Текст книги "Грачевский крокодил. Вторая редакция"
Автор книги: Илья Салов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
XXX
Пока отец Иван был в Москве, Мелитина Петровна чуть не каждый день навещала Асклипиодота. Она проходила прямо в его комнату и просиживала иногда до поздней ночи. Раза два она обедала у Асклипиодота, и старуха Веденевна немало удивлялась развязности манер и разговоров грачевской барышни. Старушка славно смущалась, глядя на нее, и только покачивала головой. Раз как-то нянька не вытерпела и, когда Мелитина Петровна закурила во время обеда папиросу, заметила, что в старину «тахта» не делалось и что во время обеда не курить надо, а молитвы читать. Выслушав замечание старушки, Мелитина Петровна весело расхохоталась и объявила, что все это было в старину, и то в монастырях только, что если обедающий будет читать молитвы, то останется голодным, а затем прибавила, что чем обед проходит веселее, тем легче совершается пищеварение, в виду чего французы даже допускают за обедом пение веселых куплетов.
Нянька выслушала все это недоверчиво, а когда Мелитина Петровна ушла, посоветовала Асклипиодоту не очень доверять барышне.
– Ну ее! – говорила она: – брось ты это знакомство… не по душе она мне что-то!..
И как Асклипиодот ни старался уверить Веденевну, что Мелитина Петровна, наоборот, заслуживает полного уважения, что она женщина вполне добрая, развитая и с прекрасным, любящим сердцем, старушка осталась все-таки при своем мнении и каждый раз, когда Мелитина Петровна приходила к Асклипиодоту, избегала встречи с нею.
Целые дни проводили они вместе, и так как погода стояла все время прекрасная, то много гуляли. Они ходили по лугам и полям, собирали в лесу грибы… побывали на двух соседних сельских ярмарках, и Мелитина Петровна не на шутку заинтересовалась ими. Она заходила почти во все лавки, знакомилась с торгашами, узнавала, откуда они получают товар, где он производится, хорош ли сбыт, богат ли народ деньгами. Выводы из всего слышанного она иногда заносила в свою книжечку. Не пропускала она и ярмарочных балаганов, и там, сидя среди этой сельской публики, Мелитина Петровна от души смеялась наивности странствующих фокусников и акробатов. Но раз она пришла в ужас, когда один из акробатов, запустив себе в нос двухтесный гвоздь, вытащил его оттуда окровавленным. Показывая его публике, фокусник приятно улыбался, но Мелитина Петровна схватила Асклипиодота за руку и поспешила оставить балаган. Другой раз она была поражена следующей сценой. Какой-то пьяный старик, лысый, тщедушный, стоя возле воза с горшками, разбивал эти горшки о свой голый череп. Толпа народа окружала этого старика, и всякий раз, как горшок разлетался вдребезги, ударяясь об окровавленный череп, толпа эта принималась хохотать. Оказалось, что старик колотил горшки из-за денег. Купит кто-нибудь горшок, передает его старику, и тот за семик проделывал эту штуку. Воз был раскуплен быстро, а старик, с окровавленным черепом и с карманом, наполненным семиками, отправился в кабак. «Что за гадость!» – проговорила Мелитина Петровна, и долго, под влиянием этого тяжелого впечатления, ходила, сердито сдвинув брови и ничего не говоря с Асклипиодотом. Не нравился ей этот разгул пьяного народа, разгул грубый, невежественный, не имеющий ничего общего с достоинством человека. Она прислушивалась к песням, распеваемым этим пьяным народом, и невольно дивилась, что прежних песен, полных поэзии и тоски, народ не поет уже, а поет какие-то глупые, и, видимо, новейшего произведения. Слышалось много военных, занесенных солдатами, много грязных, сальных, и ни одной хватающей за сердце. Зато песни слепых нищих поразили ее своею духовною поэзиею. Сидя на земле с чашечками в руках для сбора подаяний, с оловянными, вытаращенными глазами, устремленными на солнце, певцы эти, в такт покачиваясь, монотонно распевали свои рифмованные сказания и глубоко действовали на впечатлительную душу Мелитины Петровны. Однако в общем ярмарки эти Мелитине Петровне не понравились. Она опять увидала там торжество кулака, торгаша и кабатчика и ту апатичность народа, которая возмущала ее более всего.
