Текст книги "Матрос Железняков"

Автор книги: Илья Амурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

В Трапезунде, Платанах и здесь, в Ризе, всюду поражает изобилие полицейских и жандармов.

Взятка – законный грабеж процветает и дает обильную жатву нашим хранителям и блюстителям закона-беспорядка, закона-поработителя…

13 сентября. Арестный дом.

Всю ночь шел дождь. В камере открылись течи, и полно на полу воды. Стекол нет. Весь вечер Старчук рассказывал о своей жизни, о действительной службе, о женитьбе…

Долго не спал, и вся жизнь длинной лентой прошла перед глазами.

Надо трогаться вперед за тем, к чему стремишься…

Быть или не быть? А так жить не хочу…

Только бы вера в людей, в лучшую жизнь не ослабла…

Да здравствует жизнь-море и могучая свобода, как океан!..

Старчук спит… Дождь, свист, и на море шторм…

14 сентября, утро.

Дождь и ненастье. Заснул прошлую ночь поздно, и сон был кошмарный.

Сегодня четвертый день. Насилу привезли горячую пищу, хотя пришлось обращаться к дежурному офицеру.

Что правит миром? Добро или зло? Ложь или истина?

Человеку, как существу высшему, дан разум, даны добродетели и пороки. Все это кто-то перемешал: добро и зло сплелись плотно и неразлучно всюду следуют вместе.

Пошедшему навстречу жизни-шторму не следует бояться гибели. Горе тому, кто испугался вида страшилищ – седых стариков-валов! Будь он полон познаний, все равно погибнет, не пройдя и трети пути.

Кости брошены. Игра началась. Кто победит? Хладнокровие, смелость, решительность!..»

Через несколько часов «Принцесса Христиана» должна отплыть. Уже полностью закончена погрузка, и поднимаются пары. Можно отдавать последние распоряжения об отходе. Но Каспарский все еще не делает этого.

Прибывший транспорт «Принц Ольденбургский» доставил служебную почту. Среди документов, присланных из пароходства, было письмо из морской жандармерии.

Каспарский вскрыл пакет. Часть письма, оказавшись приклеенной к конверту, порвалась. Можно было разобрать только слова: «…дезертир с Балтийского флота, государственный преступник Анато… – Далее сообщались приметы: – Рост 2 аршина 84/3 вершка, объем груди – 197/3 вершка, вес 4 пуда 4 фунта. Правильные черты лица. Глаза голубые. Слегка вьющиеся черные волосы. Взгляд смелый. Характер – гордый. Прямая, твердая походка».

Жандармским управлением предписывалось при обнаружении дезертира сообщить о нем в Новороссийск или в Одессу, установив по пути негласное строжайшее наблюдение за ним.

В каюту вошел Митрофанов.

– Вот, ознакомьтесь, Николай Михайлович, – только что получил с очередной почтой, – сказал Каспарский, протягивая своему помощнику письмо.

Прочитав его, Митрофанов ответил:

– Вне всяких сомнений, речь идет о Викторском. Имя подходит, а приметы прямо с него списаны. К тому же я как-то недавно обратил внимание на его верхнюю одежду – не иначе, как перешитый бушлат.

– Все это, может, в действительности и так, но для нас сейчас главное – скорее дойти до места назначения. А там уж пусть полиция разбирается. Ей видней, что делать с Викторским. Вам же придется немедленно отправиться к начальнику тюрьмы и объяснить, что у нас не хватает кочегаров, а эти арестованные за драку наши матросы срочно нужны для работы на судне. Идем с военным грузом по назначению командующего фронтом.

Старчука и Железнякова вернули на «Принцессу Христиану». Каспарский вызвал их к себе и заявил:

– Надеюсь, что отсидка в тюрьме послужит вам на пользу. Впредь будете вести себя как полагается.

Когда Железняков и Старчук вышли из каюты, Каспарский сказал своему помощнику:

– Теперь я окончательно уверен, что речь идет о Викторском. Я обратил внимание на его глаза. Ничего не скажешь, красивые… такие голубые, словно у ангела небесного…

– Но взгляд у него далеко не ангельский. Настоящий ястреб! иронически улыбнулся Митрофанов.

