Текст книги "Седьмой круг ада"

Автор книги: Игорь Болгарин

Соавторы: Георгий Северский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Колен остановился, оглядел Юру с головы до подвязанных веревочками калош, удивленно пожал плечами и что-то сказал по-английски своим спутникам. Те высокомерно рассмеялись и двинулись дальше.

Юра проводил их растерянным взглядом, в глазах у него задрожали слезы обиды и огорчения. Но Колен вдруг вернулся, извлек что-то из кармана, вложил Юре в руку.

– Возьми, мальчик! – сказал он и тут же бросился догонять спутников.

Тяжелая рука ухватила Юру за шиворот. Швейцар грубо встряхнул его, отшвырнул от себя:

– Вон отсюда, попрошайка! И чтоб я тебя здесь не видел! Юра медленно спустился на привокзальную площадь. При смутном свете тускло горящих фонарей он увидел, как отъехали от вокзала два экипажа. В одном из них сидел Колен.

Разжав кулак, Юра обнаружил на ладони смятый рубль. Устало опустившись на ступени, он долго сидел так, не зная, как же ему быть дальше в этом чужом и негостеприимном городе.

Кто-то остановился возле него. Юра поднял голову и увидел худого парнишку-беспризорника.

– Здорово, – сказал парнишка и озорно подмигнул Юре. – Не узнаешь, что ли?

Улыбаясь одними глазами, он бойко глядел на Юру. Руки беспризорник независимо держал в карманах грубых холщовых брюк. Из-под рваного пиджака горделиво выглядывала полосатая морская тельняшка.

– Я вас не знаю, – пожал плечами Юра, подавленный свалившимися на него неудачами и обидами.

– Ну как же! Мы с тобой в Киеве на собачьей тропе виделись! Еще хотели штиблетами поменяться… – напомнил парнишка, явно сочувствуя Юре.

И Юра узнал его: когда-то давно в Киеве они подрались, но сейчас беспризорник не выказывал никаких враждебных чувств, и Юра обрадовался этой встрече.

– А-а, здравствуйте, – устало улыбнулся он. – Я вас сразу не узнал.

– Зря мы тогда с тобой штиблетами не махнулись, – кивнул беспризорник на Юрины калоши. – А кто-то другой, значит, уговорил… Что квелый такой, замерз?

– Не знаю, – пожал плечами Юра.

– Вижу, что замерз… Уезжаешь куда-нибудь?

– Нет. К тете приехал, а ее нету… – выдумал Юра, отводя глаза в сторону, чтобы не заплакать от чужого сочувствия.

– Померла, что ли?

– Н-нет… выехала куда-то.

– Хорошо тебе, – сказал вдруг хриплым и жалобным голосом беспризорник. – Родичей у тебя чертова уйма. В Киеве ты тоже к тетке приезжал. А у меня – никого. Через то и сюда подался. Тепло тут и прохарчиться можно… – Он помолчал затем жестко добавил: – Ладно, чего зря ошиваться! Еще и замести могут… Зовут-то как?

– Юрой.

– А меня – Ленькой. Ну, еще Турманом. Голуби такие есть – турмана. Очень я их уважаю… Айда ночевать! Тут недалеко. – Ленька повернулся, ушел в темноту.

Юра несколько мгновений колебался. Но делать нечего – пошел следом. Они куда-то долго пробирались проходными, дворами, пока не уперлись в высокий забор. Ленька пошарил темноте руками, отодвинул доску.

– Пролезай, – сказал повелительно Юре.

Юра неуклюже протиснулся в щель и очутился во дворе, где огромными штабелями высились тюки прессованного сена.

Следом за Юрой пролез Ленька и установил доску на место. Потом он обогнал Юру, заскользил между темными штабелями. И вдруг исчез. Юра остановился, растерянно озираясь по сторонам. Тихо и опасливо позвал:

– Леня! Где же вы?

Но вокруг стояла все та же мрачноватая тишина. Юра позвал снова, громче:

– Леня!.. Леня!..

Почти над самым его ухом раздался тихий, довольный смешок, и Ленька высунул из отверстия, проделанного между кубами сена, свою взъерошенную, отчаянную голову.

– Ну, чего? Труханул? – Он улыбнулся и скомандовал: – Давай за мной!

