня.
Капли состраданья нет у злого бога,
Хоть кричу, как маленький: «Я не буду, бог…»
Только вновь на север мчит меня дорога.
А быть может, просто нет других дорог.
И дрожу я синей стрелочкой магнитной,
И всегда на север сносит острие,
И звенит обидой, жалобной молитвой
Жаждой солнца полное желание мое.
 

СУДАК

 
Здесь надо вставать на восходе,
А лучше бы за два часа, —
Все влажно в рассветной природе:
Сейчас выпадает роса.
И то, что считалось вчерашним,
Уж завтрашним надо считать, —
Разрушенным стенам и башням
Придется родиться опять.
Сиять белизной штукатурки,
Грозить остриями зубцов,
Как будто бы сызнова турки
Пойдут на заморских купцов…
Но спят генуэзские гости
В песчанике таврской земли —
Давно уж истлевшие кости
В состав этой почвы вошли.
Ползет карагач крючковатый
По плитам турецких могил.
Окутанный тучей, как ватой,
Судак над пучиной застыл…
От бриза жужжит черепица.
Плеснула о камень волна.
Спросонья чирикнула птица,
И снова умолкла она…
 

«Вcё, все не так, как у людей…»

 
Вcё, все не так, как у людей,
У сосен, лиственниц и елей, —
Никто из них не лицедей:
Нет гамлетов и нет офелий.
 
 
Им хорошо стоять и цвесть,
Слегка ветвями помавая,
Все в мире принимать, как есть,
Своей красы не сознавая.
 
 
Они разумны и добры,
Дружны и неподобострастны,
И не скупятся на дары,
И в том, по-разному, прекрасны.
 

ПРИЗНАНИЕ

 
Я записываю вещи то смешные, то печальные,
Подбираю к строчкам рифмы то глухие,
                            то кинжальные,
Начинаю строчку слева и веду правей,
                             правей, —
Очищается от гнева глубина моих кровей.
У меня их – две реки: темная венозная,
Непрозрачная, густая, дьявольски-серьезная,
И другая, между прочим, более нормальная,
Ничего особенного – кровь артериальная.
Эти реки состоят из триллиона шариков,
Разноцветных, теплых, ярких маленьких
                              фонариков.
 
 
Я включаю их в игру,
Полную романтики.
Подключаю их к перу,
Открываю крантики.
 
 
Лень и робость – тут как тут:
Течь свободно не дадут…
 

АХ ЕСЛИ Б…

 
Народ лень матушкой зовет, —
У ней полно детей:
«Лентяй харчи без соли жрет»,
«Лежачего не бей»…
 
 
Мне говорят – не первый я,
А лень, мол, древний грех.
Все так. Но ежели Илья
Ленивей прочих всех?
 
 
Такого лодыря, как я,
Ленивей в мире нет:
Не заработал ни копья,
А требую обед.
 
 
И завтрак утром нам подай, —
Здоровье бережем.
Работать ложкой – не лентяй,
И вилкой. И ножом.
 
 
Кто спать ложится, не поев, —
Дурные видит сны.
Насчет еды я сущий лев, —
Спросите у жены.
 
 
Увы, работа мне вредна,
Полезен отдых мне.
А жизнь – она у нас одна.
Вот если б было две!
 
 
Как я трудился б во второй!
Да нет ее – беда!
И вот зазря пропал герой.
Пропал герой труда…
 

«Замолк…»

 
Замолк. Молчал. И домолчался:
Всем невтерпеж. Мне невтерпеж.
Рукой махнули домочадцы:
«В нем ни черта не разберешь!..»
Им невдомек, что я лечился
От черной накипи внутри.
Я отболел, отшелушился:
Всех здоровей, – держу пари!
Освободились мышцы тела
От судорог, от столбняка,
Душа опять взялась за дело —
За кочергу истопника.
 