…Выход в рейс «Принцессы Христианы» несколько задерживался. С берега сообщили, что замечена подводная лодка. Но на рассвете Каспарский решил все же выйти в море.

И снова Железняков нес вахту в жаркой кочегарке.

На следующий день после выхода из Ризе «Принцессы Христианы» Железняков писал в своей заветной «Памятной тетради»:

«17 сентября. Рейд Платаны.

Стоим здесь. Будем выгружаться. В городе отсутствует все. Мясо достать страшно трудно. Команда голодает.

У берега моря стоит памятник с знаменитой надписью:

„Мир праху вашему, дорогие борцы за Русь и свободу народов. Вы спите крепким, непробудным сном далеко от дорогой родины, заброшенные сюда роковой судьбой. Волны морские будут одни напевать песни, и имена ваши золотыми буквами впишутся на страницах русской истории.

16 июня 1916 г.“

Спите мирно, серые чудо-страдальцы! Кто больше вас видел страданий? Кто больше, чем вы, испытал? Кто терпеливее, чем вы, нес всю жизнь тяжелый крест тирании буржуа и купцов?

Всю жизнь, полуголодные, забитые, запуганные, всегда в страхе за себя и свою голодную семью, вы терпеливо шли, неся этот крест безропотно, подчиняясь превосходящей вас силе. Пошли сражаться, и опять над вами висели смерть и издевательства, и вы погибли, а там, в тылу, свистят пули и падают окровавленные матери и дети на грязные мостовые улиц, и топчут их копыта жандармских лошадей. За что?

За то, что голодные осмелились сказать, что им хочется есть, что они голодны. Вы погибли, а вновь пополнивших ряды угощают ложью, вылетающей из не знающих утомления уст краснобаев – мелких газетных бумагомарак. И они смеются до слез, пьяные от успеха, и справляют оргии крови и мяса под музыку скрежета, плача, проклятий обезумевших от горя и голода матерей и умирающих в подвалах детей.

Прав автор надписи на памятнике, с какой бы мыслью он это ни писал: золотыми буквами запишутся имена ваши на мрачных и кошмарных страницах эпохи русской истории. И эти имена громко будут звать живых ко мщению. На долгие годы, века запечатлится в памяти народа кровавый след оргии тиранов-„миротворцев“.

Вот там, на горе, виднеются тесно прижавшиеся друг к другу маленькие белые кресты, словно извиняясь за то, что здесь пришлось им стать, напоминать об измученных телах, нашедших вечный отдых, омрачить этим привыкшие к художественным пейзажам взгляды тиранов-паразитов и их супруг. О, как противно, как больно, обидно становится на душе, когда какое-нибудь из этих „нежных созданий“ начинает причитать, артистически складывая руки, „душевно сожалея“!

Ей, милой паразитке, кажется забавной, интересной, полной поэзии эта кровавая каша, это безумное месиво крови, мяса, костей, и солдаты, „рвущиеся в бой“, и серый офицер, окутанный ореолом храбрости и славы. Так много рыцарей, что у нее глаза разбегаются от колоссальнейшего выбора! А если ей и случится увидеть кусочек суровой жизни, она вскрикивает, отвертывается и… тотчас забывает.

26 сентября. Ночь. Платаны.

Постараюсь изложить свои мысли, которые не дают мне покоя.

Все, что творится вокруг, так ужасно, что порой становится трудно поверить в победоносное шествие народа вперед. Всюду растет произвол, всюду кучки людишек, прикрываясь личиной, именуемой „законом“, грабят, давят, прессуют, осыпают градом глубочайших обид и оскорблений.

Горько, обидно, и злоба закипает неугасимая в груди, когда видишь, на какую простую, глупую, грубую шутку люди попадаются, как сельди в сети.

Человек хочет сделать шаг в сторону от этой сети; он уже готов привести свое намерение в исполнение, как вдруг слышит грозный окрик: „Смотри! Это карается законом“. И люди, подчиняясь этому нелепому закону, убивают друг друга, не зная, для чего и во имя чего; идут сами на смерть, исполняя волю кучки людей, преследующих корыстолюбивые цели. Бесцельно умирают тысячи молодых, сильных людей, которые могли бы принести колоссальнейшую пользу народу; гибнут дети, жены, сестры, дочери и матери, падая и обагряя кровью уличные мостовые под пулями верных защитников закона.

