Текст книги "Эй, Рыбка!"

Автор книги: Илга Понорницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Не любишь работать в теплице? – спрашивает он в ответ.

– Люблю, – вру я ему. – Но вы же обещали…

– Если любишь, то считай, что тебе не повезло, – говорит Кирпич, и до меня не сразу доходит, что он имеет в виду.

Если любишь работать – тогда не повезло. А если я не люблю – то, значит, все наоборот?

Я боюсь поверить, что все обошлось, и тут он продолжает:

– В ближайшие дни никто из учеников не будет проходить практику. Ее придется отложить. Школьное руководство еще не решило, кто будет заниматься с вами вместо Светланы Павловны. В больнице она, судя по всему, пробудет еще долго.

– Она заболела! – ахаю я.

У меня не получается изобразить обеспокоенность. И в голосе – одна лишь радость.

– У нее инсульт. Ты знаешь, что такое инсульт? – говорит Кирпич. – Впрочем, откуда тебе знать… Ей стало плохо. И она может умереть. От этого умирают. Или на всю жизнь остаются инвалидами. И знаешь, почему ей стало плохо?

– Почему? – машинально спрашиваю я.

– Вандалы разорили школьную теплицу. Мало того, что разбросали семена, повыдергали саженцы – не пожалели и рыб в аквариуме.

– Рыб? – снова спрашиваю я.

– Все содержимое аквариума просто выплеснули вон. Конечно, рыбки сразу же погибли. На воздухе они страдают так же, как мы страдали бы от огня…

Он говорит так же, как Ирка.

Что же получается? Выходит, они обвинили нас в убийстве рыбок? Нас? Стоп! Откуда они знают, что в теплице были мы?

– А может, это вообще сделали не из нашей школы? – спрашиваю я.

Он отвечает, что хулиганов, к сожалению, никто не видел. Одно понятно – это были дети. Они пролезли через щель в окне. Взрослому там не протиснуться.

Так! Вот теперь мне должно стать легче. Кто видел этих детей?

Я чувствую, как именно мне должно стать легче. Точно что-то давило на грудь и на живот. Теперь отпустит… Но так – не становится.

– А почему они так сделали? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.

– Помнишь, я рассказывал вам про вандалов? Бессмысленное разрушение… В Древнем Риме дикие племена уничтожали произведения искусства…

– Значит, здесь получается игра слов? – нарочно вдумчиво спрашиваю я, чувствуя, как у меня холодеют ноги снизу доверху и что-то начинает дрожать в груди. – Сначала вандалы разорили Древний Рим, а потом нашу школьную теплицу…

– Какая там игра! – отвечает мне Кирпич. – Исчезли дорогие семена. Светлана Павловна не так жалеет рыб, как семена.

Еще бы, думаю я. На рыбок-то ей было и вовсе наплевать. А разве есть во всем мире что-нибудь дороже ее цветочков?

– Некоторые из них не найдешь больше нигде в нашем городе, а может, и в стране, – со вздохом продолжает Кирпич. – Что-то, насколько мне известно, Светлана Павловна выписывала даже из Англии.

– Из Англии? Зачем?

– Хотела, чтобы вокруг нашей школы росли необыкновенные, редкие цветы, которых больше ни у кого нет. Разве что в каких-нибудь усадьбах у английских лордов. Она так и говорила нам, учителям: «Я сделаю из того школьного двора цветущий сад». Мы ей в ответ: «Подумайте, ведь вытопчут же все, сломают ваши цветы, с собою унесут! Район-то у нас какой, мол, хулиганский…» А она спрашивает нас: «Как так? Вот вы бы, мои коллеги, стали бы по клумбам бегать, топтать цветы?» Мы ей в ответ: «О чем вы говорите? Зачем же сравнивать?» А она нам: «Мол, а зачем думать о других, что они хуже нас с вами…» Вот так-то. Верила она в людей. В вас верила, своих учеников…

Мне странно, что он говорит так про крикливую Светлану Павловну. Вечно растрепанную – из учителей она одевалась хуже всех. Никто ее в классе не любил. Мальчишки только и думали, почему бы ей как-нибудь не заболеть. Другие же болеют. А она знай себе твердит, как полезно работать на свежем воздухе.

