Текст книги "Седьмой круг ада"

Автор книги: Игорь Болгарин

Соавторы: Георгий Северский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Огонь! Огонь! – сам себе командовал он, яростно подбадривал себя и своих помощников и раз за разом изо всей силы дергал шнур.

Над крепостью стоял плотный пороховой дым. Уже в двух местах обрушилась стена. В проломы выскакивали одуревшие от грохота и паники стражники, с колена стреляли в сторону бронепоезда и тут же ложились.

О броню бронепоезда глухо шмякались пули.

Но вот Красильников прекратил стрельбу. И все на бронепоезде стали до боли в глазах всматриваться в окутанный дымом пустырь перед крепостью, по которому с ржанием метались кони. Ждали долго, готовые в любую минуту прикрыть орудийным огнем бегущего от крепости Кольцова.

Но он не появлялся…

А между тем крепостная охрана бросилась к бронепоезду. Охранники словно плыли в клубах дыма, то ныряя в них, то на мгновение выплывая. Из города на рысях к крепости мчались всадники. Пора было уходить. В крепости случилось что-то непредвиденное. Может, Кольцову не удалось прорваться, или его срочно перевели куда-то в другое место. Стоять здесь и стрелять уже не было смысла. Никто в бронепоезде не решился вслух произнести то, о чем думал каждый из них. Они все еще упорно ждали чуда.

Всадники были уже совсем близко, когда Красильников развернул орудие и послал в их сторону фугасный.

– Трогай! – наконец крикнул он в переговорную трубку Мещерникову. – Трогай, Анисим!

Бронепоезд, все прибавляя скорость, двинулся, извергая грохот и пар, к далекому тупику. В полуверсте от него из вагонов посыпались на землю боевики, Красильников, Воробьев, Седов… Последним из паровоза выпрыгнул Анисим Мещерников. По откосу спустились вниз, к баркасу по имени «Мария», который их уже давно ждал. Молчали, не смотрели в глаза друг другу.

Торопливо уходили на перегруженном баркасе в море, в серую дымку. Они были еще совсем близко от берега, когда услышали глухой удар: бронепоезд зарылся в стопорную горку тупика, и еще долго там, на берегу, что-то лязгало и трещало. Затем рванули снаряды.

В это же время, подобрав якоря, английский крейсер «Калипсо» покидал Севастополь. И пока еще не скрылся из виду город, пассажиры теснились на палубе, знакомились, перебрасывались ничего не значащими фразами. Не только город, но и вся Россия уходила в дымку. Но вот оттуда, где смутно угадывались очертания крепости, донесся звук разрыва, потом еще один, и еще…

Покидавший родину по каким-то служебным делам полковник, состоящий при английской миссии, поглядел в бинокль на крепость, различил клубы дыма и пыли и, недоуменно пожав плечами, как знак вежливости протянул бинокль высокому англичанину с квадратной челюстью.

– Может быть, вы что-нибудь увидите. Ничего не понимаю.

– Я тем более ничего у вас не понимаю, – отказался от предложения Колен. – Даже когда смотрю с близкого расстояния. У вас каждый день происходит что-либо непредвиденное, поэтому я не хочу вникать в ваши дела.

И с маской безразличия на лице Колен отошел от вновь припавшего к окулярам полковника. Закурив сигару, постоял в сторонке, наслаждаясь одиночеством и чувством уверенности, которое давала ему нагретая солнцем родная броня. Теперь, задним числом, он понимал, что, стараясь быть над схваткой, беспристрастным летописцем чужой войны, он был тем не менее пристрастен. И понимал – почему. Потому что, еще направляясь сюда, не сомневался: белая сторона – жертвы и праведники, красная – палачи и великие грешники. И соответственно писал в своей газете, позабыв, что в пору великих потрясений нельзя спешить с окончательными выводами – лишь время сделает их.

За некоторые материалы ему теперь было даже стыдно перед читателями и собой. Вот и генерала Мамонтова не рассмотрел: писал – герой, а сами русские говорят все громче – бандит!..

И странное дело, сегодня появилось ощущение, что он способен понять Россию – надо только еще раз задуматься обо всем, что видел здесь. И если удастся, он напишет о Гражданской войне в России заново, по-другому – быть может, лучшие свои страницы.

