Текст книги "С трех языков. Стихи"

Автор книги: Ильма Ракуза

Джорджо Орелли
© Перевод с итальянского Е. Солонович

Джорджо Орелли [Giorgio Orelli, p. 1921] – крупнейший поэт, пишущий по-итальянски, лауреат Большой премии Шиллера (1998), премии Кьяра «За вклад в литературу» (2001) и других швейцарских и итальянских литературных премий. Родился в городке Аироло (кантон Тичино), окончил филологический факультет Фрибурского университета. Живет в Беллинцоне, где в течение многих лет преподавал итальянскую литературу в средних учебных заведениях. Автор поэтических сборников «Ни белое, ни лиловое» [«Né bianco né viola», 1944], «Перед новым годом» [«Prima dell’anno nuovo», 1952], «Синопии» [«Sinopie», 1977], «Просветы» [«Spiracoli», 1989], «Утиная шея» [«II collo dell’anitra», 2001] и других, книги рассказов «Один день из жизни» [«Un giorno della vita», 1960], ряда критических исследований, таких как «Отзвук вздохов» [«IIsuono dei sospiri», 1990] о поэзии Петрарки, «Качество текста. Данте, Ариосто и Леопарди» [«La qualità del testo. Dante, Ariosto e Leopardi», 2012]. Переводам Орелли на итальянский язык обязаны второй жизнью латинские, французские и немецкие поэты, в том числе Гёте.

Для поэзии «тосканца в Тичино», как назвал Орелли его университетский учитель, выдающийся итальянский филолог Джанфранко Контини (1912–1990), характерны вкус к диалогу, ироничность, искусно маскируемая под серьезность, тонкая музыкальная организация стиха. По оценке Пьера Паоло Пазолини, в стихах Орелли «все удивительно реально».

В переводе на русский отдельные стихотворения Орелли были напечатаны в «Иностранной литературе» [1998, № 9] и в книге «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича» [М.: Радуга, 2000]. Перевод рассказа «Прогулка по Беллинцоне» вошел в книгу «Современная швейцарская новелла» [М.: Радуга, 1987].

Переводы публикуемых стихотворений выполнены по изданиям «Синопии» [«Sinopie». Milano: Mondadori, 1977] и «Утиная шея» [«II colie dell’anitra». Milano: Garzanti, 2001].

Джованне

 
Было очень тихо. И поскольку тебе
не удалось, как ты ни старалась,
ни погремушку съесть, ни зайца, ни белую собачку,
ни другую зверушку, про которую даже твоя мама
не может сказать, ослик это, или лошадка,
или кто-то еще, ты напоследок срыгнула,
после чего мы устроили тебе небольшую прогулку.
 
 
Было по-воскресному очень тихо, и в легком тумане,
из его голубизны, возникали внезапно
мирные, без малейшего следа
кровопролитных баталий замки,
белые, в купоросных потеках,
                                            столбы виноградников,
убегающие вверх по склонам,
сонные слоистые скалы.
О нет, мы не плутали в тумане,
твоя мама и я, ты наблюдала за нами
даже во сне, мы шли очень медленным шагом
в стороне от реки, шли медленным шагом
по всплывшему из тумана островку среди пастбищ,
по полям, радующимся испарине,
и из целомудренного тумана доносились звуки,
похожие на голоса твоих зверушек,
и, если б ты видела, как бегает ягненок
цвета зимнего луга,
где он остался один…
 
 
На полпути мы повстречали других матерей,
других отцов, с Паолой, родившейся незадолго
до тебя, с Маурой, родившейся вскоре
после тебя, и, покуда мамы,
не знакомые, как ни странно, между собой
                                               (твоя – без шляпки,
той самой, ради которой добрая сотня
куропаток поплатилась жизнью),
обсуждали цвет ваших глаз и волос,
время остановилось, и мы, отцы, старые друзья,
                                           от нечего делать
укрылись туманом в сторонке,
чтобы дать матерям возможность
позвать нас, как будто мы далеко.
 
 
Вернулись мы по шоссе,
и это совсем другое дело:
                                           туман поглощал дома по самые крыши,
обступая страхами нас.
 

