Текст книги "Ночь пяти стихий"

Автор книги: Илья Стальнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

АТЛАНТИДА. СЕЯТЕЛИ РАЗДОРА

В центре площади бил фонтан. Струи вытекали из мраморных ртов пяти мифических змей Кса – скрепляющих ткань бытия, и разбивались, играя в разноцветных лучах, исходящих от магических шаров-самосветов – их секрет на протяжении уже тысячелетия бережно охранял цех магов-ремесленников. Но сейчас магические шары были не нужны, чтобы разгонять вечернюю тьму. Рядом с фонтаном пылало высокое пламя, жадно пожирающее свитки и книги.

Площадь с четырех сторон окаймляло шестиэтажное, строгое, с величественной колоннадой здание Дворца Света. На протяжении многих веков здесь обучались мудрости лекари и философы, маги-ремесленники и свободные жрецы. В его лабораториях постигались тайны бытия или возрождались старые знания. Когда-то лишь избранные могли войти в касту «размышляющих». Это считалось почетным. Ныне же плебс научился презирать знание. И его носителей.

«Размышляющие» – каста лучших», – усмехнулся про себя советник Картанаг Змея, с ног до головы закутанный в тонкий черный плащ – в такие обычно облачались жители северных провинций. – Сейчас эти лучшие – подмастерья и ученики, под улюлюканье ремесленников, плебса и отпущенных рабов, кидали в пламя книги и свитки.

– Огонь! Больше огня! – стоял дикий визг. Так кричит потусторонняя нечисть, вызванная -чарами черных магов.

– Кидайте больше! Еще пламени!!!

Толпа бурлила. Толпа радовалась. Картанаг пристроился в стороне. Опершись о колонну, он, щурясь, наблюдал за происходящим. Рядом с ним стоял низенький, полноватый, с вытянутым лицом человечек, одетый в одежду уличных торговцев Овощами. Если бы кто-то мог вытряхнуть из его карманов все содержимое, то скопился бы неплохой арсенал – метательный нож, крохотный, с ладонь, арбалет со. стрелкой, взрывающаяся коробочка, несколько заостренных зубчатых колес, которые при умелом броске перепиливают горло. Ну а также удавка, стилет и прочие мелочи. Можно было бы подумать, что человек принадлежит к разбойничьему племени или к убийцам-наемникам. Но это было не так. Этот человек звался Пантеомоном и являлся преданным слугой Картанага. Для преданности у него были определенные причины, ибо он не относился к числу людей, которые делают что-то без причин.

Тем временем вакханалия вошла в новую стадию. Если есть возбужденная толпа, обязательно должны появиться и те, кто будет заводить ее дальше. Причастность к толпе – уже счастье для плебса. Вести за собой толпу – это вершина блаженства. И желающих обычно находится немало.

– Знания? – вопросительно завизжал долговязый школяр в тоге послушника школы философии.

– Прах! – взревела толпа.

– Прошлое?

– Дерьмо!

– Учителя?

– Бараны на мясо!

– Будущее?

– Наше! Наше! Наше!

Школяры и маги-недоучки буйствовали больше всех. Поротые за нерадивость и глупость, отоспавшие множество часов за недочитанными рукописями и книгами, утомленные видом пути, который им предстоит пройти, сегодня они с радостью жгли книги.

– Почему перво-наперво плебс уничтожает храмы и дворцы Знаний? – произнес Пантеомон. – Набожные люди ломают алтари? Школяры жгут книги?

– И вера, и поиски истины требуют душевного труда, – ответил Картанаг. – Освобождаясь, люди скидывают с себя опостылевшие оковы.

– Значит, они хотят быть свободны?

– Точно. Самое большое счастье для плебса – освободиться от тонкого слоя культуры, морали, веры. Они свободны.

– Но попадают в худшее рабство – тьмы.

– Тьмы? – вскинул бровь Картанаг. – А кто сказал, что им нужен свет? Они хотят наслаждаться. Утолять похоть. Угнетать ближнего. Им весело. Хорошо.

– А что нужно нам? Мудрость? – усмехнулся Пантеомон.

– Всего лишь власть.