Крейсер уходил все дальше и дальше в море. Дымка полностью закрыла крымские берега. Осталось только небо и море. И еще сварливые чайки. Они какое-то время сопровождали корабль своими печальными гортанными криками.

Глава семнадцатая

Чем ближе красные войска продвигались к Крыму, тем оживленнее становилась в Севастополе жизнь. Это была уже даже не жизнь, а какая-то лихорадка.

Еще недавно полупустынные, застывшие в немом оцепенении севастопольские улицы с каждым днем становились все оживленнее и цветистее. Если прежде на них преобладал казенный цвет – солдатского сукна, то сейчас они расцветились шубами, боа, палантинами, модными шапками и шляпками, пальмерстонами и котелками, шалями и платками. Беженцы, кто победнее, старались не показываться на глаза этой публике. Сторонились этой жизни и многие офицеры – их жалованья или отпускных хватало на два-три дня севастопольской жизни.

Открывались новые рестораны, кафе, пансионы. На пахнущих свежей типографской краской афишах крупно выделялись имена артистов, в недалеком прошлом выступавших исключительно на столичных подмостках. В дворянском собрании бойко работало казино. Манила к себе валютная биржа на Екатерининской. Особой популярностью пользовались американский доллар, английский фунт, турецкая лира, французский франк. Русские ассигнации котировались невысоко: за годы войны каких только рублей не повидали российские граждане – николаевских, керенских, колчаковских, деникинских!.. Выплескивала война в обиход и деньги-поденки. А у поденки, как известно, век короткий: щедро роились и бесследно исчезали петлюровские карбованцы, гроши украинского гетмана, несерьезные махновские ассигнации…

Дальновидные интересовались золотом и драгоценностями. По бросовым ценам из рук в руки переходили акции донбасских угольных компаний и кавказских нефтяных – охотников на этот товар становилось все меньше и меньше. Предлагались сомнительные патенты, партии ходовой обуви и москательных товаров. Все продавалось и все покупалось…

Перемены в городе нравились Красильникову: в беспечно-сутолочной толпе легко было затеряться, облавы и проверки документов на шумных центральных улицах стали крайне редкими.

С многолюдной Екатерининской Красильников спустился к порту, остановился у яркой вывески с изображением владыки морей Нептуна. Осторожно огляделся и по ступеням спустился в сумеречный подвал. За стойкой возвышался все тот же могучий, увальневатый, с похожими на две кувалды кулаками хозяин. Скользнув по Красильникову безразличным взглядом, он продолжал мыть кувшины и разливать в них вино.

После того как глаза привыкли к полумраку, Красильников увидел в дальнем углу Матвея Задачу. Он сидел на том же самом, что и в прошлую встречу, месте. Рядом с ним на столе стояла большая глиняная кружка и кувшин с вином. Как и было условлено, Матвей ждал Красильникова. Едва Красильников подсел к нему, он зашептал:

– Все, парень! Крышка! Считай, нету твоего дружка, – тихо сказал Матвей.

– Расстреляли?

– Почти что. В крепостном лазарете лежит. Тиф у него. Говорят, тяжелый очень, не сегодня-завтра преставится. Оно и лучше. Хоть смерть примет от Бога, не от людей.

– Кончай заупокойную! – озлился Красильников и после недолгой паузы спросил: – Лазарет, поди, послабее охраняется?

– Что ты! Что ты! – испуганно просипел Матвей. – Лазарет – внутри крепости. Своя охрана. К нам не касаемо. Туда, если не с лазарета кто, муха не пролетит. Теперь у нас особенно строго. Кто-то вроде письмо ему пронес…

Допив свое вино, в упор глядя на Красильникова тусклыми глазами, надзиратель сказал:

– Больше меня не ищи. Что смог – сделал.

Красильников ничего не ответил. Наконец надзиратель тяжело встал.

– Прощевай, человек хороший, – сказал он и, потоптавшись немного возле Красильникова, добавил: – Если примет Бог твоего кореша – сообщу.

Матвей ушел. А Красильников еще долго сидел в одиночестве за столом, думал свою нелегкую думу. «Что ж теперь еще можно сделать?» – спрашивал он сам себя. И не находил ответа.

Из бесконечного множества вариантов спасения Кольцова он все больше останавливался на одном, таком же бессильном, как и остальные. Надо было сквозь белые тылы проникнуть к Крымскому перешейку, затем через белогвардейские передовые позиции пробиться в Таврию, навстречу Красной армии. Найти Фролова или Лациса и с ними решать эту головоломку.