Если бы

 
«Господа, если бы, допустим в порядке бреда,
                                                         по нашему небу
(такому красивому, такому ясному, такому мирному)
пролетели сто реактивных самолетов и один из них,
                                                  представьте, упал,
две трети Беллинцоны уничтожил бы пожар
                                         от разлившегося керосина.
Если бы, господа, – тоже допустим в порядке бреда —
оказалась разрушена плотина Луццоне
                                    (подземный толчок, оползень —
и прощай стопроцентная надежность),
                                    через час пятьдесят восемь минут
уровень воды в Молинаццо
                                          поднялся бы на четыре метра.
Словом, господа, со всех сторон
                                             нам угрожает опасность,
и вам известны и без меня
                   страшные последствия паники, а посему
гражданская защита должна базироваться
                                      на идеологической платформе
(я имею в виду защиту
                                     определенного типа демократии
и уважение основных свобод
                                        и духовных и моральных
ценностей, но об этом мы поговорим позже).
Для первой лекции, господа,
                                           этого, полагаю, достаточно,
тем более я вижу, что лед сломан,
чему я рад.
Спасибо.»
 

Который год

 
Который год, как моего отца
не мучит жажда,
а может, продолжает мучить.
«Я мог бы выпить, – говорил он в пору сенокоса, —
целое море». Он хотел сказать,
                                              что жажда нестерпима,
как, например, в тридцатой песни
«Ада»[1]1
  Данте. Божественная комедия. I: «…A здесь я жажду хоть бы каплю влаги» (63); «А ты казнись, – сказал Синон, – напором / Гнилой водицы, жаждой иссушен…» (121–122); «…И ты бы ринулся на первый зов / Лизнуть разок Нарциссово зерцало» (128–129). Перевод М. Лозинского. (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть] или в тринадцатой «Освобожденного
Иерусалима»[2]2
  «Кто пьет из чаши, кто из шлема…» Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим, XIII, 77, 5. Перевод подстрочный.


[Закрыть].
 
 
Я не могу отца представить
в так называемом загробном царстве,
чему виной, по-моему, не жажда,
мучительная жажда работяги,
намаявшегося за день так,
что лучше было
по вечерам ему не докучать,
дать отдохнуть – и, значит, помолчать.
 

Фабио Пустерла
© Перевод с итальянского Е. Солонович

Фабио Пустерла [Fabio Pusterla, p. 1957] – поэт, пишущий по-итальянски. Окончил университет в Павии, защитив дипломную работу по итальянской диалектологии. Преподает в Лугано, в Итальянском швейцарском университете и в лицее. Автор поэтических книг «Уступка зиме» [«Concessione allʼinverno», 1985], «Бокстен» [ «Bocksten», 1989], «Пляска смерти» [ «Danza macabra», 1995], «Потерянный остров» [«Isla persa», 1997], «Канувшая толпа» [«Folia sommersa», 2004], «Истории армадила» [«Stone dell’armadillo», 2006], «Всплывшие земли. Избранные стихотворения 1985–2008» [«Le terre emerse. Poesie scelte 1985–2008», 2009], «Звездное тело» [«Corpo stellare», 2010] и других. Большое место в литературной работе Пустерлы занимает перевод: в числе поэтов, прозвучавших благодаря ему по-итальянски, прежде всего следует назвать Филиппа Жакоте.

Выступает Пустерла также как прозаик и как критик, что подтверждает его недавняя книга пограничного жанра «Когда Кьяссо было в Ирландии и другие путешествия между книгами и действительностью» [«Quando Chiasso era in Irlanda e altre avventure tra libri e realtà», 2012], составленная из небольших рассказов, эссе, выступлений. Упоминая этот сборник, нельзя не процитировать заглавие одного из вошедших в него текстов: «Попробуй читать стихи. Увидишь, они говорят о тебе». Сказанные о стихах вообще, эти слова в полной мере относятся и к стихам самого Пустерлы, поэта, который, говоря о себе, говорит со своим читателем, говорит о нем. Открывает ему языком поэзии свое отношение к истории, к неуютному сегодняшнему миру, к литературе и судьбам ее творцов, к природе, которая может быть доброй и злой к человеку в зависимости от жизненных обстоятельств, а значит – о жизни и смерти. Разговор поэта с другим, с другими, понимаемый как разговор с самим собой, требует искренности, образной и интонационной, допуская патетику лишь в исключительных случаях. Метафора у Пустерлы, какой бы сложной она ни выглядела на первый взгляд, не только не усложняет восприятие поэтического высказывания, но делает его более выпуклым, ярким и, следовательно, более доступным.

Творчество Пустерлы отмечено рядом швейцарских и итальянских литературных премий, в том числе премией Монтале [1985], Большой премией Шиллера [2011], Швейцарской литературной премии [2013].