– Власть – пьянящая отрава.

– Да. Я как на струнах играю на их страстях и страхах. На их жажде разрушения и удовольствий. Эти люди – ступени на пути к власти. Они послушны мне.

– Да, господин, – кивнул Пантеомон, усмехнувшись про себя самонадеянным словам хозяина. Тот не первый считал себя властелином плебса. И не последний.

– Приступай, – приказал Картанаг и отступил за колонны, где скрывались переодетые телохранители.

– Считай, уже сделано, – Пантеомон ринулся вперед.

Как выпущенная в воду рыба, он растворился в толпе. Несколько минут, и вот начинавшая успокаиваться человеческая масса заволновалась вновь. Опять послышались крики, призывы. Пантеомон свое дело знал. Толпа – это была его среда обитания. Он знал ее повадки, умел зажигать или тушить огонь.

– Маги! – послышался визг; – Они забирают кровь наших детей!

– Они воруют наши души!

– Ненавидят нас!

– Они слуги Харимана!

– Сжечь рассадник.

– Стереть!

– Вперед!!!

Металлические ворота Дворца неожиданно услужливо распахнулись. Привратники лежали с перерезанными горлами – лазутчики Картанага расчистили для толпы путь.

И началось. Толпа теснилась у дверей, врывалась в здание и растекалась по нему. В окнах заплясал огонь.

– Вперед, – приказал Картанаг своим спутникам и ринулся во Дворец Света.

Они шли по длинным коридорам, оставляли позади комнаты для занятий, лаборатории, хранилища, где буйствовал плебс. Вандалы, охваченные безумием и страстью к разрушению, метались по помещениям, разбивали машины, рвали рукописи. Не забывали они и о себе, рассовывая по карманам золотые безделушки и камни. Понадеявшиеся на толстые стены маги и философы погибали, падали под ударами рук и ног, в их тела вонзались разделочные ножи для мяса и острые стилеты, так любимые уличным сбродом.

– Хаос берет свое, – советник засмеялся, глядя на тлеющие книги – всеобщее безумие заразило и его.

Из боковой анфилады комнат выскочил Пантеомон и кивнул:

– Он там. Дверь не выдержит наших ударов.

Дверь была разрисована магическими значками. Хозяин считал, что они защитят его убежище от темных сил. Возможно, они и оберегали от духов, но перед людской злобой и ненавистью были бессильны.

Дверь действительно не выдержала страшных ударов палицы, которые наносил один из телохранителей советника – краснокожий гигант из юго-восточной пустыни, и пошла трещинами. Рогатые собаки из стали, служившие ручками, злобно оскалились на пришельцев. Дерево подалось, и палица провалилась внутрь. Затем от двери отлетел еще кусок.

Плебс буйствовал в других частях Дворца. По зданию можно было бродить часами, так что мест для забавы имелось более чем достаточно. Советник не обращал на толпу внимания. Ему не было дела до их забав. Он пришел сюда с определенной целью. И он привык, что его цели стоят гораздо дороже чужих никчемных жизней. Он не привык останавливаться.

В комнате блекло-малиново светился шар, похожий на те, которые освещают улицы. За столом, задумчиво уставившись в одну точку, сидел старик. Он был одет в мантию, усеянную звездами. Пройдут тысячелетия – и так будут одеваться звездочеты и астрологи, колдуны и фокусники в Европе и на Востоке. И никому в голову не придет, что традиция берет начало еще в нижних временах Атлантиды. Одежда говорила о роде занятий этого человека: он был смотрящим за Звездными Часами – магом Времени. Он привык читать по движениям планет судьбы монархов и подданных, проникать острым взором в будущее. Он знал, что близок его смертный час и что ему суждено погибнуть вместе с Дворцом Света, которому отдана большая часть жизни. И это наполняло его сердце скорбью.

Он не обернулся, когда в крохотную каморку, завешанную звездными картами и заставленную глобусами и объемными золотыми схемами звездного свода, ворвался советник со своими псами.

– Значит, это все-таки ты. Змея.

– Я, – кивнул Картанаг.

