Текст книги "Америка-Ночки"

Автор книги: Игорь Куберский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

И он исчез.

Он явно переоценил мою цивилизованность – сделав несколько самостоятельных шагов, я растерялся. Я никогда не был в таких клубах, я никогда не был новым русским, и почувствовал себя, как мышонок, случайно выскочивший на середину освещенной кафельной кухни. В одних плавках с огромным полотенцем на плече, я мучительно соображал, с чего начать, чтобы выглядеть как все и не привлекать внимания. Начать, видимо, следовало с душевой. Душ был управляемый – пучком струй можно было распоряжаться по своему усмотрению. Розовый шампунь для головы, голубой для тела. Или наоборот. У каждого свой запах. Все познается в сравнении. Последнее, с чем можно было сравнивать, – это ванная Патриции.

Благоухающий, пьяный от чистоты, я, пошатываясь, вышел из душа и осторожно двинулся дальше. Вокруг были стеклянные стены, со стеклянными же дверьми, однако на многих было написано, что ими можно пользоваться лишь в крайней случае, а я не был уверен, что такой случай наступил. Так и не найдя легального прохода в бассейн, я бочком протиснулся в запасную дверь, поддавшуюся с неохотой и явным осуждением, и оказался над мерцающей водной гладью. Три японца задумчиво меряли его вдоль и поперек, как бы выполняя внутреннее задание. Один из них без выражения посмотрел на мои ноги в кроссовках. Я тоже посмотрел и понял, что должен быть в шлепанцах. Меня обдало жаром и я попятился, не дожидаясь, пока выставят отсюда за нарушение порядка. Однако в обратном направлении моя дверь не открылась и я двинулся вдоль стены, напустив на себя задумчивости и рассеянности не отошедшего от дел интеллектуала. Вещь в себе. Однако во мне не было ничего, кроме паники. Где Фрэнк, что же он мне ничего не объяснил? Еще немного – и за мной явятся с наручниками, арестуют и увезут.

Стена вдруг расступилась и я оказался в огромном тренажерном зале. Позванивало неподъемное железо, стенали пружины, вздыхали поршни, потели подмышки, кто-то устанавливал личный рекорд в жиме лежа, кто-то стоически пытал себя на сложном устройстве, похожем на дыбу. Зеркальные стены повторяли схватку мышц с железом в духе знаменитого алтаря из Пергама. Я поймал на себе несколько взглядов – что-то опять было не так. На сей раз я довольно быстро ретировался в первую попавшуюся дверь и с облегчением узнал свою раздевалку.

– Могу ли вам помочь, сэр? – вежливо склонил ко мне голову молодой гигант в спортивном костюме, однако во взгляде его я прочел беспокойство. Я уже засветился и не лучшим образом.

– Нет, все в порядке, – сказал я.

– В тренажерном зале нельзя без футболки, – сказал он.

С тоской в сердце я посидел перед закрытым шкафчиком, не уверен, что нашим, и пошел искать Фрэнка. Ступеньки лестницы вынесли меня на второй этаж, где в меня чуть не впилилась группа бегунов, летящих по резиновой дорожке в узком тоннеле коридора. Отпрянув к стене, я увидел в центре же за стеклом представительниц прекрасной половины человечества, отягощавших себя половиной того же железа. Появление здесь без футболки в одних легкомысленных плавках было и вовсе чревато… и я поспешил вниз, подальше от греха, успев однако на мгновение побыть тренажером под оседлавшей его высокогрудой красоткой.

Призвав на помощь остатки интеллекта, я ухитрился снова попасть в помещение бассейна, где те же три азиатских лица, как три луны бесстрастно повернулись в мою сторону. Чем-то я от всех отличался. Все были как в церкви, а я как в цирке. Судя по моему экстерьеру, бассейн был единственным местом, где я выглядел более или менее органично и я нехотя влез в довольно холодную воду, приванивающую хлоркой. Вяло доплыв до противоположного конца, я заметил, что японцы уже успели вылезти, и я опять остался один-одинешенек, как Робинзон Крузо. Чтобы не привлекать внимание, я тоже вылез. Мне срочно была нужна тусовка таких же, как я, – в плавках.