Юра пролез в отверстие и пополз следом за Ленькой. Впереди забрезжил тусклый огонек. Они очутились в небольшой пещере, сделанной беспризорниками в штабеле сена.

– Турман, ты? – настороженно спросил кто-то.

– Я, – отозвался Ленька.

– А с тобой кто?

– Кореш один. Из Киева, – небрежно бросил Юрин покровитель.

Юра присмотрелся. Посередине на возвышении из нескольких кирпичей чадила самодельная коптилка. Пещера была выстлана бумажными рекламами, сорванными с афишных тумб. Валялись кучи какого-то тряпья.

Одна куча шевельнулась, и из нее высунул голову грязный белобрысый беспризорник. Он похлопал большими сонными глазами и удивленно сказал:

– Смотри, человек пришел!.. Уже утро? Да?

– Ночь, Кляча! Спи!

Потом Ленька тронул кого-то за плечо.

– Ну, чего? – отозвался плаксивый голос.

– Колеса твои где?

Беспризорник достал из-под лохмотьев, заменявших ему подушку, старые ботинки, протянул Леньке.

– А ну, примерь! – С великодушным видом Ленька передал ботинки Юре.

Тот надел их.

– Годятся?

– Да.

– Ну и носи… пока.

Но Юра запротестовал:

– Нет-нет! Это ведь его ботинки!

– Носи, тебе говорят! Он все равно на улицу не ходит… Хворый он, может, даже помрет… Правильно я говорю, Сова?

– Хворый, – тихо подтвердил беспризорник. – Видать, помру. Носи…

Откуда-то из норы в сене Ленька вытянул завернутую в тряпку краюху хлеба, разломил, один кусок протянул Юре:

– Ешь! Ешь – рот будет свеж! А потом спать будем… Ты вот здесь ляжешь. – Он по-хозяйски показал Юре его место и затем задул коптилку.

Некоторое время они молчали. Потом Юра тихо сказал:

– Леня!.. Слышите, Леня? А ведь я вам все наврал. Никакой тетки у меня в Севастополе нет.

– Твое дело. Хочешь – врешь, хочешь – правду говоришь, – философски отозвался в темноте Ленька, не спеша жуя хлеб.

– У меня тут человек один… Он для меня все равно как родной… – доверительно продолжал Юра.

– Ну и чего ж ты к нему не пошел? – спросил Ленька, не переставая жевать.

– Так он в крепости.

– Служит, что ли?

– Нет.

– Арестованный?

Юра промолчал.

– Паршиво, – задумчиво сказал Ленька. – Из крепости за здорово живешь не сбежишь! Там стены по восемь аршин толщины… А он что же – за красных, тот человек?

– За красных, – с неожиданной гордостью за Кольцова и одновременно за себя ответил Юра.

– Я тоже за красных, – сообщил Ленька. Задумчиво продолжал: – Если выручить его хочешь, подкоп надо делать… Или напильник передать. Он решетки перепилит – и тю-тю.

– Хорошо бы, – грустно сказал Юра. – А только где он там? Крепость во-он какая, как найти?

– Давай спать, – сказал Ленька. – Выспимся, а потом еще подумаем, на то и голова дана. Утром не придумаем, так через день. Нам бы деньжатами разжиться… С деньгой, брат, любое дельце обтяпать можно!

И снова наступила тишина.

– Лень, а Лень! Рубль у меня уже есть.

– Рубль… Ха! Тут, может, миллион нужен. И уж никак не меньше тысячи!

Долго они, лежа в темноте, перебирали разные варианты, как в короткий срок и наверняка достать много денег. Ленька сказал, что самый лучший способ – украсть.

– Украсть? – Юра замер. Ему чуждо было само это слово, чужда была даже мысль о воровстве.

– Ну, не украсть, – поправился Ленька. – Называй по-другому… экс… при… при… Есть такое слово, только я его забыл. Это когда не крадут, а отбирают у тех, у кого деньги лишние.

– Экспроприировать? – легко выговорил Юра.

– Во! – обрадовался Ленька. – Буржуи, которые сейчас сюда понаехали, жутко богатые. Их красные отовсюду прогнали, так они все свои денежки с собой прихватили – и сюда. Любого буржуя тряхни, и у тебя миллион в кармане!