– Зачем ты это делаешь? Ты губишь Империю. Ты губишь нас, хранящих Знание. Ты еще дальше откидываешь во тьму народ.

– Ты слишком много мнишь о себе. Кому нужны ваши обветшалые истины? Ваша абстрактная мудрость? Спасу Империю я!

– Глупец…

– Хватит пустых разговоров, – Картанаг протянул ладонь и потребовал: – «Лунный осколок».

– Ты пришел из-за него? Из-за него ты погубил столько людей?

– Я не рассчитывал, что ты отдашь его по моей просьбе.

– Я должен был его уничтожить, чтобы он не достался тебе.

– За чем же дело стало?

– Камни имеют власть над хозяевами… Я не могу тебе помешать. На.

Не глядя на Картанага, маг Времени протянул ему массивную золотую цепь с невзрачным синим камнем в оправе. Не знающий не обратил бы на него внимания. У знающего бы перехватило дыхание. «Лунный осколок» – один из главных камней Видения;

Картанаг сжал в руке камень, глаза его блаженно закатились. Ради него он бы сжег не только Дворец Света, но и весь Перполис. Камень даст Видение. А именно Видение сейчас нужно ему больше всего. Сегодня в Атлантиде любой торговец и последний нищий смутно ощущает, что грядет время перемен. Уловить их суть, понять их и обратить себе во благо – это удел избранного. Того, кто владеет «Лунным осколком».

– Не думаю, что твои надежды оправдаются, – будто прочитав мысли советника, произнес маг Времени.

– А это не твое дело, – сказал Картанаг. – Твои дела вообще закончены.

Он кивнул телохранителю. Сверкнул малиновой молнией в лучах светового шара меч. Маг Времени упал на пол. На его лице было спокойствие. И оно насторожило Картанага. Старый мудрец, похоже, знал нечто такое, что Картанагу неизвестно.

– Будет по-моему, а не по-вашему, – змеей прошипел Картанаг и пнул бездвижное тело. – По-моему!!!

РУСЬ. БОЛОТНЫЕ ЛЮДИ

Сколько Гришка помнил себя – всегда его преследовали холод, голодные спазмы в желудке, свист кнута и розог, ну а еще – леденящие крики боли и смерти. Такова уж судьба – родиться в суровое лихолетье, когда, казалось, сам Господь отвернулся от Великой Руси, когда двинулись на землю русскую польские полчища с мечом, огнем и верой своей. С хлебом да солью встречало их отребье и сволочь, и запылали костры, задымились пожарища. Кого из православных голод не косил – война прибирала.

Сельцо Гришкино было небольшое. Жил он с матерью. Только родился он, когда был великий голод. Отец ушел в Москву да там и сгинул. Старшие братья и сестры умерли. Страшные времена были тогда для Руси.

Девять годков ему было, когда в сельцо пришли поляки. Отбившийся от основных сил польский отряд попал не туда – поживиться в сельце было нечем. До сих пор стоит перед глазами Гришкиными надменное и красивое лицо пана, имя которого так и осталось неизвестно. Одет тот был в богатую шубу, шитые жемчугом сапоги, лисью шапку. На боку болталась дорогая сабля. Он прямо восседал на вороном коне, и сама смерть виделась в нем перепуганным селянам.

Порядка в польском королевстве никогда не было, а потому каждый знатный шляхтич имел свое войско, нередко промышлявшее грабежами да разбоем. А уж чтоб русскую деревню в разор пустить – это сам Бог им велел.

Нет, чтоб, увидев нищету, оставить мирных жителей в покое, но шляхта как с цепи сорвалась – кого из селян порубили, кого в хате пожгли, а самые счастливые в лесу схоронились. Совсем еще маленький Гришатка сумел убежать и вернулся в сожженную деревеньку, над которой витал дым и висел плач чудом выживших баб. Мать Гришатки так и осталась в обрушившейся избе. Мальчишка в последний раз взглянул на изничтоженный, спаленный дом и побрел прочь, не в силах даже расплакаться.