К счастью, я тут же набрел на джакузи, о которой говорил Фрэнк, – крошечный, три метра на три, бассейн с бурлящей от пузырей подогретой водой. В нем сидели три моих японца, посмотревших на меня снизу уже со знакомым мне выражением беспокойства. Ободряюще улыбнувшись, я присоединился к ним. Ух, здорово! По спине, груди и ногам понеслись пузырьки, будто хотели приподнять и понести на себе, как тысячи воздушных шариков. Наконец-то я почувствовал себя нормальным человеком. Я на секунду закрыл глаза, а когда открыл, японцев рядом уже не было. Они выскакивали один за другим, как пингвины, за которыми охотится китовая акула. Это уже было за гранью. Не мог же я допустить, что Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сошли. Но демарш японцев я воспринял спокойно, несмотря на то, что они уже скупили половину Калифорнии. Все-таки гости, как и я. Сделав вид, что все мне по фене, я еще минут пять оттягивался в многочисленной компании горячих пузырей, а потом вылез, растерся с ясным сознанием того, что все делаю правильно, и тут в молозиве стеклянной стены напротив, как лик божий в облаках, вдруг прорисовалась красная распаренная физиономия Фрэнка. Он подмигнул мне, дескать, как я там? – и я с облегчением поднял большой палец, разом простив ему все свои мытарства.

На обратном пути мы успели поговорить за жизнь. Я-то думал, что он просто рубаха-парень с кругозором автомеханика, а оказалось, что он прежде практиковал как врач-психиатр, а теперь вот, как и Крис, закончил пятилетние курсы священнослужителей при Новой церкви и на днях должен выступить с первой своей проповедью.

– А сейчас ты практикуешь как психиатр? – спросил я, больше всего впечатленный этой его специальностью.

– Нет! – энергично мотнул он головой. – Это пройденный этап.

– Что значит пройденный?

– Для меня пройденный, – просипел Фрэнк. Впрочем, благодаря парилке, в голосе его вдруг прорезались две-три звонкие ноты.– Медицина без веры, психиатрия без религии – это варварство. Человек болеет чаще всего потому, что неправильно живет. Неправильно мыслит, чувствует, понимает. То, что у него болит сердце или желудок – это уже следствие, а не причина. Зачем лечить следствие? Надо лечить разум, душу, настрой на жизнь. Мы лечим словом, а не таблетками… Все тут, – наставительно постучал он по виску.

Короче – каждому по вере его. Свеженькая идея. Похоже, Фрэнк пробовал на мне свою проповедь. Подъемные краны, Новая церковь, психоанализ. Свихнуться можно.

Дома Крис не оказалось – уехала читать лекцию, обещала вернуться через час.

– Ну как? – с торжеством дарящего спросила меня Каролина.

– Потрясающе! – громко сказал я, чтобы и Фрэнк слышал. – На сегодня еще что-нибудь намечается? – я спрашивал специально для нее, полагая, что ей приятно будет ответить за хозяев.

– Нет, на сегодня все, – с легкой досадой ответила Кэрол, давая понять, что в доме Патриции я был куда как скромнее.

– О’кей! – с энтузиазмом сказал я, стараясь замазать оплошность, и пошел к себе.

По одному из каналов показывали довольно жуткую лабуду про гремлинов, очевидно, выходцев из Кремля, но едва я втянулся в сюжет, как снова раздался стук в дверь и Фрэнк, бросив педагогический взгляд на экран, предложил пройтись с ним до видеосалона.

– О’ кей! – согласился я, как бы радуясь новому повороту. А что мне еще оставалось?

В стеклянной коробке, кроме нас и двух служащих, больше никого не было. Фрэнк, не глядя, миновал стенды с эротикой, стенды с триллерами, стенды с космическими боевиками, детективами, музыкальными комедиями и лентами, нахватавшими до шести Оскаров, и остановил свой выбор на коробке с картинкой, на которой был изображен неказистый туземец.

– Вот то, что надо! – одобрительно сказал он. – Очень хорошая картина, – добавил он, очевидно, уловив сомнение в моем взгляде. – Я трижды ее смотрел и трижды смеялся.

Мой добрый друг считал, что я нуждаюсь в добром смехе и положительных эмоциях.