Оказывается, она верила в нас? Что мы хорошие? Мне кажется, о нас она вообще не думала. Лишь бы мы выполняли ее распоряжения. Тогда можно было не думать ни о ком из нас. Растения – вот что для нее было важнее всего. Она старалась как можно чаще проводить уроки в теплице. Или на пришкольном участке. Мы приходили сюда к ней – дети без лиц. Только с руками. Не очень-то умелыми, зато как много рук. Но даже если урок шел в классе, она приходила в синем рабочем халате. Как техничка.

– Наверное, у вас будет другой учитель биологии, – говорит Кирпич.

Я думаю, как отвязаться от него.

Семена и сейчас там, на дне резервуара. Их можно вытащить. Что им сделалось в их толстой упаковке? Ну, может быть, набухли… Значит, скорее прорастут. Если их вытащить и положить в землю…

– А… вы доведете меня до дома? – спрашиваю я.

– Конечно, – отвечает Кирпич. – С рук на руки сдам твоим маме с папой. Как Гену Минаева. Ты не волнуйся…

– Я не волнуюсь. Наоборот. Здесь близко, и я могла бы сама дойти.

– Ни в коем случае! – возражает Кирпич. – Совершенно исключено! Обещал с рук на руки – значит, так и передам.

Окна – оранжевые квадраты – согревают улицу. Глазам тепло. А утром, когда выходишь затемно, глазам всегда бывает холодно. Даже летом. Вечер – другое дело. Оранжевые вытянутые полоски под ногами. Свет отражается в траве. Растения отражают свет. Над ними, перелетая из черного в оранжевое, кружатся июньские жуки. Кажется, их правильнее называть – майские жуки. Но в мае их еще нет. Зато в июне – лови не хочу. Ирка с Бобровым, наверно, и теперь сбивают где-то поблизости июньских жуков. Напихивают их в спичечные коробки – у кого больше. Потом резко раскрываешь коробок – и жуки сразу взмывают вверх. Они похожи на первые аэропланы-этажерки…

Где-то во тьме гремит музыка.

Мы с Кирпичом огибаем угол дома и оказываемся на проспекте у входа в ночной клуб. Нас с Кирпичом слепит кирпично-сине-желтый свет. Парни и девушки большими группами стоят у входа. Редко кто окликнет кого-нибудь. Большинство тихо переговариваются или молчат, пританцовывая на месте. Напряжение в воздухе стоит густо – попробуй, протиснись в нем!

– Эй, шкаф, ты что же с малолеткою связался? – окликает Кирпича какая-то необыкновенно красивая женщина. Наверно, я никогда такой не буду. – Оставь свою соплюшку, пойдем со мной!

И тут же другой голос:

– Гришка! Ты-то здесь как?

И тут я вижу, как Кирпич, школьный учитель Григорий Деевич, теряется еще сильнее, чем тогда, перед маленькой женщиной из нашего класса Катей Павловой, вызвавшейся помочь Боброву принести портфели.

– Ма-ри-на, – выдавливает он из себя. – Что ты здесь делаешь?

– Я? Развлекаюсь, – отвечает женщина.

– Ма-ри-на… Как же ты… – он что-то силится понять.

– Что – я?! – Марина моментально взрывается.

Секунда – и она уже рыдает.

Не зря мне показалось, что запал здесь где-то рядом. И никто не знает, какое слово или движение способно его поджечь.

– Тебя мне, что ли, ждать, пока ты нянчишь своих малолеток? Какая дура пойдет за тебя, да кто на тебя серьезно посмотрит? Ведь ни рожи у тебя, ни денег, ни мозгов, чтобы поехать, заработать… Детки, цветочки… Знаешь, как тебя твои детки называют? Любимые твои малолеточки? Я сама слышала, когда ждала тебя с урока… Знаешь, ты кто для них? Кирпич! Кирпич, и все!

– Ма-ри-на, – снова говорит он ей и кладет руку ей на плечо. – При чем здесь это? Дети часто называют учителей… Так, как им вздумается… Пойдем со мной…

Марина брезгливо скидывает его руку.

– Кирпич! Кирпич!

