Текст книги "13 с половиной… История первой встречи."

Автор книги: Илья Игнатьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Илья Игнатьев
13 с половиной… История первой встречи.

Митька…

Мой. Он не очень похож на «моего» Мишку, который из повести, – но похож, всё же. Обстоятельность, рассудительность, порядочность, – эти черты моего Митьки я дал моему Мишке. И Митькина Любовь ко мне, это главное, что я спроецировал на Мишку!

Итак, господа, я расскажу Вам, как у меня всё началось. Ну, многое. Основное, – уж во всяком случае. Собирался ведь я это рассказать, раз записал уже с год тому назад, – набросал, точнее, – это впервые, даже пацанам моим, из тех, что были, Сероглазому даже это не рассказывал я, – теперь решил рассказать. Частями, – не сразу, и, возможно, не по порядку, – одним словом, как пойдёт…

Митька. Мы с ним познакомились в кино. Хм, да уж… самое место, блин, тем более что так всё получилось это… Короче, – 1979г., декабрь, мне тринадцать с половиной, я уже по уши влюблён, – люблю! – Вовку Р-ва, я учусь с ним вместе, в 7 «А», в Магнитке нашей, и я его ТА-АК люблю, – хотя, ещё и не очень понимаю, что именно Люблю… А у Вовки желтуха, в лёгкой какой-то форме, и он в больнице, – уже… я не помню, дня три, наверно, как он в больницу загремел. И я, не выдержав существования в школе без него, – кстати, мы редко с ним вместе сидели, – если мы садились вместе, – ха, он-то был не против! – особенно, на английском, – но я тогда… необучаемый делался. Ну, вот, короче, я с тоски и удрал со школы! Кстати, у меня это не редкость было, – но почему-то всегда с рук сходило, – учился-то хорошо, вот и… Тьфу ты! Я ж о чём?! О Митьке. Ну, вот, сорвался я со школы, – в больницу к Р-ву не пускают, гепатит ведь инфекционен, я же сразу узнал, что не пускают туда никого, – вот я в кино и почесал. Кинотеатров в городе тогда было, в 1979, – на каждом углу! А я через полгорода, в «Комсомолец», на Металлургов, – мой любимый! С двумя залами, – ха-ха, Розовым и Голубым, – с эстрадой в холле, с колонами и лепниной, с настоящими бронзовыми люстрами, с отдельной кафешкой, фикусы там, знаете ли, даже были… Центральный когда-то проспект, с одним из главных кинотеатров в городе, – сталинский ампир, по проекту ленинградских архитекторов, – мне тогда нравилось…

Ну, вот, – а фильм был… ха! Это Умная Судьба, не иначе, – я недавно его по телеку посмотрел, так чуть не рехнулся, – щас объясню, почему. Фильм был американский (1979!), по Ремарку, «На Западном фронте без перемен», – он был хоть и по классике снят, и по допустимой западной классике в Союзе, – но ведь американский же всё-таки, вот и шёл он каким-то… третьим даже экраном, – один утренний сеанс в неделю, – вдобавок, детский. Это значит, что туда в основном классами водили школьников (правда, не в тот раз, к счастью моему), – не знаю, как у вас, господа мои, тогда было, а у нас в школах в обязаловку распространяли дешёвые по деньгам абонементы в кино, – за каждым из районо был закреплён один из кинотеатров, – за нашей был «Современник», новый тогда, широкоформатный, почти единственно доживший в качестве кинотеатра до сего дня. А почему я чуть не рехнулся, когда пару недель назад увидел ту же версию «На Западном фронте…» по телеку, – прикиньте, его гнали на НСТ. «Настоящее Страшное Телевидение», – есть такой канал у меня на кабеле, вместе с другим НСТ, «Настоящим Смешным», – часа в два ночи… Не сидел бы в кресле, на пол бы упал! Это ж… слов нет. Кино, кстати, очень даже ничего себе, и посейчас, – этакий, знаете ли, малобюджетный псевдореализм…

* * *

Ну, так вот, дальше: – подваливаю я к кассам, – ёлы-палы! Засада. Билет, – 25 коп! Пять копеек не хватает! Всегда, главное дело, по двадцать детские, а сёдня 25! Это вот сейчас, сегодня, кажется… да ну, кино, – подумаешь! А тогда… американское, про войнушку… Короче, я в состоянии священной ярости!.. – ну, это я так говорю, на самом-то деле чуть не плачу от злости и обиды…

И тут, – парень какой-то…

– Сколько не хватает-то? – он, Митька, тоже в кассу подошёл, за спиной у меня был…

– М? Чо?.. Скоко нада, стоко и не хватает… пять копеек, блин…

– Это много…

Я вскинул голову, глазами на Митьку, он улыбается, да так улыбается… В общем, я потом, когда он улыбался мне вот так вот, чувствовал, что у меня сердце останавливается, – но я как-то пообвыкся позже, а тогда, в первый раз, это было… Трудно мне описать, КАК это было в тот, первый раз, – его улыбка!