Однажды, придя к Асклипиодоту, Мелитина Петровна проговорила:
– Я за тобой… Пойдем-ка навестим одного больного… его лачуга отсюда недалеко, рукой подать… Уж такой-то бедненький!.. семья большущая, а работник он один… Теперь трава у него так и стоит нескошенная…
– Уж не хочешь ли ты меня косить заставить?..
– Думала, да, пожалуй, только дело испортишь!.. Нет, я мужика наняла, и завтра он примется за покос. Не хочешь ли завтра в луга идти?
– Пойдем.
Немного погодя они подходили уже к покосившейся избушке, в которой лежал больной. Лежал он без памяти, в переднем углу, под образами. Маленькие ребятишки его играли на дворе, а сморщенная, хилая жена стирала белье в корыте.
– Ну что, как? – спросила ее Мелитина Петровна.
– Все в одном положении… Вечор причастила его…
– А фельдшер был?
– Нет, не приходил.
Мелитина Петровна посмотрела на больного, пощупала его голову, пульс и, снова обратясь к женщине, проговорила:
– Насчет покоса ты, Агафья, не беспокойся; я наняла косца, и завтра он явится на работу.
Агафья как стояла, так и упала в ноги Мелитине Петровне.
– Кормилица ты наша… – заголосила Агафья, но Мелитина Петровна не дала докончить. Она быстро подняла женщину на ноги и, объявив ей, что не выносит подобных поклонов, внушила, что кланяться в ноги не следует никогда, ибо таковые поклоны унижают и оскорбляют человеческое достоинство. Тем временем Асклипиодот глаз не сводил с больного, и мороз пробегал по его жилам. И действительно, было от чего содрогнуться. Больной имел вид мертвеца, как будто начинавшего разлагаться. Впалые, закрытые глаза его были окаймлены какими-то черными кругами, посиневшие губы потресканы, стиснутые зубы словно замерли… И ни единого движения, ни единого стона или вздоха… а кругом грязь, вонь, духота, мухи, нужда непреодолимая.
– Да он умрет! – чуть не вскрикнул Асклипиодот, выходя в сопровождении Мелитины Петровны из избы.
– Да, минут через двадцать, – ответила та: – а знаешь ли, чем он болен?
– Чем?
– Тифом.
– И ты не боялась ходить к нему!..
На следующий день Мелитина Петровна опять зашла к Асклипиодоту. Она объявила ему, что крестьянин, у которого они были вчера, умер и что сейчас она была на его выносе, и затем пригласила его в луга, посмотреть, хорошо ли косит траву нанятый ею косец. Идя под руку с Асклипиодотом, она уверяла его, что если бы имела состояние, то по меньшей мере половину разделила бы между бедными. При этом она не без желчи отнеслась к нашей благотворительности вообще и к дамской в особенности. Она рассказала, как в одном большом приволжском городе существует дамский попечительный комитет, который прошлой зимой устроил бал в пользу бедных. Как дамы нашили себе роскошных платьев, причем платье одной, выписанное из Парижа, стоило девятьсот рублей, и как от бала этого в пользу бедных очистилось только шесть рублей! Всех этих дам-патронесс она обругала пустыми, никуда не годными сороками и выразила свое удивление, что общество до сих пор не потеряло веру в столь глупую форму благотворительности.
– А знаешь ли, что на днях Латухин сотворил?
– Какой Латухин?
– Который был управляющим у знаменитого богача Лапина. Описали скот у крестьян за неплатеж податей, а у Латухина было собственных денег тысяч пять, нажитых трудами. Приехали продавать скот, приехал и Латухин, да всю скотину и купил, а на другой день взял да и роздал ее опять крестьянам. Вот это так благотворитель! Не чета вашим князьям да графам, снимающим кабаки у крестьян.
Когда пришли они на луг, Мелитина Петровна осмотрела произведенную косцом работу и, найдя ее крайне небрежною, вышла из себя.
– Помилуй, – рассердилась она: – да разве так косят, посмотри, что у тебя за отава!.. Ведь ты только половину травы скашиваешь; разве так высоко можно косить…
И она решилась не уходить с покоса и лично наблюсти за нанятым косцом. И действительно, вплоть до вечера она пробыла там и добилась-таки хорошей работы.