– Марина! – когда еще он был так растерян. В отчаянии он смотрит на меня. – Вот, эта девочка… В лагере «Березка» была олимпиада… Я должен отдать с рук на руки… А после я провожу тебя… Или нет, знаешь, давай сначала заведем тебя… Да, верно, мы тебя проводим! Тебе нельзя…

– Нельзя?! – взвивается Марина. – С чего ты взял? Мне можно, можно! Уже все можно! Понимаешь, Гришка, ты, Кирпич!

– Марина… Ты это сделала? Как же ребенок?

Она отчаянно, невесело смеется:

– Ребенок? Дудки! Чтобы ребенок от тебя? Еще один Кирпич! Мне что же, халабуду строить из кирпичей?

Женщина заводит себя все сильней, как директриса на общешкольной линейке по дисциплине.

– Да на что ты его будешь содержать?! Только и знаешь возишься с малолетними олигофренками! Даже в каникулы! Подруги надо мной смеются…

Кирпич, наконец, бросает мою руку и устремляется за женщиной в гущу толпы.

– Марина, ты не можешь…

Вокруг меня – колышущаяся масса людей. Там и здесь слышатся слова, пачкающие, как говорил Кирпич, наш язык. Кто-то визжит, заглушая музыку. Кто-то колотит в двери ночного клуба. Еще не пускают. Время еще не пришло. Парни с размаха бьют об дверь каким-то ящиком. Ящик ломается у них в руках. У всех теперь по доске. Стук становится сплошным, непрерывным. Взрывается милицейская сирена…

Кирпича нигде нет. Я тихо выбираюсь из толпы. Отхожу в тень деревьев. Они укрывают меня. Здесь меньше чувствуешь опасность. Пройти еще немного – и там уже на улицах не будет ни души. Там дальше – мой дом. А если вон туда пойти – там школа. Можно сбегать по-быстрому на школьный двор. Залезть в теплицу и выловить из резервуара семена. Выложить все пакеты на газетку: вот они, тут. Кто-то из учителей придет завтра и сможет забрать их, чтобы отнести в больницу Светлане Павловне. Мол, никуда ваши семена не делись, не из-за чего вам стало помирать.

Она поймет, что не из-за чего, и выйдет из больницы. Конечно, сразу же начнется практика. И надо будет подумать, как быть со страшной клятвой. Но это потом.

Я иду дальше в темноту среди деревьев и слышу вдруг, как меня сзади окликают по имени. Кто это? Кирпич, больше некому… Я припускаю бегом…

Наше окно в теплице заколочено двумя рейками крест-накрест. Лучшего знака не придумать. Иначе мне бы пришлось еще его искать! Я кое-как отдираю рейки, оставляя занозы в пальцах. И пролезаю вовнутрь.

Резервуар доверху залит водой. Кто-то побеспокоился набрать ее впрок. Если прыгнуть – там глубоко? Покуда мне?

В углу стоят наши грабли. Я беру одни, чтобы измерить глубину. Грабли уходят в воду с черенком. Тогда я опускаю в резервуар еще одни. И они тоже тонут в каменном стакане. По ним будет удобно спуститься вниз. Я буду держаться за них, когда присяду под водой и ощупью стану выбирать из жидкой грязи семена. А потом, цепляясь за рукоятки грабель, я вылезу наружу.

Надо снять сандалии. И платье. На мне купальник. В лагере я не успела переодеться. В кабинки была очередь. Девчонки из других школ занимали сразу на всех своих. Мама скажет «Как можно было купаться в такой грязи?» Может, я смогу потом постирать его под краном? Быстрей. Здесь холодно. Стены резервуара пузырчатые, шероховатые, в зеленом склизком налете. Без грабель мне бы не выбраться обратно… Мои ноги не касаются дна. Я закрываю нос и ухожу подводу, тяну руки вниз – и мои ноги оказываются наверху. Они скользят по заросшим водорослями стенкам, упираются в крест-накрест поставленные палки грабель.

Я хочу перевернуться и высунуть голову из воды, но моя шея оказывается зажатой между двумя крест-накрест поставленными палками. Это все. Как хорошо было бы, если бы здесь был кто-нибудь еще… Откуда – кто-нибудь?

Ужас захватывает меня, вливается в нос и в рот черной жижей и цепкой хваткой впивается в мою высоко задранную ногу. Не вырвешься.

