Текст книги "Возврата к старому не будет"

Автор книги: Илья Земцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Николай ходил по заросшим сорняками полям, по давно не кошенным сенокосам колхоза и думал: «Война, сколько же бед ты натворила. Унесла, искалечила и похоронила почти всех мужиков и парней деревни. Работать стало некому, хозяйство осиротело. Даже личного скота во всей деревне осталось двадцать коров. Собаки и те стали редкостью. В лесу расплодились стаи голодных волков».

Он представлял, какой ужас они наводили на женщин и детей своим воем в осенние темные ночи, подходя близко к деревне.

Николай размышлял: «Годы рука пахаря не притрагивалась ко многим пахотным землям. Трактора пахали только участки с длинными гонами, более плодородные. От всей этой картины замирало сердце. Прав старик Андрей, он всю правду сказал. Сейчас, говорят, дышит на ладан, скоро умрет. Есть травяной хлеб отказывается, а хорошего нет. Ведь на моей памяти, а я доживаю двадцать седьмой год, мужики бережно относились к каждому квадратному метру этой земли. Они считали ее кормилицей всех домашних животных и человека. А как ее делили».

Николай хорошо помнил, как все мужики собирались на сходку, считали все живые человеческие души, тянули жребий, с кого начинать в каждом поле первую от деревни полосу. Деловые разговоры нередко переходили в шум и крик, дело доходило до драки. Все разногласия деревенская община улаживала, мужики расходились по домам. Обиженные ночами не спали в заботах о своем хозяйстве, семье. Сходки собирались ежедневно. Со сходок выходили в поле, ставили вешки, вбивали колышки и мерили с точностью до вершка. Делили все: неплодородные пески и покосы с аршинным и сплошным кочкарником. После дележа одни радовались удаче, другие были огорчены. Хорошо удобренные земли переходили другому. А ему самому доставались земли лодыря, деревенского тунеядца. На этих супесчаных и песчаных землях мужики не знали себе покоя. Работали круглый год не покладая рук, и многие добивались отличных результатов. Осенью их сусеки наполнялись до отказа отборным зерном. Мужик отдыхал только в праздники и то условно. Надо было кормить скот, а его было много.

«А сейчас пришли к финишу, – думал Николай. – Женщины, впрягаясь в плуг, пашут. Трудное время, тяжелое время. Народ голодный, вместо хлеба едят черт знает что. В хорошие времена свиньи не стали бы есть то, что сейчас люди едят. Да тут еще и понять трудно, скоро не разберешься. Осенью осталось более трех гектаров невыкопанной картошки. Почему бы ее исполу не выкопать, если нет сил в колхозе. Народ был бы сыт, и колхоз от этого какую-то пользу имел бы. Копали бы ее все – старые и малые. Так нет, как собаки на сене. Ни себе, ни людям, ни государству. Пусть гибнет, но не тронь. Такое указание из района. Ведь в колхозах с первого дня войны работают бесплатно. За трудодень ставят палочки. Был на работе – молодец, не вышел – саботажник. Ну и порядки, кто их только придумал. Война кончилась, оставшиеся в живых скоро придут домой. Будем работать и устанавливать свои порядки. В первую очередь забота о многострадальном народе. Жизнь скоро наладится, будет все для народа», – так он думал, так его учила партия.

Завершили посевную и посадили картошку. Колхозники засадили и засеяли свои огороды.

Николая вызвали в город в райком партии. Принял его первый секретарь Смирнов. Смирнов спросил, где и в каких частях воевал, где был ранен. Николай коротко рассказал. Война застала его на границе в Молдавии. Служил Николай в пограничных войсках. Отступал до самого Сталинграда. Затем гнали немцев и румын. Три раза был ранен. После третьего ранения демобилизовался из армии.

– Мне говорили, что ты любишь землю и собираешься работать в колхозе.

– Пока да! – ответил Николай.

– Откровенно, я боюсь, будет ли отдача от ваших лесных земель. Сумеем ли мы их поднять, – говорил Смирнов. – Земля больше пяти лет не видела удобрений, а отдельные участки более десяти. Она не окупает затрат, на отдельных площадях семян не собирают. Колхоз большой должник государству. Давно коммунист?