В переводе на русский отдельные стихотворения Пустерлы печатались в «Иностранной литературе» [1998, № 9 и 2002, № 9] и вошли в книгу «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича» [М.: Радуга, 2000].

Primo giomo di scuola [Первый день школы] взято из: Fabio Pusterla, Folia sommersa, gli alianti, Marcos у Marcos, Milano: 2004, p. 95. Stlanik [Стланик], Museo Lumière [Музей братьев Люмьер], Corpo stellare [Звездное тело], Istruzioni per la colonia marina [Правила поведения в приморском лагере], Le cose degli occhi [Что говорят и не говорят глаза] взяты из: Fabio Pusterla, Corpo stellare, gli alianti, Marcos у Marcos, Milano: 2010, pp. 15–16, 51, 106, 112, 195.

Первый день школы

 
Сентябрь? И сентябрь может споткнуться
в баре о стол, за которым каждый
из четверки картежников старается
                                             перекричать другого;
появляется сын банкующего,
                                  щуплый, белобрысый, в сияньи
первого дня школы.
Тосты я уже заказал, кока-колу тоже и за все заплатил,
вы мне стоите кучу денег, ты и твоя мамочка,
говорит один из сидящих стоящему сыну.
Считает взятки, сдает карты, смеется,
                                                   а сын в это время
истуканом смотрит на мир.
Один говорит по мобильнику:
я сейчас занят, обсудим потом, успеем,
чао, другой ругает себя за то, что сыграл дамой,
а тут еще и мамаша явилась,
                                    чтобы испортить ему игру,
вошла и растерянно улыбается, спрашивает:
что нового.
 

Стланик[3]3
  Заглавие стихотворения и эпиграф связаны с рассказом «Кант» из книги Варлама Шалимова «Колымские рассказы». Стланик, или стелющаяся по земле сосна, – дерево, похожее на сибирскую сосну, распространенную к востоку от Байкала. Необычное растение, стланик ложится на землю при первых зимних холодах, предвещая неизбежные снегопады, чтобы подняться спустя многие месяцы предвестьем теплых струй воздуха, говорящих о близости весны. (Прим. автора.).


[Закрыть]

Через день-два менялся ветер, теплые струи воздуха приносили весну.

Варлам Шаламов

 
Один окликал с моста, хрупкого, как он сам,
вода, опять вода, говорил он,
                                              не говоря: тут, как всегда,
встречаемся – при свете воды.
                                                Между землей и небом.
Тут рядом, при свете. Лаская все, что можно: перила,
кору мертвых деревьев, осколки костей,
                                                    огрызки расчесок.
Руками, глазами, голосом: защитить
того, кто всплывает сзади, снизу,
незримый, из самых мрачных глубин – неожиданный
промельк птицы при свете
промоины. И повторять «спасибо»,
смиренно, предупредительно.
 
 
Другого тащили водоросли:
он считал речные подвохи, коряги, воронки.
Раздавленный временем, скользил
в текучей мути, без признаков жизни.
Отказавшись наотрез от всего: ни глаз, ни пальцев,
ни малейших признаков памяти или чувств.
                                            Крики, может быть,
крики, впаянные в решетки, в терки решеток.
                                                              Камни,
поросшие мхом, липкая грязь,
жесткое свеченье льдов, змеиные норы,
розы без корней. Он жевал стекло,
он тонул за всех.
 
 
Третий был далеко, недосягаемый[4]4
  Имеется в виду Мандельштам, умерший от истощения зимой 1938 г. в лагере под Владивостоком. В двух первых строфах стихотворения должны угадываться, по замыслу автора, метафорические образы поэтов Филиппа Жакоте и Пауля Целана, переводчиков Мандельштама на французский и немецкий язык. (Прим. перев.).


[Закрыть].
Все шел и шел:
через усталость, через пустыню. Преданный,
шел с поднятою головой, еще держался на ногах.
Под облаками и сквозь облака пешком.
Под облаками и за облаками, шел, шатаясь,
но шел, но взглядом
искал Амур, чья грязномутная вода
тащила мертвые кости к морю,
запретному. Говорят,
он декламировал Петрарку.
Поднимите глаза, говорил он, поднимите тело,
                                                                          ищите
крылья.
 
 
Снежит. Простертый кедрач поднимается,
метит путь на морозе первоцвету,
предсказывает плоды, половодье.
 
 
Тем временем армадил держит путь на север.
 