– Ведь ты не для барина, не для купца косишь, а для своего же брата крестьянина, для сирот его, – говорила она. – Впрочем, – прибавила она: – вы до того все испились и оскотинились, что даже и для себя-то работаете скверно.
И Мелитина Петровна принялась разбирать крестьянское хозяйство и крестьянские порядки данной местности. Асклипиодот слушал и удивлялся, откуда и когда только успела она почерпнуть все эти сведения. Она знала все. Знала крестьянские посевы, количество скота, как крупного, так и мелкого, знала по именам всех бобылей и кулаков, сколько за крестьянами недоимок, как государственных, так земских и общественных, изучила порядки волостного правления, волостных сходов и волостного суда и, изучив все это, удивлялась более всего неразвитости крестьян.
– Ведь вот какие простофили, – проговорила она. – С кабака князя Изюмского общество села Рычей получает в год тысячу двести рублей, а за трактир триста, за базар и лавочки двести пятьдесят рублей, за склад графа Петухова четыреста рублей, итого две тысячи сто пятьдесят рублей; а когда спросила я, куда деваются эти деньги? – никто из них не мог отдать мне отчета. Оказывается, что доход этот они делят между собой поровну, по мелочи и незаметно несут его туда же, откуда он пришел!.. Хороши тоже и эти князья и эти графы, – прибавила она, всплеснув руками, – драпирующиеся в княжеские и графские мантии и скрывающие под ними штофы и косушки! Хороши слуги отечества!.. И чем же лучше они Колупаевых и Деруновых!
XXXI
Раза два Асклипиодот заходил и к Анфисе Ивановне, и оба раза старушка была с ним ласкова, каждый раз оставляла его обедать, а потом, после обеда, угощая сластями, расхваливала Мелитину Петровну.
– Уж такая-то прелестная бабенка, такая-то милая! – говорила она и потом, понизив голос, спрашивала: – Про тришкинский-то процесс слышал?
– Слышал, маменька…
– А! Каково обделала-то! Каково! Ведь со мной обморок сделался, когда мне доложили, что в острог-то меня сажать собирались!.. Часа два без памяти лежала!.. А она, ни слова не говоря, марш к судье и… и все перевернула по-своему!.. Уж такая-то милая!.. А? какова! все по-своему!.. а?.. Я очень рада, что ты подружился с нею…
И потом, пригнувшись к уху Асклипиодота, она прошептала: – Мужу-то ее на войне и руки и ноги оторвало, сам писал… Наверное умрет!.. вот ты и женись… Славная!..
И ласково, с улыбочкой посмотрев на Асклипиодота, – она прибавила:
– Чего улыбаешься… Я не шутя говорю… хочешь, свахой буду… Ты ведь тоже славный… ветрогон только… да ведь это с летами пройдет… Я ведь смолоду тоже немало куролесила, и вот прошло время, и кончено… тю-тю!
– Как же он писал-то, мамашенька, коли ему обе руки оторвало?
– Ах, господи боже мой! Ну, другого попросил! А уж ему не жить… как можно!..
Возвращаясь однажды от Анфисы Ивановны поздно вечером и проходя по базарной площади села Рычей, Асклипиодот заметил небольшую толпу крестьян, сидевших на завалинке кабака.
– Старички, здравствуйте! – крикнул им Асклипиодот, подходя к ним.
– Здорово…
– Что, аль думушку думаете какую?.. головы что-то повесили!
– Повесишь…
– Что, с похмелья чердаки трещат?..
– Трещат, да не с похмелья! – проговорили мужики.
– С чего же это?
– А с того, что вот подушных негде взять… Становой надысь приезжал, всю скотину описал… а вот скоро опять приедет… распродаст все…
– Хорошенько вас, олухов…
– Ну?
– Пробрать вас надо, шкуру бы дудкой спустить…
– За что же это? – загалдели мужики.
– А за то, что ослы вы…
– Что-то ты больно чудно говоришь, Склипион Иваныч! – заметил один из мужиков.
– Не Склипион я, а Асклипиодот! – подхватил последний. – Такой святой был… празднуется он третьего июля, и в этот же знаменитый день умер Иван Скоропадский, гетман малороссийский!.. Вот что, голова с мозгом…
– Тяжелые времена, что и говорить! Спасибо еще, что в нынешнем году хлебец-то радует, а то хоть душиться, так впору, – заметил один из крестьян.