Но кто-то, как будто, расталкивает грабли, поймавшие меня за шею, – кажется мне или нет… Вот так, наверно, умирают. Кажется, как будто летишь вверх… Все…

Нет, не все. Что-то еще происходит.

Потом я понимаю, что это какой-то человек положил меня грудью к себе на колено, бьет по спине, и меня много, обильно рвет. Черным, черным…

– Надо еще, еще! – говорит человек.

Это наш Кирпич. В теплице горит яркий свет. Прямо перед глазами блестят миллионы осколков стекла. Кое-где валяется битый кирпич. Им наш Кирпич выбивал стекло. Ему бы – такому – в наше окно не влезть.

Кирпич велит мне снять купальник и завернуться в его рубашку, а сам принимается ведром вычерпывать воду из резервуара.

Не проходит и десяти минут, как все стеллажи щедро, от души, политы. Даже те, в которых ничего не растет. С них со всех бежит рекою вода.

Кирпич опускается на дно и подает мне наверх пакетик за пакетиком. Рисунок на них подпорчен. Но самим пакетикам ничего не сделалось.

– Упаковка – на грани фантастики, – говорит Кирпич. – Вот что называется, ни в огне не тонет, ни в воде не горит… Тьфу ты… Наоборот…

Он пристально смотрит на меня.

– Впрочем, насчет огня я, кажется, сболтнул лишнее…

– А рыбы – это не мы, – говорю я, теряясь под его взглядом.

– Рыбы – это не вы, – машинально повторяет Кирпич.

И вдруг спохватывается:

– Как – рыбы – это не вы?

– Это не мы их убили.

– А кто? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорю я, стуча зубами. – Это они. Кто приходил на практику. Мы увидели, что кто-то вылил наших рыб…

– И отомстили. Так? – спрашивает он, и только теперь я вдруг осознаю, что уже разоблачена.

– Ты была не одна, так? – спрашивает Кирпич.

Он берет меня за подбородок и заглядывает в мои глаза. И только я успеваю настроиться, что он может сейчас сделать все, что угодно, – мне не будет больно… Он может убить меня… Все равно я не выдам ему Ирку с Бобровым.

– Только не говори мне, с кем ты была, идет? – вдруг говорит Кирпич. – Давай на этом остановимся… Не надо, чтобы я знал.

Была ли я кому-нибудь так благодарна? За подарки ко дню рождения, за позволение гулять допоздна…

Я обнимаю Кирпича и целую его в обе щеки. Без очков он вовсе не похож на себя. На щеках у него колючки. На колючках налипшие нитки водорослей. И водоросли остаются на моих губах.

Кирпич – самый лучший человек на свете. Как я этого раньше не знала?

Он смотрит на меня, не понимая, что теперь делать. Тут рядом раздается свист.

В разбитое окно просовывается сморщенное, заспанное лицо.

– Гришка! Так это ты тут куролесишь с малолетками? Надо же, купаться надумали…

– Тсс, – говорит неизвестному лицу Кирпич. – Сейчас все уладим. Генсаныч, с меня бутылка.

– Ящик! – поправляет его неизвестный мне Генсаныч.

– Ящик так ящик, – соглашается Кирпич, и на его лице появляется такое блаженное выражение, как будто я действительно заняла какое-нибудь место в загородной олимпиаде. Или на худой конец кто-то из «бэшек». – Сейчас подметаем стекла и дуем ко мне домой…

– У тебя ведь баба таво… Беременная, – отвечает незнакомый мне Генсаныч, и до меня, наконец, доходит, что это и есть тот самый школьный сторож, которого нам с Иркой и Бобровым надлежало остерегаться.

– Я говорю тебе, идем ко мне домой! – требует Кирпич. – Как раз по пути заглянем в круглосуточный…

– Только я, можно, пойду к себе? – говорю я им. – Родители волнуются…

– Куда ты пойдешь? – говорит Кирпич. – Видела бы ты себя сейчас.

– У тебя есть мобильник? – спрашивает он у сторожа.

Сторож покровительственно протягивает учителю телефон.

Учитель начинает втолковывать моей маме, что слет в «Березке» продлили до завтра, до обеда, и дети с удовольствием проведут вечер у костра, где каждый сможет показать себя настоящим артистом и вообще кем захочет.

– Мама! – кричу я в трубку. – Мы здесь, на берегу! Не холодно! Нет, и не страшно! Нас, это, 45 человек. С нами вожатые и Григорий Деевич.