Но в воздухе уже чувствуется что-то новое для нашего народа! Движение медленное, но есть. Надо развить его скорость!

И я верю, – а иначе и жить нет смысла, – что наступит пора, когда человечество, шагая через трупы товарищей и врагов, пройдет тяжкие испытания и среди смрада, зарева пожаров и разрушений увидит ее, всю облитую кроваво-красным светом, великую, единственную и могучую мать свободу».

Вскоре «Принцесса Христиана» пришла в Новороссийск.

Уже вечерело. Железняков и Непомнящий вышли на верхнюю палубу. Здесь хоть на короткое время можно было забыть о тесной, душной кочегарке.

Над широкой бухтой, слившейся с безбрежной темно-синей далью, дул с гор холодный норд-ост. Небо над горами медленно меняло свою окраску. Желтые с известковыми отливами вершины гор постепенно становились синими, потом фиолетовыми. Поднимался туман. Он белыми густыми клубами подбирался к вершинам. Небо затянулось сплошной густой синью. Горы погрузились в темноту.

– Как думаешь, старина, вон до той точки, – указал Анатолий рукой на черневший прямо против рейда край портового мола, – за какое время можно добраться вплавь?

– Если чуть правее взять, там далеко мель тянется. До мелкого места, пожалуй, можно доплыть минут за пятнадцать, двадцать… – медленно произнес Непомнящий. – Только вода холодновата…

– Это ничего!

«В Балтике вода была не теплей», – подумал Железняков, вспомнив, как он бежал с «Океана».

Осмотревшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, Анатолий достал из-за пазухи тетрадь.

– Возьми вот это, Феодосии, и спрячь пока получше. Если вдруг что-либо случится со мной, постарайся передать эту тетрадь по указанному адресу.

В это время раздался чей-то громкий голос:

– Викторский! Живо! К капитану! Непомнящий, спрятав под рубаху тетрадь, с тревогой сказал:

– Это что-то неспроста, если к капитану требуют.

– Ладно, старина, иди в кубрик, потом расскажу, зачем вызывают, – уже на ходу кинул Железняков. Войдя в каюту капитана, Анатолий спросил:

– Вы вызывали меня, господин капитан?

– Да, вызывал. – И после небольшой паузы угрюмо добавил: – Так вот, Викторский, я должен тебя уволить, притом немедленно…

Железняков был готов ко всему, только не к этому.

– За что увольняете, господин капитан? – глядя прямо в глаза Каспарскому, спросил Железняков. Каспарский, выдержав этот взгляд, грубо ответил:

– Это дело не твое, за что я тебя увольняю! И приказываю, чтобы уже завтра утром твоего духу не было на пароходе! – И тут же, вынув из ящика письменного стола деньги, отсчитав двадцать пять рублей, протянул их Анатолию. – Этого хватит тебе на первое время, пока не устроишься где-нибудь, – сказал он уже более мягким тоном.

– Нет, господин капитан, мне полагается больше за проработанное у вас время…

– Ну, хорошо, не будем торговаться. Вот получи, – сказал Каспарский, подавая Железнякову еще десять рублей, – и на этом разойдемся.

– Все же я хотел бы знать, за что вы меня прогоняете с парохода?

– Я капитан и делаю так, как считаю нужным! Повторяю еще раз: немедленно убирайся отсюда! А за что увольняю – узнаешь когда-нибудь… Только предупреждаю, сейчас никому ни слова, что я уволил тебя.

Железнякову показалось, что в строгих, суровых глазах Каспарского мелькнула теплота.

– Ну что ж, господин капитан, прощайте! Может быть, еще и встретимся… – сказал Анатолий, порывисто открыл дверь и вышел из каюты.

Направляясь в кубрик, Анатолий увидел Старчука. Вероятно, его предупредил обо всем Непомнящий.

– Что случилось? Зачем вызывал капитан? – с тревогой забросал вопросами Старчук своего друга.