– И все-таки не поправимся! – подхватил другой. – Уж очень задолжали сильно. В прошлом году за землю не оправдались, за нынешний тоже… Скотинушку размотали!.. Начнут подати взыскивать, опосля за землю теребить, ни шиша и не останется…
– А ты не плати! – вскрикнул Асклипиодот.
– Подати-то? – спросили крестьяне.
– И подати не плати…
– Ну уж, брат, от податей-то не отделаешься…
– Еще бы!
– Знамо! Вон летом Свинорыльские тоже заартачились было, так солдат на них выслали целых, две роты… палили в мужиков-то!.. да, спасибо, ружья-то одним порохом заряжены были… Сколько бы народу положили!..
– А за землю-то и подавно платить надоть! – заметил другой: – не будешь платить, так и земли не дадут…
– Еще бы! – проворчал Асклипиодот: – с кашей есть будут!..
– Не с кашей, а сами, значит, распахивать зачнут, собственные свои посевы увеличить…
– Известное дело! Господа перчатки наденут, купцы брюха подберут, заложут сохи и марш на загоны!.. А вы все в господа да в генералы пойдете, ни солдат не будет – пушечного-то мяса, значит, – ни податей некому платить! Что тогда становым-то делать!
Мужики захохотали даже.
– И впрямь нечего!
Асклипиодот еще раз обругал их дураками и пошел по направлению к дому.
– Чудак! – проговорили мужики вслед ему.
Но в это время дверь кабака скрипнула, и на пороге показался сиделец.
– Господа старички! – проговорил он: – я кабак запирать собираюсь, завтра пожалуйте, а теперь домой ступайте, здесь сидеть нельзя…
Мужички, кряхтя, поднялись и, попрощавшись с сидельцем, разошлись по домам.
На другое утро Веденевна вошла в комнату Асклипиодота, когда тот лежал, еще в постели.
– А я к тебе!.. – прошептала она таинственно.
– Что случилось? – спросил Асклипиодот.
– Брось ты барышню эту… Не знайся ты с ней… Сейчас Иван Максимович был у меня… Неладно говорит про нее.
– А ты слушай больше…
– Смотри! – проворчала старуха и погрозила пальцем.
– Чего смотреть-то?..
– А то, что один по льду ходит, только лед трещит, а под иным проламывается…
Асклипиодот повернулся даже.
– Что такое ты городишь! – вскрикнул он.
– Не нагороди сам-то!
– Не понимаю я тебя…
– Напрасно…
И, подсев к Асклипиодоту на постель, она пригнулась к его уху и принялась что-то шептать.
– Так-то, родимый! – проговорила она вслух, покончив свое таинственное сообщение, и вышла из комнаты. Минут десять пролежал Асклипиодот в раздумье, наконец вскочил, наскоро умылся, оделся, схватил шляпу и чуть не побежал по направлению к деревне Грачевке.
XXXII
Приехал в тот же день и отец Иван.
Около двух недель пробыл он в Москве. Возвратился домой вечером, неожиданно, и застал Асклипиодота сидящим на крылечке. Тот и обрадовался и испугался.
– Батюшка! – вскрикнул он:– насилу-то! Здоровы ли?..
И он бросился было к отцу, чтобы обнять его и расцеловать, но, увидав сердитое и недовольное лицо, остановился как вкопанный…
Между тем отец Иван, сопя и кряхтя, выгрузился из тележки (он приехал с железной дороги на ямской паре), как-то искоса посмотрел на сына, снял шляпу и, поклонившись ему чуть не до земли, проговорил:
– Слава богу, здоров-с! Вашими святыми молитвами съездил благополучно-с!.. Привел господь святыням московским поклониться!..
У Асклипиодота даже сердце защемило.
– Батюшка! – чуть не вскрикнул он: – ведь это жестоко! вы мне сердце разрываете!.. пожалейте же наконец…
Но отец Иван молча отвернулся от сына и молча же направился в дом. Асклипиодот последовал за ним. Войдя в залу, отец Иван даже на образа не помолился (славно и на них рассердился!), пододвинул к окну кресло, сел на него и принялся смотреть на церковь. Асклипиодот стоял поодаль, спустя голову, и слова не смел промолвить.
Вошла Веденевна, радостная, веселая, переваливаясь с боку на бок, и, увидав отца Ивана, вскрикнула:
– Насилу-то приехал, сударик! а уж мы заждались тебя!