– Ну, что ж… – сказал Митя, как-то очень ловко, легко и не обидно оттеснил меня от касс, и вот уже я вижу у него в руке два серо-голубых билета, и вот мы уже о чём-то с ним говорим…

– Нет! – это я вякнул. – Чего бы это я на твои бы деньги в кино бы ходил бы?! Да и не знаю я тебя…

Ну, и так далее. Я не буду передавать этого разговора, не очень помню дословно, четверть века с лишком ведь прошла, – но он меня «уломал». Митька. Да собственно, я и не особо кочевряжился, – тогда маньяков этих, сучьих,  в помине не было, и мальчишки в больших городах нормально относились к парням, которые старше их лет на пять, и которые могли запросто вот так предложить пять копеек, например, если у пацана не хватает на кино «про войнушку», – разумеется, и сейчас хватает таких парней, да вот мальчишки стали в больших городах другими…

И мы с Митькой, – мы уже! – рядом, – а как иначе? – сидим в полупустом зале, и смотрим, как мальчишки умирают на абсолютно бессмысленной войне, в какой-то невразумительной Франции образца 17-го года…

– Слышь, а чо это с ним, а?

– Газы… тс-с…

Это почему ещё я «т-с-с» должен? Интересно же!

– Это как это, – «газы», а?

– Ну… видишь, он без противогаза, вот и нахлебался… тише ты, говорю.

– Тише, тише… а чего это они его застрелить хотят? А? Свои?

– У-у-у, навязался на мою… потом расскажу…

– Не, ну, скажи, почему? Свои, главное дело… Ну?

– Гну, бль… чтоб не мучался, – видишь, у него лёгкие как…

– За-ши-бись, нах…

– А ну-ка, потише, ребята!..

В общем, досмотрели мы кино, – выходим из «Комсомольца», – и что дальше? У меня школа в два часа заканчивается, – ну, домой мне к пол-третьему, где-то, – а времени… 12, по-моему, было, – а ехать мне домой минут сорок… (Кстати, господа мои, Вы помните такие технически-сложные устройства в трамваях и автобусах, – компостеры? Я тогда по оному абонементу неделями ездил!)

* * *

Митька… Знаете, я его сразу разглядел, – плечи! Высокий, но не длинный, и глаза. Вот самое главное, – тёмно-синие глаза, а уж когда он смеялся… А ржать мы с ним начали сразу же, как вышли из зала, – кино на меня тогда подействовало не слишком, это позже, когда Ремарка прочёл… А тогда, – совершенно осознано! – я решил начать прикалываться, – уже тогда умел, врождённое это у меня, по ходу, – это, чтобы, значит, время потянуть! А Митька и сам! Типа, не торопится такой…

– О-ой-ё-ёй! Я газ… зо-ов… нах-х! Хлебался! Ой, застрелите меня, кто-нибудь. Чтоб не мучался! Ой, мучаюсь… сь… сь…

– Во! Винтовку мне! Так! Так… Цельсь… пли! Кых-кых.

– Мазила, бль! Хто ж так стреляет! В пятку, бль… Дай сюда, ё-моё, я сам… доверить ничо никому нельзя…

Мы с Митькой боремся за «винтовку», за право меня «пристрелить из жалости», – и мы в сугробе! И… прикиньте, господа мои, у меня встал! Я ошизел! А приятно было, – знаете как? Крыша сразу съехала… да уж, «где мои 13 лет»… Мне сейчас кажется, что Митька ещё у касс меня приметил, – и заметил. Не знаю, мы с ним никогда на эту тему не говорили, – случилось, и случилось, – мы любим, – чего говорить-то? Жаль. Сейчас мне жаль, – о многом мы не считали нужным говорить, многое подразумевалось само собой, – и сейчас очень мне этого жаль, этих «неслучившихся разговоров»…

– А ты кто? В смысле, ты учишься?