Брел он через зимний лес, наугад, незнамо куда. Холод был такой, что трескались деревья, а замерзшие птицы падали на землю и вскоре превращались в стеклянные игрушки. Сперва Гришка еще боялся, что замерзнет до смерти, сгинет, но потом страх прошел. Наоборот, стало тепло и спокойно, он привалился к дереву и прикрыл глаза. Так бы и остался там, если бы не набрел на него странствующий инок. Отогрел его у костра, растер снегом обмороженные руки и уши – хорошо еще, что приморозило их не очень сильно, да и малец оказался крепким. А потом Гришка дрожащими руками держал краюху хлеба и откусывал крошечные кусочки, глядя на пылающий и потрескивающий в лесной зимней глуши костер.

Инок Алексий был человеком добрым, привыкшим ко всяким лишениям и трудностям. Теперь в его странствиях, длившихся долгие годы, у него появился.спутник, и инок благодарил Бога за это. Он привязался к смышленому мальчишке, мягко, без напора втолковывал ему благостное слово и различные премудрости. Гришка любил вечера, когда все больше узнавал о царе Давиде, Деве Марии, о первых веках христианства, когда подвижников травили львами, но они, счастливые, исполненные сознания правоты своей, принимали смерть. И от этих рассказов Гришка забывал о пустом желудке, о том, что постелью служит охапка листьев. Будто разливался вокруг мягкий, ласковый свет, и самые грязные углы казались не такими уж и грязными, а мир вдруг обретал смысл и наполнялся благостью.

Посмотрел Гришка в странствиях своих и людей, и землю русскую. Наконец инок оставил его на обучение в монастыре на самом юге государства рядом с басурманскими землями.

Жизнь в обители была не из легких. Строгие правила, работа по хозяйству, молитвы да послушания. Настоятель монастыря был суров и непреклонен. Гришке приходилось несладко, но у него была крыша над головой, еда и не было бесконечной дороги, не было страха смерти, которая идет за тобой по пятам и готова навалиться в удобный момент.

Ждало Гришку в будущем монашество или государева служба. Оплотом грамоты и просвещения на Руси испокон веков была церковь. Из нее выходили дьяки и подьячие – они вели государственные дела, поскольку бояре в них разбирались плохо, интересовались чаще своей мошной, а грамотой многие вообще не владели.

Да, такова должна была стать судьба Гришкина в будущем, но испытания даются человеку Господом, чтобы укрепить дух его и чтоб перед судом вечным встал он, незапятнанный богатствами и излишествами, испивший до конца нелегкую «чашу земного бытия. Так говорил некогда инок Алексий, Гришка был с ним полностью согласен и неоднократно после имел возможность убедиться в справедливости этих слов. Хотя порой казалось, что испытания эти вовсе не укрепляют дух, а надламывают его, пронизывают все существо слабостью и страхом. Ну а где страх и слабость – там и поступки, попирающие Христовы заповеди. Как бы то ни было, а повторилось все у Гришки почти в точности.

Монастырь не взяли бы никогда, хоть и желали этого племена басурманьи. Крепки и высоки были монастырские стены, сильны и обучены воинскому искусству послушники и монахи, как и во всех обителях, расположенных на окраинах Руси. Не раз приходилось им отбивать атаки грабителей, которым спать не давали церковные богатства. Так и стоял бы монастырь еще сотни лет, да вот завелся свой Иуда, открывший ночью ворота. И смерть, бок о бок с которой шел Гришка все эти годы и видел разрушительные следы ее действ, проникла в святую обитель.

Крики ярости и ужаса, огонь, лижущий иконы, обезображенные злобой лица. Вот упал зарубленный кривой басурманской саблей настоятель. Долго отбивался огромной дубиной по-медвежьи сильный брат Иоанн, да пал, сраженный пулей. Вот пригвоздила брата Александра к пылающим деревянным дверям храма брошенная мощной вражеской рукой пика…

И снова Гришка брел по дороге незнамо куда и зачем. И не было ему долгого пристанища. Шел летом, когда землю жег нестерпимый зной, а трава желтела и воздух становился упругим. Шел зимой, утопал в снегу, кляня ветер и острые снежинки, впивающиеся в лицо. Он уже не ощущал себя вне дороги. Это был его крест. Его спутниками были вечные усталость, голод и немногие мелкие радости, к которым он привык и которыми совершенно не умел наслаждаться.