И, сложив набожно руки, подошла под благословение.
Но отец Иван словно не видал и не слыхал ее и продолжал упорно смотреть на церковь.
– Да ты что это, сударик! – чуть не вскрикнула, наконец, Веденевна: – аль в Москве-то благословлять разучился!
Отец Иван благословил старуху.
– Ну, вот так-то лучше будет! – проговорила она, приняв благословение и поцеловав руку отца Ивана, а затем, присев рядом с ним, прибавила:
– А теперь рассказывай, хорошо ли съездил, здоров ли?
– Здоров! – проворчал отец Иван: – только вот спину разогнуть не могу.
– Еще бы! в твои-то лета да такую путину обломать! Ну, да спина – плевое дело!.. Сходи в баньку, попарься, перцовкой натрись – и все как рукой снимет!..
Отца Ивана словно кольнул кто.
– Нет уж, покорно благодарю-с! – проговорил он: – самим не угодно ли! а меня и в Москве достаточно и напарили и натерли-с.
– Ну и слава тебе господи, коли московской баньки попробовал!
– Попробовал-с.
– А у Сергия-то преподобного, был что ли?
– Нет-с.
– Что так?
– Денег не хватило-с.
– Ах ты, батюшка, царь небесный! Куда ж это ты размотал-то их!.. уж не в карты ли продул?.. Ведь я видела, как, ты бумажник-то в карман совал… толстый, растолстый был, насилу втискал в штаны-то!..
Отца Ивана передернуло даже. Быстро отворотил он фалду полукафтанья, вынул тощий сафьянный бумажник и, похлопав по нем рукой, чуть не вскрикнул:
– А теперь он вот какой-с!
– Владычица пресвятая! – ахнула старуха, всплеснув руками: – тощей блина поминального… Неужто все в карты продул?
– Мои денежки! собственным потом и кровью нажиты… вот этими самым руками выработаны… так, значит, куда хочу, туда и деваю…
– В Москве-то по крайности поклонился ли мощам-то святым?
– Поклонился.
– Петру, Ионе и Филиппу… ведь, почитай, кажинный день поминаем их… У матушки у Иверской был ли?
– Везде побывал.
– Ну, слава тебе господи, – проговорила старушка, набожно крестясь. – Спасибо, хоть этих-то вспомнил.
И, помолчав немного, она спросила:
– Ну, чем же прикажешь просить тебя с дорожки-то: чайком аль водочкой, что ли?
– Что, аль самой выпить захотелось?
Старуха плюнула даже.
– Господь с тобой, батюшка… когда же это я сроду водку-то твою пила! опомнись…
– Ну, так чаю давай! – словно огрызнулся отец Иван и снова принялся смотреть на церковь, не обращая внимания на Асклипиодота, все еще стоявшего с поникшей головой.
– Батюшка! – проговорил, наконец, Асклипиодот, когда Веденевна вышла из комнаты: – что же вы мне-то ничего не скажете!..
– Извольте, скажу!.. – крикнул отец Иван и, подумав немного, проговорил: – Вам господин Скворцов кланяться приказал.
– Знаю я, что вы к нему ездили, слышал от людей намеками, но мне хотелось бы от вас слышать теперь… покончилось ли это дело, или нет?
– Бесстыжие глаза твои! вот что! – крикнул отец Иван и, вдруг вскочив с кресла, принялся ходить по комнате.
Как ни была гневно брошена последняя фраза, а все же Асклипиодот уловил в ней добрую, любящую нотку. Одно то уже, что во фразе этой отец Иван произнес ты, словно ободрило молодого человека.