– Студент.

А-а, наш Горный, – тогда ещё просто институт, но и тогда уже крупнейший в стране, – за углом, на пл.Ленина, – ясно. Он оттуда. А интересно…

– Да? Клёво. Я в седьмом… труды отменили, прикинь… Меня Илья зовут…

– Дим… Митя. Дома меня Митей зовут…

– Да? Митя… А меня…

– Погоди, Илья, я снег с куртки тебе отряхну… Да не крутись ты…

– Угу… вот, а меня ещё Женька, гад, – брат это мой, – Занозой называет, – и батя даже, иногда… когда достану его. А мама, – нет.

– Ну, это понятно… А почему «Заноза»?

– А вот спроси его! Говорю же, – гад. Ну, нет, – так-то он ничо, мы с ним нормально, он классный у меня, Мить, и тоже, в Горном. На 4-м курсе уже, на технологическом… Герасимов Женька, – знаешь?

– Нет… Наверно, нет. Я на 2-м, с металлургического… Герасимов, – это твоя фамилия?

– Ну. А я…

– Что?

И вот, господа мои, я рассказал Митьке, что хочу быть археологом, что занимаюсь боксом, – он удивился! – не поверил! – я разозлился! – тут же! – хм, меня ведь и за это ещё брат Занозой прозвал, моментально я впивался! – и:

– Вот в челюсть зах@ячу прямой щас! Большой, думаешь? Или в печень крюк повешу, – сразу поверишь! У Джиганшина занимаюсь, – в натуре говорю!

– Да верю, верю! Надо же, – точно, Заноза…

– Так. Апперкот, значит…

– Ой, боюсь, боюсь…

И мы снова в сугробе … Да. И клянусь Вам, господа, что это всё до последнего слова, правда! В смысле, почти дословно я передаю эти разговоры, – запомнились. И ничего, кстати, удивительного…

А ещё я сейчас очень доволен, что не рассказал Митьке сразу же про своих родителей, – про отца, точнее, – ведь могло сразу же всё закончится, и не начавшись. А всё дело в том, что мой отец, Илья Григорьевич, – он умер в 84-м, от рака, мне 18 уже (ещё) было, – он работал в уголовке. Следаком. Тогда капитан, ушёл майором, начальником отдела, – известный был в городе человек, – и я не рассказал, прикиньте! Этот восклицательный знак потому, что я обычно сразу про отца рассказывал, – гордился? – и посейчас горжусь! – но не в этом дело, – просто мы с отцом были ДРУЗЬЯ, – вот точь-в-точь, как иногда герои в моих рассказах и повестях, – но ведь не каждому расскажешь, – да и как рассказать об этом, чтобы понятно было? – а похвастать, ой, как охота всегда было! – вот я  и говорил сразу, кто мой отец… Сейчас вырос, и научился рассказывать так, как надо, – и рассказываю, но мне сейчас 41 год, а тогда было тринадцать с половиной, – «почти четырнадцать»! – так я говорил…

Но вот Митьке я не сказал, что мой батя мент, и довольно важный в городе мент, – и сейчас я доволен, хоть и не знаю, почему я не рассказал. Когда Митька узнал это, – через три дня дело было, – хм, видели бы Вы его лицо! – понимаете, да? – но Митька тогда уже пропал, я занозой сидел у него в сердце, – я ж умею! – и… И всё, Митька не отступил. Хм, а батю моего он всегда… не опасался даже, а именно побаивался. И правильно делал, кстати! Я как что, сразу же: – папе скажу, он те, заразе, рога отшибёт! Скотина я, конечно, тогда был... Но скотиной я был совершенно неотразимой, – бедный, бедный Митька… Батя к нему, в отличие от моего брата, относился очень даже хорошо, – потом расскажу.

А через неделю я к нему в трусы залез. Я сам, первый, – потому что не реши я тогда быть первым, то очень даже может быть, что ничего бы и не было…

* * *

Итак, я к нему, к Мите, первый в трусы залез. Да-да, не боясь показаться испорченным донельзя с детства, повторяю: – именно я, а не наоборот, первый залез к Митьке в трусы! Сам бы он так и не решился, и не то, чтобы он боялся моего бати, – ну, это-то тоже, – но тут много ещё чего было, что мешало ему быть со мной первым, вообще, посмелее быть со мной… Много: – его стеснительность, необычная даже тогда для 19-летнего парня; его нежелание меня хоть как-то, не то, чтобы напугать, – обидеть и расстроить даже! Порядочность, – вот что это. НО!!! Да, разумеется, это качество из важнейших и наилучших, как сказали бы в Риме, – но… не в нашем же с ним случае! Не со мной! И ни черта бы и не было у нас, – главного не случилось бы в моей, да и в его жизни! – не залезь я ему в трусы сам, первым.