– С 1942 года. Наши земли, товарищ Смирнов, тоже хорошие, – Николаю казалось, что откуда-то глухо доносятся слова уже покойного деда Андрея. – Наша земля была хорошей. Она не один век кормила наших мужиков. Наши колхозники ее восстановят. Народ хочет работать, но пока не за что зацепиться. Нет ничего, ни кола, ни двора, как раньше говорили. Ни коров, ни лошадей, скотные дворы пустые. Все общественное животноводство состоит из шестидесяти двух голов овец. На днях у нас умер один старик. На кладбище за семь километров отвезти было не на чем. Выпросили лошадь в соседнем колхозе.

– Мне нравится твоя настойчивость и принципиальность коммуниста. Мы хотим рекомендовать тебя председателем вашего колхоза. Будем помогать. Уговорю кое-кого, дадим ссуду на приобретение крупного рогатого скота и лошадей. Как ты на это смотришь?

– Не знаю, – сказал Николай. – Пока ничего не могу обещать. Да притом осенью собираюсь поехать учиться. Думаю поступить в сельхозинститут.

– Поступай на заочное, – порекомендовал Смирнов. – Поступить мы тебе поможем. Напишем направление от райкома партии. Считай, что поступил. Будешь работать и учиться. Твое согласие – и через несколько дней вышлю представителя райкома для рекомендации тебя председателем.

– Согласен, – сказал Николай. – Буду надеяться на вашу помощь.

Через неделю Николая единогласно избрали председателем колхоза. Смирнов не обманул. С его помощью колхоз получил ссуду. Купили восемь коров, трех лошадей и двух свиноматок. Работа в колхозе закипела. Возили навоз, ремонтировали скотные дворы, готовились к сенокосу. Возвращались в деревню и демобилизованные, правда, нестроевики, но рады были и им.

От имени фронтовиков колхоза Николай написал письмо маршалу Рокоссовскому. Правление колхоза просило оказать возможную помощь. Если можно, передать автомашину и несколько лошадей. Коротко описал, в каком состоянии находилось хозяйство.

Рокоссовский ответил быстро. Правление колхоза получило письмо в правительственном конверте за подписью самого маршала. Он выделил колхозу четырех списанных из армии лошадей и одну автомашину ЗИС-5. Просил немедленно выслать представителя с доверенностью. Через десять дней после получения письма в колхозе появились еще четыре лошади и автомашина. Пригнали их солдаты. Народ деревни воспрянул.

– Больше не будем на себе пахать, – говорили колхозники. – Молодец, председатель.

Работа кипела ключом, работали старые и малые. Надвигалась пора сенокоса. Готовили косы и грабли. Алексанко не вылезал из кузницы. Ремонтировал давно заброшенные телеги и колеса. Правда, кузнец он был ненастоящий, хотя любил похвалиться кузнечным ремеслом. Делал все грубо, с помощью Витьки. С ним они были неразлучные друзья. Возвращаясь с работы, Витька сначала заходил к Алексанко, а затем уже шел домой. Надо сказать, оба они были браконьеры. Ставили петли на лосей. Витька приносил с МТС проволоки, а Алексанко делал петли. Лоси им не попадались – или они неправильно делали петли, или не умели ставить. На охоту часто ходили вместе.

Алексанко с ружьем не расставался, но стрелять боялся. Ружье у него было куплено еще в 1930 году, одноствольное, переломка. Било оно хорошо. Если взглянуть в ствол, то он походил на дымогарную трубу. Ружье Алексанко никогда не чистил. Ложа ружья в нескольких местах была расколота, скреплена винтами и гвоздями.

Стрелял Алексанко только с приклада. Один раз выстрелил в зайца. Тот сидел, приподняв передние лапки, и крутил головой. Выстрел раздался, заяц, издав предсмертный крик, сделал прыжок и рухнул. Во время выстрела ружье переломилось. Дробь улетела в зайца, а патрон назад в Алексанко. Хорошо, что голова у него была за пнем и выдавался только верх шапки. Голова осталась невредима, пострадала немножко шапка. Витька ружье сносил в МТС и отремонтировал.