– Я, я вожатый! – радуется сторож Генсаныч.

Кирпич предостерегающе машет руками.

Втроем мы покидаем теплицу через окно и покупаем ящик водки (я дожидаюсь взрослых у входа в магазин). Потом мы идем к Кирпичу. Включается яркий свет. Я вижу, что у него все разбросано. Надо переступать через какое-то белье, одежду и тетради. Кирпич укладывает меня на единственную кровать, наваливает сверху одеяла и гасит свет.

Из кухни доносятся голоса, и голос Кирпича то и дело повторяет слова, которые только засоряют наш язык. Слыхал бы кто в классе.

Наутро Кирпич отправляет меня мыться в ванне, а потом мы ждем, когда подсохнут мои волосы. Посреди комнаты, прямо на полу спит сторож Генсаныч. Из-под его спины торчит какая-то одежда. Спохватившись, я стираю в ванной свой купальник. Теперь можно и домой. Кирпич говорит, что он теперь как миленький доведет меня до дверей квартиры и сдаст с рук на руки моим родителей.

Я отвечаю, что тогда нам надо поторопиться: они вот-вот уходят на завод.

– Я тоже собираюсь на завод, – говорит Кирпич.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Освою рабочую специальность. Войду в сплоченный коллектив. Милое дело. Заработок – не чета нашему учительскому. На эти-то гроши как можно содержать семью?

Я вспоминаю девушку у ночного клуба. «Сколько мне ждать еще, пока ты будешь нянчить малолеток-олигофренок?»

И сразу становится не по себе. Я думаю: сейчас меня увидит Ирка или Бобров. Вот стыдно-то…Почему мне это до сих пор в голову не приходило? Нет, сначала это опасение все время сидело у меня в голове. Когда оно исчезло? Возле ночного клуба его уже не было. Тогда, когда Кирпич вытащил меня за ногу из каменного стакана, и тогда, когда мы покупали водку… Когда мы покупали ее, я чувствовала себя так свободно, точно каждую ночь забегаю за ней, прозрачненькой, вот в этот магазин. И именно в этой компании – с учителем по прозвищу Кирпич и школьным сторожем Генсанычем.

– Генсаныч отнесет Светлане Павловне пакеты с семенами, – говорит Кирпич. – Как будто они завалились куда-нибудь. И она зря впала в истерику…

– Она впадает в нее каждый урок, – нахожу нужным вставить я.

Кирпич перебивает:

– То, что сейчас мы говорим, не делает нам чести.

Будто я не слышала, что он говорил Генсанычу ночью в кухне.

– Генсаныч никому тебя не выдаст, – обещает мне Кирпич. – Он, кстати, тебя толком и не рассмотрел. А если он все же вздумает делать какие-то намеки – не понимай ни одного из них. Ты просто не знаешь, что Генсаныч имеет в виду. Свидетелей-то у него нет… Кроме меня. А я скажу, что впервые слышу…Да что я скажу? Меня здесь и не будет. Я ведь собираюсь на завод…

– Охота вам? – как равному говорю я. – Вы же учились!

Нас как-то водили на экскурсию. И меня поразило огромное гулкое помещение, люди в одинаковой одежде, неотрывно, в напряжении стоящие возле станков. Хотелось поскорее выбраться на улицу, на воздух. Куда-то в тишину… Бобров увидел в цехе свою маму, но она не могла выключить станок и поговорить с ним. Мои родители работают в другом цехе, и я их не видела. Но дома мама все время говорит мне: «Не будешь хорошо учиться, пойдешь на завод».

Я кое-как пытаюсь объяснить ему, что в школе гораздо лучше. У нас перемена после каждого урока. И у нас каждый день что-то случается. Нас много, и всегда найдется, над чем посмеяться. Один Бобров чего стоит. И Ирка тоже – всегда что-то придумает.

– Видишь ли, – отвечает мне Кирпич. – Так можно рассуждать, когда тебе одиннадцать, двенадцать лет. В народе знаешь, как говорят? Мол, в тридцать лет семьи нет– значит, и не будет. И денег в сорок лет нет – уже не будет. И правильно ведь говорят…

– А сколько вам лет, Григорий Деевич, – спрашиваю я.