– Так сразу и миллион? – недоверчиво спросил Юра.

– А то и поболе… Ну, спи! Утро вечера мудреней.

Юра поворочался на сене и тряпье, представляя, как однажды он увидит живого и невредимого Павла Андреевича, и как они после этого вместе будут воевать… А рядом с ними будут воевать и Красильников, и Фролов, и Наташа, и даже Ленька – он ведь тоже за красных!..

Ленька разбудил его рано – потряс за плечо, пропел:

– Вставай, поднимайся, рабочий народ!.. Пойдем на барахолку. Там с утра буржуев навалом. Будем деньги лопатами загребать!

Севастопольская барахолка находилась на пустыре, окруженном со всех сторон старыми кряжистыми акациями. Она была намного благообразнее и степеннее, чем, скажем, барахолка где-нибудь в Одессе или в Херсоне. Уверенные в себе спекулянты привычно ходили по кругу, вполголоса расхваливая свой товар. Но покупателей было немного. С тех пор как Деникин терпел сокрушительные поражения, многие стремились продать и мало кто хотел купить. Белый корабль тонул. И на барахолке это особенно чувствовалось.

Юра и Ленька внимательно наблюдали за толпой спекулянтов из-за шатра цирка шапито, похожего на разукрашенную бонбоньерку. Там внутри звучал оркестрион, раздавались резкие, отрывистые команды, гремели аплодисменты.

Юра вспомнил, как давным-давно он ходил с папой и мамой в цирк. Это было в Киеве. Ему купили мороженое. Он ел мороженое и смотрел, как танцевали неуклюжие слоны и уморительные медведи. С тех пор звуки бравурной музыки, запах цирковой конюшни и вкус холодного, нежно тающего во рту мороженого – все это сплавилось в его душе в ощущение счастья. Далекого-далекого. И то ли призрачного, то ли обнадеживающего.

И вот сейчас Юра должен был, позабыв о счастливом времени, ринуться вслед за Ленькой в толпу и делать то, против чего восставало все его существо.

– А может, лучше просить? – робко предложил он Леньке. – Я вон вчера совсем даже не просил, а мне рубль дали… А если будем вдвоем просить, за неделю свободно тысячу наберем!

– Чудак! – снисходительно ухмыльнулся Ленька. – Я пока просил, завсегда голодный был. Которые богатые – никогда не подают. Жадные! А у бедных у самих денег нет… – Он встрепенулся, жестким взглядом повел по толпе. – Смотри, вон теха идет! Вся в кольцах. Богатая, видать… Смотри!

Ленька бросился к нарядно одетой даме, пристроился рядом с ней и, жалобно скривившись, заглядывая ей в глаза, неестественно тоненьким голосом стал канючить:

– Тетенька, подайте Христа ради! Пятый день росинки маковой во рту не держал… Мамка помирает… Пятеро сестренок с голоду пухнут! – Дама даже не удостоила его взглядом. Но Ленька вдохновенно продолжал канючить, то и дело хватая даму за полы короткого, отороченного куньим мехом осеннего пальто: – Тетенька, тетенька! Помру ить я с голоду!

– Отстань! – сердито отмахнулась от него дама. Ленька вернулся к Юре с видом победителя.

– Видал? Не больно у таких разживешься!

– Чему же ты тогда радуешься?

Ленька небрежно извлек из кармана брюк небольшой дамский кошелек и, озорно подмигнув, подбросил его на ладони.

– Откуда? Откуда у тебя это?! – испуганно вскрикнул Юра.

– От верблюда! Ты что ж думал, я перед ней задаром комедию ломаю? – Ленька еще раз подбросил кошелек, спросил: – Ну-ка, угадай, сколько нам от дамочки на бедность досталось? А потом я тебя ремеслу учить начну.

– Не смогу я, Лень, – печально, но решительно сказал Юра. – Не получится у меня.

– Так и Москва не сразу строилась! – великодушно утешил его товарищ. – Сначала ты со стороны за мной понаблюдаешь, потом… – Ленька, не договорив, опасливо сощурил глаза и вобрал голову в плечи.

– Вот он! Вот он!.. – кричала, выныривая из толпы, обворованная им дама. – Держите его! Ах ты разбойник!..

Ленька сунул кошелек Юре в руки:

– Беги отсюда!.. Быстро!