– Я должен немедленно убираться отсюда…

Оставшись один в каюте, Каспарский задумался: «Мне кажется, что я поступил правильно, уволив Викторского. Ведь все равно в ближайшие же часы он был бы арестован здесь, на пароходе… А с меня хватит и тех неприятностей, которые получились из-за Волгина и Чумака… Потом эта драка Викторского с Коноваловым… Пусть ловят этого красавца где угодно, только не на моем пароходе… А кочегара я потерял хорошего…»

Несмотря на то что Каспарский дал указание свезти его письменное сообщение о Железнякове в портовое полицейское управление только на следующий день, Митрофанов отправил боцмана Коновалова с этим донесением уже вечером. Но полицейские не поспешили, зная, что ночью, да еще с парохода, преступник никуда не денется.

Ранним утром, когда жандармский подполковник в сопровождении двух бравых унтер-офицеров подошли на катере к борту «Принцессы Христианы», Железнякова здесь уже не было…

Итак, я гражданин…

Поезд пришел в Москву ночью.

Шагая от вокзала по темным улицам, Железняков добрался к дому на Бахметьевской, где жили его родные, на рассвете. Во дворе залаяла собака. Это был старый Полкан, любимец Анатолия.

– Полкашка! Ах ты, чертяка! Узнал! Ну спокойно, тише, тише!

И пес, как будто поняв, что нельзя громко лаять, радостно повизгивая, завилял хвостом.

Пришлось тихо, но довольно долго стучать.

– Кто там? – раздался наконец за дверью заспанный голос.

– Открой, Саня! Это я, – узнав сестру, негромко ответил Анатолий.

Трогательной и волнующей была встреча с матерью. На глазах ее от радости при виде сына показались слезы.

– Не плачь, мама, не плачь, дорогая, все будет скоро хорошо, успокаивал ее Анатолий. И тут же сказал сестре:

– Саня, мне нужен новый, как говорят, «железный» документ. Срочно нужен. Ты ведь знаешь, что старому истек срок… Надо повидаться сегодня же с Петровым. Схожу к нему, когда стемнеет…

Старый рабочий со снарядного завода Густава Листа обрадовался, увидев Железнякова.

Узнав обо всем, что пришлось пережить Анатолию и на Балтике, и на Черном море, он успокоил его:

– Насчет документов поможем. Не впервые такое дело… Ты сейчас отдохни денек-другой у меня. Тут безопасней…

Через несколько дней Железняков был снова в пути, направляясь к Черному морю, только уже не в Новороссийск, а в Батум. Он решил устроиться на работу в порту. В случае опасности быть арестованным жандармерией оттуда легче было осуществить план побега за границу.

Все еще находясь под впечатлением от встречи с родными и друзьями в Москве, Железняков записывает в свой дневник:

«3 ноября.

Прощай, Москва! Увижу ли тебя еще раз или нет? Прощай, живи, будь смелая и честная, будь такая же радушная, бодрая и гостеприимная для нас, рабочих, и впредь говори обо всем, что ты ненавидела, также с открытым и ясным челом. Прощай!

Мчусь с поездом, уносящим меня на юг. Что впереди? Позади ничего не осталось. Все впереди!»

На этот раз Анатолий направляется в Батум. Здесь он устраивается мотористом на небольшое буксирное судно. О дальнейшей его жизни повествуют строки дневника.

«29 ноября. Днем.

Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды.

Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!

Ночь, пришли в Сухум.

21 декабря.

Работаем, что называется, полным ходом. Из рейса в рейс. Скоро праздники, но это не для таких, как я…

1 января 1917 года. Батум.

Новый год…

Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?..

Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю…

Да здравствует жизнь! Труд!

Да здравствует борьба!

11 января.

Дождь, зарядивший надолго.

Мокро, грязно и слякотно… Стоим под парами… В кубрике жить нельзя, команда разбежалась, ибо течет полным ходом. Заявляли начальству – не обращают никакого внимания или начинают успокаивать тем, что „сделают“…

При таких условиях всякое желание работать отпадает…

…Занимаюсь перелистыванием книги Джека Лондона, которую читал уже за короткий срок раз шесть, и чтением старой газеты: некоторые места знаю наизусть.

Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет – меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора.

Почему?

Да потому, что я как живого вижу его, говорящего с увлечением, всей душой стремящегося вложить в мозг слушателя свои убеждения, свои идеи.