На тетеревов и рябчиков Алексанко ставил петли. Их у него было наставлено больше двух десятков. Поэтому каждое утро еще до восхода солнца он отправлялся на проверку петель, прихватывая иногда с собой Витьку, и приносил домой по одной-две птицы. Витька ходить ленился, просыпал. Если Алексанко попадались две-три птицы, то одну он приносил Витьке домой. Говорил:

– Можно бы еще парочку застрелить, да только зачем. На сегодня нам хватит, а завтра бог даст опять.

Воробья они с собой не брали, а если ненароком навяжется, не отказывали. Витька и Воробей работали вместе, но Витька его не любил. Отец Воробья, Саня Мироносицын, посадил перед самой войной отца Витьки. Всего посадил пять мужиков в возрасте от 55 до 62 лет. Самых коренных рабочих колхоза. Написал на них донос, что они недовольны советской властью, колхозом, имеют винтовки и пулемет и так далее.

Отец Витьки, Иван, участвовал при штурме Зимнего дворца. Воевал в Красной Армии с момента ее организации. Имел похвальные грамоты, за боевые заслуги был награжден именными часами. Не поверили ничему. Поверили доносу и упрятали.

Саня Мироносицын тогда посадил даже своего родного дядю, мужика умного и трудолюбивого, колхозного пчеловода, лишь за то, что тот его медом досыта накормил, просил домой – не дал.

Все пятеро еще в 1942 году умерли в лагерях особого режима.

Витька отца очень любил и жалел.

– Но что поделаешь, знать, судьба, – говорил он.

Семь раз приезжали с обыском. Искали винтовки и пулемет. На глубину до метра всю землю проштыковали на усадьбе и во дворе. Чего не было – не найдешь.

Витька Воробья хотя и не любил, но и не обижал, а иногда за него и заступался. Думал: «А причем тут Воробей. Сын за отца не ответчик».

Дни шли, травы начинали цвести, наступил сенокос. Колхозников распределили по звеньям. Каждому звену дали план и наметили участки, где косить. Решили выйти косить в понедельник. Говорили:

– Понедельник – легкий день.

В пятницу вечером на два дня пришел Витька. Работали все в двадцати километрах от деревни. Там Витька встретил Николая.

– Ну, как дела? – спросил Николай.

– Хорошо, – ответил Витька. – Завтра собираюсь на рыбалку. Надо Алексанко уговорить. У него есть небольшой бредень. Бережет его как реликвию. Если сам не пойдет, то и бредня не даст.

– Дело ты придумал, Витька, – сказал Николай. – Пойдем вместе, будем уговаривать. Я тоже с вами схожу. Надо отдохнуть и хотя бы на время забыться.

Алексанко находился в кузнице и усердно отбивал дробь маленьким молотком по наковальне.

– Что-то кует, – сказал Витька. – Не иначе как кинжал. На днях бабы видели медведя на писаревских покосах, а может и врут. Вот он и решил вооружиться.

Когда подошли к кузнице, все стихло. Алексанко, разглаживая бороду, вышел навстречу.

– Ты что ковал? – спросил Николай.

– Ничего не ковал, – ответил Алексанко.

– Но ведь мы не глухие, слышали.

Алексанко сделал виноватую физиономию, ответил:

– Хотел сделать рогатину.

– Уж не на медведя ли ты собрался? – улыбаясь, проговорил Витька.

– А там видно будет, – уклончиво ответил Алексанко.

– Мы пришли пригласить тебя завтра на рыбалку, – сказал Витька. – Пойдем после обеда с ночлегом. Захватим твой бредень и удочки.

– Ночью комары нас зажрут, – сказал Алексанко, – и мне что-то не хочется. Дел много, надо пчел проверить, крыша над двором течет, залатать требует.

– Да ладно ты, не обижай нас, – сказал Витька, – я несу литр водки из села. Уху сварим, выпьем. Отдых будет на все пять.

Старик любил на досуге выпить, поэтому, улыбаясь, ответил:

– Семь бед – один ответ, пошли.

– Может, ружьишко с собой прихватить?

– Не надо, – сказал Николай. – Для чего лишнюю тяжесть тащить?