И Юра побежал. С трудом лавируя между людьми, отовсюду тянущими к нему руки, он выскочил на улицу, почти не касаясь земли, помчался по ней. А со всех сторон неслось:

– Де-ержите-е-е!..

От страха у Юры бешено колотилось сердце. Лица людей, деревья, дома – все слилось в какой-то бесконечный пляшущий хоровод. Истошные, задыхающиеся от ярости голоса оглушали его. Они звучали уже совсем рядом.

– Держи-и-и! – вонзалось ему в спину.

– Справа! Справа забегай! – било по вискам.

– Хватайте его!.. Хватайте!

Кто-то подставил ему ногу. Он упал. Тут же вскочил и, затравленно озираясь, понимая, что бежать больше некуда, беспомощно прислонился к какому-то забору. А люди с перекошенными от ярости и злобы лицами смыкались вокруг все плотнее, ближе. Сейчас подойдут вплотную… и убьют.

– Бейте, чего смотрите! – орал кто-то чуть ли не в ухо Юре.

– Где кошелек? – наседала распаренная, дама.

– Ничего у него нет! – сочувственно вклинился в яростный ор одинокий женский голос.

– Да вот же! Вон, в кулаке зажал!..

– Бей!.. – Большие руки – холеные и грубые, с кольцами и без – тянулись к Юре, к его лицу, к волосам.

Юра в безнадежном испуге закрыл глаза: спасения не было… И вдруг среди всего этого хаоса он услышал странно знакомый, с легкой хрипотцой голос:

– А ну, посторонись!

Юра открыл глаза и увидел… Красильникова! Да-да, это был он, Семен Алексеевич! Раздвигая озверевшую толпу, предупреждая строгим взглядом: молчи! – он шел ему на выручку.

– Ага, друг ситцевый, попался? Ну-ка, топай за мной!

Все это было похоже на страшный, с удивительным концом сон. Не понимая, откуда здесь взялся Красильников, завороженно глядя на него, Юра увидел вдруг в глазах Семена Алексеевича озорные искорки.

– Пойдем! – еще раз сказал Юре Красильников. – Кошелек ваш, мадам? Получите свое добро. И вдругорядь получше за ним присматривайте. А вы, граждане, расходитесь – концерт окончен.

– Это как же! – дернулся к нему высокий мордатый парень. – Да я его, мазурика…

– Но-но! – выдвинул навстречу крепкое плечо Семен Алексеевич. – Без тебя разберемся! Или ты тоже хочешь? Тогда пойдем! Заодно выясним, что ты за птица!

Мордатый попятился. Да и другие, даже самые озверевшие, жаждущие крови, мгновенно утратив интерес к происходящему, начали расходиться. Когда барахолка осталась за спиной, Семен Алексеевич, укоризненно поглядывая на Юру, спросил:

– Что же ты, парень? Такого я от тебя, век мне моря не видать, не ожидал. И давно ты это приноровился?

– Я не крал, – произнес шепотом Юра. Слезы подступали к самому горлу, но он сдержался. – Я выручал товарища. Он хотел выручить меня, а получилось…

– Что получилось, я видел, – вздохнул Семен Алексеевич. – А насчет взаимовыручки – мудрено. Так что давай обо всем по порядку крой: как ты здесь оказался, где Иван Платонович, ну и дальше в таком духе. Вплоть до барахолки!

Юра торопливо, давясь словами, рассказывал, как умер Иван Платонович и что было потом. Красильников, темнея лицом, слушал. Когда Юра умолк, притянул его к себе, хрипло произнес:

– Дела… А как же мы Наташе о таком горе скажем?

– Не знаю. Надо придумать что-то…

– То-то и оно… У ней ведь, как и у тебя, ни одной больше родной души на всем белом свете!

– А мы? – пробормотал Юра. – И вы, и я, и Павел Андреевич…

– Это верно. Да только отца с матерью человеку никто не заменит. Ты это знаешь. А Иван Платонович Наташе с детства и за отца и за матерь был…

И опять – в который уже раз! – подивился Юра, как тонко умеет понимать и чувствовать этот внешне простоватый человек.