А как мне хотелось! Уже через неделю мне этого захотелось, – представьте себе, господа мои! Ну, не то, чтобы… вот же привязалось, блин! – «не то, чтобы», – так вот, главным образом мне хотелось к нему в трусы, и дальше, до конца, потому… потому что я хотел так заявить на него свои права! Я не жадный, и не собственник, – но именно тогда, с Митькой, я таким и был. Ведь первый же раз! Пусть тогда этот суперклассный парень совсем моим будет, по-настоящему чтобы, совсем-совсем моим! И чтобы уж никуда от меня… Чтобы принадлежал мне. Чтобы у меня был свой, собственный «Митька», – и именно такой вот, конкретный Митька Берг, – такой вот, – умный, красивый, – и главное, – любящий меня до потери вразумительной речи! Краснеющий, стоило только нам с ним начать бороться, или нечаянно, – хм, «нечаянно», как же! – задевшего меня… за что либо. За попку, за бедро… ну. И там. Ха, – «там»! Митька, когда мне «случайно» рукой по члену проводил, – да какой там ещё тогда и «член»-то! – он чуть чувств не лишался, но успевал, разумеется, убрать руку быстрее, – дурачок 19-летний, – чем у меня, соответственно, успевал встать! А вставал. Нормально так вставал, не хуже, чем по утрам… м-м, и в душе, тоже… и тут вставал, в трусах… Бль… какая-то «Поэма о трусах» у меня тут получается!  Ну, ничего, попозже будет и о плавках…

* * *

Итак, трусы. То, что Митька хочет мне залезть в трусы, – кстати, тогда я белые предпочитал, хоть и достать их было непросто, – сейчас-то похрену как-то… – так вот, то, что он мне до судорог, до головной боли, до ломоты в висках хочет в них залезть, – это я распрекрасно понимал. И принимал, кстати, как должное! А чо тут не понять-то? Тоже мне, тайны Мироздания, – пусть над этим… хи-хи, астрофизики там, хи-хи, головы ломают, – а я, в «почти четырнадцать» распрекрасно всё насчёт Митьки понял, – и повторю, главное, – принял!

По-онял… Боролись когда мы с ним, и побеждал когда я его, – а побеждал я Митьку почти всегда! – это ж Митька был, – и понимал, когда усаживался ему на грудь, и смотрел, улыбаясь до ушей, – но победительно смотрел в его синющие глазищи, и сам при этом плавился и оплавлялся от неведомого ни с кем до того, – даже с Вовкой Р-вым счастья… А этот: – глазищами своими, тёмно-синими, – ХЛОП-ХЛОП…

Всё я про него понимал, и про себя, – И! НИКАКИХ! У меня. По этому поводу комплексов. Никогда. Да. И у меня, сидящего, на поверженном мною, – во всех смыслах, – Митьке, тут же возникал… стоячок! Господа мли, вот уверен я, что тут уж Митька его, этот мой, небольшой, в общем-то по размеру, – а так-то! – скала! – «стоячок» мой чувствовал… И это его пугало очень! Хм, говорю же, – дурачок синеглазый… Мда, кстати, а у меня и сейчас не слишком большой, скромный даже, сантиметров 15-16, не больше… Да-а…

Ну, вот, – через неделю после нашего кино-знакомства я уже был у него дома своим, можно сказать, да и он у меня уже начал осваиваться помалу… Но это после огромной с моей стороны подготовительной с ним работы, типа где-то так эта работа велась:

– Бля! Дождёшься, в печень дам! Скоко можно, – «стесняюсь»! – пошли, сказал, ко мне, я про тебя бате рассказал, ждёт он… Чо? Ну, и пошёл тогда наххх… гад синеглазый! Подумаешь, у меня у самого зелёные глаза, ещё реже такие… А вот то говорю, что если ты вот сёдня со мной щас вот к нам не пойдёшь, то…