Музей братьев Люмьер

 
По какому-то поводу или без всякого повода
на бескрайней зимней равнине
в длиннополых шинелях
дружно бросив наземь оружие
забыв о дымящихся лошадях
                                          которые сбились в табун
и о неприятеле от которого знают
                                                недолго ждать неприятностей
 
 
сотня тысяча солдат пустилась в пляс
 
 
с прискоком стуча неистово в стылую землю
каблуками высоких ботинок
рты разинуты в мучительно-радостном крике
а в середине два офицера изображают
простодушный танец любви быть может последний.
 

Звездное тело

 
Думая о тебе, понимаю: ты дума,
которую даже думать не смею, ты саднящая боль,
хочешь того или нет, ты обращаешь
мой взгляд к светящейся точке.
                                              Ты обрывок воспоминанья
потерянный, мой невыцветающий сон
без снов и воспоминаний, дверь, которая закрывает
и открывает вид на бурную реку. Ты содержанье,
не укладывающееся в слове,
                                           и при этом ты в каждом слове
отзываешься эхом-вздохом. Ты мой шелест листьев,
мои весны, голос, зовущий из незнакомого места,
которое знаю и узнаю, иначе и быть не может,
ты мой волчий вой на луну, голос оленя,
смертельно раненного. Ты мое звездное тело.
 

Правила поведения в приморском лагере

 
Запомните: два коротких свистка.
По этому сигналу
(смотрите не прозевайте)
начинаем петь.
Сразу в полный голос, громко, пусть слышат
все, как вы поете. Один короткий свисток —
и замолчали. Купаемся тоже по часам
и по сигналу. Все сразу, с криками «ура», бегом в воду,
и не вздумайте жаловаться, что она холодная.
                                                                  В лагерь
вы приехали, чтобы отдохнуть и окрепнуть,
а морская вода, как известно, богата йодом.
Если ночью вас вдруг будет тошнить, пеняйте
на себя, если вас вырвет в палате
или над раковиной и вы ее засорите. Понятно?
 

* * *

 
Падре Романо не скрывает,
что недоволен вами. Всеми без исключенья.
Вы пили с девчонками, обжимались,
сквернословили, гоготали. Он запрется
у себя в комнате и будет молиться,
без еды, пока не придете и не покаетесь.
Стыдитесь.
 

* * *

 
Так мы ездили на море, но моря не было.
Это похоже на бред.
Но нет, это правда. А когда оно было,
оно пахло морем, того же цвета, что небо.
Это была ностальгия, что б она ни означала.
Что-то, чему не сулило конца загадочное начало.
Запретная любовь. Буря вдали от причала.
 

Что говорят и не говорят глаза

 
Что говорят глаза что могут сказать
вещи которые никакими словами не выразить
свет воздуха и воды
ветер гуляющий в низинах и на равнинах
размах времен то за чем не угнаться и что вызывает
толчки крови крик крови
смутное будущее
уверенность и смерть земной оболочки
то что вспыхивает и сжигает дотла
то что сверкает:
 
 
это вещи которые глаза говорят и не говорят
и множество разных других вещей немые молитвы
твари которые плавают либо летают
ласки поцелуи вертикальные озера
водопады рудники.
 

Альберто Несси
© Перевод с итальянского Е. Солонович

Альберто Несси [Alberto Nessi, p. 1940] – поэт и прозаик. Пишет по-итальянски. Родился в Мендризио (кантон Тичино), вырос в пограничном с Италией городе Кьяссо, где, с перерывом на учебу во Фрибурском университете, преподавал до выхода на пенсию итальянскую литературу в средних учебных заведениях. Автор поэтических сборников «Будние дни» [«Igiomiferiali», 1969], «На обочине» [«Ai margini», 1975], «Цвет мальвы» [«II colore della malva», 1992], «Ирис лиловый» [«Iris viola», 2004], «Похититель мелочей. Избранные стихотворения (1969–2009)» [«Ladro di minuzie. Poesie scelte (1969–2009»), 2010] и других. Первую книгу прозы – сборник рассказов «Безумная земля» [«Terra matta»] – опубликовал в 1984 году. В активе Несси-прозаика еще один сборник рассказов – «Цветы тени» [«Fiori d’ombra», 1997] и романы «Все выходят» [«Tutti discendono», 1984], «Лирика» [La lirica, 1998], «На следующей неделе, возможно» [«La prossima settimana, forse», 2008].