На Корабелку они поехали не сразу. Красильников хорошо понимал, что в Севастополе сейчас находится немало офицеров, которые неоднократно видели Юру в штабе Добровольческой армии и знали его как воспитанника ставшего знаменитым капитана Кольцова. Вполне возможно, что кто-то из них случайно оказался на барахолке и увидел, узнал его. Что могло произойти дальше, Красильников догадывался: за ними проследили бы и накрыли всю явку. Вот почему они долго плутали по полупустынным окраинным улочкам. Здесь можно было легко заметить слежку. И лишь затем берегом, проходными дворами, огородами добрались до Корабелки.

Дверь им открыла Наташа. Едва увидев Юру – оборванного, худого, непохожего на себя, она почувствовала беду и, побледнев, замерла.

– Ты, Юрий, присядь пока. А мы с Наташей потолкуем, – тихо сказал Семен Алексеевич.

Он шагнул к Наташе, обнял ее за плечи и коротко, просто объяснил то, о чем Юра не смог бы говорить. Наташа, уткнувшись лицом в грудь Красильникову, заплакала.

– И поплачь! Поплачь! – поглаживая ее по спине, смятенно шептал Красильников. – Это ничего, поплачь. Отчего у людей иной раз сердце разрывается? Человеку поплакать бы, а он не может…

Вечером на кухне Красильников, Василий Воробьев и подпольщики решали, как быть с мальчиком.

Ясно, что прятать его здесь, на Корабелке, не следовало. Оставалось одно: поселить где-нибудь поблизости, но чтобы был на безопасном расстоянии от их дел. Решили отправить Юру на Херсонеский маяк, служивший помимо прямого своего назначения еще и запасной явкой подпольщиков. Маяк стоял в глухом и пустынном месте неподалеку от города, но все же не в городе. Его смотритель Федор Петрович Одинцов с недавнего времени жил бобылем, жена умерла, – парнишка не должен был ему помешать…

На следующий день Юра с Красильниковым еще затемно оправились на маяк. По изогнутой, будто лук, Артиллерийской улице вышли к Наваринскои площади и от нее по вытертой временем и тысячами ног лестнице спустились к кладбищу. Когда свернули с шоссе на грунтовую дорогу, ведущую к старому монастырю, совсем рассвело, изредка стали встречаться прохожие…

Остались за спиной дачный поселок, огромные керосиновые баки и склады – дорога пошла по солончаковому пустырю. В стороне показалось море. Оно шумело, накатывая на пологий берег пену. Наконец впереди выросла высокая конусообразная башня с оконцами в линеечку. Ее купол венчал стеклянный колпак. Одноэтажные пристройки выглядели рядом с башней Херсонесского маяка особенно приземистыми.

Берег здесь круто поворачивал на юг, и казалось, что белая башня стоит на самом краешке севастопольской земли.

Смотритель разбирал и развешивал сети для просушки. Увидев Красильникова и Юру, он неторопливо вытер о брезентовые штаны крепкие узловатые руки.

– Бог в помощь, Петрович! – широко заулыбался Красильников.

Смотритель сдвинул седоватые брови, недовольно ответил:

– Вам того же. Почему запропали все? Случилось чего?

– Случилось – не случилось, – сердито буркнул Красильников. – Вот квартиранта к тебе привел.

– Квартирант мне ни к чему, – отозвался смотритель. – А вот ежели помощника привел – это дело. – Строго взглянув на Юру, приказал: – Разбирай, парень, сети!

Юра хотел объяснить, что он не умеет, что никогда ему этим не приходилось заниматься, но суровый смотритель вовсе не собирался слушать его: бросил к ногам пучок мокрых сетей и качающейся походкой старого матроса, случайно оказавшегося на суше, отошел с Красильниковым в сторону. Семен Алексеевич что-то торопливо объяснял ему, а смотритель угрюмо слушал да почесывал большим пальцем бровь.

Юра догадывался, вести Красильников излагает печальные, и, вероятнее всего, они касаются Кольцова. Всю дорогу сюда Юра пытался выведать хоть что-нибудь о Павле Андреевиче, но Красильников был неразговорчив, отмалчивался.

Переговорив с Федором Петровичем, Красильников издали помахал Юре и сразу ушел.

– Такие вот дела-а! – мрачно сказал старый смотритель, принимаясь снова разбирать и развешивать сети.

– Вы о чем это? – спросил Юра.

