Текст книги "Тоська и Николетта"

Автор книги: Илга Понорницкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Илга Понорницкая
Тоська и Николетта

Тоське 50 лет, а ведь она так и представилась – Тоськой… По паспорту ей 50 лет, а так она, конечно, моложе – ей всего 46.

В 12 лет Тоське выправили документы, записав ее шестнадцатилетней. В детдом пришла разнарядка – отправить сколько-то выпускников на ближайшую стройку. И то ли у них не было сразу стольких выпускников, то ли кому-то из них взрослые прочили иную стезю, но в любом случае крайней оказалась Тоська. Она была крупней своих ровесников, вот и пришлось ей в один день подрасти на 4 года.

С тех пор, по ее словам, она всегда была крайней. С 12 лет строившая дома, к 50-ти паспортным годам она не нажила своей квартиры. Занимала комнату в общежитии. В 22 – по документам – вышла замуж за вдовца с двумя дочками. Девчонок удочерила, а с их отцом вскорости развелась. И вышло так, что он остался жить в своей квартире, а она вернулась в общагу уже с двумя девчонками-школьницами. Растила, бегала в школу на собрания, устраивала одну за другой их свадьбы. Хотела наладить и собственную жизнь, да что-то не сложилось.

В память о какой-то из попыток выйти замуж остался у нее тогда сынок. «Ребенок для себя», как она говорила.

Когда мы познакомились с ней, ему было 14 лет. Звали его Борис.

Тоська – моя соседка по палате. В больнице ей вырезали матку и оба яичника, а мне хотят сделать аборт. Врачиха говорит, что мой ребенок мертвый – он просто не может быть живым. Я тоже не жилец, если не принять каких-то срочных мер. Но я почему-то слышу, как он, ребенок, что есть сил, бьется в животе.

– Там нечему еще шевелиться, – втолковывает мне врач. – Будь даже он живым, ты не могла бы еще слышать его.

– А вы просветите девку на телевизоре, – поворачивается к ней Тоська. – Что спорить-то зря?

С Тоськой, и верно, не поспоришь. Что бы ни говорила она, в конце так и слышишь непроизнесенное: «Смотри, я ведь два раза не повторяю». Голос у нее хриплый, почти мужской, севший когда-то раз и навсегда там, на верхотуре, где она бесстрашно разгуливала в грубых штанах, пока болезнь не свалила ее.

– Ну что, кто я теперь, женщина или мужик? – спрашивает она иной раз врачиху на обходе.

Врач говорит с запинкой, через силу улыбаясь:

– Ну, разумеется, вы женщина… Какой же вы мужик…? Вам только надо будет принимать гормоны…

– И что? Чего мне в тех гормонах? Я что, красавица стану от них? Первая мисс нашего поселка? Или у меня деньги откуда-то возьмутся на свою квартиру? Любовника богатого я, что ли, заведу? Это, олигарха…

Врача, который смотрит всех «на телевизоре», зовут Николай Алексеевич.

– Если окажется, что ребенок живой, я назову его Николаем! – обещаю я теткам в очереди.

– А если у тебя девочка?

– Тогда Николетта.

– Ты что? – раздается со всех сторон. – Подумай сама! Как жить-то с таким именем – Николетта? Ты что, враг своей дочери?

– Ну, значит, не назову.

Беременная женщина – слабое создание. Со всеми она готова согласиться. Только бы ее оставили в покое – вместе с ребенком внутри.

– Какой срок вы сама себе ставите? – хитро спрашивает у меня Николай Алексеевич.

Он привык, что его миссия здесь – не допустить, чтоб кто-то раньше времени ушел в декрет. Только и всего. Ему трудно думать чем-нибудь о другом. Ну и не надо. Я говорю:

– Не знаю, какой срок. Ребенок уже шевелится.

Врач сразу оживляется и начинает объяснять, что шевеление плода – самый недостоверный признак в определении сроков беременности. Дались ему те сроки!

– Давно замечено, – говорит он, – что одни женщины начинают чувствовать движения ребенка раньше, а другие – позже.

– Но я могу слышать сейчас, как он шевелится? – перебиваю я его.

– Вы же сами говорите, что слышите.

– Хочешь рожать – значит, будем рожать, – со вздохом говорит наша врачиха на следующее утро. – Угробишь себя ведь. Муж-то приходил?

– Да, – торопливо отвечаю я. – Он говорит, чтоб я сама решала. Как захочу.

Мне не хватает только, чтобы они стали обрабатывать еще и мужа.

– Не вижу, что он приходил, – говорит она. – Лекарства где? Он ходил в аптеку или нет? Я ему давала список.

– Н-ну… Он мне сказал, что он ходил в аптеку, но ему сказали, что таких лекарств нет, а чтобы знать, чем заменить, надо знать мой диагноз, а вы не сказали диагноз, и он мне сказал…

Я путаюсь в словах. Какое счастье – просто лежать в больнице и оправдываться за мужа-недотепу. Не готовясь идти ни на какой аборт. Ребенок у меня живой. Все хорошо.

Она перебивает:

– Не нужен ему твой диагноз. Мужчина, если он не врач, некоторые термины может понять неадекватно… Представь – тебе приятно будет сказать мужу, что у тебя дистрофия?

У Тоськи ушки на макушке. Только врачиха за порог, она объявляет соседкам:

– Ну, что я вам говорила?

Она вся так и светится.

– Когда ты только к нам пришла, и тебя позвали в смотровую, я сразу девкам и сказала: «Какую дистрофичку к нам привезли!» А они мне в ответ: «Первый раз видишь человека – и уже ругаешься! Что она сделала тебе?» Скажите, ведь вы говорили так? – поворачивается она к девчонкам.

