Текст книги "Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен!"

Автор книги: Илья Нусинов

Соавторы: Семен Лунгин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Илья Нусинов, Семен Лунгин
Добро пожаловать или Посторонним вход воспрещен!

Взрослым, которые были детьми,

и детям, которые обязательно

станут взрослыми.

Арку венчает красное полотнище: «Добро пожаловать!» А чуть ниже прибита железка: «Посторонним вход воспрещен». Мы въезжаем под арку. С внутренней стороны на железке написано: «Самовольный выход не разрешается».

За аркой – главная аллея. Она широка, посыпана мелким гравием, когда идешь по ней, гравий хрустит, и всем слышно, что по главной аллее кто-то идет.

По обе стороны аллеи – бордюр из цветов. Его прерывают установленные на равном расстоянии цементные постаменты. На каждом постаменте гипсовая скульптура. Под каждой скульптурой на фанерке – название.

Все скульптуры стоят парами: справа пионер с горном и слева пионер с горном, справа барабанщик и слева барабанщик. Под барабанщиком написано «Тревога», под пионером с горном – «Призыв». Дальше стоят пионер с голубем («Миру мир!»), пионер с рюкзаком и поднятой ногой, будто он взбирается на гору («К вершинам!»), пионер с натянутым луком («В цель»), А затем – снова пионер с горном, пионер с барабаном и так далее до самой трибуны с флагштоком, где по утрам начальник лагеря и старший пионервожатый принимают рапорты и произносят речи.

– Наш пионерский лагерь расположен в высшей степени на неудачном месте, – слышим мы голос Кости Иночкина и, словно коршун воспарив над землей, озираем лагерь с птичьего полета. – Слева сосновый бор без конца, без края – того и гляди кто-нибудь заблудится, справа река, подковой охватывающая всю территорию, – того и гляди кто-нибудь утонет. Не говоря уже про малинники в оврагах – того и гляди кто-нибудь объестся! В общем, за нами нужен глаз да глаз…

Камера камнем упала вниз и крупнейшим планом выхватила напряженно глядящий глаз. В зрачке отражалась река, точнее – та ее часть, что была предназначена для купания пионеров и была огорожена толстыми канатами.

Канаты шли от берега до буя, потом параллельно берегу к другому бую и снова к берегу.

Человек, которому принадлежал этот напряженный глаз, был атлетического сложения.

Торсом, бицепсами и неподвижностью позы он напоминал Атланта, вроде тех, что украшают доходные дома конца прошлого века.

У другого буя в столь же напряженной позе стоял второй Атлант совсем не атлетического сложения, с длинной шеей и костистыми, покрытыми гусиной кожей плечами.

Глаз да глаз – точнее, пара глаз да пара глаз – наблюдали за кишащими в воде телами. Тел было не так уж много, но акватория столь мала, что казалось – вода кипит.

– Это наш физкультурник. (Камера остановилась на атлетическом торсе.) Да не этот… Это завхоз. А физкультурник тот… (Камера поспешно перескочила на длинношеего.) Ребята зовут его Гусем. Летом он работает физкультурником, а зимой учится на скульптора-монументалиста, и все эти пионеры вдоль аллейки – дело его рук.

Последние песчинки проскочили через узкую горловину песочных часов, и пожилая женщина в белом халате, надув щеки, что было сил свистнула в четырехтрубчатый судейский свисток.

…Атланты дрогнули и двинулись к берегу. И удивительным образом вода за ними очищалась от детей. Ни одна голова не оставалась за той незримой чертой, что соединяла двух Атлантов. Впрочем, скоро черта эта стала вполне зримой. А потом и вовсе превратилась в волейбольную сетку, прикрепленную концами к двум шестам. За эти-то шесты завхоз и физкультурник по прозвищу Гусь выволакивали на берег сетку, словно рыбаки невод.

Выдворив всех купальщиков на сушу, Атланты побили себя по ляжкам, как извозчики в стужу (а день, к слову, был очень жаркий), и вернулись на исходные рубежи.

– Третий отряд, в воду! – скомандовала докторша и, свистнув, перевернула песочные часы.

Ребята с воплем ринулись в реку. Вода снова закипела. На берегу осталась длинная шеренга тапочек.

Вожатая Валя и дежурная по отряду Митрофанова тут же принялись пересчитывать ребят: вожатая – по головам (что было почти невозможно), а дежурная – по тапочкам (что было значительно легче – тапочки стояли на месте, а головы, как поплавки, когда клюет, то скрывались под водой, то выскакивали вновь).