И так далее, не дословно, но очень близко, – так вот, после этой «подготовительной беседы» Митька познакомился и с моими, и всем понравился, кроме Женьки моего, – тот ревновал, скажу лишь это, ревновал, по-братски, – а больше я про это ничего говорить не хочу, ведь так они, Женька и Митька, и не сошлись, – грустно мне об этом говорить… Ну, и я. Тоже у него всем понравился, – а всех у него было: 1 -мама, 2 – папа, 3 – бабушка. Более русской бабки я не знал в жизни, чем мама папы моего Митьки, – Ольга Эриховна Берг, не помню как урождённая, но девичья фамилия её тоже была немецкой… Пирожки с картошкой, знаете, какие делала бабушка Оля? М-м, песня! Секреты двух наций и не знаю скольких поколений!

Тьфу ты! Причём здесь пирожки, Заноза? Да вот при том, господа! Вы, главное дело, читайте, и всё ясно станет скоро…

* * *

Прихожу, короче, я к Митьке, – и прихожу, знаете ли, с НАМЕРИНИЕМ! Именно так вот, как я написал, прописью… Всё я накануне вечером заранее взвесил, рассчитал, – весь вечер план разрабатывал, – ё-моё, 13 с полов… почти четырнадцать лет, надо же! – почему мне не попадусь сейчас я, такой вот, как тогда, только чтобы четырнадцатилетний сегодня? Впрочем, я ведь и не Митька…

Ну, вот, план, значит, – всё прикинул, схемки там, разные, – множество, детали, – плавки свои надел, красные, немного уже тесные мне, с лета ведь были, я в них и на Урал, и в бассейн, когда абонемент купил осенью, и в школу, на физру, под спортивные, – хм, ну да, трусы… Да. И футболка. Белая, – белоснежная даже, с эмблемой «Москва-80» слева на груди, – последний хит тогда был! А трикошку под брюки не надел, – какая, нах-х, может быть трикошка! – благо, не особо холодно было в тот день… Голову даже помыл с вечера… И прикиньте только, господа мои, – уши вымыл! – что, в общем-то, было вовсе и необязательно, – но. Помыл. Это символ такой для меня был, – понимаете? И… «Шипр»! Батин. Вот мы с Вами сейчас ржём, господа, – ну, я-то ещё как! – а Митьке моему, ой, как не до смеху стало, когда он мне дверь открыл…

* * *

– Ну, чо застыл-то? Так и будем на площадке стоять? К нему в гости, понимаешь, пришли… По-настоящему, понимаешь, в гости…

– Да?.. В гости «по-настоящему»? Ну-у, Илюха, это здорово! Ну, что, – может, пообедаем тогда? По-настоящему, а?!

И тут, господа мои, всё чуть и не сорвалось у меня. У нас, то есть, с Митькой…

Обедать!

Дело в том, что я уже с полгода где-то… Короче, я начал интенсивно расти, – дело абсолютно обычное для тогдашнего моего возраста, Вы и сами по себе это знаете. И… ну… в общем, батя говорил, что для человечества будет проще, если он ко мне применит табельное, – один раз! – чем непрерывно меня человечеству кормить, кормить, кормить… Ха. Не смешно, между прочим. Ведь спорт ещё у меня был! Тогда только бокс, следующим летом только меня мой родной дядя к себе на водную станцию взял, в греблю, – но и бокса хватало! И хотя сегодня у меня тренировки не было, – я же Заноза, я же всё с вечера рассчитал, приготовил, – но бокс… Короче, каждый грамм на учёте, – Думаю, господа, многие из Вас в курсе дела. Вот и приходилось… «голодувати», по скептическому замечанию моего бати. А жрать хотелось… постоянно. Такие вот, что называется, пирожки, а тут этот мне:

– Обедать, Илюха, щас с тобой будем, раз ты в гости ко мне пришёл, – по-настоящему…

Я так вот прямо, с открытым ртом, с ботинком в одной руке, с… ГЛАЗАМИ, в общем, и застыл у Митьки в прихожей! Предался я «раздумьям тяжким»… но не надолго! Ведь если когда я решил! Если у меня НАМЕРЕНИЕ! А если обед, да ещё приготовленный Митькиной бабой Олей, – ну? Какие тут к бесам «намерения»? Особенно, ТАКИЕ, как у меня тогда, – ну? И я… Впрочем, вот:

– А что у тебя есть есть?.. В смысле… погодь, Мить, я ж… Так. У-у, с-с-с, узлы эти, гадс-с-ские… Обедать, да? Н-н… Нет. То есть, потом, может, а? Потом давай, может, Митя, ладно? А сейчас я… кх-кхм… не голоден. Ни-ка-пель-ки! – вот это «ни капельки», господа мои, произнесённое мною по слогам, с твёрдостью философа стоической школы, я отчётливо помню! – Так что… Я просто, в гости.