– О сетях. Рыбы не поймал, а сети намочил – дурная работа. Но ничего, еще не вечер. Глядишь, будет и в наших сетях хороший улов!

Юре показалось, что Федор Петрович говорит с загадом, совсем о другом, но уточнять не стал. Он выбирал из сетей водоросли, ракушки, камешки и развешивал сети на шестах. В них тонко посвистывал ветер. Вокруг пахло морем и солнцем.

Глава тринадцатая

Салон-вагон генерала барона Врангеля, только что назначенного командующим Добровольческой армией, стал местом встречи с журналистами. Пресса хотела знать, сумеет ли барон удержать Харьков, да и вообще остановить наступление Красной армии.

Поскольку сквозь окна вагона явственно доносилась канонада, журналисты могли расценить свое появление здесь, в Харькове, как поступок героический. Им хотелось подробнее узнать о Врангеле, герое войны в приволжских степях, взявшем под Царицыном огромное количество пленных и богатые трофеи.

Барон знал, что в эти часы Кавказская армия, которой он еще недавно так успешно командовал, оставляет Царицын, неся тяжелые потери. А здесь он сдавал Харьков, и перспективы были очень, очень неважные. К тому же командующий только что перенес приступ возвратного тифа и был очень слаб.

Но он все же надел свою знаменитую черкеску с газырями (как бывший командир казачьей дивизии), к поясу подцепил большой инкрустированный кинжал. Был он высок, под три аршина вместе с папахой, строен, черкеска подчеркивала узость талии и ширину плеч.

Европа знала его как героя, и таким он должен был оставаться. Еще недавно английский генерал Хольман вручил ему от имени короля Георга Пятого ордена святых Михаила и Георгия. Даже Деникин, главнокомандующий, не был удостоен такой награды. Но лучше бы не вручали совсем этих орденов – отношения с Деникиным еще больше ухудшились.

Врангель старался держаться прямо, как того требовала его всегда безукоризненная выправка. Журналистов он не видел, глаза застилала дымка. Он старался не подать виду, что его треплет лихорадка. До него долетал лишь смысл вопросов. Надо было сосредоточиться на ответах.

Началась пресс-конференция с шутливого вопроса английского журналиста Колена, почему новый командующий Добровольческой армией избрал для своей ставки не дворец, где прежде размещался штаб генерала Ковалевского, а не очень удобный и тесный салон-вагон.

– Наше дело, господа, воевать. А после дворцов в окопы идти не хочется, – полушуткой ответил барон и добавил более серьезно: – Мы полагаем, что в армии, где офицеры идут в атаку с винтовками наперевес, как солдаты, во всем должен быть солдатский стиль жизни.

– Господин генерал, вы отмечены самыми высокими наградами, однако носите только Георгиевский крест. Чем это объяснить?

– Да хотя бы тем, что он учрежден в честь святого Георгия, давно ставшего всепобеждающим символом России. Кроме того, Георгиевский крест – высшая солдатская награда. А я ничем не отличаюсь от моих солдат. Наконец, этот орден особенно дорог мне и по другим, личным причинам…

– Нельзя ли узнать, по каким именно?

– Но, господа, вы должны помнить, что этот знак отличия вручается только за личную храбрость, проявленную непосредственно на поле боя. С моей стороны было бы, согласитесь, не скромно…

– Вся Европа и Америка хотят знать о жизни генерала Врангеля, героя Кавказа и Царицына!

– Ну хорошо, господа. Я отвечу. На германском фронте будучи командиром полка, я участвовал в атаке гвардейского кавалерийского эскадрона на артиллерийскую батарею. Meжду нами говоря, это не самое большое удовольствие – скакать навстречу летящей в тебя шрапнели. Потери наши были огромны, но батарею мы взяли. Подо мной в том бою убили лошадь, сам я был легко контужен взрывной волной. Вот, собственно, и все.

– Вы позволите вас сфотографировать и задать… э-э-э… как это по-русски… щекотливый вопрос!

– Никогда не уходил ни от каких вопросов.

Врангель поправил черкеску, подчеркивающую стройность его высокой фигуры, и встал так, чтобы рядом был столик, заставленный полевыми телефонами. Эффектно положил левую руку на рукоятку казачьего кинжала.