В субботу в два часа дня, но за огородами деревни, избегая любопытных глаз, пошли на Боковую. Небольшая река с маленьким до двух метров руслом и омутами текла, казалось, оврагом, поросшим громадными елями. С обеих сторон на десятки километров простирался лес.

Бреднем Витька с Николаем наловили рыбы. Алексанко сделал шалаш и развел костер. Сварили уху, вкусную, душистую. Выпили, поговорили и легли спать.

Ночью Алексанко их разбудил. Говорить он боялся, толкал того и другого в бока и шептал:

– Кто-то рядом с шалашом ходит, а у нас и ружья нет.

Витька первым вылез из шалаша. Почти рядом, у омута, стояли два лося, а третий по пузо в воде ходил по омуту, что-то искал. Витька крикнул:

– Лоси, убежали!

– Ну и трус же ты, Алексанко, – сказал Витька и, не дожидаясь ответа, полез в шалаш.

Алексанко виновато, что-то бормоча в оправдание, полез за Витькой. Николай отошел от шалаша и сел на старый полугнилой пень.

Наступал ранний июньский рассвет. Лес начинал просыпаться. На горизонте северо-востока чуть алели первые отблески зари. Где-то на покосе за омутом трещал коростель. В кроне высокой раскидистой ели пел соловей. Невдалеке в бору закаркала ворона. Ей откликнулась подруга. Закуковала кукушка, три раза прокричала и раздумала, затихла. Рядом в омуте раздался утиный голос.

Весь пернатый мир просыпался. Для всех начинался хлопотливый длинный летний день.

Кричал черный дятел, по-местному «желна». Близился восход солнца. Проворные синички в поисках гусениц и бабочек бегали по стволу столетней ели, заросшей, как бородой, лишайниками. В небе бездумно парил коршун, высматривая добычу. То он висел на одном месте, то стремительно кидался вниз, но, по-видимому, добыча исчезла, и он снова висел в изумрудно-чистом утреннем воздухе.

Николай думал, как же сложна жизнь на земле. Коршун в его представлении был похож на немецкую раму, которая тоже выслеживала жертву, опускала свои смертоносные щупальца на землю и сосала человеческую кровь.

Коршун камнем бросился на землю и больше не поднимался. Он поймал жертву и, расправляясь с ней, завтракал.

Какое прекрасное утро! Солнце поднималось из-за леса, наполняло своим живительным теплом все лесное пространство. Как хорошо дышать полной грудью, не думать ни о чем. Смотреть на окружающую лесную среду.

– Николай, гляди, – закричал Алексанко. – Какая здоровенная щука!

Размечтавшийся, зачарованный природой Николай не видел, как Алексанко вылез из шалаша. Он стоял на краю большого омута и смотрел в воду. Николай подошел и спросил:

– Ну, где твоя щука?

– Так она тебя ждать и будет, – улыбаясь, ответил Алексанко. – По-видимому, где-то под корягой завтракает.

– Ты давно наблюдаешь за омутом? – спросил Николай.

– Не наблюдаю, а рыбу ловлю, – ответил он.

– Да чем же ты ловишь? – удивленно спросил Николай.

– Вот, смотри, – ответил Алексанко, вытаскивая из воды длинный волосяной шнур с прикрепленными к нему крючками. Два небольших окуня и одна плотвичка повисли в воздухе. Казалось, что они догоняли шнур. Летели за ним из воды. Алексанко наживил на крючки червей и снова забросил шнур в омут.

– Надо сходить Витьку разбудить. Парень любит поспать, проспит до обеда, – сказал Алексанко.

– Не надо, не буди, пусть спит, – ответил Николай. – В воду с бреднем лезть еще рано, холодно. Солнце хорошо обогреет – разбудим. Давай лучше вскипятим воды с брусничником и смородинным листом, чайку попьем.

Алексанко нарубил сухих дров, развел костер, повесил котелок с водой. Николай принес смородинного листа, цветов зверобоя и листьев брусники. Все бросил в котелок.

– Скажи, для чего ты делаешь рогатину?

– Как для чего? – удивленно переспросил Алексанко. – Ясное дело, чтобы пойти на медведя. У меня на писаревских покосах, где бабы медведя видели, висят на елях двенадцать долбленных колод с пчелами. Он, негодный, в прошлый год с двумя расправился. Остальные я спас колючей проволокой. Сделал из нее заграждение вокруг каждой колоды.