– Пятьдесят три штуки, – закончила подсчет Митрофанова и, с трудом протолкнув мысль сквозь зной, растерянно произнесла: – Двадцать шесть с половиной пионеров.

Но, спохватившись, что результат нелеп, поспешно принялась пересчитывать.

И по мере того как пересыпался песочек, вожатая Валя, пересчитывавшая головы, и дежурная Митрофанова, пересчитывавшая тапочки, все убыстряли и убыстряли темп.

С другого берега купались деревенские. Они брызгались, меряли дно, хватали друг друга за ноги – словом, вели себя крайне безобразно. Потом вдруг вскочили и, словно стая мальков, устремились наперегонки куда-то на середину реки.

– Вот увидите, – сказала одна из вожатых, – эти деревенские нам всю дисциплину подорвут.

– Дисциплина что, – сказала докторша. – На том конце деревни, говорят, коклюш был. Надо всячески оберегать наших от контактов.

Вожатые согласно закивали.

– Я с ужасом жду воскресенья, – продолжала докторша. – Мало того, что приедут бациллоносители из города, не миновать еще и бациллоносителей из деревни. И зачем только товарищ Дынин затеял этот карнавал?

– Точно, – подтвердила длинноногая вожатая, отрабатывая босыми ногами на траве движения чарльстона. – И без маскарада хватает.

– Что и говорить, – серьезно сказала Валя. – Куда лучше, если бы лагерь был расположен на необитаемом острове…

Докторша сочувственно склонила голову.

– …разумеется, не окруженном водой, – насмешливо закончила Валя.

– Что? – опешила докторша.

Но тут докторша заметила, что песочек давно пересыпался, и истошно засвистела. Посиневшие Атланты двинулись к берегу. Валя быстро считала по головам выходивших из воды ребят.

– Господи, – сказала она. – Можно голову потерять.

– Что случилось? – обеспокоилась докторша.

– Одну голову потеряли.

– Наденьте тапочки! Пусть все наденут тапочки! – закричали вожатые.

Вмиг тапочки были разобраны.

Лишь одна пара сиротливо осталась стоять на траве.

Докторша подняла тапочек. На внутренней стороне чернильным карандашом было написано: «Иночкин Костя, 3-й отряд».

Перепуганные Атланты суетливо выбирали волейбольную сетку. Вздох ужаса пронесся по шеренге вожатых: посреди сетки зияла дыра.

– Вырвался! – дрожащим голосом сказал Гусь.

– Ушел! – сказал завхоз.

– Три-четыре! – скомандовал начальник лагеря товарищ Дынин, он с биноклем в руках стоял на пригорке, и все – и дети, и вожатые – закричали:

– И-ноч-кин!

– Три-четыре!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

– Вот он! Вот он! – закричал толстый мальчик Шарафутдинов.

– Где? Где? Что ты выдумываешь?

– Ничего я не выдумываю. У меня зрение, как у орла! – сказал Шарафутдинов.

Дынин поднял бинокль.

* * *

Деревенские плыли наперегонки. Течением здорово относило, и ребят прибило на тот берег, к кустам. Выбравшись на сушу, они повернулись спинами к реке и принялись выжимать трусики. А по голому заду пойди отличи, кто городской, а кто деревенский.

– Который?.. Который?.. – волновалась докторша.

– Да вон он!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

Но Иночкин не слышал. Он сосредоточенно смотрел вдаль.

На заливных заречных лугах, просторных, как небо, мчались наперегонки восемнадцать жеребят. Они то скакали, как зайцы, то, взвившись на дыбки, шли на задних ногах, как люди, то встряхивали головами, точь-в-точь как выскочившие из воды мальчишки.

Ой, до чего ж весело было на них смотреть!

– И!.. Ночь!.. Кин!..

И Иночкин обернулся.

– Это я. Это меня зовут Костя Иночкин. Это я уплыл с деревенскими на тот берег. Я очень хорошо плаваю.

Не верите?

Фигурка прыгнула в воду и хорошим кролем пошла к нашему берегу.

– Эту речку я могу переплыть сто тысяч раз. Без отдыха! Год могу туда-сюда плавать, если, конечно, зимой ледокол будет передо мной лед рубить. Я холода не боюсь. Я вообще ничего не боюсь.