На что только не насмотрелся он, бродяга-мальчишка. Не раз видел, как может быть страшен человеку человек. Но не раз мог убедиться и в том, какая доброта скрывается в людских душах. Много его били – жестоко, беспричинно, срывая накопившееся на весь свет зло. Но не раз совершенно чужие люди отогревали его, кормили, делились порой последним.

Неспокойные были те годы, первые после лихолетья. Обезлюдела земля в Смутное время, разбрелись крестьяне, бросая хозяйство. Беглых ловили, сажали на землю, но это мало помогало. Процветали разбой лесной и самодурство властей…

В тот день идти было Гришке очень трудно. Ледяной воздух обжигал легкие. Болело только что сломанное ребро. Нога, по которой тоже попало, подгибалась. Гришка шел из города, где его только что отделали служивые люди – они не терпели бродяг. Хорошо еще, что в острог не кинули и кнута не прописали – тут уж совсем загнуться можно было бы.

Гришка брел, упрямо глядя перед собой. Но с каждым шагом передвигать ноги становилось все труднее. Наваливалась такая тяжесть, будто на плечи ему кинули мешок и постепенно нагружали его все больше и больше. Наконец Гришка прислонился к дереву. Ощутил, что боль уходит, в теле появляется легкость и оно наполняется какой-то пустотой. Вот только плохо, что он не может сдвинуться или просто шевельнуть рукой. Но разве это важно? Наконец-то приходило освобождение от вечных скитаний и страхов, от не нужного и не интересного ему мира, наполненного страданиями. Гришка уже замерзал и умирал однажды. Ощущения были похожие. Смерть все-таки настигла его, но оскал ее сейчас вовсе не был страшным. Наоборот, она была легка как пух, приятно пьянила, как легкое вино. И к чему ее было страшиться столько лет?

А потом начали откуда-то издалека наплывать неясные картины. И казалось, что это не просто плод воображения, а воспоминания о далеком, важном. Он видел себя в просторном помещении, заполненном странными предметами, и на нем были яркие струящиеся одежды. Видел рядом с собой высокого, красивого, очень напоминающего ему кого-то человека и знал, что это – Учитель. Он слышал слова на непонятном языке и вместе с тем понимал их. Разговор был о магии каких-то кристаллов – то, чего Гришку сроду не интересовало.

Видения отступали. Голова кружилась, мир был отделен от Гришки прозрачной прочной стеной, через которую с трудом пробивались звуки, но мальчишка все-таки мог слышать, как заскрипел снег и кто-то далеким глухим голосом произнес:

– Кажись, издох.

– Дышит, – ответил ему другой голос.

– Ага, правда… Живучий волчонок.

Гришку приподняли, растрясли, похлопали по щекам. Ему не хотелось обратно, где холод и боль, он примирился со смертью. Но против его воли сознание возвращалось, обретало прочный контакт с окружающим.

– Давай возьмем его, – предложил обладатель глухого голоса.

– А на кой ляд он нам нужен? Все равно издохнет.

– Не, может, и не издохнет. Может, коль живучий, поправится.

– А если и поправится – на кой ляд он нам сдался?

– Все Божья тварь.

– Ну вот сам, если такой добрый, его и тащи.

– Ну, сам и потащу…

До сих пор Гришка не мог решить, чем явилось для него неожиданное спасение – подарком или наказанием. Он не знал, где бы находилась его душа, расстанься она тогда с телом, – благоденствовала бы в райских кущах или в вечных муках жарилась бы на адском огне. С одной стороны, как говорил Иисус, царство Божье предпочтительно для бедных, особенно для нищих. Но, с другой, бродяжничество есть грех, и вряд ли Господу захочется быть в окружении только лишь нищих и бродяг.