Каждая горячая речь приводит меня в восторг…

Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть выражение боли, скорби души, исстрадавшейся от лжи и оскорблений.

11 января. Ночь.

Ужасный вечер! Я никогда не чувствовал себя так скверно, так нехорошо, как сегодня. Тоска ужасная, кошмарная тяжелой пеленой окружила меня и начала, как удав, медленно, но упрямо душить. На душе стало сумрачно и хмуро, как в штормовую ночь.

Хотелось бежать, но куда? Стоим на рейде, идет дождь, да и город представляет ночью печальную картину.

О чем тосковал?

Одиночество – вот причина. Я один, как волк среди зимней необъятной равнины…

Передо мною лежит книга „Солнышко красное“. Я перечитываю и радуюсь, что купил. В ней есть многое, что поможет мне остаться человеком. Я как прочту, так делается легче. Вот такие люди, как этот герой Ислам, могут вырвать у жизни кое-что, не принимая ее благосклонные подарки.

О, поскорей катись, время!.. Только не опередил бы меня наш милый надзиратель, виноват, полицмейстер. Да неужели не выберусь?.. Шансы, хотя и маленькие, но на моей стороне.

Вперед! Все для цели. Все для свободы!.. Трудиться, работать и чувствовать, что ты ни от кого не зависишь! О счастливейшая пора, когда ты наступишь?!

13 января. Ночь. 12 часов. Анатолия. Река Хопа. Шторм.

Сегодня пошли и, не дойдя до Вице, отдали якорь в Хопе. На море шторм, тысяча звуков – безумных, диких, грозных. Несется, плачет, рыдает могильным свистом ветер. Он то стихнет на мгновенье, то злым, сокрушающим порывом завертится, закружится в вантах, снастях, точно хочет догнать кого-то. Догнать нет мочи, и ветер в бессильной злобе бросается на все, что встречается ему по пути. Дождь крупными сильными ударами бьет о палубу.

Тепло в каюте – горит „молния“, но кормовое помещение течет. Это ужасно. В сухом помещении можно выдержать очень долгий шторм, не ругая никого. Но как быть, когда мокро, холодно и сыро?

Я люблю штормовую погоду: она навевает неясную грусть, и все, что нарастает на душе зачерствелой корой, уходит куда-то далеко-далеко. В такие минуты я чувствую себя хорошо, – хочется подвига, страшного, рискованного, безумного. И я, ни на секунду не задумываясь, кинулся бы ему навстречу.

Хочется писать много, но качает. Все-таки буду продолжать. Вот моя жизнь сейчас – этот этап – до того тиха и спокойна, что трудно дышать.

Но, кажется, я попадусь здесь, если придут справки, а они их наводят.

За последние дни я чувствую что-то такое, что раньше не наблюдалось или приходило лишь на мгновенье, а теперь на долгие часы плотно и крепко улеглось в душе: это тоска о жизни, тоска и непонятная тревога.

После того как я жил и работал в Москве, все кажется бледным: опять сильно тянет к той жизни…

Я не верю в порывы. Что такое порыв? Мгновенное чувство, заставляющее подняться сразу на значительную высоту и могущее так же быстро низвергнуть гораздо ниже… Порыв в разрешении вопросов общественной жизни, когда они поставлены ребром, – это очень опасная и ненадежная игрушка.

Нет, тут нужно нечто иное, более прочное и могущественное. Нужна явная, разумная сознательность, когда вся воля собрана, когда молча объявлена борьба. Какой враг страшнее – тот, который, нападая, кричит, или тот, кто идет молча, стиснув зубы? Я думаю, что второй, – при встрече с таким врагом волосы на голове зашевелятся.

Когда человек скажет: „Да этого не должно быть, я не хочу работать в таких условиях“ – и начнет медленно, спокойно распутывать узел общественной жизни, то у „художников“, создавших этот узел, на душе станет хуже осенней ночи. Они увидят сразу, что их козыри тут слабы, игра проиграна.

Одна лишь сознательность способна сделать то, что не сделает масса порывов… Сознательность напоминает шквалы морского шторма, которые, равномерно катясь один за другим, сокрушают очертания берега, творят новые или размывают, уносят вглубь старые. Она дает свет, тепло, влагу и жизнь новому, и это новое живет до тех пор, пока оно в колее жизни.