– Батюшка! – проговорил он уже более звучным голосом:– я и без вас знаю, что поступок мой скверен… Но выслушайте же меня. Лицевая сторона дела этого вам известна, она гаже гадкого!.. Но позвольте же показать вам изнанку. Вам известно, что я встретился с девушкою, которую полюбил и которая родила от меня ребенка. По моей вине эта девушка была выгнана из дома, в котором жила. Пока были у нас деньги, мы имели еще теплый угол, имели кусок хлеба и даже изредка позволяли себе маленькие развлечения и удовольствия. Но деньги подходили, к концу, и из теплого угла пришлось переселиться в сырой и холодный подвал. В этом-то подвале девушка родила ребенка, ребенок захворал. Требовалось лекарство и доктор, а денег даже на хлеб не хватало!.. В эту-то критическую минуту я просил вас о высылке мне денег. Я понимаю, батюшка, очень хорошо, что письмо это могло раздражить вас, что вы были вправе отказать мне, но тем не менее деньги были необходимы! И денег требовалось не десять, не пятнадцать рублей, а гораздо больше. В это самое время у Скворцова была пирушка: мы изрядно подпили. В чаду этого-то хмеля я увидал в ящике письменного стола толстую пачку денег, и в ту же минуту мне пришла мысль воспользоваться случаем. Так я и сделал. Когда все вышли из комнаты, я взял пачку и вынул из нее две, только две радужных, хотя их было там гораздо больше, и передал по назначению. Я думал тогда, что я возвращу ему взятое, что я выпрошу у вас денег, но вышло не так. Схоронив ребенка и отправив на родину мать, я приехал сюда и каждый день собирался открыть вам все случившееся со мною… Но язык не поворачивался… Я откладывал со дня на день… Наконец я решился и открыл все, но только опять-таки не вам, а Скворцову. Я написал ему длинное письмо и в письме этом сознался, что деньги были взяты мною; ведь он даже и не подозревал меня! и затем просил подождать некоторое время возвращения этих денег. Остальное вам известно. Теперь как хотите, так и судите меня, но прошу вас, не мучьте только и скажите мне, как покончили вы с Скворцовым?
– Очень просто! – крикнул отец Иван, продолжая шагать из угла в угол: – очень просто! Вместо двухсот отдал ему шестьсот и взял от него заявление, что деньги нашлись и что обвинение он берет назад.
– Неужели шестьсот?
– Кроме неоднократных обедов и угощений!.. И все-таки дело не кончилось!
– Как же это? -
– Говорят, что обвинение должно быть разобрано… Завтра к становому поеду, с ним посоветуюсь…
– А вы-то, батюшка, простите, что ли, меня! – чуть не вскрикнул Асклипиодот.
Но отец Ивам ничего не ответил, да и не мог, ибо в это самое время в комнату вошла Веденевна с подносом, на котором стояло два стакана чаю и граненый графинчик с ямайским ромом.
– На-ка, покушай-ка, может и отойдет немного хворь-то твоя, как чайку-то с ромком выпьешь! – проговорила старуха.
Отец Иван выпил несколько стаканов, и если хворь его не прошла от чаю, то расположение его духа значительно изменилось. Он сделался видимо добрее, разговорчивее и даже рассказал старухе, как осматривал он царь-пушку и как лазил на Ивана Великого. А когда, напившись чаю и осмотрев все свое хозяйство, своих лошадей, пригнанных овец и коров, и найдя все в надлежащем порядке, возвратился снова домой, то отец Иван и подавно повеселел. Асклипиодот воспользовался этой минутой и, подсев к отцу, проговорил:
– А у нас здесь новость, батюшка!
– Какая это?
– Общество составилось…
– Уже не трезвости ли? – спросил отец Иван.
– Нет-с. «Общество ревнителей к пополнению естественной истории вообще и к поимке грачевского крокодила в особенности».
– Ты-то чем же в этом обществе?
– Я – ничем.
– Напрасно. Кто же устроил это общество?
– Знаменский. Все бреднями по реке бродят. Сегодня я посылал к ним за рыбой; целое ведро окуней принесли. Не прикажете ли уху сварить?
Отец Иван рассмеялся даже.
– А крокодила-то поймали? – спросил он.
– Теперь уже два оказывается.
– Как два?
– Двух видели, самца и самку, в саду Анфисы Ивановны. Все эти дни яйца искали; всю малину и всю смородину поломали.
Отец Иван рассмеялся снова.
После ужина, за которым была подана между прочим и уха из окуней, присланных «Обществом ревнителей», отец Иван повеселел окончательно. Прощаясь с сыном, он поцеловал его в голову и перекрестил, а немного погодя, утомленный дорогой, заснул богатырским сном.
Однако часов в семь утра он был уже на ногах и, снова обойдя, все свое хозяйство, приказал работнику заложить тележку, с тем, чтобы после чаю ехать к становому. Так он и сделал, и часов в девять утра отец Иван катил уже на своей лихой парочке по дороге, ведущей к становому.