– Пойдем, Кэрол, посмотрим фильм, – сказал он, едва мы вошли в дом. Сидевшая в кресле Кэрол тут же отложила очки и книгу и изобразила самое готовность, чем напомнила меня самого.

Вслед за Фрэнком мы прошли в спальню хозяев, середину которой занимала супружеская постель, зона комфорта и безопасности. Она была просторной, как взлетная-посадочная полоса, и я заставил себя отвести от нее взгляд. Мы устроились на полу – на толстом красном ковре – и стали смеяться. Я старался смеяться вовремя, без задержки. В фильме рассказывалось о том, как в племя туземцев свалилась с неба бутылка из-под кока-колы. Вещь оказалась настолько ценной, что из-за нее все перессорились, и тогда вождь племени понес ее в город, чтобы отдать белому богу.

В середине фильма вернулась Крис, и Фрэнк отмотал его на начало. Теперь мы уже смеялись вчетвером, и это было много радостней, тем более, что теперь я уже почти все понимал. Плачущий серебристый смех Крис будоражил слух, вызывая неясные грезы. Мне хотелось, чтобы мы так и сидели на красном ковре и чтобы фильм никогда не кончался.

В середине картины раздался стук в дверь.

– Кто это может быть? – удивилась Каролина.

– Это, наверно, Бесси, – не удивляясь сказала Крис, и Фрэнк поднялся и пошел открывать. Отматывать на начало он на сей раз не стал.

В коридоре я услышал чуть хрипловатый мяучащий голос Бесси, голос красивой избалованной вниманием женщины.

– А… вот что вы делаете! – с веселой завистью сказала она. На ней был тот же розовый спортивный костюм. – Где тут можно сесть? – Спрашивая, она задержалась возле меня, как бы ожидая приглашения.

В тот момент сердце мое еще принадлежало Крис, и я просто улыбнулся, подняв глаза. Может, поэтому она не стала садиться рядом, а легла на живот чуть впереди, явив мне две персиковые половинки своего задка. Черт и ангел сцепились во мне друг с другом и черт победил. Мысленно я попрощался с Крис и попросил у нее прощение. Персиковые половинки поощрительно подрагивали, когда их обладательница смеялась.

Все кончилось хорошо, и добрые люди взяли верх над людьми недобрыми, и маленький славный туземец, примерно моего возраста, вернулся в свое племя целым и невредимым, а мы, очарованные фильмом, почему-то не получившим ни одного Оскара, поднялись с красного ковра-самолета просветленные и готовые для добрых дел.

На часах была полночь.

– Ой, как поздно, а мне еще с собакой гулять! – озадачилась белокурая Бесси.

– Я вас провожу, – уверенно сказал я, рассчитывая на широту своих добрых хозяев.

– О, это будет так хорошо! – невинно воскликнула Бесси. – Пойду выведу собак.

И она поспешно вышла.

Что-то изменилось в атмосфере дома, но я не улавливал, в какую сторону. Гость делал самостоятельные шаги, хотя этого и не было в программе. Ну что ж, бог ему в помощь.

Я быстро надел кроссовки, а Крис, внимательно посмотрев на меня, сказала:

– Наденьте свитер, сейчас свежо.

– Надо дать ему ключи от дома, – сказал Фрэнк, явно переоценивая мою разворотливость.

– Зачем, я ненадолго, – сказал я.

– Хорошо. Постучите в дверь – я еще буду читать, – сказала Крис.

Одна Каролина не сказала ничего.

Снаружи было темно, прохладно и абсолютно безлюдно. Я оглянулся и понял, что не знаю, где дом Бесси. Все дома напротив были одинаковы. Входная дверь, окно и глухие ворота гаражей. Никто не зажигал на ночь свет у своего крыльца, как у нас в Пасадене, и от этого дома выглядели негостеприимно. Мне показалось, что я снова в спортклубе – нелепый, зависимый, никому не нужный. Оставалось только глупо вернуться.

Но тут одна из дверей напротив беззвучно отворилась, пролив на асфальт размытое пятно света из дальних комнат, и на пороге возникла знакомая фигурка Бесси в куртке. На поводке у нее семенила мелкая собачонка.