Да здравствует то, чего не сокрушит ни штык, ни пулемет, ни цепь, ни сама смерть!

19 января. Ночь.

Читал сейчас Мэна „Охота за любовью“. Очень дикая книжонка. Я только удивляюсь такого рода писателям, которые гнут из осины оглобли. На что, спрашивается, мне все эти неврастеники миллионеры, на что все эти спекулянты и такие женщины, как Ута Энде, которые для достижения цели отдаются старикам? К чему же такими особами восхищаться? Искусство, где они для славы готовы бегать в ночных рубашках?

Что может быть общего между искусством и раздеванием? И как можно причислять фарсы к искусству? Это же подлость!

В жизни нашего общественного строя все так смешалось, все так перепуталось, что жизнь стала мрачной ночью лжи и самообмана. Люди сами гибнут и губят растущие молодые поколения, воспитанные на кошмарной лжи, обмане, самообольщении, которыми, как проспиртованные препараты, насыщены их отцы.

23 января, г. Батум.

Стоим в ремонте. Каких-нибудь два месяца, и – в путь на север. Эх, черт возьми, да неужели правда?! Вперед, все для того, чтобы только достигнуть цели!

Сижу голодный как волк, денег нет.

25 января, г. Батум.

Черт знает, что делается. Жизнь дорожает каждый час. За последние двое суток только вечером мог поесть горячего – занял денег у заведующего отправками. В городе хлеба нет, и достать его почти невозможно.

Получил письмо от Виктора.[5]5
  Младший брат Железнякова.


[Закрыть]

Да, в этом сидит другой человек, нежели во мне, этот скоро встанет на последние мертвые якоря в тихой пристани. Купит герань для окон, занавески, самовар медный, жену заведет…

Сундук его желаний небольшой, а потому он скоро его заполнит; малому кораблю малое и плавание!

26 января.

Ночи стоят чудные, божественные, лунные, в такую ночь лишь петь великие гимны жизни, борьбе и свободе.

31 января. Батум.

Сегодня был вызван в контору. Объявили, что дали прибавку в размере 20 рублей. Следовательно, я получаю 100 рублей. Это очень и очень утешительно, и если бы еще два месяца все обошлось благополучно, тогда я смог бы начать свое победоносное шествие к цели.

Видел Можанова, просил перевода на паровой. Он сказал, что меня переведут обязательно. Это меня утешает еще более, так как есть большие шансы делать рейсы между Трапезундом и Новороссийском, что меня очень радует…

…Читаю газеты изо дня в день. Больше и читать нечего. Но радости мало, лишь гнев и злоба каждый раз сильным вулканом кипят и клокочут в груди. Так много прекрасных слов, высокопарных фраз, после которых, кажется, будет не жизнь на Руси, а нечто вроде рая. А на деле?

Судьба Польши вручена секаторам, явно враждебным всякому… малейшему освободительному движению. Еврейский вопрос лежит под сукном на столе антисемита. Крестьянское равноправие после долгого пережевывания, перевертывания брошено в темный угол архивов, чтобы вновь покрыться пылью. Рабочие организации запрещаются, а общество фабрикантов и заводчиков дальше и шире протягивает руки, набивая плотнее богатство, уложенное в кладовках и банках.

Общественная жизнь трепещет под давлением властной руки бюрократов. Она окружена всевозможными „верными слугами“, во главе которых стоит духовенство.

История повторяется, это правда; во времена французской революции ненависть к церкви достигла апогея, так и теперь наблюдается течение к этому. Общество довольно ясно понимает, что церковь сует свой нос далеко не в ту сторону, куда бы это следовало.

Жизнь отдельных членов общества, особенно семейная сторона, глухо закована в цепи церковным кузнецом. В последнее время громко и усиленно начали говорить о брачном вопросе, о разводе. Вопрос этот большой, и дотрагиваться до него, не давая положительного ответа, я считаю величайшим преступлением, злонамеренным растравлением назревшего нарыва.

Время идет к тому моменту, когда общество станет лицом к лицу с двумя сильными, до безумия лживыми и хитрыми врагами, не стесняющимися в средствах для достижения цели, – правительством и церковью…

2 марта.