Вариант не хуже и не лучше остальных. Но в нем было единственное, что еще грело Красильникова: он не просчитывался весь сразу, от начала до конца. В нем еще таилась какая-то едва-едва теплящаяся надежда.

…Через четверо суток неподалеку от Джанкоя Красильников был арестован.

Часть вторая

Глава восемнадцатая

Погода стояла хуже некуда: то секли ледяные дожди, то валил снег. Беспрестанно теснимая красными, армия была обескровлена. В ее тылах по-прежнему процветали грабежи, спекуляция и мародерство.

Это, впрочем, барон Врангель видел и сам. Повсюду шатались какие-то личности – только по шевронам на рукавах грязных шинелей, по замызганным погонам в них еще можно было признать офицеров. На тупиковых путях стояли брошенные на произвол судьбы санитарные эшелоны, рядом с ними валялись неубранные трупы. Раненые десятками и сотнями умирали от неухоженности, голода и сыпного тифа.

На въездных путях на станцию Попасная штабной состав оказался заперт более чем на сутки. Сдавленный с двух сторон товарными поездами, он мог бы простоять здесь и неделю, когда б не энергия полковника Синельникова, офицера для особых поручений. Сжимая в руках наган, не слушая беспомощного лепета начальника станции, Синельников метался по путям. Расстреляв за откровенный саботаж двух железнодорожников и тем самым преподав наглядный урок другим, полковник постепенно привел в движение парализованные станционные службы и совершил невозможное: протолкнул вперед поезд Врангеля.

Все происходящее вокруг так напоминало барону самые худшие, черные дни восемнадцатого года, когда едва возникшее белое движение было на грани полной катастрофы, что он скрипел от тоски зубами.

Проехали всего лишь несколько верст – и опять застряли. Подпоручик Уваров, с которым Врангель не расставался, сделав вылазку на вокзал, рассказывал о страшных бедствиях, претерпеваемых беженцами и ранеными. Беженцы, в основном семьи офицеров, мокли на перроне под холодным дождем без надежды дождаться вагонов или хотя бы тепла и хлеба. Дети погибали от простуды и холода. Матери сходили с ума.

– Меня один эпизод потряс, – не сразу признался подпоручик. – Частный, собственно говоря, случай, но… – Он извлек из кармана помятый листок. – Вот, Петр Николаевич…

– Что это?

– Предсмертная записка, – вздохнул Уваров. – Буквально на глазах у меня застрелился раненый поручик…

– Читайте!

Записка была длинная. Перед Врангелем предстал мужественный, но доведенный отчаянием до трагического финала человек. Первопроходчик-корниловец, он верой и правдой служил белому движению. А теперь, раненный в боях под Харьковом, оказался, подобно многим другим в его положении офицерам, никому не нужным. Сначала бросили в санитарной теплушке на съедение вшам, на пытку голодом и холодом, а потом и вовсе выбросили из теплушки в грязь казаки то ли Мамонтова, то ли Шкуро. Не видя спасения, поручик решил умереть, проклиная генералов Ковалевского, Шкуро, Мамонтова и иже с ними. Он взывал в предсмертной тоске к новому командующему Добровольческой армией генералу Врангелю, умоляя его положить конец безобразиям, спасти агонизирующую армию и саму идею белого движения.

– Я не понял: что значит – выбросили в грязь? – хмуро спросил Врангель. – Можете пояснить?

– Через станцию шел на Кубань поезд с имуществом генерала Шкуро. В одной из теплушек сгорели буксы. Свободных не было. Тогда казаки охраны, выбросив из санитарной теплушки раненых, перегрузили имущество из негодной.

Шкуро!.. Опять и опять – Шкуро! Он знал, как Шкуро оборонял Харьков: ни одного эскадрона, ни одной роты «пластунов» не оказалось в боевых порядках в решающий час – грабили город, отправляя состав за составом на Кубань, куда потом и сам генерал Шкуро со своим штабом убрался…

– А вы говорите – частный случай! – сказал сквозь зубы Врангель.