Сердце мое повисло в невесомости – как будто из-под него разом выдернули понурый куль бытия. Верный признак любовной интриги. Разве что совершенно непредсказуемой.

– Кто это? – сказал я, подходя.

– Ее зовут Сюзи, – протянула Бесси, сложив губы трубочкой.

Сюзи, йоркширский терьер, точная копия своей хозяйки, бросилась ко мне как к старому другу, забила хвостом, заприседала, не в силах решить, что лучше – вспрыгнуть на руки или опрокинуться на спину для ласки.

– Бесстыдница, – сказала Бесси, – нельзя так сразу признаваться в любви.

– Где мы будем гулять? – спросил я.

– Там, – махнула Бесси рукой.

Мы вышли к магистрали и медленно пошли по тротуару. Вокруг не было ни души – только машины стремительно прорезали тьму в двух направлениях, на мгновение выхватывая из нее нас двоих да собачку Сюзи, которая никак не могла решить, с какой стороны ей лучше бежать, и связывала нам ноги петлей поводка.

– Ну, рассказывай, – сказала Бесси.

– Что? – спросил я, полагая, что ей прежде всего интересен мой семейный статус.

– Все-все. Про себя, про Россию. Ты кто, чем занимаешься?

– Я журналист, – уверенно сказал я. – Собираю материал для книги об Америке.

– О! – с уважением протянула Бесси. Интересно, что бы она сказала, знай, что я получаю сто долларов в месяц.

– А про Россию, – помедлил я, – про Россию мне сейчас не хочется говорить. Потому что коротко не получится.

– О’ кей, – сказала Бесси. – В следующий раз – но обязательно. Ты мне обещаешь?

Она спрашивала, встретимся ли мы снова.

– Конечно, – сказал я.

Сюзи снова опутала нас поводком, и я, решившись, положил руку на плечо Бесси.

– О, так хорошо, – отозвалась Бесси. – Тепло…

Тогда я обнял ее уверенней и Сюзи, похоже, наконец успокоившись, потрусила впереди нас по прямой.

– У меня такое чувство, – сказала Бесси, – будто мы давно знакомы.

– У меня тоже, – сказал я.

– Ты женат?

– Холост, – сказал я.

– А у меня взрослый сын. Ему двадцать.

– Не может быть! – искренне изумился я, попутно радуясь тому, что муж не был упомянут.

– Да, совсем взрослый. Сын у меня – что надо.

По-английски это прозвучало: «A great son».

Ее плечо, которое я как бы согревал, было послушно мне, и я почувствовал, что если попытаюсь ее поцеловать, она меня не оттолкнет. Но еще я почувствовал, что делать этого не стоит. Во всяком случае – сейчас.

Мы вернулись к ее дому, и в сердце у меня возникла пустота. Я знал, что через несколько минут оно заполнится ожиданием. Чего?

Того.

– Подержи Сюзи, я открою ворота, – сказала Бесси.

Ворота открылись, вернее поднялись, как козырек. В гараже зажглась лампа, осветив огромную округлую супермашину, розового, как мне показалось, цвета.

– Это твоя?

Бесси горделиво кивнула. Для того, видимо, мы и оказались здесь. За машиной, перед дверью в комнаты стоял очень старый бульдог серой в яблоках масти и пытался зарычать. Горло его булькало.

– Не бойся, он не кусается, – сказала Бесси. – Это Спайк. Он очень старый и слепой.

При звуке голоса Бесси, Спайк склонил набок голову, как бы обдумывая услышанное. Он был похож на Луи Армстронга и Диззи Гиллеспи, когда тот дует в свою загнутую кверху трубу.

– Ну, все? – вопросительно посмотрела на меня Бесси. – Сегодня я одна. У сына ночная работа, – она выглядела беззащитной. И, пожалуй, она хотела, чтобы я остался с ней. Но это было невозможно. Меня ждали, чтобы открыть входную дверь.

Я осторожно привлек Бесси к себе. Спайк и Сюзи молча стояли поодаль. Похоже, одобряли происходящее.

– Как хорошо с тобой, – сказала Бесси. – Тихо… спокойно…

– Мне тоже, – сказал я, чувствуя каждым нервом, что меня ждут в доме напротив.