Стоим в Сурмине, есть нечего и купить негде. Возмущает халатность командиров, их нерадение к делу.

Вот только сегодня занялись выгрузкой, когда началось волнение; когда же стояла чудная погода, то не выгружали. Эх, Россия, Россия!

Утро. 9 марта. Батум.

Итак, я гражданин. Нечто новое появилось на лице нашей земли. Император Николай отрекся от престола, и буржуазия встала у кормила правления.

Карта Романовых бита. Замечательно то, что план выполнен так точно, определенно, как он был запроектирован: председателем совета министров Львов, военный и морской министр Гучков и т. д. И вот теперь начинается хитросплетенная, тонкая политика капиталистов. Но что получил народ?

Фигуры переставлены, игроки заняли свои места, игра началась – тонкая, ажурная. Эх ты, куцая свобода, как обкорнали тебя!

10 марта.

Идем в Новороссийск».

Узнав, что «Принцесса Христиана» стоит в Новороссийском порту, Железняков направился на судно. Радостной была встреча со Старчуком, Непомнящим и другими товарищами.

– Где же ты сейчас мотаешься? – спросил Дмитрий.

– Плаваю на буксиришке. Только с этим делом кончаю. Еду на Балтику! Там дела веселей идут, – ответил Анатолий.

Старчук одобрительно заметил:

– Я понимаю тебя, Анатолий. Но и тут ты не лишний. Помнишь, как ты призывал ребят на «Принцессе» объединиться для борьбы против судовладельцев, этих наших эксплуататоров? Так вот прошу тебя, дружище, завтра на митинге крепко сказать – ты это умеешь, – как надо бороться за свои права нам, черноморцам.

– Ладно. Выступлю, – сказал Железняков.

Последнюю запись в своем дневнике Железняков сделал 7 апреля.

«7 апреля. Новороссийск.

Жизнь с 9 марта резко повернула течение и усилила свой бег. Было собрание моряков. Выхожу, говорю и начинаю жить той жизнью, о которой мечтал, – жизнью общественного деятеля».

Через несколько дней, тепло распрощавшись с друзьями-черноморцами, Железняков направился к берегам Балтики.

По дороге в Кронштадт Анатолий заехал в Москву. Хотя он и торопился, но все же решил несколько дней побыть с родными и повидать своих старых друзей с Бутырского завода и в Богородске.

Богородцы обрадованно ему сообщили:

– Вот хорошо, что приехал. У нас сегодня как раз митинг в театре «Колизей». Прибыли ораторы из Москвы и Петрограда. Но только меньшевики да эсеры.

– Ты за какую партию стоишь? – спросил у Анатолия один из старых ткачей.

– Пошли на митинг. Там увидим, кто за кого, – ответил Железняков. – Вы мне вот что скажите, братки, как сейчас поживаете при «свободе»? Как Морозов, подобрел?

– По-прежнему душит нас и жиреет. Как был кровопивцем, таким и остался, – сказал один из рабочих, шагавших рядом с Анатолием.

– Пора вам сбросить этого мироеда со своих плеч, – посоветовал Железняков…

Зал театра был переполнен. Митинг только что начался.

Председатель, приезжий меньшевик, призывал одобрить деятельность Временного правительства, чернил партию большевиков.

Железняков поднял руку и крикнул:

– Прошу слова!

Разоблачая клеветнические измышления меньшевистского оратора, высмеяв его призывы выразить доверие Временному правительству, Анатолий говорил о трех веках царского самодержавия в России, о борцах за свободу, замученных в рудниках Сибири.

– Я еще молодой, не видел того, что видели вы, старые люди, сколько тысяч мучеников прошагали по Владимирке на каторгу! Эта дорога близко от вас, рядом проходила.

– Долой большевистского агитатора! – закричали меньшевики.

Но Железнякова не смутили эти выкрики. Он с еще большим пафосом говорил:

– Товарищи, Ленин – это душа народа, это наша вера в будущее, наша опора. Зал гремел от оваций. Моряк закончил свою речь словами:

– Да здравствует Ленин! Долой правительство буржуазии! Да здравствует власть Советов!

Под новый грохот аплодисментов Анатолий спустился со сцены. Рабочие подхватили его на руки и начали качать…