ЛИКБЕЗ

 
Сейчас у нас стихи в почете,
Не важно – с рифмой или без.
Стихи читают дяди-тети,
Напоминая мне ликбез:
Ту поразительную пору,
Когда, наперекор судьбе,
В любой подвал, в любую нору
Врывались сразу «А» и «Б».
И деды, шевеля усами,
Букварь читали нараспев
И по линеечкам писали,
Рукою руку подперев.
Тогда учили взрослых дети,
И в этом был великий смысл,
Как математик на рассвете
Открыл бы суть искомых числ…
 

МЕСТОРОЖДЕНЬЕ

 
В Алатау, меж другими, есть ущелье…
Суть не в этом – там полно таких теснин, —
И не родниками, не тяньшанской елью
Славится ущелье Чон-Кемин.
Что там, в Чон-Кемине, кроме скал, поросших
Елью? Что еще там, кроме родников? —
Множество поэтов, разных и хороших,
Перепроизводят горы чудаков.
Может, это климат стороны киргизской,
Той, что называется вкратце Чон-Кемин,
Не высокогорной и не слишком низкой —
Но на всей планете Чон-Кемин один!
 
 
Зависть – это плохо. Зависть – это стыдно.
Я и не завистник, боже упаси.
А месторождений мало, очевидно, —
Просто не хватает на большой Руси.
И певцы кочуют, сущие цыгане,
И одно лишь место признают – Москву,
Даже я, рожденный в городе Кургане,
А в Москве прописан, а в Москве живу…
 
 
Может быть, генетики что-нибудь предпримут,
Продираясь в дебрях следствий и причин.
 
 
А пока поэты – там, где микроклимат,
Тот, что называется вкратце Чон-Кемин.
 

ПРИЧАЛ

«Надо видеть, во-первых, в натуре…»

 
Надо видеть, во-первых, в натуре
Настоящее море. Не то,
Что форсит в нарисованной шкуре,
Сущий франт в заграничном пальто.
Позабудьте цветную открытку,
Где лоснится лазурь сквозь глазурь,
А палит без прицела, навскидку,
Море в небо зенитками бурь.
 
 
Вспоминаю, как голый и босый
Уходил по песку за причал,
А рыбачий баркас остроносый
За спиною мотором трещал,
А мартына метровые крылья
Вдруг роняли перо на песок…
Повезло мне: случайно открыл я
Первозданного мира кусок.
 
 
Я поладил со здешним народом,
К необычному быту привык,
Полюбился мне странный язык —
Говор, пахнущий рыбой и йодом.
Солнце. Тянет смолой от бортов.
Сами варим уху без хозяек.
Сколько тут же придуманных баек
Я слыхал из обветренных ртов.
 
 
А один – тот, что юшку мешал, —
Самый старый рассказчик причала,
Говорил, и ему не мешал
Ни прибой, ни что чайка кричала.
Рыбаки усмехались: «Брехня!»
Жить и рыбку ловить интересней.
А старик – не для них, для меня —
Излагал свои саги и песни.
Я же чаечьим длинным пером
Эти вирши записывал в хате.
Чуть пригладил… Но нет, топором
Их не вырубить, —
              так и читайте…
 

ЗА ПАРУС

 
Увы! Он щастия не ищет…
 

Лермонтов

 
Ишла шаланда с рыбаками —
Мускатий вел ее вперед.
Имея парус под руками,
Но недостачу из сетями:
Завпроизводством не дает…
 
 
Ворчали тихо рулевые:
«Нема обратно обкидных…
Колы б мы малы обкидные…
Не можно вже без обкидных…»
 
 
И вдруг плеснуло слева, справа.
Забеспокоился мартын,
Но Арфано заметил здраво:
«Була б в шаланде тая справа, —
Без обкидных же – сущий блин…
Завпроизводством щучий сын!»
 