– Так вас устроит?

– О да!

Громко зашипев, белой молнией вспыхнул магний. На рукояти парадного кинжала сверкнули камни.

– Благодарю вас. А теперь, с вашего позволения, щекотливый вопрос. Красные иногда пишут в своих газетах, что вы немец, враг русских. Так ли это?

– Понимаю большевиков, у русских еще не улеглась ненависть к немцам, это используется их прессой… Между прочим, в русской армии воевало несколько тысяч офицеров с немецкими фамилиями, и я не знаю ни одного случая предательства или измены. Они не ездили, как Ленин с компанией, через всю Германию, чтобы на немецкие деньги развалить армию России…

Он услышал, что журналисты одобрительно загудели. Хороший ответ. Но он еще не все сказал.

– Врангели – шведский род. Они когда-то воевали с Карлом Двенадцатым против царя Петра. На поле боя под Полтавой полегли двадцать два представителя фамилии. Затем большинство Врангелей переехало в Россию. Они дали новой родине восемнадцать генералов и двух адмиралов. Полностью обрусели. Вы знаете, господа, гениального русского поэта Пушкина? Надеюсь, большевики еще не вычеркнули его из истории литературы за некоторое наше родство. Дочь предка Пушкина генерал-аншефа Ганнибала – моя прапрабабка. Ганнибал был эфиопом. Большевики еще не объявили меня эфиопом?..

Он снова прислушался к одобрительному гулу, смешкам. Врангель умел говорить. При этом его лицо оставалось неподвижным, что создавало особый эффект.

– Я русский и этим горжусь. Мы, Врангели, приехали в Россию не только воевать. Мое первое образование – Горный институт, я инженер. Среди моих родственников в России – путешественники, священники, законодатели, лесоводы, композиторы, историки искусства. Мой дед был дружен с Достоевским и написал о нем книгу. Мой младший брат – писатель… – Он развел руками, как бы извиняясь за столь недостойный род занятий. – Но сам я – продолжатель главной традиции нашей семьи. Ею издавна стала воинская служба. Не считая генералов и офицеров, в роду баронов Врангелей семь фельдмаршалов.

– Мы надеемся увидеть восьмого! – воскликнул все тот же англичанин Колен.

Столь тонкому комплименту присутствующие дружно зааплодировали.

– Ваше превосходительство! Что вы можете сказать о своем предшественнике на посту командующего Добровольческой армией?

– Ваш вопрос некорректен, но я отвечу. Генерал Ковалевский – настоящий солдат и выдающийся военачальник. К сожалению, в последнее время его преследуют неудачи. Такое может случиться с кем угодно. И я призываю вас, господа, воздать в своих корреспонденциях боевому генералу Ковалевскому должное.

Вечные перья забегали по блокнотам, торопясь отметить добродетели барона: редкую объективность, благожелательность, великодушие…

– Господин генерал, а как вы думаете, почему командующим Добрармией назначены именно вы?

– Об этом лучше бы спросить непосредственно у Антона Ивановича Деникина…

…Вряд ли Антон Иванович Деникин сумел бы достаточно четко и однозначно ответить на этот вопрос: почему? Ведь искренне, откровенно не любил барона за чрезмерное честолюбие, самомнение, неуравновешенность. Хотя, с другой стороны, не отказывал ему и в способностях и в военном таланте.

Многое сошлось в его выборе. Надеялся, что новое почетное назначение поумерит агрессивность барона, направленную против главнокомандующего. А честолюбие заставит его предпринять все для того, чтобы остановить быстро отступающие и почти не сопротивляющиеся войска. Дай-то бог!

Ну а если не судьба? Если капризная фортуна отвернется от барона, пусть на его счет все неудачи и пишутся!

Конечно же, генерал Врангель понимал все это, чувствовал в предложении возглавить Добровольческую армию скрытый подвох. Он и хотел было отказаться, но… Верил в себя, верил в звезду свою.

Стоя у большого окна салон-вагона, Врангель видел, как проплывают по соседнему пути вагоны, набитые награбленным барахлом, которое «добровольцы» спешно отправляли в тыл. Он знал, что на станции еще полно раненых, больных, беженцев. Ковалевский потерял управление войсками, потерял авторитет. И офицеры, и солдаты превратились в квартирмейстеров, торговцев, спекулянтов. Большевики не позволяли себе такие вольности. Они знали, что самое верное средство разложить армию – сделать из нее сборище коммерсантов.