– Мне пора, – сказал я. – До завтра.

Бесси послушно кивнула. Я осторожно прикоснулся губами к ее щеке – так целуют ребенка – и шагнул в темноту.

Прошло полчаса, приличествующих ситуации полчаса, после которых каждая следующая минута работала бы против меня.

Дверь открыла Крис. Остальные уже спали. Но она не поспешила в спальню к Франку – вернулась в удобное кресло, из которого ее вызволил мой тихий стук в дверь, и снова взялась за книгу. Впрочем, тут же отложила ее, тепло посмотрела на меня:

– Так какие у вас планы на эти дни?

Похоже, здесь меня принимали всерьез.

Я улыбнулся:

– Какие у меня планы… Мне все интересно.

– Хотите, я покажу вам завтра банк, где я работаю?

– Это было бы замечательно, – сказал я, чтобы вернуть потерянные очки, если я их действительно потерял.

– Тогда мы проведем завтрашний день вместе, – сказала Крис. – А сейчас можете отдыхать. Я положила вам два полотенца. Не обращайте на меня внимания – я люблю читать допоздна.

Мне хотелось остаться с ней, но я кивнул, пожелал спокойной ночи и пошел к себе. Постель была разобрана чьей-то заботливой рукой, уголок простыни гостеприимно отогнут, приглашая ко сну, и на атласе одеяла лежала ментоловая конфетка.

Ночью я проснулся от тонкого голоска – будто кто-то тихо плакал за стенкой в ванной. Я перевернулся на другой бок – кровать подо мной уркнула пружинами, и плач затих. Возможно, он мне приснился. Или меня, как уже бывало, разбудил собственный голос. Или это скулила заблудшая собачонка.

Утром мы неслышно летели над полотном шоссе в огромном серебристом «линкольне» – Крис и я. Я украдкой вглядывался в ее чистый профиль, но ничего не мог вычислить плюс к тому, что уже знал. Подбородок у нее был легче, чем у Бесси, и не выдавал плотских желаний, линия сомкнутых губ нежна, но строга – как у человека, привыкшего контролировать свои чувства. Я абсолютно не представлял себе, что у нее на уме. Скорее то, о чем она в этот момент говорила.

Говорила же она о своей религии – о том, что пришла к ней слишком поздно, всего лет пять назад, но только с тех пор и начала жить, а до того как бы блуждала в потемках. Говорила, что мы рождаемся свободными, но нас вынуждают приспосабливаться к тому, что было до нас. Оттого мы и страдаем. Чужое прошлое давит на нас и лишает крыльев. С детства нас начинают затачивать в клетку прошлого. Огромную роль в этом играет и традиционная церковь, которая вместо того чтобы духовно раскрепостить человека, закрепощает его, спекулируя на его грехах. Бог всех христиан превратился в надсмотрщика с кнутом.

Новая же религия, говорила Кристина, возвращает Бога на землю, поселяет его в вашем сердце. Царство Божие не на небесах, а в каждом из тех, кто готов преодолеть свои страхи, вызванные столкновением нашего «я» с якобы враждебным нам миром. Последний мы просто не знаем, как не знаем своих возможностей. Наш «мир» – это лишь то, что нам о нем поведали, лишь проекция заемного сознания. И нам очень трудно прорваться к самим себе и к подлинному миру, который вне нас. Мы заложники ложных идей, доставшихся нам по наследству. А они устроены так, чтобы мы постоянно в чем-то каялись, или чтобы нам постоянно чего-то не хватало, чтобы мы вечно искали. Поэтому мы озабочены, неудовлетворены, виноваты. Надо успокоить сознание, остановить его, сказать себе, что то, что сейчас во мне, и есть самое главное. Вот тогда и начнет открываться другой мир, в котором все связано со всем, и в котором наше «я» больше не одиноко. Успокоиться – это стать прозрачным. Не стоять стеной поперек потока жизни, а пропускать этот поток сквозь себя. Так возникает радость, так возникает созидательная цель. Только теперь мы идем к ней, освобожденные от навязанных нам комплексов. Почему дети счастливы – потому что для них все впервые, они растворены в мире и не знают, что было до них.