* * *

Вот так вот, Господа! Вы представьте себе только силу любви и желания! Моего. Моей. А? Вот это любовь, вот это сила воли! С младых ногтей, можно сказать! Ил-2 Железный. Вы… хихикаете там у себя, читая это, что ли?.. А-а, улыбаетесь, – ну, это не возбраняется…

– Ну-ну, – с сомнением покачал головой Митька, ведь он уже ЗНАЛ меня, ну, всего почти, до трусов-плавок, и знал он, как это я НЕ ГОЛОДЕН обычно… – Проходи уже, потом обед, так потом…

И я прошёл в его комнату… У кого-то в «теме» есть рассказ «Митина комната», я, когда заглавие прочёл, – у меня руки затряслись, честно, а оказалось совсем не то, близко даже не «то»…

Понимаете ли, – всё это очень светлые у меня воспоминания, и радостные, и я, пока вот это всё писал… у меня, с моих чётко очерченных губ, не сходила радостная улыбка, – а что? Разве ТАКОЕ вспоминать стыдно, зазорно или… или ещё что? Любовь стыдна??? Вот и я говорю, – радостно мне это вспоминать, – ну, чуть грустно, конечно же, но это и понятно…

Итак, я прошёл в Митькину комнату, – отдельная! – классно, – я всегда считал, и тогда уже, что отдельная комната для пацана… это статусная вещь, как я бы сейчас уже сказал. У нас с Женькой, разумеется, одна на двоих была, – со всеми вытекающими.

Ну, вот, прохожу следом за Митей, – и… господа, я ему по плечо, наверное, был, – и не надо было мне особо опускать глаза… короче, иду за ним, – он в трениках, а я смотрю, как у него под трениками половинки его… да нет, не попка это уже у него была, – нормальный зад, нормального парня. Нормальный? Я очень отчётливо помню, что это был самый первый раз, когда я обратил внимание на попку, – и именно в Митьке дело, ведь это сам я пришёл к нему с НАМЕРЕНИЕМ, – вот и… а ничо так… под трениками… интересно, у меня так же сзади,  – ну, двигаются булочки?.. Да-а, интересно…

– Что?

– Музыка. Илюш, ты чо, оглох с мороза?

– Какой мороз ещё, Митька? А вот «музыки» мне своей не вздумай даже! Это же у тебя… Это ты сам оглох, понимаешь, раз такую «музыку» слушаешь!

Да, господа мои, увы, увы и увы, но Митя Берг был попсовик. С импортным уклоном. «АББА», «Отаван», – что там ещё… «Арабески», и, – вершина моего презрения, – «Бонни», да простит меня Будда, «М»! Но Митька не настаивал, не пытался «обратить» меня. Уже, наверное, день на третий был у нас разговор по поводу музыки, – и он не настаивал, не пытался перекрестить в свою веру меня, считавшего тогда, в «почти четырнадцать», что Святая Троица укомплектована из Блэкмора, Гилмора и Дэна МакКафферти! В окружении соответствующих «святых», разумеется. И к его… погодите ка, а что у него был за маг? «Илеть», что ли?.. Хм, не помню. Надо же, – разбить я этот маг грозил Митьке каждый раз, как к нему приходил… каждый день, практически, особенно, первое время… Или старая «Нота», ленточная? Не помню, господа мои! Плохо это, такие важные вещи забывать, очень плохо…

* * *

– «Музыка»! Ну, ты понял, да? Лучше знаешь, чо? Лучше ты мне, Мить, покажи книжку эту? Вон, зелёную, – это я решил, что не фиг тянуть Митьку за что там у него в трениках есть, и сразу переходить к делу, НАМЕРЕНИЕ уже у меня в плавках начинало шевелиться, господа…