– При чем тут рогатина? – спросил Николай.

– Как при чем? – ответил Алексанко. – А ежели я приду проверить пчел, а он там.

– Но у тебя же ружье есть, – сказал Николай.

– Рогатина надежнее ружья, – последовал ответ.

Витька проснулся сам. Вылез из шалаша, дрожал, как в лихорадке. Подошел к костру, протягивая к огню широкие ладони.

– Ты словно дрожжи продаешь, – пошутил Николай.

– Холодно, – ответил Витька.

– Пей чай, согреешься, – порекомендовал Алексанко. Зачерпнул ему из котелка литровую кружку кипящей воды. Витька, обжигаясь, выпил, сказал:

– Вот и нагрелся.

До обеда ловили рыбу, купались. Сварили на обед уху, пообедали. Домой возвратились с богатым уловом. Жена Алексанко, Егоровна, в воскресенье пекла рыбные пироги. Старики очень их любили.

В понедельник вышли косить еще с восходом солнца. По росе косить было прохладно и легко, Трава мягкая, коская. Коси, коса, пока роса, говорили женщины. Николай сам возглавил одно звено. Женщинам точил косы и шел за вожака. Женщины не отставали, за ним следовала Пашка Мироносицына и кричала:

– Побереги пятки и силу, жениться, наверно, скоро будешь.

Соседнее звено возглавила бригадир Лида.

Закружил Лиде голову солдат, пригнавший автомашину в колхоз. Он писал ей по два письма в неделю. Вначале Лида не отвечала. Затем, как долг вежливости, стала реденько писать ответы. Через месяц уже отвечала на каждое письмо. А если долго письма не было, переживала, ждала, думала, не разлюбил ли. Сама не ожидая, посредством писем влюбилась. Правда, об этом никому не говорила, но народ от письмоносца все знал. В деревне разносчики всех вестей – письмоносцы, сплетницы и нищие. От них ничего не скроешь. Все они видят, все они знают.

Косы у Лиды в звене точил Алексанко и тоже косил, но тянулся позади всех, в хвосте, далеко отставая. Женщины отпускали в его адрес острые шутки.

– Если бы с нами косила Марья Тимина, от нее ни на шаг бы не отстал. Когда к ней идет, словно ефрейтор, голову высоко держит, грудь вперед. Ноги строевой шаг отбивают.

Алексанко молчал, колкости пропускал мимо ушей, как будто разговор вели о ком-то другом. Он хорошо знал золотое правило: перед бабами не оправдывайся, в спор не вступай – засмеют, нигде не дадут прохода. Притом порученное председателем дело – точить косы – считал очень важным. Поэтому наточит косу, скажет: «Остра, как бритва», осторожно положит рядом с собой в сторону хозяйки, улыбнется и берет следующую.

– А все-таки ты счастливый человек, Алексанко, – сказала бригадир Лида на очередном привале. – У тебя все три сына остались живы. Беда тебя обошла. Правда, средний Устин пришел израненный, хромой. Да он и дома-то у тебя был десять дней, уехал учиться. Хромает сильно, но нога-то у него своя. Пройдет время, поправится, будет бегом бегать.

Алексанко отложил косу в сторону, на сей раз молча, не сказал: «Остра, как бритва». Взял в руки следующую, внимательно осмотрел лезвие и бросил серьезный взгляд на Лиду, чуть заикаясь, сказал:

– Ты ничего не знаешь, а говоришь. Какой из Устина жилец? Еле-еле душа в теле. Три раза был ранен. В нем уже и крови-то своей нет, вся влитая. Шутка сказать, удален тазобедренный сустав.

Алексанко протянул к Лиде руку, чтобы показать, где находится тазобедренный сустав. Та быстро встала и отошла, села чуть подальше. Женщины захохотали.