Голос Крис звучал как серебряный ручей, прозрачная струя слов падала в бочажок моей заблудшей души, но не она, а чресла мои замирали и млели от этой музыки.

– Все это довольно просто на словах, – говорила Крис, легко и безусильно держа свои прекрасные ухоженные кисти на руле (как я ему завидовал!), – но на деле… Пока человек заложник заблуждений и страстей, ему трудно взглянуть на себя со стороны, – она глянула на меня, увидела, что я, как завороженный, смотрю на ее руки и, похоже, смутилась.

Господи, прости меня, лукавого. Нельзя приобщить к вере за пятнадцать минут пути от дома до банка. Но вера была хороша – она включала в себя дом за триста тысяч долларов на Хантингтон Бич, просторную машину, в которой можно было заниматься любовью как вдоль, так и поперек, и парный абрис полных, но стройных колен под длинной шелковой юбкой Крис, темно-синей в белый горошек. Колени были скромно, для утренней прохлады, раздвинуты и я, зажмурясь, представлял себе полный головокружительных приключений и смертельных опасностей путь в запредельное царство к золотому руну.

Как это, не иметь страстей, Крис?

В банке меня удостоил вниманием сам шеф Крис, вице-президент, дав интервью, из которого я ни черта не понял, что, впрочем, мне удалось скрыть деловым наклоном головы над блокнотом, в котором я конспектировал услышанное. Крис следила за нашей беседой и, похоже, была мною довольна. Сорокалетний удачливый хек моржовый по имени Боб, с идеальным пробором волос и белоснежными манжетами сорочки, из которых он то и дело, сверкая гранями запонок, автоматически выдвигал, словно для боя, свои загорелые волосатые лапы, тоже следил – но за собой. Он себе нравился. Ему нравился его кабинет, его стол, его кресло, его банк, его счет в банке. Ему все удалось – он был моим антиподом, хотя и не знал этого. При этом он поразительно – по старику Карнеги – был доброжелателен и корректен, сопровождая почти каждую свою фразу рефреном «не правда ли?», словно давая нам с Крис образцово-показательный урок работы с потенциальным клиентом. Младшая служащая банка, потупленная мулаточка с обводами скаковой лошади, гарцуя, принесла нам кофе со сливками, и по тому, как вице-президент заставил себя не посмотреть ей вслед, я понял, что он с ней спит, хотя и не с ней одной. В ином измерении и я бы заторчал на мулатке, но, похоже, теперь меня возбуждала лишь недвижимость.

Интересное кино – пока я сидел у него кабинете, я был выше всех прочих служащих, а выйдя, стал равен им, пока не переместился в кабинет Кристины, где снова обрел некий дополнительный статус. Нет, размышлял я, изучая вытащенную из компьютера распечатку с ее обязанностями перед директоратом, вернуться к Патриции – это снова стать дерьмом. Я должен был что-то сделать. Немедленно, пока меня еще возят на дорогих машинах.

Обязанности Крис Тилни, как наемной служащей высокого ранга, меня удивили и вдохновили одновременно. Это был как бы договор о добровольной неволе, за которую тебе платят большие или очень большие баксы. А как же растворение, преодоление пут, новое сознание? Это весы, решил я, две чаши. На них должен быть равный груз. Чем больше на одной чаше, тем больше и на другой. Вот почему Крис так ровна, прозрачна, лучезарна. То, что для меня неволя, для нее просто правила игры. Я должен был немедленно на новый манер перестроить свои куриные русские мозги.

Обедать она меня повезла в ресторан на берегу океана. Это была копия того ресторана, через который мы с Патрицией пробирались на пляж, но теперь не надо было мимоходом глотать слюнки – теперь все это было наше, мое. Коллеги Крис, молодые смазливые мудозвоны, тоже были здесь. Они аперитивничали, прежде чем перейти в основную залу, откуда зазывно пахло жареным мясом. Я с ними был уже бегло знаком.

– Ну, и как тебе наш Боб? – спросил меня один из них.

– Крутняк, пальцы веером, – сказал я, зная, что ответить.– Made in Hollywood .