Дело вот в чём, – у Митиной мамы, – она учительница была, – представьте себе, рисования! – была книжка. Вот она, лежит у меня сейчас слева от клавиатуры, на ней пепельница. Я сейчас специально её достал из книжного шкафа. Много чего не сохранил в жизни, – письма его из Германии, – первое время он писал, да я вот не отвечал, боялся почему-то в Германию писать, – и Митя перестал, конечно же… И фотографии почти все растворило время, – сильнейший из фотореактивов! А вот эта книжка… книжонка, КНИГА, – вот она, зелёная, слева от моей клавиатуры сейчас у меня лежит…

Лев Любимов, «Искусство Древнего мира», М., «Просвещение», 1978г., издание второе, дополненное… Так, 320 страниц отвратительной бумаги. Сразу всё. От пещер, до заката Античности, – с как бы «иллюстрациями». Да, эта книжка играла в моих планах по подрыву своей и Митькиной «девственности» роль детонатора. Вот, – Греция и Эллинизм тут начинаются со стр.158… ну, сначала архаика идёт, примитив… вот. На 178-ой странице Странфордский курос, – начало классики. Вы не видел? Ну, – это Бог. Куросы изображали совсем юного Аполлона, – а этот вообще, мой любимый, подросток, практически, и фигура… Ну, и другие тут есть, и Пракситель, и Мирон, и Поликлет, – нормально. И без фиговых листочков, как в учебнике истории Древнего Мира за пятый класс они были, помнится…

И вот мы с Митей сидим на его тахте, – клетчатое зелёное одеяло, верблюжье, – смотрим эту книжку… я смотрю, – Митька-то с тоской на свой маг больше поглядывает… и… Тут и началось. Сначала я, открыв нужную страницу, придвинулся к Митьке. Тесно, бедром. Синеглазый замер. Я типа книжку смотрю внимательно, – замер он себе, и замер, мне-то что? Потом:

– Митя, смотри, отколото у него тут…

И я кладу Мите книжку на колени. На бёдра, то есть. Чтобы он разглядел получше. И так кладу ещё, – не выпуская из своих рук, и получается, что мои руки у него на бёдрах, ладонями вверх, а сверху уже, раскрытая на нужной, 178-ой странице, зелёная книжка, напечатанная на отвратительной бумаге, – бюджетная версия, сказал бы я сейчас…

– Грм… Что отколото?

– Вот.

– А-а… Ну, понятно, древний ведь, вот и… потерялось…

– Что потерялось?! «Потерялось»! Это же у него… член «потерялся».

– Кхм…

Красный. Митя красный. Я, – нет.

– Интересно, как это мог он отколоться? А может, спецом кто-нибудь? Баранов хватает кругом.

– Грм… кхм…

А у меня под руками тонкая ткань Митькиных треников, и Митькины… напряжённые уже бёдра, – мне они показались в тот момент мраморными, господа, и не важно, что я чувствовал это мрамор его бёдер тыльной стороной ладоней, – это был живой мрамор, в отличие от того, из которого был сделан Странгфордский курос…

И всё. Я даже не сказал, не спросил, – типа, а покаж, Мить, какой у тебя, я, типа, посмотреть хочу, – ничего такого! – я скинул одной рукой книжку на тахту, на зелённое верблюжье одеяло, перевернул другую, левую, и погладил Митьку. Вверх. То есть… к члену провёл рукой, в общем. То, что у него членом можно было в тот момент колоть мрамор, и объяснять не надо, – это ясно, господа мои, не так ли?

– Па… па…

– Ха! Я не папа, я Илья… ого…

– Илюш, ты что… – шёпотом, и Вы знаете сами, господа мои, какой у Митьки был шёпот в этот момент, ну да, и хриплый, и… ну, знаете, в общем!

– А что? – я сама невинн… непосредственность, так лучше сказать.

– Нельзя же… грм…

– Да всё можно… Мить… тебе тоже, можно… хочешь?

Господа, Митя меня за эту неделю узнал, – поэтому и такая реакция у него была, довольно… спокойная, что ли, в «неспокойной» такой ситуации. Поэтому он не стал вскакивать с тахты, прикрываясь… ну, хоть и книжкой этой вот, например, – и не стал упрекать меня, и удивляться не стал, – говорю же, узнал он меня, – ну, опешил, конечно, но… Почему мне такие не попадаются? Как я тогда?