* * *

– Смельчак какой нашелся! Ничего не боится! А если бы ты утонул, кто бы отвечал?

Костя молчал. Он стоял перед линейкой, а с трибуны его отчитывал начальник лагеря товарищ Дынин.

– Когда я был маленьким, я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго: спали в самодельных шалашах, готовили пищу на костре, сами таскали воду – очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь – оглянитесь кругом! Какие корпуса для вас понастроили – здравница! Какие газоны разбили! Водопровод! Телевизор! Газовая кухня! Цветники! Парники! Мероприятия! Отдыхайте, набирайтесь сил, растите – всё для вас! Вы хозяева лагеря!.. От вас что требуется? Дис-цип-лина!.. Я категорически запретил переплывать на тот берег и контактировать с деревенскими. А Иночкин нарушил мой запрет – переплыл и контактировал.

– А в деревне коклюш, – добавила докторша.

Ребята зашумели.

– Третий отряд! Разговорчики! Берите пример со второго отряда!

– Кто поручится, – вопрошал Дынин, – что Иночкин теперь не несет в себе заразу?

– Наверняка несет, – жестко сказала докторша.

– И это не первое нарушение Иночкина. В день приезда он фехтовал на палках, а вслед за ним все стали фехтовать, даже девочки. Ночью под одеялом он зажег фонарик и читал книгу. И все стали читать книги. А сегодня переплыл на тот берег. Что же, теперь все будут плавать на тот берег?..

– Ну что он такое говорит, – шепнула Валя стоявшей рядом вожатой второго отряда.

– Молчи и учись. Им, – мотнула она головой в сторону ребят, – палец покажи, они всю руку оттяпают.

– Более того, – продолжал Дынин, – в вещах Иночкина обнаружены лески, крючки, поплавки. Это, как вы думаете, для чего?..

Костя стоял перед трибуной. Взгляд его следил за пролетавшим высоко над лагерем звеном реактивных самолетов. Сверкнув золотыми искрами в какой-то фигуре высшего пилотажа, самолеты разом взвились, и только тогда пришел звук. Дынину пришлось напрячь голос:

– Картина складывается отрицательная. Я издал приказ об отчислении Иночкина.

– Ну за что же? – тихо сказала Валя.

– Ох, и настроеньица у тебя, – покачала головой вожатая второго отряда. – С такими настроениями всю работу в отряде завалишь. По одному стукнем – полсмены порядок.

– А потом? – спросила Валя. – По другому стукнем?

* * *

– Купишь ему билет, – наставлял Дынин лагерного завхоза, – посадишь на электричку, и пусть едет.

И ГАЗ-69 заскакал по неровной дороге.

Костя, держа на коленях чемодан, сиротливо сидел, зажатый нагло развалившимися на мягком пружинном сиденье пустыми молочными бидонами. Казалось, бидоны неохотно потеснились, чтобы дать мальчику примоститься.

* * *

В пустой столовой было гулко, как в бане. Дынин сидел за столом, покрытым немыслимо чистой клеенкой. Перед ним стояли алюминиевая кастрюля и круглый никелированный поднос с пирамидой перевернутых сверкающих стаканов. Дынин зачерпывал половником в кастрюле, ловко, не капая на клеенку, наливал себе компот и с удовольствием пил.

– Хочешь компоту? – предложил Дынин, когда Валя подошла к столу.

– Нет, спасибо, – сказала Валя. – Товарищ Дынин, чем больше я думаю об Иночкине, тем несправедливее мне кажется ваше решение.

– А ты меньше думай.

– Нет, серьезно. Ну что он такого ужасного сделал?

– Ты какой год в лагере работаешь?

– Ну, первый.

– Так, – сказал Дынин и налил себе еще полстакана. – Компоту хочешь?

– Нет!

– Ты чего добиваешься?.. – Дынин сделал из пальцев решетку и лукаво взглянул через нее на Валю. – Этого?

– Загубили парню лето, – сказала Валя и, поглядев Дынину прямо в глаза, попросила: – Товарищ Дынин, верните Иночкина. Я за него отвечаю. Ну, честное комсомольское слово, ничего не случится.

– Ты об одном Иночкине хлопочешь, а у меня таких Иночкиных – двести шестьдесят три… А за тебя саму отвечать надо. Ну, хватит, хватит. Компоту хочешь?

Валя помотала головой.