 
И все взялись ругать ошибку
Руководящего звена,
А той мартын хватае рыбку,
Бо птыцям ндравится вона…
 
 
Ишла шаланда с рыбаками —
Мускатий вел ее назад.
Имея парус под руками,
Но недостачу из сетями:
Завпроизводством виноват…
 
 
Трепал их шторм девятибалльный,
Кружил туман, кусал комар,
И черный кливер погребальный
Пришлось рубать в один удар.
 
 
Утихли ветры низовые.
Играет солнышком прибой:
«Ось колы б дать нам обкидные, —
Улов бы мы имели той…»
От так ворчали рулевые,
Засыпав юшку скумбрией.
 
 
А по песках бродили жинки
И скрозь с кошелками в руках, —
Бо есть у всех в хозяйстве свинки,
Все при курях, все при детях…
 

ЛИРИКА

 
Оце, дывысь, яка картина:
Мартын летае над волной.
Дывысь, дивчино, на мартына,
Бо я, як вин, – всегда такой.
То перекинусь до причала,
То аж в рыбацкий магазин:
Прийму сто грамм, и все сначала…
Та почему я не мартын?
 
 
За що Петром мене прозвалы?
За що не далы два крила?
Я пил бы водку на причале
И пид гармошку тра-ла-ла.
Была б житуха, як малина —
Фирину клюй, роняй перо…
 
 
Так нет! Не быть з мене мартына:
Нема решенья профбюро.
 

«Нехай простит мне друг-читатель…»

 
Нехай простит мне друг-читатель
Дефекты в смысле падежей,
Поскольку в разговорной речи
Мы говорим еще хужей.
 
 
Притом учтя происхожденье, —
Довольно грубая родня, —
То поимейте снисхожденье,
Бо вы культурней за меня.
 
 
Чи мабудь критик вы столичный,
Чи мабудь вы литероед,
Живя под знаком препинанья
Из самых юных детских лет.
 
 
И областной орга́н читая
Не реже мабудь через день,
Вы изучили факты жизни,
А я был в этом круглый пень.
 

ВДОХНОВЕНЬЕ

 
У периуд мокрой атмосхверы,
Заплывая гразью до ушей,
Не суваешь носу из квартеры,
Бо на двори, бачьте, ще хужей,
 
 
И такое маешь вдохновенье
Через той осадок мокроты,
Что, просю звинять за выраженье, —
Исты юшку забуваешь ты.
 
 
И обратно тычешь самописку
В полпустой чернильный пузирек,
Та обратно, як галушки в миску,
Насыпаешь добре гарных строк.
 
 
А наружный дощик хлеще шибки,
А на двори некультурный граз…
Хорошо б тепер покушать рыбки
Та придумать много разных фраз?
 

ТОСТ

Одному известному ученому, которого я никогда не видел, – по случаю его долголетия.

 
Являясь профаном по части науки,
Боюсь напороть невозможную чушь,
А вот издавать гармоничные звуки —
Мой тягостный жребий: его я не чужд.
Сегодня опять предоставился случай, —
Ученого мужа поздравить спешу
За то, что ученый, вдобавок – живучий.
Что делать поэту? Сажусь и пишу.
Мне нравится – сидя (не лежа, не стоя)
Подыскивать слово: нашел и – в строку.
Хочу подбодрить и утешить героя,
А вдруг да полюбится стих старику.
Нальют мне в серебряный рог цинандали,
И мудрый механик, грузинский Ньютон,
Дрожащей рукой поправляя медали,
Со всеми, как принято, в лад, в унисон,
Гортанно затянет картвельскую сагу,
А я, не терзаясь незнанием нот,
По слуху начну заносить на бумагу,
Как только луна над застольем взойдет…
 

НЕОБЪЯСНИМОЕ

 
О дожде мечтали мы знойными ночами, —
Звали всеми порами тела и души:
Ждали горожане, жаждали сельчане, —
Не идет! Хоть кол на голове теши.
 