Поэзия Несси открыта будничному миру, миру простых вещей и простых людей, о чем говорят названия его первых книг, «Будние дни» и «На обочине», – недаром в одном из интервью, вспоминая отроческие годы, поэт признается: «Мы читали Пратолини, Павезе, Пазолини. Я хотел быть неореалистом». И дальше, в том же интервью: «Жизнь накладывает отпечаток на людей. Я глубоко убежден, что я такой же, как человек, идущий по улице… Для меня литература – все равно что рукопожатие». О героях своих стихотворений и с самими их героями Несси говорит на их языке – простом, без малейшего признака высокопарности, равносильной, в его представлении, ложному пониманию поэтичности. В основе его образов – все то, что составляет повседневную жизнь человека, живущего или случайно оказавшегося рядом: насущный хлеб, орудия труда, отношение к ближнему, к природе. Несси тесно в четырех стенах, для него важно встречаться с читателями, участвовать в поэтических фестивалях, открывать для себя новые «площадки», одной из которых осенью 2010 года стала для поэта Москва, где он с успехом два вечера подряд читал свои стихи перед благодарной аудиторией.

В переводе на русский отдельные стихотворения Несси печатались в «Иностранной литературе» [1998, № 9 и 2002, № 9] и вошли в книгу «Итальянская поэзия в переводах Евгения Солоновича» [М.; Радуга, 2000].

Перевод публикуемых стихотворений выполнен по изданию «Похититель мелочей» [«Ladro di minuzie». Bellinzona: Casagrande, 2010].

Стихотворения «Берн, автобусная остановка, вторая половина дня», «Воскресное утро» и «Ночной дождь» получены переводчиком от автора в рукописи. Редакция благодарит Альберто Несси за любезно предоставленное право безвозмездной их публикации на страницах журнала.

Усопшие

 
Странные эти усопшие, смотрят на нас из ниш
с виноватым видом. Увидимся позже,
говорят. Этот – улыбчивый, в галстуке-бабочке,
в котором ходил на концерты; тот
сбил во хмелю парнишку и сам разбился;
выцветшая женщина, умершая в двадцать девятом,
мне бы понравилась в этом платье
с вышитыми листьями вроде листьев платана,
покидающих ветку, чтобы нарисовать
восьмерку в утреннем воздухе.
Ну а ты
неуверенно смотришь на меня,
                                                ты, с ямочкой на подбородке,
сомневаясь, что жил на свете. Вылитый я.
 

На границе

 
Что ты укажешь в таможенной декларации?
Фартук в белую и синюю клетку
Ножной «Зингер» на котором ты шила
обручальное кольцо которое не снимается с пальца
чайный сервиз с дамами в кимоно
за стеклянной дверцей буфета?
Или жестяную коробку со шприцем
без которого ты не могла бы делать уколы соседям
 
 
ходики с гудящими в лад
золотыми пчелами времени?
Неужели придется оставить таможенникам
в их беспощадных и жалостливых руках
и шерстяную шаль сидя в которой подолгу
ты перебирала печальные тайны
когда к этому располагала пасмурная погода?
 

Январская ода

 
                               1.
светлым глазам затемненного таксомотора
                              который ноябрьской ночью
отвозил мою мать когда у нее начали отходить воды
 
 
детской коляске зеленого цвета которая до меня
возила полную вшей одежду эмигрантов
 
 
нелегалу которого чуть не загрызла овчарка
                                            в кобольдовом лесу
куда я ходил школьником в подаренном пальто
                                             преследуемый блюзом
 
 
рассвету над парижанкой
                         приносящему мне твои безвременники,
Аполлинер,
и обнажающему боль несчастных в любви[5]5
  Парижанка – согласно толковым словарям итальянского языка, седло или сортировочная горка на товарных станциях. «Этот странный топоним вызывает в моем воображении известное стихотворение Аполлинера о безвременнике, которое я очень люблю». (Из объяснения автора в письме переводчику.) «Боль несчастных в любви», по-видимому, ассоциируется у Несси со стихотворением Аполлинера «Песня несчастного в любви». (Прим. перев.).