* * *

Машина набрала скорость, и бидоны, недовольные непривычным соседством, принялись ворочаться, шевелиться, брюзгливо дребезжать, вытесняя непрошеного гостя.

Костя попытался было вступить с ними в борьбу, заерзал, расставил локти. Но бидоны так навалились на него железными боками, так злобно лязгали откинутыми крышками и так больно тюкали его по темени лужеными ручками, что Иночкин решил не связываться.

– Черт с вами, – сказал он и сполз на пол, где беззлобно покряхтывала пустая корзина для овощей.

* * *

Костя поднялся по лестнице и остановился перед дверью. Запел звонок. Дверь отворилась. Увидев Костю, бабушка схватилась за сердце:

– Ты меня в гроб вгонишь! Тебя из лагеря выгнали, да?

Костя кивнул. Бабушка упала и тотчас умерла.

Хоронили бабушку ее друзья-пенсионеры. Их было числом более девятисот. Под звуки оркестра гроб, несли на руках празднично одетые старики и старухи. На Костю все смотрели с глубокой укоризной, и ему было невыносимо тяжело идти в толпе пенсионеров. Речь над могилой держал бородатый дед – чемпион Советского Союза по старости. Он сказал:

– Этот мальчик по имени Костя убил свою бабушку. Семьдесят восемь лет никто не мог вогнать ее в гроб, а он смог.

И все более девятисот пенсионеров невыразимо печальными глазами посмотрели на Костю и заплакали. И Костя заплакал.

– Ну чего сопли-то распустил? Прежде надо было думать, – сказал завхоз. – Вот билет, садись и жди. Скоро электричка подойдет. А мне с тобой канителиться некогда.

– Нет, ехать в город, ехать на убийство – невозможно!

* * *

Поздно ночью, усталый вернулся Костя в лагерь.

Он остановился у калитки и содрогнулся. Это не его приглашало добро пожаловать красное полотнище. Это ему, постороннему, вход запрещали черные буквы на железке. Ох, до чего ж паршиво быть посторонним!..

Костя горько вздохнул и на цыпочках вошел на территорию лагеря.

Темнота была жуткая. Бесшумно летали летучие мыши, в разрывах облаков мерцали звезды.

Хруп, хруп, хруп – хрустел под ногами гравий. Ветер гнал по черному небу рваные облака. Тени скользили по ярко белевшим гипсовым статуям пионеров. Казалось, что статуи враждебно поворачиваются вслед Косте Иночкину.

И Иночкину представилось, что барабанщик забил тревожную дробь, что горнист прогудел сигнал, что голуби мрачно урчат ему вслед и хищно щерятся, а пионер-альпинист замахнулся веревкой и поднятой ногой норовит садануть Косте по шее.

Костя шарахнулся.

Хруп, хруп, хруп – гремел под ногами гравий, трещали барабаны, выли горны, рычали голуби… Что-то черное надвигалось на Костю. Ближе, ближе, ближе! Что это? Да это же трибуна застлала от него весь мир.

Костя заелозил ладошками по шершавым доскам. Вертушок.

Дверца.

Черное подтрибунье.

Костя юркнул туда, захлопнул дверь, и вертушок сам собой повернулся.

Тэн-н!.. Киу-у! – запела спущенная стрела. – Пэк!

Но Костя уже был в безопасности.

Надпись на экране:

Так Костя Иночкин перешел на нелегальное положение.

* * *

Вдруг Косте на лоб что-то капнуло. Он открыл глаза. Он был, как зебра, весь переполосован желтыми линиями – солнце сквозь щели. А тут как полило! И не то что дождь или там душ, а как водопад, как из ведра.

Лили действительно из ведра. Это Неля Полешко мыла трибуну. Собственно, мыть было поручено двоим: ей и Стабовому Диме. Но Стабовой сидел на балюстраде, напевал что-то и шлепал в такт по перилам скрученной в жгут тряпкой.

– Нельк, а Нельк, ты чарльстон танцевать можешь?

Нелька презрительно выпятила нижнюю губу.

– У нас все девочки могут.

– Научи меня. А я тебя тоже чему-нибудь научу. Телепатии научить?

– Чему?

– Мысли читать на расстоянии. Или наоборот – внушать.

– А ты умеешь?

– Спрашиваешь! Хочешь, внушу?

– Ему внуши! – сказала Нелька, кивнув на пробегавшего мимо лагерного пса Космоса. – Космос! Космос! На-на-на!..