В общем, я уцепился за его член, – рукой пока только, – через треники и трусы, – ха! – на Мите тогда именно трусы были, прикинь! А его руку просто положил себе на ширинку. Неудобно. Во-первых: – брюки мои, школьные; во-вторых: – у Митьки рука тоже, как мраморная стала сразу; в-третьих… всё. Да хватит, – говорю же, – неудобно, и хоть я ноги сразу же раздвинул, воспользовавшись этим, чтобы ещё теснее прижаться к Митиному мраморному бедру, – но я хотел дальше.

– Я сниму, да… – это я не предложил Мите снять его треники, это я его поставил в известность относительно того, что собираюсь делать. – Только ты ляж… Тьфу ты! Ляг…

– Илюш, но… ты что? Папа ведь твой, и мама… Женька тоже…

– Где это папа-мама? Женьку ещё вспомнил, понимаешь… Что-то я никого тут у тебя не вижу. Папа, папа… да ложись ты уже, папа мой на работе, а я у тебя, с тобой…

Мы потом почти ничего и не говорили с Митей. Он стеснялся, наверное, в обычной своей манере, а мне просто не до того было. Я сначала язык высунул, от увлечения! Треники ведь я с Мити тянул! А потом рот у меня сразу стал занят. Ну, да, именно, – Митиным членом. Это первый раз у меня был, – и вообще ничего, никакого внутреннего сопротивления… Блин, желание! Я не очень представлял себе вчера вечером, что именно мы с Митей делать будем, – ну, подрочим, наверное…  Друг другу может быть, подрочим, – опыт у меня был, – хм, «одноразовый» опыт взаимной мастурбации я уже имел, – пионерский лагерь «Горный воздух», Абзаково, прошлое лето, – но сосать я не думал. А когда… как только Митин член оказался у меня перед глазами, – я и разглядеть его не успел тогда, практически! – он, его член, тут же оказался у меня во рту… На автомате.

Это заложено, господа мои! Матрица. Ведь я сразу понял, что это моё, и ещё понял, чего именно я хочу… от всех. От Вовки Р-ова, от Мити, – сосать, и чтобы у меня тоже… А Митька… его не то, что трясло, – колошматило! И как только тахта не развалилась… А мне… даже не думал я ни о чём, зажмурился от удовольствия, – и сосал. Причём, лучше с тех пор я сосать не стал, – чепуха это всё, про опыт, про технику, – если это твоё, если это тебе реально в кайф, – то и учиться особо не придётся, – уверен.

А кончал Митя так, что… Я не буду в деталях об этом, – хорошо, господа мои? Нормально он кончал. А я глотал, – вот я скажу лишь, что Митя даже не пытался убрать мою голову или отодвинуть меня, – он не в состоянии был, и не оттого, что хотел именно в первый же раз мне в рот кончить, – просто не в состоянии. Пискнул чо-то, всхлипнул, – я понял, – кончает Митя. Мой теперь навсегда Митя. И я не подумал даже сам убрать голову, отодвинуться…

Потом он минут несколько… какое-то время он приходил в себя, – я сначала поигрался его членом, – рассмотрел уже толком его, – яичками поиграл, – а этот лежит, трясётся потихоньку и, кажись, не дышит уже. Тогда я разделся. Сам разделся, господа мои, – и это было… ну, в общем, очень редко я раздевался потом сам, – иногда лишь, – или когда мы с Митей торопились, или ещё что, – а так-то он меня раздевал всегда. А я  обожал смотреть, наблюдать за этим… процессом! Ещё бы, ведь как это прикольно выглядело: – Митя мой смущается поначалу, – у него это смущение до конца осталось, не прошло, – потом так… ну, «возбуждается», это слабо сказать. А мне смешно… и нежность такая, что…

Ну, короче я разделся до плавок, – футболку, подумав, тоже снял, только положил её на стул рядом так, чтобы была заметна её белизна, и эмблема «Москва-80» тоже, – и в своих красных, тесных уже, а сейчас особенно, плавках к Митьке.

И он мне тогда стал сосать, – и я кончил подряд два раза, – первый раз сразу же, чуть только мой член у него во рту оказался, – второй раз минут… да разве можно сказать, через сколько? Кончил, когда кончил. Это подряд, потом мы полежали, – подышали, – мне после второго раза чо-то больше ничего уже особо не хотелось, – и тут Митька снова за меня взялся, – и я кончил третий раз. И тогда я ему, – но это уже я так делал, «технически», – я устал, и надоело даже, можно сказать, – ну, а что, – 13 с половиной…