[Закрыть]
                                      на путях сортировочной горки
чудесной тайне вербаскума пробивающегося
                                             на станционном бестравьи
под бряканье бдительных молотков
                                            для простукивания колес
 
 
беспокойным асфальтовым воробьям
                                         товарищам наших дурачеств
и свидетелям наших чудачеств спокойным чайкам
                                                            на перилах балконов
 
 
туннелям куда возвращаются с платформы
            экспедиторы чтобы вдохнуть немного тумана
переправленные любезным Хароном
с асфодилонского луга
 
 
мечтам о скитаниях в товарных вагонах
                                               бледно-зеленого цвета
в июльские дни когда мираж трепещет над шпалами
 
 
лохмотьям истории поступающим на фабрику
по переработке макулатуры
и оставляющим горький запах бумаги
                                         в бумагорезке забвенья
                                 2.
плодородному пеплу оседающему на глазах
                                            стоит нам вспомнить
хромую женщину на велосипеде и мальчонку
                                              что плакал в сквере
 
 
работницам табачной фабрики
                    вышедшим на демонстрацию и в первую
очередь
Марианне бившей себя по ягодицам
                                             перед носом хозяина
 
 
моей тете в шелковой блузке
                   сшитой из американского парашюта
которая поднимая глаза от «Зингера»
                                                видела свет за холмом
 
 
жителям Кьяссо пришедшим на помощь Гарибальди
                                 в битве при Сан-Фермо
с торбами хлеба и фуража
                                     через пограничные лощины
светлым асфальтам этого
                          с латинским когда-то названием города
где покоится наша дудочка вечных лозоходцев
                                                         в поисках любви
 
 
милосердным грудям подавальщицы из буфета
богини ночной смены из-за которой сходили
                                               с рельсов вагоны
 
 
огню иллюзий зажженному парнями
что все еще играют Perdido
в лесочке куда залетают среброгласые соловьи
                                                   расцветая в тени
 
 
грудам металлолома под белым криком акации
покрывающей женщин таящих
                                       весенние гроздья веселья
 
 
морозному январскому дню на горе святого
                                                 где я собираю
обломки снов возвращающих ушедших друзей
                                 и женщин которых я мог бы любить
                                3.
своевольной будлее ищущей свет на ничейной земле
и дарящей бабочку пропавшему без вести
                                что сидит как ни в чем не бывало на тротуаре
 
 
белым воротничкам и платанам на улице Команчини
                                                          в ожидании
итога пари на стакан вина с человеком
                                           выскочившим на футбольное поле
 
 
красному знамени моего отца
                                    которому не удалось перейти границу
когда его выследили черные псы
                                             ядовитой ненависти
 
 
рассвету зарянки блинкующей
                                         за придушенным скрипом
вагонов катящихся в тумане навстречу
                                               тупиковому упору
 
 
Фалоппии-Ахерону под асфальтом
                                уносящему прачек и закаты
и кровь скотобойни и нашу струистую
                                                      отроческую мочу
 
 
заброшенному двору «Художественной фотографии
                                                     Данте Брунеля»
где черную свастику зачеркнул белый цветок
                                                             летящего ангела
 
 
старой женщине у которой при переезде в дом
                                                                    на виа Соаве
чудом открылся третий глаз
                                              видящий невидимое другим
 
 
девушке бросившейся чтобы забыть под поезд
и одинокой забывшей выключить газ
                                                 так что лицо в ожогах
 
 
всем им а также тем кого я забыл назвать
тем которые забывают
тем кто не говорит обо мне
тем о ком я не говорю
тем и другим
 
 
я посвящаю эту январскую оду.
 

Берн, автобусная остановка, вторая половина дня

 
В ожиданьи двенадцатого номера
сижу на скамейке и как может показаться
не обращаю внимания на
 
 
на то что происходит вокруг
на женщину косящую на оба глаза
на мужчину в инвалидной коляске
на хорошенькую велосипедистку
что в мою сторону даже не посмотрела
на первые осенние краски
на прохожих думающих на ходу кто о чем
на святого воина стража фонтана
грозящего мне своим мечом.
 

Воскресное утро

 
серебрятся жемчужины
на травинках и листиках
 
 
зажигаются каплями
в это утро воскресное
 
 
то ль дождя ядовитого
из внезапного облака
 
 
то ли солнечных зайчиков
 

Ночной дождь

 
до рассвета все говорил
о вашем отсутствии в верхних комнатах
сохранивших следы песка и солнца
на страницах книг и стаканы с карандашами
и память о доме что на равнине
 
 
до рассвета дождь
говорил о вас крадясь по крыше
мочился под дверью
начинал и заканчивал вами
свой светлый рассказ
 
 
до рассвета
он скороговоркой
пересказывал наши воспоминанья
рассуждал о четных днях и нечетных
о времени пожирающем нас