– Запросто, – сказал Димка.

Космос, виляя хвостом, подбежал к трибуне.

– Ну, что ему внушить?

– Чего-нибудь, – пожала плечами Нелька.

Димка сосредоточенно посмотрел на Космоса. Космос вдруг засуетился, подошел к углу трибуны и поднял ногу.

– Дурак, – сказала Нелька.

– Честное слово, это не я, это он сам. А вообще собакам знаешь как трудно внушать, у них же нервная деятельность недостаточно высшая.

Но тут Космос словно остервенел. Шерсть вздыбилась у него на загривке. С хриплым лаем бросился он на дощатые стенки трибуны.

– Чего это он, Димка? Чего ты ему внушил?

– А кто его знает. Ничего я ему не внушал. Сейчас я сам его мысли прочитаю. – Димка сложил ладони рупором и приставил ко лбу. – Мыслеулавливатель, – пояснил он. – Прочитал! – закричал он вдруг.

– Ну?

– Под трибуной кто-то есть!

– А кто?

– Не говорит. Какой-нибудь зверь.

– Давай его выманим.

– А на что манить? Мы ж не знаем, чем он питается. Если зверь плотоядный – на колбасу надо, а травоядные на подорожник хорошо идут.

– Давай сделаем бутерброд: сверху колбаса, снизу подорожник.

– Мы его сейчас выкурим. – Димка полез в карман и достал сигареты. – Нет, – сказал он, заглянув в пачку, – самому не хватит. До конца смены двадцать два дня, а тут три штуки осталось.

Подошел скучающий парень с профилем Гоголя.

– Чего это вы делаете?

– Ступай, ступай, – сказал Димка.

Когда парень скрылся за трибуной, Нелька прильнула ухом к щели.

– Димк, дышит!

Стабовой принюхался.

– Волком пахнет. Или барсуком.

– А ты барсука нюхал?

– Сто раз!

– Ой, Димка, шевелится!

Космос лаял так, что, казалось, хочет из шкуры выскочить. Он хрипел, заливался и стучал лапами по доскам.

– Вот что, – решил Димка. – Надо его раскаленным металлом подпалить. Он тогда сразу выскочит.

Димка спрыгнул с трибуны и схватил валявшийся неподалеку кусок ржавой проволоки.

– Раскалим добела, и порядок.

Спичка догорела до конца и обожгла Димке палец, но проволока не нагревалась. Однако Димка не терял надежды.

– Давай всю коробку подожжем. Знаешь, какая температура развивается? Три тысячи градусов!

Коробка вспыхнула.

– Ну как? – спросила Нелька. – Греется?

– Ага. Сейчас враз накалится.

Но коробка сгорела чересчур быстро.

– Чуть теплая, – разочарованно сказала Неля.

– Ничего, – сказал Димка, – будем колоть холодным оружием. – Он приоткрыл дверцу и начал протыкать проволокой воздух. – Попал! Попал в зверя! – закричал он.

Но не тут-то было. Зверь, видимо, попался сильный: проволока медленно уползала в щель.

– Нелька, хватайся!

Нелька схватилась. Но и это не помогло. Рывок, и оба охотника скрылись под трибуной.

Надпись на экране:

Так Костя Иночкин вручил свою судьбу двум верным людям.

* * *

«Бери ложку, бери бак, если нету – шамай так», – проплыл над лагерем знакомый сигнал на обед.

В столовой сидели за длиннющими столами с одной стороны один отряд, с другой – другой. Доедали суп.

– Прослушайте информацию, – сказал Дынин и вышел в проход. – Завтра родительский день.

Принесли котлеты, и отряд, сидевший напротив, дружно заработал вилками. А третий отряд жевал одни макароны.

– Завтра, ребята, – продолжал Дынин, – нам предстоит взять рекордную высоту. По дисциплине, по организованности, по талантам. Как, товарищи вожатые, выявили таланты?

– Выявили, выявили, – откликнулись вожатые.

И вот голые котлеты остались сиротливо лежать на пустых тарелках.

– Пo полкотлеты! – распорядилась Лера и, отломив от своей котлеты половину, принялась есть.

– У меня двое, – сказала вожатая второго отряда, та, которая разучивала чарльстон.

– Это со всего-то отряда? – Дынин сделал строгое лицо. – Никуда не годится. Должно быть не менее одного таланта на звено.

Валя прыснула. Дынин строго посмотрел на нее.