Он отвечает:

– Двадцать девять.

С утра жара. Ну и день сегодня выдался!

Мы звоним в нашу дверь, и мама тут же рассыпается в благодарностях. Летом так трудно достать путевку в загородный лагерь. А Кирпич помог мне съездить за город, хотя бы на два дня.

Чтобы родители все-таки не заподозрили чего-то и не стали запоздало волноваться, я тут же, перебивая маму, начинаю рассказывать, как хорошо было в «Березке».

Когда за Кирпичом захлопывается дверь, папа замечает, что учителя на природе тоже зря время не теряли.

Самой моей большой бедой в то лето стало исчезновение Ирки. Она уехала куда-то вместе с отцом, пока я была в «Березке». Бобров клялся, что ничего не слышал. В квартире, которую снимали Ирка с отцом, нас встретили какие-то другие люди. Ни разу еще мы с Бобровым не ждали с нетерпением конца каникул – ведь мы же полагали, что она вернется к нам в сентябре.

Ирка не вернулась.

Мы с Бобровым упросили родителей купить нам по аквариуму и на переменах наперебой рассказывали, как у нас там кто-то плавает, дерется, гоняет пену по поверхности воды и строит из этой пены гнезда, а потом высиживает в гнезде икру, точно наседка яйца. А кто-то, наоборот, рождает живых детей и тут же поедает их – самку-то надо сразу отсадить, как отнерестится!

Полкласса вслед за нами завели аквариумы. И девчонки теперь писали Боброву на уроках что-то вроде того, что у них есть лишняя пара кардиналов, а заодно и огненные барбусы, и можно их на что-то обменять. Если интересно – встретимся за школой, поговорим!

Не знаю, как разрослось со временем Бобровское хозяйство, а моих аквариумов было уже семь штук – и это не считая переносных, садковых.

По выходным, в самую рань, мама провожала нас с отцом на колхозный рынок, где мы до обеда продавали новичкам рыбную молодь и чахлую, но зато не зараженную ничем, в аквариуме выращенную водную траву, а заодно раздавали всем бесплатные советы.

До советов люди были охочи – некоторые куда больше, чем до покупки. Доходило до того, что не успевала я вернуться из школы, как раздавался телефонный звонок и растерянный мужской голос спрашивал, что делать: данюшки у него, как будто, отыкрились. И, случалось, что когда родители, придя с завода, открывали дверь своим ключом, я все еще убеждала счастливого владельца данюшек не волноваться и предоставить все самой природе. А что от него требуется – это вентиляция, ну и кормежка соответствующая – только и всего!

Ладно еще, родителям удалось втолковать мне мысль о недопустимости никаких личных консультаций на дому. Они сами не подозревали, как это было предусмотрительно с их стороны. Среди голосов в трубке несколько раз я узнавала голос Генсаныча. Сторож путался в названиях аквариумных рыб, не знал, что спрашивать, но голос его был таким липким, что сразу разговор было не оборвать. Из трубки точно тянулись щупальца – вроде тех, которыми он, уличив момент, хватал меня за локоток где-нибудь в школьном коридоре:

– Ты, я гляжу, девочка не промах…

И я никогда не знала, как сделать, чтобы его не было – рядом или в телефоне. В школе я сбрасывала сплеча его руку так же, как руку исторички, вздумавшей отвести меня к директору. И, в отличие от исторички, он тут же начинал озираться по сторонам, и, если слышались чьи-нибудь шаги, спешил ретироваться. В этом была вся разница. Отношения полов сводились для меня к произведению потомства теми же данюшками или гуппи. Однажды мне удалось получить мальков даже от золотых рыбок. Правда, среди них не было телескопов.

Занимаясь своими рыбами, я прозевала тот момент, когда Бобров покинул меня. Он не вернулся к маленькой женщине Кате Павловой, когда-то сразившей всех нас наповал простым «А можно, я пойду помогу?». Нет, теперь он выбрал Таню Семенову. В седьмом она была самой высокой в классе – не считая, конечно, Гены Минаева, а грудь у нее теперь была даже больше, чем у Наташи Ярцевой из «б»-класса.

Но Таня была особенной девочкой даже не в силу своего роста. Главное – она была первая, кто придумал пикироваться с бессловесным Генкой Минаевым.