– Я сказал бы тебе наедине, – продолжал Алексанко. – Здесь говорить не могу, народу много. Он ведь на низкий табурет не сядет, ему нельзя. Представь себе, нога не гнется во всех трех суставах. Если положить его на землю на спину, ему на ноги не встать. Сидеть нельзя, стоять тоже. Что он за человек? Худущий, кожа да кости. Еще перенес какую-то гангрену, по-нашему заражение крови. Сколько парень муки принял. Самое главное, я от него большего ожидал. Помните, в августе 1941 года приходил на два дня в отпуск в деревню, после первого ранения. Какой был красавец, старший лейтенант. Еще в то время командовал батальоном. В то время я думал, быть ему генералом.

– Ух ты, куда хватил, – заговорили женщины.

– Уехал тогда на фронт, – продолжал Алексанко. – Словно в воду канул. Через два месяца похоронную получили и письмо от полковника. Полковник писал, что наш сын погиб на его глазах, но похоронить с почестями не удалось. Немцы заняли территорию, и им пришлось отступить. Мы со старухой оплакали его. Тогда почти в каждую семью письмоносец приносила похоронные. Горе было в каждом доме.

Через два месяца после похоронной получаем от сына открытку с несколькими словами: «Жив-здоров, обо мне не беспокойтесь. Все хорошо». Старуха зажгла свечи перед образами, долго молилась, пока не прошептала все молитвы. Хорошо, что она не больше одного куплета в каждой молитве знает, а то хватило бы ей на день. Она говорила: «Наш Устин воскрес». Я ей говорю: «Он же не Иисус Христос. Вдолбила себе в голову «воскрес». Ну, думаю, хорошо, что ненароком его в отпуск не пустили. Отправил бы он нас тогда в психлечебницу, а то и на тот свет. Мы же его покойником считали.

Получили от него еще два письма и опять ни слуху ни духу. Я поехал в военкомат, а там мне вручили другую похоронную. Сам военком пригласил меня в кабинет. Назвал меня по имени и отчеству, сказал: «Ваш сын, капитан, пал смертью храбрых. Мы, его земляки, гордимся его мужеством и подвигами». Я подумал: «Вот если бы ты пал смертью храбрых, я гордился бы, а сына жаль». Вместо гордости долго мы со старухой оплакивали его. Я ходил в город в церковь, отслужил по нему три панихиды. Больше не ждал, что воскреснет.

Через полгода от него снова такая же открыточка. Снова пишет: «Жив-здоров, все хорошо». Вот тут уже меня зло взяло. Думаю: «Какой ты каналья, над стариками издеваешься. Вот я напишу тебе такое письмо». А писать было некуда. На открытке обратного адреса не было. Старуха снова помолилась Богу и сказала: «Воскрес из мертвых».

Через два месяца стали регулярно два раза в месяц получать от него письма. Дождались, пришел домой в старой полугнилой шинели, побелевшей от времени гимнастерке и брюках, да и подпоясан был брезентовым ремнем. Погоны не надевал, неудобно. Он ведь вернулся, только подумать, старшиной.

– Ты его спрашивал, как это произошло? – спросила Лида.

– Много раз заводил разговоры на эту тему. Смеется, говорит: «А тебе не все равно. На войне всякое бывает, сегодня генерал, а завтра рядовой». Ему-то все равно, а мне как. Ты, Лида, говорят, замуж выходишь, – в заключение сказал Алексанко. – Он тебя письмами сватает.

Лицо Лиды покраснело, вместо ответа она громко сказала:

– Пошли, бабы, еще разик пройдем и домой пойдем.

Погода для сенокоса стояла прекрасная. На летнем голубом небе не было ни одного облака. Работа спорилась. За две недели установленный колхозом план на заготовку сена перевыполнили в два раза. Озимые и яровые обещали быть хорошими. Народ удивлялся стойкости земли. Больше десяти лет не видала удобрений. Старухи говорили, что бедная земля отдает последние соки.

Рожь наливалась, а влаги в почве было недостаточно, дождя давно не было. Старухи молились Богу, просили дождя. Николай тоже часто смотрел на уходящий за лес горизонт и ждал появления облаков. Народ собрался делить сенокосы для личного скота. Травы было еще целое море. Лесные сенокосы никто косить не хотел. Все надеялись на полевые.