– Если петь, танцевать не могут, – сказал он, – пусть хоть стих выучат, вольные движения под аккордеон.

– По полкотлеты! По полкотлеты! – вправо и влево передавали вдоль стола.

Все старались быть жутко справедливыми и размечали ровно по половине, а Шарафутдинов даже положил обе половинки на ладони и сравнивал их взвешиванием.

– А фокусы показывать – это талант? – спросил он, не прекращая под столом взвешивание.

– Фокусы, художественные пирамиды, пантомимы – все годится.

– Запишите меня, – сказал Шарафутдинов. – Я летающую даму покажу.

– Это какую еще даму? – нахмурился Дынин.

– Бубновую!.. – закричали ребята, а Шарафутдинов вытащил из-под ремня и показал Дынину книгу: «36 фокусов».

– А-а, – сказал Дынин. – Только чтоб без карт. Завтра, – продолжал он, – лучшие из вас, самые достойные… А кого, ребята, мы называем самыми достойными?

– У кого хорошая дисциплина!..

– Кто все до конца съедает!..

– Кто кроликам травку рвет!..

– Молодцы, – похвалил Дынин. – Так вот, самые достойные пройдут круг почета в карнавальных костюмах.

– По полкотлеты!.. По полкотлеты!.. – шелестело вдоль стола.

И как в игре в испорченный телефон, приказание, конечно, исказили. В правый угол дошло: «На полкотлеты!», и там поспешно опускали тарелки на пол, а в левом углу приказание приняло уж совсем идиотский вид: «По полке летом!» Тут растерянно переглядывались и переспрашивали друг друга:

– По какой полке?

– Что летом?

Кое-как разобрались. А разобравшись, испугались. Шутка ли, на глазах вожатых, воспитателей и того отряда, что сидит напротив, разделить котлету пополам, незаметно смахнуть полкотлеты с тарелки и, зажав двумя пальцами (чтоб не очень валять по ладошкам), вручить Вене, худенькому, черноволосому мальчику с мечтательными глазами, который ползал под столом с миской.

– Митрофанова! – позвал Дынин.

Отряд замер… все вскинули на Дынина испуганные глаза.

– Сведения подтвердились?

– Уху, – сказала Митрофанова с набитым ртом.

– Вот видите, – озабоченно сказал Дынин. – И товарищ Митрофанов приедет. – И со значением поглядел на вожатых.

– И мой папа приедет, – сказал мальчик из младшего отряда.

– Кушай, кушай, – сказал Дынин. – Закон знаешь: «Когда я ем, я глух и нем». Вот и помалкивай. – И вышел из столовой.

Все облегченно вздохнули.

Веня подполз к Стасику Никитину и толкнул его в коленку. Стасик нагнулся и посмотрел под стол: котлеты возвышались над миской дымящейся горкой. Стасик загоготал:

– Что он, Бармалей, что ли? Двадцать семь половинок! Столько нормальный человек не может съесть!

– Ты жадный, ты жадный, – зашипели девчонки.

– Я не жадный, – сказал Стасик и через окно бросил котлету Космосу, – я рациональный.

Давясь, выпили компот и встали из-за стола.

– Для всех мертвый час, кроме нас! – сказал Венька.

И все затопали на мертвый час. А Димка и Веня, крадучись, пошли к трибуне. Но по дороге их нагнал Шарафутдинов.

– Знаете что, давайте положим котлеты в шкатулочку с сюрпризом. – Он показал картонный куб. – Мало ли что!

Камера отвернула в сторону, и мы увидели за кустиком тоненькие ножки в сандаликах. Ножки постояли немного и неслышно побежали по траве. Потом они неслышно пробежали по дорожке, усыпанной кирпичом, тихонько прошелестели по асфальтовой дорожке и даже на бетонные ступени поднялись совсем неслышно.

И когда Димка, Веня и Шарафутдинов уже подходили к трибунам, дорогу им преградил товарищ Дынин.

– А ну, что у вас там? – спросил он и протянул руку к шкатулочке с сюрпризом.

– Д-да-да-да… да-да-да-да… – начал заикаться Димка. Один Шарафутдинов сохранял спокойствие.

– Пожалуйста, – сказал он, – посмотрите. – И открыл шкатулочку.

В шкатулочке что-то зафырчало, затрепыхалось, и оттуда, потеряв на лету перо, взмыл в небо голубь.