 
Если б только мог я! Был бы я шаманом,
Я бы дождик выкамлал бубном и обманом,
С диким воем корчился по асфальту пыльному,
Дабы снизошел он к жалкому, бессильному…
 
 
Где уж мне? Не поп я, не колдун, не знахарь,
Не метеоролог, даже и не пахарь.
Ладно. Делать нечего. Сочиню стихи я.
Сел к столу. Без мысли и без веры в чудо.
Вывел строчку. Вялую. И подумал: Худо…
Зачеркнул… И вдруг как сорвалась стихия!
Как с небес посыпались капли. Вот такие!
 

РАССТОЯНИЕ

 
Вглядимся в нашу юность, удивляясь:
Где страсти, где томленье той поры?
И сразу – невдомек, что, удаляясь,
Мы видим только силуэт горы.
Обрывы, повороты – их не видно.
А крутизна тропинок – где она?
А лес, где мы блуждали? А ущелье,
Где клокотало бешеное зелье?
Все спряталось – громаде стыдно,
Как будто вся обнажена…
. .
Ты слишком близко подошла ко мне.
 

ЗЕРКАЛО

 
Ненарочно в зеркало взгляну.
Тяжко, словно кто меня обидел:
Желтое лицо и седину
Лучше бы не видел!
 
 
Или вовсе нет иных зеркал?
Дайте мне волшебное – такое,
Чтобы взор по-прежнему сверкал,
Не молил: «Оставь меня в покое…»
 
 
Чтоб не леденела белизна
Немотой высокогорной,
Чтоб играла красная весна
С чернотою непокорной.
 
 
Не желтела б острая скула,
Чтобы все смуглело и круглилось…
Уберите к черту зеркала,
Окажите милость.
 

«Вот закончу эту книгу…»

 
Вот закончу эту книгу
И стихам кладу предел, —
Обольстительному игу
Предпочту иной удел.
 
 
Да и то сказать, пожалуй,
Баловаться ни к чему
С музой, ветреной и шалой,
Ветерану-ворчуну.
 
 
Чтоб меня не засмеяли
В нашей гвардии седой.
Да и музе нужен я ли —
Старый, стреляный, дурной?
 
 
Ей такого надо, чтобы
Обезуметь, умирать
От тоски, ревнивой злобы,
От боязни потерять.
 
 
Было время – было дело,
И любовь была… Ну что ж:
Раньше поле золотело,
А потом пошло под нож.
 
 
И полным-полны амбары
Спелым семенем-зерном.
И хоть я один, без пары, —
Пусть быстрей летают чары
С поздравительным вином:
 
 
Славный пир в моей усадьбе.
Не беда и то, что, сив,
Я сижу, как дед на свадьбе,
Честной старостью красив.
 
 
Спрашиваю: «Муза, где ты? —
Сердцем чувствуя, что здесь.—
Все ли наши песни спеты?
Вся ли ты и я ли весь?!»
 
 
И щеки моей коснется
Лед и жар твоей щеки,
И в крови моей проснется
Юношеский звон тоски.
 
 
Но, ничем себя не выдав,
Подымусь я и спою,
Как гусар Денис Давыдов,
Песню старую свою,
 
 
А потом хрусталь заветный
Запрокину к небесам —
Хмель польется искрометный
По моим седым усам.
 

«Сон не шел…»

 
Сон не шел, и окна не синели:
За стеклом не видно ни аза.
Наконец насильно, еле-еле
Я сомкнул усталые глаза.
 
 
Я заснул. И вот я снова мальчик.
Я мечтаю вырасти большим,
Понимающим из понимающих
Хитрый нрав таинственных машин.
 
 
Я веленьем сна, конечно, вырос
Именно таким, каким хотел.
Наяву другое получилось:
Вырос я, и на меня свалилось
Слишком много самых срочных дел.
 