Придется расстреливать… Ничего не поделаешь, логика войны. Какой уж тут восьмой фельдмаршал! А впрочем, если он сменит Деникина и сумеет навести порядок… Но кто даст ему это звание? Деникин так и остался генерал-лейтенантом. Потому что получить генерала от инфантерии, полного генерала, он мог только от императора. А императора нет.

Оставив шумную журналистскую компанию пить шампанское, Врангель вместе с начальником штаба Шатиловым и младшим адъютантом, подпоручиком, доставшимся ему от прежнего командующего, в сопровождении небольшого конвоя зашагал по путям к станции, чтобы расчистить хотя бы один эшелон для раненых и беженцев.

Конечно, это не занятие для командующего. Но он знал, что о его распоряжениях, его строгости сразу узнают в войсках. Это гражданская война. Здесь многие простые вещи надо делать лично, чтобы видели, не отсиживаться в штабе, как стал это делать Ковалевский… а ведь боевой был генерал, тоже ходил в атаки в общем строю.

Популярность и авторитет без крови и без кулака не завоюешь. Таков мир…

Поздней ночью барон вызвал к себе в купе младшего адъютанта. Тот, вглядываясь в блокнотик, зачитал перечень отданных на завтра распоряжений, фамилии исполнителей. Адъютант генералу понравился. Конечно, засиделся в штабе у Ковалевского, больно уж ухоженный ангелочек. Но толков, спокоен, в глазах скрытое обожание. Видно, наслышан о новом командующем, а штабного сидения объелся.

Когда Врангель приказал отдать под трибунал двух офицеров, заставивших начальника станции отправить эшелон с барахлом в Ростов на глазах у тысяч людей, ожидавших какой-либо оказии, чтобы уехать подальше от красных, адъютант распорядился очень толково. И уже к вечеру собрался трибунал, три военных юриста, которых подпоручик информировал о взглядах нового командующего. Приговор был вынесен в течение пятнадцати минут, и об этом в газеты уже передана информация, а по линии железной дороги, да и по всему фронту пущен нужный слух.

– Скажите, подпоручик, вы давно служите при штабе Ковалевского?

– Второй год… Петр Николаевич! Младшим адъютантом командующего.

И сразу пропало желание продолжать разговор. Врангель удивленно взглянул на стоящего перед ним офицера: его покоробила фамильярность младшего адъютанта. Подумал, что вот с таких мелочей и начинается разложение армии: сначала будет панибратски называть по имени-отчеству, потом станет похлопывать по плечу. Ну уж нет! Место таких наглецов не за адъютантскими столами, а на фронте – в окопах, там, под пулями, они быстро учатся скромности!

– Вы что же, прежнего командующего тоже по имени-отчеству величали? – строго спросил барон и, не дожидаясь ответа, шагнул к двери.

Но подпоручик вдруг стал торопливо и сбивчиво извиняться:

– Простите, ваше превосходительство!.. Случайно вырвалось… Я понимаю… Но я подумал… Я – Микки… Я подумал, вы меня помните… Микки Уваров… То есть, простите, подпоручик Михаил Уваров!..

Михаила Уварова барон не знал, зато хорошо помнил маленького графа Микки Уварова – пухлощекого, кудрявого, по-девичьи застенчивого любимца баронессы Марии Дмитриевны. Микки был ее крестником. В том далеком далеке, когда Михаил Уваров был еще Микки, баронесса изобретала для него какие-то невероятные головные уборы, платьице с голубенькими лентами вместо застежек. Он часто подолгу жил у них на даче в Териоках под Петербургом. Мария Дмитриевна скучала, когда он долго не появлялся у них. Барон Врангель учился тогда в Горном институте и, приезжая на каникулы, видел, сколько нежности и ласки отдает мать крестнику, и даже ревновал ее к нему.

Барон вгляделся в подпоручика. Боже, неужели же этот статный худощавый юноша с прямыми темными волосами и со слегка удлиненным впалощеким лицом и есть Микки Уваров! Ничего общего! Разве что глаза, все еще по-детски припухшие, доверчивые и сейчас крайне смущенные.