У собравшихся попросил слово Алексанко. Все в недоумении смотрели на него и думали, что он скажет. Он вышел на середину площадки, правой рукой разгладил бороду, громко произнес:

– Дождя-то все нет и нет. Может быть, мне съездить за попом в город? Если председатель разрешит автомашину, мигом слетаю. Отслужим молебен, по полю с иконами пройдем, побрызжем святой водой и, как пить дать, Бог дождика пошлет.

Молодые захохотали. Пожилые и старики кричали, что дело придумал, надо послать.

– Граждане, тише! – крикнул Николай. – Ты, старый хрен, больше ничего придумать не мог. Увидел шофера и вспомнил, что тебе надо поехать в город. Решил прокатиться на колхозной автомашине и начал воду мутить.

Алексанко виновато ответил:

– Да нет, в город мне не нужно. Если только по пути сноху из города захватить. Она женщина сильная, помогла бы косить.

Николай собирался отругать его по всем правилам. В это время к Алексанко подошла письмоносец и отдала ему письмо. Бабы закричали:

– Напрасно отдала. Надо было заставить его, старого, поплясать.

Алексанко стоял растерянный, глядел на конверт. Руки у него тряслись. Николай уже без злобы подошел к нему и спросил:

– Что с тобой?

– Чую что-то неладное. Это почерк не моих парней.

Николай взял из его рук письмо, разорвал конверт и прочитал:

– Твой сын, Степан, 20 июня 1945 года в схватке с бандеровцами в Ужгороде погиб смертью храбрых.

Алексанко побледнел, опустил низко голову. Взял письмо из рук Николая, пошел домой. Походка его резко изменилась. Он стал походить на дряхлого столетнего старика. Через несколько минут в его доме раздались рыдания и причитания Егоровны. Он молчал, но из глаз его текли слезы. Текли они по щекам, застревали и оседали в бороде. До позднего вечера он сидел в одном положении, вспоминая образ своего любимого младшего сына – красавца, гармониста, любимчика всей деревни, не по годом серьезного. Егоровна, не переставая, ревела до хрипоты.

Многие женщины плакали, вспоминая своих погибших, и говорили:

– Какое несчастье, война-то уже кончилась.

Чему быть, того не миновать. И его семью беда не обошла. Степана в армию в пограничные войска призвали за год до войны. Служил на финской границе, где-то недалеко от Кандалакши. Воевал с финнами, два раза был ранен. В апреле 1945 года их часть с Севера перебросили в Западную Украину для борьбы с бандами Бандеры.

Сенокос поделили, люди косили для себя. Алексанко косить не начинал. Чтобы утопить свое горе, он купил водки и отправился на пасеку на писаревские покосы, где на громадных елях висели его долбленки с пчелами. Пасеку уже посетил медведь. Не удержала косолапого и колючая проволока. Медведь разорил две семьи пчел. «Беда следует за бедой, – думал Алексанко. – Но на тебя-то, любителя меда, я найду управу». На ели он сделал шалаш на высоте трех метров от земли. Засел на ночь, прихватив с собой ружье и рогатину. Медведь появился за полночь. «Навадился, обжора, – подумал Алексанко. – Сейчас разорит всю пасеку». Трудно сказать, что с ним творилось, однако набрался мужества и выстрелил, но куда – только ему самому было известно. Медведь струсил и убежал.

Алексанко еще далеко до рассвета прибежал в деревню. Домой не пошел, не хотел расстраивать Егоровну, а разбудил Витьку и поделился с ним своей бедой. Витька рассказал ему историю, только вчера услышанную от одного солдата, с которым ждали попутную автомашину. Солдат говорил, что медведя на пасеке можно поймать. Напоить его до потери сознания медом, смешанным со спиртом.

– Давай попробуем, – сказал Витька. – Чего мы с тобой теряем? Если медведь откажется пить, сами выпьем.

– А где взять спирт? – спросил Алексанко.

– Я попробую достать, – ответил Витька. – У меня есть один знакомый в городе. Он меня раза три угощал спиртом.

– А сколько он, косолапый, выпьет? – снова спросил Алексанко.

– Вот этого я тебе не скажу, – смеясь, ответил Витька. – Но думаю, что больше трех литров водки не выдержит. Двух литров спирта вполне будет достаточно. Я сейчас пойду.