На переменах, стоя у истертой нашей, обтрепанной географической карты, Гена и Таня тыкали пальцами в какие-то им одним известные места.

– Ты – вот ты кто! Джомолунгма! – подначивала она его.

Он тоже тыкал куда-то пальцем и радостно отвечал:

– А ты – вот кто ты тогда! Пик Коммунизма!

То, что они оба знали начатки географии, ставило их среди нас на какую-то особую ступень и, конечно, заставляло Боброва ревновать – да еще к кому – к Минаеву!

По праздникам мы собирались у Юрки Иванова. Его родители полагали, что лучше, если сын приведет толпу одноклассников домой, и тогда следы любого происшедшего в доме безобразия можно будет застать во всей красе, вернувшись рано поутру. Но перед тем, как убраться из Юркиной квартиры, мы тщательно вытирали горы посуды, подметали мокрыми вениками полы. Ничто не укрывалось от хозяйского глаза наших девочек.

Только в одну комнату хода не было никому. В ней, как мне казалось, всегда царил полумрак. Туда, в свет ночника, ночными бабочками протискивались друг за дружкой Сашка Бобров и Таня Семенова, а несколько наших мальчиков на пороге верными евнухами караулили их уединение. Но при этом они не собирались хранить происходящее в тайне. Наоборот, они ни разу не преминули собрать толпу девчонок у заветной двери – им нужны были слушательницы.

Блестя глазками, щурясь, мальчишки рассказывали нам:

– Ой, знаете, что они там делают!

Маленькая женщина Катя Павлова, – она ходила на все наши вечеринки – пряталась в это время в кухне. И тогда туда тоже нельзя было входить. Девчонки шептали мне на ушко, как им ее жалко – я не могла понять, почему.

Я жалела только о том, что со мной нет Ирки. В классе мало вспоминали о ней. Девчонки называли ее Бобровым в юбке. И в моей душе тогда разливалось тепло – ведь и меня когда-то так назвал Кирпич. А значит, это подчеркивало наше с ней родство. А из мальчишек никто, даже Бобров, не могли ничего толком сказать о ней. И моя первая любовь так и осталась глубоко скрытой во мне, никому не высказанной. Ирка была моей первой любовью, а вовсе не Бобров.

Однажды в общем зале кончился лимонад. Я хотела пить, и мне пришло в голову, что, может быть, что-то осталось в кухне. Там было заперто. Из кухни сильно воняло. Как будто маленькая женщина Катя Павлова надумала что-то приготовить среди ночи и всех накормить, но ей попались тухлые продукты.

Я стучалась к ней, девчонки одергивали меня. Но тут появился Юрка – хозяин дома. Он знал, что делать, и он тут же выломал кухонную дверь. Задвижка только хрустнула. Катя лежала на полу, голова – под откинутою дверцею духовки.

Юрка перекрыл газ и распахнул окна, и тут же в кухне заквохтала, зашумела, замахала руками Юркина соседка по площадке, Зинка, немногим старше нас. Ее стало так много, что непонятно было, где там в глубине квартиры на каком-то из многочисленных диванов лежит маленькая женщина Катя Павлова.

На время вечера у Юрки прекратились. После он стал приглашать нас снова, и все шло как шло. Конечно, Юрка говорил, чтоб приходили только свои. Свои – это наш класс. Потому что Катя Павлова училась теперь с «бэшками». Родители перевели ее. И когда я видела ее в школьных коридорах, я не могла сказать о ней ничего толкового. Даже – осталась ли она той же единственной во всей школе маленькой женщиной или стала обычной надутой «бэшкой», такой же, как они все.

Впрочем, обсудить это мне было бы не с кем, даже если б я захотела. В классе у нас как-то быстро забывали тех, кто переставал учиться с нами.

Среди одноклассниц я по-прежнему выглядела младше всех, и всерьез об отношениях полов я стала думать уже ближе к выпускному классу, когда по биологии начались «Основы генетики».

Биологичка у нас была та же, Светлана Карповна. Она благополучно вылечилась от инсульта. Губы у нее теперь, правда, часто дрожали, и подбородок тоже. Мы не всегда могли понять, что она хочет сказать. Мальчишки пытались над ней смеяться, и она стала кричать на нас больше прежнего. А что кричать? Я слышала, как историчка говорила математику, что биологичке радоваться надо – ведь она так легко отделалась. Инсульт – не шутка.