Дела у разбойничьей шайки, к которой принадлежали Тришкины спасители, шли ни шатко ни валко. Больших богатств братва не нажила, но жрала от пуза, да и брага водиласьОбретались в лесу обычно чуть больше двадцати человек. Иные гибли во время лихих дел, иных косили многочисленные болезни, против которых не было лекарств, некоторые дрались между собой и оканчивали жизнь от руки своего же товарища, некоторые уходили искать лучшей доли, но ватага не редела. На место ушедших приходили беглые крестьяне, изголодавшийся работящий люд, задушенный податями или воинским произволом, ну а по большей части пропившийся до исподнего народец, которому, чтобы жить, много пить надо, для этого никаких денег не хватит, а потому лишь один путь -разбой. Приходили и отъявленные злодеи, у которых жажда до смертоубийства и грабежей в крови. Прибились к шайке две бабы, ведшие хозяйство и обхаживающие братву. Пожилая, уже за сорок лет, Матрена и молодуха Аграфена – самого атамана полюбовница. Верховодил всеми Роман, который был не только ловок, силен и умен, но и, что для разбойника немаловажно, удачлив. Про него поговаривали, что черта он не боится, а в Бога так вообще не верует. И что балуется он книгами преотвратными и колдовской силой обладает.

– Атаман у нас хороший, – говаривали разбойники. – Все по справедливости у него. Душегуб, правда, и к своим, и к чужим, ежели что не по нему, так за ноги и в воду. Ох, душегуб. Но награбленное честно делит…

Для разбойничьего ремесла Гришка оказался человеком не слишком подходящим. Силой не вышел, держали его все за трусоватого. Так оно, наверное, и было. Но главное, надругательство над людьми и их собственностью он считал всегда делом богопротивным. На разбой его брали редко, правильно рассудив, что пользы никакой ждать не приходится – только под ногами будет путаться. Скорее всего погнали бы Гришку давно прочь, если бы не владел он редким и важным искусством – грамотой.

В. бескрайних муромских лесах, где по преданиям лишь, разбойники да нечистая сила и водятся, по свирепости и умению равных их шайке не было. Как-то схлестнулись они с ватагой знаменитого Георгия Висельника. Жаркий вышел тогда бой, жестокий. Когда Роман Висельнику саблей голову отсек, оставшиеся сдались на милость победителя, пообещав честно служить и во всем новому атаману подчиняться. Так что разбойников почти вдвое больше в шайке стало, и такие дела пошли, что даже чертям и тем в округе, наверное, тошно стало.

Что Романа Окаянного с тех мест благодатных сдвинуло и понесло в края, гораздо хуже для лихого дела приспособленные, где и лес пожиже, да и купчишек поменьше, – это только одному ему и ведомо. Собрал однажды всех и махнул рукой:

– Идем, братва, из этих мест!

Тогда Пафнутий, шебутной малый, бунт поднял:

– Как? Зачем? Да чего мы там не видали? Подбил нескольких братьев на раскол, и ушли они за ним. Да только немного их было, поскольку все знали, что Пафнутий человек пустой и болтливый, каши с ним не сваришь. Так и получилось. Доходили слухи, что изловили их всех по-глупому да четвертовали принародно, а чтоб другим неповадно было безобразия учинять и честный народ по лесам тиранить – прибили их отрубленные руки к столбам вдоль дороги.

Ну а у тех, кто с Романом остался, особых поводов для сожаления не было. Рыскала братва по окрестностям, еду да выпивку добывая, девок насильничая да купчишек на дороге поджидая. А однажды даже деньги, что государю с налогов шли, взяли. Как про это атаман прознал – непонятно. Ведь и час, и место, и какая охрана будет – все ему известно было. Поговаривали, что у Романа глаза и уши в городе имеются, притом чуть ли не из таких, которые знают, что у самого воеводы дома водится…

Землянки в лесу строил Мефодий – знаток плотницкого дела. Даже самой лютой зимой в них было тепло. Место для убежища Роман нашел удобное и неприступное. За год, что находилась там шайка, к ним не то что слуги государевы не сунулись, но даже случайный путник поблизости не прошел. Да оно и неудивительно. К островам посреди обширных Мертвых болот пробраться мог только человек знающий. А таковых, похоже, на земле было немного.