Он подумал: как далеко зашло все! Первопроходчики, краса и гордость армии, хранители самой белой идеи, они начинали «ледовый поход» сквозь толщу красных войск не ради чинов и карьеры. Поручики, капитаны, полковники становились, как простые солдаты, в строй и с винтовками наперевес, с верой в правоту своего дела шли на пулеметы. Командиры их, известные в русской армии генералы, тоже с винтовками в руках шагали впереди атакующих цепей. Так каково же было им, великим бессребреникам, видеть теперь, как вырождается движение, как бывшие их командиры погрязают в пьянстве, лихоимстве, междуусобицах!.. Устали, не веря, хотят ухватить последние крохи жизни. Пять лет войны! Если первопроходчики потеряют остатки веры, тогда – все, конец! Вдохновленные назначением генерала Врангеля на должность командующего Добрармией, они еще связывают с его именем последние надежды. И надо как-то поддержать в них зыбкие эти надежды, укрепить. К тем, кто еще остается, хочет быть сподвижником, надо обратиться с добрым и твердым словом, обещающим навести неукоснительный порядок в армии.

– Микки, пишите! – Стремительно расхаживая по салон-вагону, он стал диктовать: – «Славные воины Добровольческой армии! В этот грозный час я выполню свой долг перед Родиной… К творимому вами святому делу я не допущу грязных рук… Я сделаю все, чтобы облегчить ваш крестный путь – ваши нужды будут моими… Я требую исполнения каждым долга перед грозной действительностью. Личная жизнь должна уступить место благу России. С нами тот, кто сердцем русский, и с нами будет победа!..»

Он волновался. Пока это всего лишь слова, но он подкрепит их делами! Начатое в армии обновление будет продолжено, завершено, и никому впредь неповадно будет разлагать ее!

– Прикажете направить приказ в войска? – спросил Уваров. От восторга он, кажется, готов был заплакать.

«Какая чуткая, восприимчивая душа! – подумал Врангель. – Но слова, значит, найдены правильные – они непременно всколыхнут, мобилизуют боевое офицерство!»

– Запишите еще срочную телеграмму главнокомандующему, – распорядился Врангель. – Готовы? Тогда пишите. «Армия разваливается от пьянства и кутежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отстранения от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска…» Подпись.

Телеграмма Деникину тоном своим напоминала приказ. И пусть! Пусть «пресимпатичный носорог» почувствует наконец твердую руку и бескомпромиссность командующего Добрармией. Пусть покрутится на горячей сковородке: в телеграмме-то все до последней запятой – горькая истина! Легче и проще будет строить с ним дальнейшие отношения.

Единственным утешением во все эти грозные дни для Врангеля был подпоручик Уваров. Барон видел, как тянется к нему Микки, и сам всем сердцем был расположен к Уварову. Вечерами подолгу беседуя с ним, командующий словно одаривал себя этим непритязательным общением за все годы войны. Микки явился для него как бы посланцем из той далекой, мирной и беззаботной жизни, в которой было много солнца, улыбок, безмятежности, невинных забав, милых глупостей и материнской любви…

Впрочем, времени на это общение оставалось с каждым новым днем все меньше: Добровольческая армия по-прежнему отступала. Если бы он ее остановил, обнажились бы фланги и армия была бы уничтожена.

Со станции Попасная штаб перебазировался сперва в Горловку, затем в Юзовку… Деникин по нескольку раз на день вызывал барона Врангеля к телеграфу. Когда Добровольческая армия отошла на линию Горловка – Дебальцево – Картушино и красные начали, словно прессом, выжимать ее оттуда, нервы Деникина сдали, тон его телеграфных переговоров стал истеричным, сорвался на крик.

Вот и теперь Врангель стоял в купе-аппаратной и безучастно смотрел на ползущую телеграфную ленту, в которой были слова брани и упреков. Пожилой телеграфист отводил глаза в сторону, всем своим видом показывая, что он тут ни при чем, что он даже не понимает происходящего. Врангель вчитывался в несправедливо-оскорбительный текст телеграммы, бледнел. Дождавшись, когда смолк аппарат, приказал телеграфисту:

– Передайте главкому… «В подобном тоне разговаривать с собой никому и никогда не позволю. Точка. Ответа не жду. Точка. Связь прекращаю. Точка». Подпись.

Выйдя из вагона, где размещалась армейская связь, барон глубоко вдохнул морозного воздуха и впервые за много дней неторопливым, прогулочным шагом пошел вдоль штабного поезда.