Компания заржала. Видимо, я попал в тему. Вот жизнь! Завтра Боб примет меня на работу консультантом по России, а послезавтра я женюсь на Крис. Фрэнка, конечно, жалко, – он ничего плохого не сделал, но Фрэнк проживет и без Крис, а мне вот иначе крышка. Прощай, Патриша, ты сама должна понимать, что мне нечего было делать между твоих верблюжьих коленок.

Крис вывела меня на террасу под голубыми хлопающими на ветру зонтиками с видом на океан, села напротив. Так она и приезжает сюда или в более прекрасное место, чтобы подкрепиться. Что ты будешь есть, Пьетер?

Господи, ты больше, чем надо, даешь.

День занялся на славу, впрочем, как и все предыдущие дни, – солнечно, но не жарко, отдаленный осенне-горьковатый запах пожухлой листвы, ветряки пальм, тихие сонные вздохи океана, несущего к берегу длинные жемчужные ожерелья волн.

– Кажется, я начинаю понимать, что такое новое сознание, – киваю я, изо всех сил стараясь понравиться, зацепиться, заставить думать о себе, – это как океан. Он живет одновременно в двух разных полушариях и в двух разных временах года. У нас в голове одно следует за другим, потому и время мы воспринимаем как последовательную череду. И нам кажется, что настоящее вышло из прошлого. При таком строе мыслей мы действительно не способны к обновлению. Но если прошлое и настоящее для нас одновременны, как зима и лето для того же океана, то…

Крис внимательно слушает, не торопясь перебить как Каролина. По ее глазам я вижу, что ей интересно.

– В самом любимом мною стихотворении русской поэзии, – продолжаю я, – герою так больно и так трудно, что он хотел бы забыться и уснуть. Он больше не хочет испытывать душевной боли, но и могила ему страшна, и он хочет просто полубыть и слышать сквозь сон прекрасный голос, поющий о любви. Да, прошлого ему не жаль, но и на настоящее у него нет сил. Это очень русская идея – жить, как во сне, с дремой о чем-то прекрасном… Так я и жил. Но теперь, – посмотрел я на Крис, – теперь…

Я не договорил, да это было и не нужно.

Какая-то длинная страшная история про сына Фрэнка от первого брака. Наркотики, передозировка или суицид. Вместе они отвезли его в госпиталь, где он стал умирать. И тогда она взяла его за руку, крепко взяла за руку, и читала молитву, и хотя он лежал в беспамятстве, с закрытыми глазами, внушала ему, что он не должен умереть, потому что они любят его, потому что он им нужен. И он вернулся из небытия, из комы, как сказали врачи. А потом рассказывал я – как два года назад умерла моя мать (отца я лишился еще в ранней юности), я же был в командировке в Чечне и меня нашли, лишь когда она была уже похоронена. Может, поэтому, в первый же вечер, когда я вернулся в оцепеневшую пустоту нашей квартиры, она явилась ко мне легким облачком тепла, я ощущал прикосновение ее рук к своим щекам, она утешала меня, и я улыбался ей, зажмурившись, и слезы катились у меня из глаз. И еще о шестнадцатилетней девочке с оторванной ногой в поселке Хасав-Юрт. О той мясорубке, которую я не смог простить своему президенту. Видимо, что-то случилось с моим голосом, потому что Крис вдруг протянула руку и с непередаваемым, неземным выражением на лице положила ее поверх моей руки. Кончики ее пальцев были нежными, теплыми и чуть подрагивали.

– Будь мне как сестра, – тихо сказал я.

– Я буду тебе как сестра, – еще тише ответила она, и в глазах ее был такой свет, что во мне не осталось ни одной клеточки лжи.

Остаток дня я провел как в бреду и рано ушел к себе в комнату. Каролина смотрела на меня с недоумением.

В субботу все мы отправились в машине Крис на утреннюю службу. Их церковь была расположена в Южной Пасадене, и мне совсем не хотелось туда возвращаться, тем более – встречаться с Патришей, которая должна была затем меня забрать. Крис не настаивала на моем возвращении в неродные пенаты, но Каролина проявила неожиданную активность в раскладе приоритетов. Похоже, что-то просекла или же заволновалась за свою вкусную пайку.