А болота те не зря Мертвыми звали. Хлюпающая, будто живая, зеленокоричневая трясина, колючий, непроходимый кустарник, изогнутые, увечные с виду березки, убогие коряги. Простирались болота на многие и многие версты, и даже если б нашелся тот, кто пройдет по трясине, как посуху, заблудился бы тут и не нашел дороги назад.

Да что и говорить, место было нездоровое, гиблое, но люди, собравшиеся тут, как нельзя лучше подходили к нему. С бледной кожей, спутанными волосами, горящими смурными глазами. Что-то было в лицах такое, что, глядя на них, возникало ощущение, будто не от земли они, как крестьяне, не от неба, как благочестивые христиане, а, казалось, накрепко срослись они с этим туманом, зыбким болотом и все для них смазано, призрачно: смерть-жизнь, бытие-небытие, свет-тьма. Будто витает над каждым из этих людей зловонный болотный дух, впитывается в каждую частичку тела, овладевает ими без остатка… Все эти невеселые мысли лезли в Гришкину голову, и он со страхом ощущал, как сам пропитывается этим болотным духом и может навсегда остаться здесь…

Потрескивали поленья в костре, в большом закопченном оловянном котле булькало варево, которого с лихвой должно было хватить на всю братву. Около бака суетилась Матрена, Аграфена же сидела рядом и разделывала на доске куски мяса. Около землянок было, свалено оружие – сабли, пики, топоры. Один из разбойников полировал саблю, сидя на корточках и что-то насвистывая. Остальные занимались делами бесполезными – резались в кости, дремали, жевали какие-то листья. Вокруг костерка у самой воды расселась компания тех, кто любит почесать языки.

– Э-э, – протянул татарин, потирая рукой лысую голову. – Как же мы оплошали. Какие девки там были, ай-яй-яй.

– А жратвы столько… Наверное, не счесть, – вздохнул Мефодий, потирая пальцами толстые щеки. – И вино, и брага наверняка отменные. Очень уж этот злыдень староста Егорий, так его растак, до жратвы и до выпивки хорошей охоч.

– Ха-ха, Мефодька, – рассмеялся татарин, который почти всегда улыбался и не упускал случая побалагурить, – видать, прослышал Егорий, что такой зверь, как ты, в лесах завелся, и понял, что ни браги, ни жратвы, ни баб своих не видать ему теперь, вот с горя засаду и поставил.

– Эх, чертяга, тебе бы лишь бы ртом своим беззубым лыбиться, а у нас жратва и пойло скоро выйдут. Что делать тогда будем? – обеспокоенно произнес Мефодий.

– Ха, не пустил тебя Антип в свой огород, – не унимался татарин. – Тебя, Мефодька, только тебя испугался. Нас-то что бояться? Нам много не надо. Ты ж дело другое. Вон какое пузо отрастил!

Действительно, живот у Мефодия был необъятный, аппетит еще необъятней, за что и прозвище он заслужил соответствующее – Пузо.

– Эка, разошелся, морда татарская, – беззлобно хмыкнул Мефодий, удовлетворенно положив руки на свой живот. – Не особо шуткуй, а то и зашибить могу.

– Ладно, Мефодька, коль Старостины закрома не по тебе оказались, на, нашей бражки отведай, – татарин протянул свою кружку с брагой. Лик у Мефодия просветлел, он схватил большую кружку и в три глотка опорожнил ее.

Убивец-Евлампий, едва прислушиваясь к разговору, сидел рядом, угрюмый и злой, облокотившись на свой огромный топор. На ухе его запеклась кровь – след от удара стрелецкой сабли. На затылке вздулась здоровенная шишка – ударил ведь ктото дубьем, да еще в самый сладкий момент. Найти бы кто. И вот тогда…

Он поднял свои прозрачные глаза и прикрикнул:

– Хватит кривляться, шуткарь… А тебе, Мефодий, лишь бы брюхо набить… Ох, худо мне!

– Нам тоже худо, – пожал плечами татарин. – Жалко и Селезня, и Егорку Рваного. Хорошие, удалые братцы были.

– Леший с ними, с твоими удалыми братцами! Сколько Господь отмерил кому – так тому и быть. Чего жалеть-то?