– Но ведь ты пешком долго проходишь. Давай в колхозе попросим лошадь, – посоветовал Алексанко. – Верхом быстро съездишь.

– Надо спрашивать Николая, а он спит, – сказал Витька. – Я лучше до МТС пешком дойду, а там у ребят попрошу велосипед. Быстро скатаю, к обеду жди. Готовь рамки с сотами, желательно свежими, и улей.

Вернулся Витька к обеду, привез два литра спирта. Алексанко выпросил в колхозе лошадь, погрузил на телегу улей. С Витькой уехали на писаревские покосы. Там они смешали мед со спиртом, в каких пропорциях – секретов не обнародовали. Смесь заливали в соты и ставили в улей. Они говорили, что сами не пили, но пчел угощали. Однако Витька домой пришел веселый и с песнями.

В два часа ночи они ушли с ружьями на пасеку. Еще издали увидали, что улей лежал на боку с брошенной крышкой. Кругом валялись рамки с выеденными сотами. Но медведя было не видно.

Витька возмущался:

– Попьянствовал на славу! Выпил весь спирт с медом, закусил сотами и восвояси утопал. Ночевать на пасеке не остался. Сейчас хрен его найдешь. Спит где-нибудь на мягкой куче хвороста и видит веселый сон.

Алексанко, как сыщик, крадучись, осторожно ступая, шел по опушке леса и осматривался. Вдруг он резко остановился и негромко крикнул:

– Витька, медведь под елью лежит!

– Не шуми, а то разбудишь, – ответил Витька.

Медведь спал под раскидистой елью, прижавшись к толстому стволу. Бурый ствол ели и окраска медведя сливались во что-то единое.

– А спит словно человек, даже тихо храпит, – сказал Алексанко. – Жалко будить прохвоста.

Они сделали ему из цепи ошейник и намордник, надели и привязали цепью к ели, под которой он спал. Связали цепями задние и передние лапы. Витька все это делал надежно и искусно, применяя захваченные им болты и гайки с шайбами.

Целые сутки лесной бродяга спал. Алексанко не хотелось его будить: пусть сам проснется. Когда медведь проснулся и хотел потянуться, ему что-то помешало. По-видимому, подумал, что с похмелья ноги онемели. Начал рот раскрывать – не раскрывается. Открыл глаза и попытался встать. Зазвенели цепи, и тогда он понял, что связан. Грозно заревел на всю округу, пытаясь освободиться. Но не тут-то было. Алексанко подошел к медведю, наставил ствол ружья в голову и закричал, представляя, что медведь понимает его:

– Что, бродяга, попался? Медком решил полакомиться? За твои проделки надо бы с тебя с живого шкуру снять, но я не немец, не могу. Вот если бы тебя живым можно было кому продать. Даром бы отдал, чтобы жизнь твою сохранить.

Витька убежал в деревню за лошадью. Алексанко долго еще разговаривал с медведем. Тот рычал, ревел и свирепо смотрел.

На лошади приехали Витька и Николай. Николай не верил, что медведя поймали живым, и решил ехать сам. Лошадь, еще за пятьдесят метров чуя косолапого, при всех мерах принуждения отказалась подъезжать ближе. Изо всех сил рвалась убежать. Пришлось Николаю с Витькой уехать, не погрузив медведя.

К вечеру сколько поместилось приехали на автомашине. Зверя занесли на носилках в кузов и уложили на сено. Нашлись добрые люди, кто-то позвонил в город и сообщил, что пойман большой живой медведь. Из города пришла телеграмма: «Медведя не убивать, доставить живым!» Председатель колхоза ругался, проклинал Алексанко с Витькой и медведя. Говорил:

– Вот несчастье на мою голову свалилось. Определенно заставят его в Киров отвозить.

Так оно и случилось. На автомашине колхоза медведя увезли в Киров в зоопарк. Витька и Алексанко ходили героями. Они говорили, что Витька поймал медведя, а Алексанко быстро заковал его в цепи. На то он и кузнец первой гильдии. За медведя получили хорошее вознаграждение. Но Алексанко не прочь был получить больше. Он говорил:

– Вот за волка дают овечку, а почему нет такого закона за медведя давать быка? Не поймай его вовремя, он бы мог натворить много бед с колхозным скотом.