– Говорили, – соглашаются те.

– А она настоящей дистрофичкой оказалась! – победно объявляет им Тоська.

Она так по-детски рада своей правоте, что невозможно вместе с ней не порадоваться.

Быть дистрофичкой, как выяснилось, выгодно. Не проходит дня, чтоб кто-нибудь не заглянул в палату:

– Здесь у вас лежит беременная женщина с дистрофией?.. Ой, слушай, это ты? Да? Вот, тебе тут передали…

На подоконнике вырастает целая гора из коробок шоколадных конфет. Тут же стоят консервные банки – тушенка, сгущенка. Всей палатой, как ни старайся, этого не съешь.

Тоська иной раз улучит момент, в столовой или еще где, без разницы, на людях. Схватит мою руку, поднимет резко вверх:

– Глядите, у нее все кости на виду! Вся арматура! Кто хочет посмотреть, как у нас составлены пальцы?

И счастливо объясняет тем, кто еще не слышал про меня:

– Она всамделешний дистрофик! У нее в карточке записано! Такой диагноз!

Тоське мало надо для радости.

С утра до вечера она приносит нам больничные новости. Больница – это мир, где она живет. Она рассказывает: главврач, Андрей Агафоныч Сидорчук, хочет стать депутатом. Некоторые тут же говорят, что это хорошо. Если он станет депутатом, то сможет доставать лекарства, одноразовые шприцы, простыни, наволочки, и еще много всего разного. А еще он сделает, чтоб в город завозили еду. А то когда лопаешь одни консервы, можешь стать дистрофиком. В них, вроде бы, чего-то недостает. Или, наоборот, там что-то лишнее.

Другие тут же заявляют, что ничего он сделать не успеет, потому что его сразу же заберут в Москву. Такую умную голову – да как же не забрать в Москву?

Тоська невероятно гордится, что ее оперировал «сам Сидорчук». Те, кем занимается «сам Сидорчук» в больнице – особая каста. Куда всем остальным! А Тоська и среди этих избранных – королева. Мало того, что Андрей Агафонович не отходил от нее после операции. Еще он разрешил ее сыну, Борису, пожить в больнице, пока матери не станет лучше. В коридоре ему поставили раскладушку. Борис каждый день ходил в магазин, и выносил из палат подкладные судна, и мыл полы, и, в общем, делал все, что ему скажут взрослые. Его кормили. Когда Тоську перевели в обычную палату, он уехал назад в поселок. Тоська велела ему догонять в школе.

Больница осталась жить под впечатлением того, какой у Тоськи славный сын. Она благодарно принимала восхищение, выслушивала всех, кивала, а после начинала прибавлять еще что-то от себя. Она ведь знает о Борисе куда больше вашего! И если вам это интересно – как не рассказать? Вы только слушайте! Он – парень работящий, и, главное, не глуп. Такой не пропадет.

Приехав домой, Борис тут же послал телеграммы сводным сестрам, которых едва знал, что мама тяжело больна. Одна сестра жила в Казахстане, другая не помню, где. Обе прислали денег, как он и предполагал. Борис, рассудив, что они с матерью выкрутились бы как-нибудь и так, тут же купил себе компьютер – о чем и сообщил Тоське, когда приехал снова ее навестить.

Тоська гордилась предприимчивостью сына. Сама она бы не решилась просить помощи у приемных дочерей. Кто она им? Когда-то вырастила – и спасибо, а теперь-то что? Не смогла бы она и так удачно потратить полученные деньги. В самом деле – она же выйдет из больницы и еще денег заработает. И Борька уже большой – кому полы помыть, кому помочь обои клеить, кому еще что там по мелочам… Что деньги? А компьютер – это вещь!

С утра до ночи она привыкает на разные лады произносить новую для себя комбинацию гласных и согласных звуков:

– Компьютер!..

И сама слушает свой голос.

– Надо будет сделать перестановку, – говорит она, когда мы садимся пить чай. – Компьютер – где он, у окна должен стоять? Или, наоборот, подальше бы от батареи?

От каждой из нас ей нужно получить совет. Без разницы, какой.

– Слыхали? – счастливо обращается она ко всем входящим в палату. – Дома-то меня компьютер ждет!

На каждом обходе она со смехом напоминает врачихе о компьютере. Слыхали про него и студенты-практиканты из медучилища, с которыми она общалась в смотровой. Ее показывали им как образец удачно проведенной сложной операции. И даже Сидорчук наслышан о Борькиной покупке. Хотя Сидорчуку сейчас, конечно, и не до того. Он занят своей предвыборной программой. Поэтому он здорово рассеян.

Придя в палату, задумчиво мнет ватный Тоськин живот.

– Т-так… Матка подвижная, хорошо…

– Андрей Агафоныч, – хмыкает Тоська, – вы ж мне ее сами – таво!

– Таво, таво, таво… – произносит нараспев Андрей Агафонович, переходя к следующей кровати.

Ясно, у него выборы на носу. А Тоське все бы хиханьки. Некоторым, говорят, палец покажи – они и рассмеются. А Тоське и палец показывать не надо. На сопки за окном случайно глянет – и уже рот до ушей.

Понятно, там за сопками – ее поселок. Там Борис. Видела ты, Тоська, что-нибудь в жизни, кроме сопок? Твой детский дом тоже был где-то там.

Жива ты еще? Не зря же говорили, что Сидорчук – волшебник.

Тебе сейчас должно быть под шестьдесят. А если по документам – то уже и седьмой десяток пошел…

Я про тебя дочке рассказываю. Той, которую обещала назвать Николеттой. И не знаю, как ей объяснить, отчего ты мне дорога.