– Эх, Евлампий, что же ты говоришь такое? – укоризненно произнес сидящий на бревне и греющий руки у костра разбойник по имени Сила.

Внешность его вполне соответствовала имени. Был ой широкоплеч и массивен. На мощной шее сидела тяжелая голова, взор был насторожен, брови сдвинуты хмуро и неприветливо. Сразу было видно, что он опасен и способен на многое. На правой руке Силы недоставало двух пальцев, за что он получил кличку Беспалый, лицо и руки украшали шрамы – следы многих схваток, в которых ему приходилось участвовать. Эти шрамы придавали ему еще более устрашающий вид. Бился он всегда ожесточенно. И мало кто мог с ним сравниться во владении секирой или огромной дубиной, которой он играючи сшибал наземь лошадь со всадником.

– Сам повел людей на гиблое дело, погубил, а теперь словом добрым помянуть их не желаешь, – покачал головой Сила.

– А кто знал, что дело гиблое? – воскликнул Убивец. – Ты, что ли? Так чего же тогда сразу не сказал?

Сила пожал плечами, а Евлампий поднял глаза, и они уперлись в Беспалого. Прочитать в них что-то было невозможно, но мелькнуло нечто похожее на вызов.

– Не, братцы, неспроста все это, – еще шире улыбнулся татарин. – Чую, что неспроста.

– Что неспроста, татарская твоя морда? – спросил Мефодий, грустно глядя в пустую кружку. – Как с тобой не поговоришь – всегда у тебя все неспроста.

– Где же это Мефодька видел, чтобы городовые стрельцы просто так по деревне околачивались? Ждали они нас там.

– Ждали, – тупо повторил Убивец.

– И чего это они нас там ждали? – громко заржал здоровяк Мефодий, отбросив прочь пустую кружку плотоядно облизываясь. – Они же не знали, что мы туда придем. Эх, татарин ты и есть татарин! Заранее только сватов ждут.

– Мефодька, ты все мозги в кружке размочил. Ежели ждали, значит, какой-то соловей насвистел, вон они, родимые, прям в клетку летят…

– Можа, секрет какой нас высмотрел?

– Дурень ты, Мефодька. Кто ж наобум в лесу секреты ставит? Не подходит… Кто, кроме нас, знал, что мы к старосте в гости собрались?

– Никто… Слышь, татарин, чем языком молоть, лучше бы еще бражки принес.

– Дурачина ты. Если никто, кроме наших, об этом не знал, значит, среди нас и есть тот соловей, что про все воеводе И старосте напел.

– Ну да, – удивленно посмотрел на татарина Мефодий. В его глазах промелькнула искорка интереса. – И кто же это такой?

– Не знаю. Но кто-то есть, ха-ха. Наверное, кто больше всех вынюхивает, везде шастает, чтоб узнанное про нас воеводе в клюве принести. А кто именно – не ведаю.

– Ну-у, – расстроился Мефодий. – Я уж думал, ты сразу скажешь, кому башку сворачивать. Хм, шастает… Мало ли кто куда шастает. Не-а, так долго будем искать. Бог с ним, с соловушкой с этим.

– А если снова продаст?

– Такова, значит, горькая судьбинушка наша, – вздохнул Мефодий.

– Продаст, – неожиданно тихо, под нос, как змея, прошипел Убивец, но его услышали все. – Кто?

– Вряд ли из тех, кто в деревню к старосте ходил, – пожал плечами татарин. – Дурак он, что ли, нарываться.

– Нет, – голос у Убивца теперь был равнодушен и безжизнен. – С нами он был – сердце мне говорит. Привел нас на погибель… Нелегкая смерть его ждет. Ох, нелегкая…

Исподлобья, дьявольским своим взором он обвел сидящих у костра. У Гришки все внутри оборвалось, когда мутные глаза Евлампия остановились на нем.

«Вот так выглядит смерть, – подумал Гришка. – Эта смерть не будет так добродушна и мягка, как та, в зимнем лесу».

Но Убивец отвел взор и прохрипел:

– Дознаюсь… Ох, нелегкая смерть…