ПРОСТО ЮНОСТЬ

 
Когда мне было двадцать с лишком,
Служил я в грозненском полку
И все завидовал усишкам
Своих дружков по котелку.
Отдавши дань сапожной чистке,
Фуражку сдвинув набекрень,
По увольнительной записке
Я уходил в воскресный день.
Свирепым зноем обожженный,
Точь-в-точь кавказец записной,
Я чувствовал себя пижоном.
Я наслаждался новизной:
Тень тополя – не тень чинары,
Трамвайный звон – не рев осла.
Я шел, где шел творец Тамары,
Где пахнут нефтью промысла.
Вот только местные казачки
С презреньем отвергали нас:
Под взором сумрачной гордячки
Робел безусый ловелас.
Но страсть моя воображала
Мюридов мстительный набег:
Спасал красотку от кинжала
Очкастый смуглый человек…
 
 
Однако близок час урочный, —
Воскресный отдых мал, увы.
Я завершу его в молочной
Куском подсолнечной халвы.
Вокруг друзья однополчане:
Кто кофе пьет, кто молоко.
Пора и в полк. Идем в молчанье.
Идти, увы, не далеко.
 
 
Глядим тоскливо на казачек,
И каждый алчен, как мюрид…
Но это ничего не значит,
А просто юность в нас горит.
 

ИЗ ЮНОШЕСКОГО ДНЕВНИКА

 
Не верится, а жизнь моя уходит,
А чувства юности уже не те, не те,
А будущее глаз с меня не сводит,
А я все ближе к серой пустоте.
Что ж, если мне дано сильней, чем многим,
Гореть от жаркой искры бытия
И не дано быть мудрым, твердым, строгим,
То, может, в этом неповинен я.
Всех тех, кто видит зло в моей печали,
Тех, кто меня же ею попрекнет, —
Благодарю за то, что выручали,
Что грозных мыслей облегчали гнет.
 

ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ

 
Что мне делать? Я не верю в бога.
Вера бы меня занять могла,
Так сказать, на склоне, у порога,
Суетные бросил бы дела.
 
 
Но тогда в каком ином оплоте
Я обрел бы отдых для души?
Вряд ли это умерщвленье плоти, —
Вопиет она: Дурак, спеши!
 
 
Сам ты закалял меня, конечно,
Но теперь попробуй одолей,
Да запомни: время быстротечно,
Если опоздаешь – не жалей…
 
 
Вопиет. А коль такое дело,
Я ж тебя – верней, себя – дойму.
Будь что будет, а заставлю тело
Подчиниться духу моему!
 
 
И давай мы с ним гонять по свету.
Дух сдает, а тело – черта с два:
Чуть не трижды обогнул планету —
Плоть жива, а дух – едва-едва.
 
 
Что за чушь! В моем здоровом теле
Должен обитать могучий дух.
Что ж он, мой-то? Дышит еле-еле.
Значит, плоть старается за двух.
 
 
Я здоров! Ушам доступны звуки,
Не упустят ничего глаза.
Ноги в норме, двигаются руки,
Все на месте – ход и тормоза.
 
 
Только с тем, что мир наш необъятен,
Не хочу смириться, и нельзя:
Много ль расцветил я белых пятен,
Над землей по-птичьему скользя?
 
 
Кто сказал, что должен быть солиден
Убеленный сединой поэт?
Сей портрет обиден и постыден,
И с оригиналом сходства нет.
 
 
Пусть во мне маститости не ищут:
Нет ее на старый медный грош.
Я такой, как тысяча на тыщу,
Хоть и на поэта не похож.
 
 
Специально ждать меня не надо:
Ведь слова, придуманные мной,
К вам дойдут и без доставки на дом, —
В поговорке, в песне фронтовой.
 
 
Пели их в колхозе за Тоболом,
Пели на Оби буровики,
Пели пионеры с комсомолом,
Сверстники Лазо – большевики…
 
 
Я еще пройду, еще поезжу,
Я еще незримо пролечу
По всему Приморью и Прибрежью,
Я еще могу, еще хочу!