И мало того, что она сама вылечилась! Она благополучно вылечила чудом спасенные нами с Кирпичом семена, прорастила их, и школа в самом деле превратилась в участок какого-нибудь экзотического национального парка, каких не было больше нигде в нашей степной округе может быть на сто, а может и на тысячу километров.

И при этом никто не думал покушаться на экзотические растения. Они проходили все стадии своего роста и благополучно давали семена, которые Светлана Карповна, видать, кому-то продавала потихоньку, кому-то давала в обмен.

Летом ученики с утра до вечера, сменяясь, должны были охранять небывалые цветы. Но главное, как считали наши учителя, было то, что мы, дети, сами трудились на школьном участке. Бессчетное количество анонимных рук проводило бессчетное количество анонимных семян через все стадии развития растений.

Мы работали вместо биологии, и вместо труда, и вместо каких-то еще уроков. Мальчишек и девчонок обычно выводили на разные делянки, и я редко сталкивалась с Бобровым. Может быть, он тоже помнил о страшной клятве и тоже, как я, пытался забыть о ней?

Учителя нам твердили с утра до ночи, что наша школа – это школа труда, труд – главный предмет, который понадобится нам в жизни. И этим воспользовался пришедший в нашу школу новый географ, бывший военный, участник боев в какой-то почти анонимной горячей точке.

Где-то в хитросплетениях педсоветов смог одержать верх над старушкой Светланой Павловной и убедить остальных, что школа уже превратилась в цветущий сад. И главное, чего нам теперь недостает – это бомбоубежища под этим садом, а заодно и стрелкового тира в подвале, где каждый ученик смог бы подготовить себя к службе в армии.

У нас уже есть урок, на котором мы проходим про службу в армии и про бомбоубежище, а заодно про то, как надо вести себя во время землетрясения. Егор Петрович, самый старенький учитель в нашей школе, рассказывает нам, что лучше всего сидеть в это время под столом, который стоит в дверном проеме.

Мы сдвигаем его стол к двери, а заодно все другие столы сдвигаем к стенкам и ставим друг на друга. Теперь посреди класса много места и можно танцевать. Без музыки, тихонько, разучиваем мы быстрый вальс.

– Раз-два-три! Раз-два-три! – командует Егор Петрович.

У него богатый жизненный опыт. И он говорит, что его опыт подсказывает ему, что у нас не так много шансов умереть под бомбами или во время землетрясения. А если и случится такое с кем-нибудь – то, что же, от судьбы не убежишь. И что, пока мы живы, нам в любом случае сможет пригодиться умение танцевать.

– Раз-два-три! Раз-два-три!

Но наш новый географ пришел и сказал, что такие уроки никуда не годятся.

Вместо танцев мы будем теперь работать.

Сначала все испугались. Но девчонки вскоре смогли воспрянуть духом. Оказалось, в качестве рабочей силы географа интересовали только мальчишки. Их снимали чуть ли не со всех уроков. Зато у девочек в портфелях появились новогодними стекляшками пузырьки с лаком для ногтей и вечно проливавшийся, наполнявший класс предательским запахом, ацетон. А этот запах в опустевших наполовину классах сам по себе наводил на мысль о различии полов.

Мы уже прошли анатомию человека. Светлана Павловна упирала в своих объяснениях на тычинки и пестики. Мальчишки, которых тогда еще не посылали строить бомбоубежище, спрашивали, куда именно – на тычинку или на пестик – надо надевать презерватив.

От генетики я ждала еще большего веселья. Но тут началось строительство военных объектов. Конечно, я заранее приготовила пару-тройку вопросов насчет того, каких нужно взять производителей, чтобы получить тех или других мальков, и представляла, как буду подробно расспрашивать училку, чтобы в конце концов выставить ее перед классом полной дурой. Но теперь я подозревала, что мои вопросы прозвучат скучно, как все, что звучит в пустоте, а должно звучать среди заинтересованных собеседников. Девчонки в аквариумистике ничего не понимали, а из мальчишек в классе оставляли только скучного Ваню Корнева. Его родители нарочно просили учителей не снимать его с уроков, потому что он будет учиться дальше.