Товарищ Дынин растерянно посмотрел в пустую коробку, потом на голубя и задумчиво произнес:

– Пионеры, а мучаете птицу.

Надпись на экране:

Так Костя Иночкин получил в общей сложности тринадцать мясных котлет.

* * *

Наступил мертвый час. В лагере воцарилась какая-то странная тишина. Пожалуй, только теперь стало ясно, что с раннего утра и до сих пор беспрерывно грохотало радио.

Аллеи опустели. Лишь на площадке перед изолятором толпились вожатые. Они вытаскивали из тюка и расстилали на траве маскарадные костюмы. Это было похоже на огромную аппликацию: на зеленом фоне распластаны яркие фигурки без голов, ладоней и ступней. Старуха санитарка с ранцевым дезинфикатором ходила меж костюмов и под наблюдением докторши опрыскивала их из трубки каким-то зельем. Намокшие костюмы темнели.

– А не полиняют? – спросила вожатая второго отряда.

– Вам что, красота нужна или здоровые дети? – убила ее иронией докторша.

– Если уж по вашим правилам, – сказал Гусь, – эти костюмы давно сжечь пора. Их уж лет шесть по разным лагерям таскают.

Откуда-то донеслись мелодичные звуки «Сентиментального вальса».

– Это что за новости? – воскликнула докторша.

– Я инструментальный квартет освободил от сна, – сказал Дынин. – Пусть тренируются.

* * *

Струнный квартет – четверо мальчиков в очках: две скрипки, альт и виолончель – реетировал в тени, отбрасываемой трибуной.

– Выходи, – оглянувшись по сторонам, шепнул альт.

Скрипнула дверца, и под виолончелью показались костины тапочки.

– Пошли! – сказал Костя. – Быстрее!

И квартет, окружив виолончелиста и продолжая играть, двинулся в ногу по дорожке. Дойдя до дощатой постройки с надписью: «Для мальчиков», квартет остановился. Костя юркнул за загородку. Звуки «Сентиментального вальса» неслись над лагерем.

– Нашли где играть, – неодобрительно покачала головой проходившая мимо повариха. Она несла два ведра свежих огурцов.

Костины тапочки вновь появились под виолончелью, и компания, задорно блестя стеклами очков, двинулась назад к трибуне.

– Вот мастера, – сказал Дынин. – На ходу играют. Виртуозы. А это у тебя что за книжка?

– Чехов, – ответила Валя.

– Зачем?

– Смешно.

– Ты б лучше журнал «Вожатый» почитала. Опыта-то нет.

– А вот и «Царица полей»! – Длинноногая вожатая вытащила из узла мешок, оклеенный пинг-понговыми шариками молочно-восковой спелости.

– Здорово, старушка, – сказал Гусь. – Ей всегда первую премию дают. На химзаводе торт получила, в почтовом ящике торт получила, и у нас получит.

– А что ж, коту в сапогах, что ли, премию давать? – вмешался Дынин. – Правда, сейчас бобовым большое внимание, – озабоченно сказал он. – Может, стручка премируем?

– Если бы стручку премию надо было дать, – сказала вожатая второго отряда, отрабатывая ногами движения чарльстона, – на химзаводе давно бы дали. Проявили бы инициативу.

– А точно там «Царица полей» получила?

Вожатая кивнула.

– Ну и мы «Царице» дадим, – решил Дынин, прикладывая к себе костюм кукурузы. – Чего зря голову ломать.

– Да не о том речь, – поморщилась Валя. – Ребята могли бы сами костюмы сделать.

– Знаю я эту самодеятельность, – сказал Дынин. – А где бархат возьмете, позументы?

– Да на что они, позументы эти, – сказал Гусь. – Обои, краски да папиросная бумага,

– Гордость надо иметь! – возмутился Дынин. – Что мы, беднее химзавода, что ли, в папиросную бумагу детей заворачивать!.. А тут костюмы качественные, проверенные. Давайте лучше, чем всякой маниловщиной заниматься, решим, кого в «Царицу полей» наряжать.

– Известно кого, – усмехнулся Гусь, – Митрофанову. У нее же дядя на железной дороге шишка.

– Других предложений нет? Так и решили. А насчет шишек смеяться мы все горазды. Вот август подойдет, уборочная – самое горячее время, на чем имущество вывозить? Вы, что ли, нам платформы дадите? Или Митрофанов?!.. Понятно говорю?

* * *

А в комнате мальчиков никто не спал.