Церковь Новой религии тоже была новой – без колокольни и креста, но с витражами растительного содержания – цветы и фрукты, как на ВДНХ в Москве. Вместо алтаря – сцена. Зал человек на двести довольно быстро заполнился. Преобладали женщины моего возраста. Было много прилично одетых супружеских пар. Средний класс и чуть пониже. Никто не осенял себя крестным знамением. Смуглая девушка с черными распущенными волосами, скорее всего индианка, прошлась с подносом по рядам – Крис тишком сунула мне доллар, чтобы я его отдал. Знала, что у меня только крупные купюры. Она сидела рядом со мной в первом ряду, и я ощущал свежий запах ее кожи. Раздали распечатанный текст молитвенной песенки. Затем на кафедру забрался веселый мужик в цивильном костюме, по темпераменту – типичный тамада, до мессы всучивший мне свою визитку, узнав что я питерский журналист. Его проповедь сильно смахивала на сеанс психотерапии в духе отлученного от дел Кашпировского. Ваши глаза закрываются, голова опущена, вы чувствуете приятную тяжесть, волна тепла растекается по вашим членам…

Это верно – во время медитации мне неистово захотелось Крис. Я чувствовал обжигающую близость ее бедра, которое видел в щелку век. По-моему, она должна была чувствовать то же самое. Потом нас таким же образом вернули в действительность. Теперь ваши члены легки и невесомы, ваши глаза открываются… Какой-то старикан из прихожан сел за электроорган, и мы запели. Мы пели про то, как прекрасен этот мир, посмотри, и надо-де, радоваться каждой бабочке, каждому цветочку и ручейку. Рядом с собой я слышал серебристый голос поющей Крис, моей прекрасной названой сестры, и мне казалось, что такой сюр мог бы переварить только какой-нибудь там киношный Линч или Рассел.

В тот день Бог был на моей стороне, и подъехавшая к церкви Патриша заявила, что в наше отсутствие она как раз вызвала маляра – у нее ремонт и негде жить. Похоже, твердо решила подарить меня. Была она, как и подобает тому, кто отрицает все и вся, босиком, больные косточки больших пальцев распяливали ее разбитые ступни, и все вежливо старались не замечать этого малоотрадного зрелища. Так что вернулись мы на Хантингтон-Бич в полном составе, хотя в пути и не звучало обычного смеха Крис – словно после молитвенного дома каждый думал о своем.

Вечером в телевизионных новостях передали, что на дороге А-6 крупное столкновение, есть жертвы, и пробка на три километра.

– Вызовут, наверно, – сказал Фрэнк, и тут же запиликал его мобильный телефон. Он переоделся в синюю спецовку, сказал нам hello и укатил. Крис опечалилась.

– Не люблю, когда его ночью вызывают, – сказала она.

Каролина пыталась ее развеселить, но Крис реагировала через раз, словно ей стоило усилий поддерживать диалог.

– Ничего, может, скоро вернется, – неуклюже попытался посочувствовать я.

– Нет, это до утра, я знаю, – сказал Крис.

До утра… вдруг четко подумал я, и у меня задрожали коленки.

Я попрощался, принял душ и лег. Дрожь все усиливалась – от волнения даже зубы мои стали стучать. Сейчас или никогда – чувствовал я всем своим мужским существом, оставив щелку в двери и прислушиваясь к храпу Каролины в дальнем закоулке гостиной. Судя по приглушенному свету, Крис или еще была там – в своем кресле с маленькой лампой на прищепке, или оставила дверь в спальню полуоткрытой – лежит, читает. «Не обращайте на меня внимание, я люблю читать допоздна.» Нет уж, Крис, я уже обратил – и назад мне дороги нет. Сердце бухало тяжело и часто. Пора, пока она не заснула – потом будет труднее объяснить, почему я оказался в ее постели.

Я стремительно натянул на голое тело спортивный костюм и босиком вышел в гостиную. Свет шел из спальни. Я тихо открыл дверь и увидел Крис – она лежала точно так, как я себе и представлял – на правом боку, подперев щеку, с книгой. Только не в полупрозрачной комбинации с тонкими бретельками, как мне хотелось, а в шелковой золотистого цвета пижаме.