– Так мы его и будем все лето кормить? – лежа на постели, говорил Стасик. – В конце концов, пошел бы к поварихе, поплакался. Что она ему поесть не дала бы?

– А повариха – тут же к Дынину, – сказал Венька.

– Да не пойдет он ни к какой поварихе, – сказал Марат и закривлялся: – «Тетенька, дай котлетку! Тетенька, дай котлетку!..»

– Ах, он гордый? – иронически сказал Стасик.

– Тебе что, Стасик, по уху дать? – приподнялся на локте Дима Стабовой.

– А ну, дай, дай! – ощерился Стасик и тоже приподнялся на локте.

– Да бросьте вы! – закричали все. – Бросьте!

Но Димка уже спускал ноги с кровати. Стасик откинул одеяло. Драки бы не миновать, если бы не Шарафутдинов.

– Самое жуткое, – поднял он с подушки голову, – что завтра родительский день.

– Ни черта, – сказал Стасик. – Родители Иночкина в Черном море купаются.

– Надо заявить так, – предложил Шарафутдинов. – «Раз родительский день, значит пускать только родителей». А то ведь едут все, кому не лень: и дедки, и бабки, и тетки, и дядьки, и вообще седьмая вода на киселе. Будто больше и поехать некуда.

– Вот припрется Костина бабка, – сказал Стасик. – «Где мой внучек, да как он поправляется?»

– Эй, вы! – сказал Димка. – Родительский день надо предотвратить.

– Предотвратил один такой, – презрительно скривился Стасик.

– А надо по-умному, – сказал Димка.

– Есть! – воскликнул Венька и протянул большой палец, – Во! Эпидемия!

* * *

Выждав момент, когда главная аллея опустела, и убедившись, что за ними никто не подглядывает, ребята раздвинули кусты и оказались в перелеске – зеленой зоне лагеря.

Они шли гуськом, неслышно, как индейцы. Впереди – Венька, за ним – Дима Стабовой, Марат и Стасик Никитин. Шарафутдинов шел последним и то и дело озирался по сторонам.

– Здесь! – остановился Венька и поднял зажатые в кулак спички. – Тащите.

Не без трепета пальцы потянулись к спичечному пучку.

– У меня короткая! – упавшим голосом сказал Марат и показал обломок спички.

– Атас! – шепнул вдруг Шарафутдинов. – Кто-то дышит.

Прислушались.

– Да нет там никого, – сказал Стасик.

– Ну да, нет, – обиженно прошипел Шарафутдинов. – У меня слух, как у филина.

…На цыпочках подошли к ореховому кусту. За кустом, прислоненный к осиновому стволику, стоял треугольный осколок большого зеркала. Рядом с зеркалом – обложка «Советского экрана». На ней – улыбающаяся Людмила Шагалова с изящной копной ловко зачесанных светлых волос. А перед этим алтарем красоты на корточках сидела Митрофанова. Распустив жидкую косенку, она старательно начесывала гребнем волосы, стараясь максимально приблизиться к недосягаемому идеалу. Она была так сосредоточенна, так напряженно были сдвинуты ее белесые бровки, и с такой надеждой переводила она взгляд с вожделенного шедевра на зеркало и с зеркала на вожделенный шедевр, что, как тетерев на току, ничего вокруг не замечала.

Ребята переглянулись. Вдруг Стасик как гаркнет:

– Брысь!

Митрофанова аж села от испуга и зажмурилась.

– Ты, Митрофанова, пионерка, – дынинским голосом и с дынинской интонацией сказал Стасик, – а Вавилон на голове устраиваешь.

Митрофанова опомнилась, заревела и убежала, оставив на траве изображение своего кумира и треугольный осколок зеркала.

Ребята хохотали. Один Марат, потупившись, стоял на краю овражка и мрачно смотрел вниз.

Дно оврага было покрыто папоротником и крапивой. Крапива была здоровенная, в рост, с толстыми колючими стеблями. Она стояла плотно, стебель к стеблю, и злодейски шевелила иглистыми листьями.

– Ну, Марат, давай. Зажмурься и сигай, – подарил Венька товарища невеселым экспромтом.

– А может, через майку прожгет? – вяло сказал Марат.

– Снимай, снимай, – ликовал Стасик.

– Решили голыми, значит голыми!

Марат стянул майку, но решимости это ему не прибавило.

– И трусы! – не глядя на Марата, потребовал Венька.