Пожилой усатый телеграфист вскоре догнал его, испуганно; взял под козырек:

– Ваше превосходительство! Их высокопревосходительство главнокомандующий передали… – И протянул Врангелю дрожащей рукой несколько колец телеграфной ленты.

– Что там?

Телеграфист не ответил. Он стоял, вытянувшись по стойке «смирно», и молча протягивал ленту. Врангель пропустил ее между пальцев: «Генералу Врангелю. От командования Добрармией отстраняетесь. Прошу передать армию генералу Кутепову…»

Лента растянулась на несколько метров и трепыхалась на ветру. Прочитав ее, барон несколько мгновений держал ленту за самый кончик, словно хотел отпустить. Но потом скомкал ее, положил в карман.

Посмотрел на телеграфиста, усмехнулся:

– Спасибо, голубчик, за добрую весть.

– Рад стараться, ваше превосходительство! – бойко и явно ничего не понимая, ответил телеграфист. – Да только, виноват, не добрая она…

– Каждый по-своему понимает добро, – задумчиво сказал Врангель. – А закурить у тебя не найдется?

– Папирос нету… – замялся телеграфист, – есть наше солдатское зелье – змеиной лютости!

– Самопал?

– Он.

– Давай!

Они скрутили по «козьей ножке». Телеграфист выкресал огонь. Прикурив, Врангель продолжил свой путь вдоль состава той же неторопливой, прогулочной походкой.

…Покидая Добрармию, из прежней свиты он взял с собой лишь несколько человек, среди которых был и подпоручик Уваров, Микки.

Начался период скитаний барона Врангеля. Какое-то время он находился в Новороссийске. Не в силах выносить безделье, стал добиваться назначения командующим Кубанской армией. Но Деникин, словно в отместку, отдал эту должность генералу Шкуро.

Раздосадованный Врангель отбыл на пароходе «Александр Михайлович» в Крым. Пароход барон присвоил и, пришвартовав его в Феодосийском порту, сделал своей резиденцией. В Крыму барон Врангель развил бурную деятельность, пытаясь отобрать должность главноначальствующего Малороссии и Крыма у мягкого и бесхарактерного генерала Шиллинга. Все опасались, что генерал сдаст Крым красным.

В начале февраля 1920 года Красная армия заняла Одессу. Выброшенный из нее вместе с остатками войск, Шиллинг в панике бежал в Крым. Покидая Одессу, он бросил на произвол судьбы армейское имущество, однако бережно сохранил и вывез всю свою личную собственность, чем заслужил в Крыму всеобщую ненависть. Однако он и здесь, оставшись практически без войск, по-прежнему числился главноначальствующим.

Врангель потребовал призвать Шиллинга к публичному ответу за гибельную эвакуацию вверенных ему войск из Одессы. И наконец решился арестовать его и судить офицерским судом чести.

Но между ними встал Деникин, понимая, что Врангель, направляя стрелы в Шиллинга, метит в него.

Разгневанный Врангель написал главкому резкое, ядовитое письмо. Он упрекал Деникина в ничем не объяснимых, непростительных ошибках, в личном честолюбии и самомнении, принесших непоправимый вред общему делу. Обвинял в несправедливом к нему отношении. Это письмо пошло гулять по армии.

Чаша терпения Деникина переполнилась. Он прислал в Феодосию короткое, исполненное холодной вежливости письмо, в котором извещал барона, что ему предписывается немедленно покинуть пределы дислокации вооруженных сил Юга России…

Исполнить приказ Врангель не торопился. Жил почти безвыходно на «Александре Михайловиче» в так называемой «адмиральской» каюте и все ждал чего-то.

Вокруг было много темно-вишневого печального бархата и надраенной до нестерпимого блеска надменной латуни, отчего каюта несколько напоминала богатую погребальную контору.

Втайне, видимо, он надеялся, что сердце Деникина, как это уже не раз бывало, оттает, главком поймет, что погорячился, и пришлет к нему кого-то из своих приближенных для объяснений.

Но время шло. Никто и ни с какими предложениями к Врангелю не являлся. О нем забыли. И оправдывать свое дальнейшее пребывание здесь, в Феодосии, было нечем. Оно становилось двусмысленным, словно бы барон сам искал удобного случая для примирения с Деникиным.

Он отбыл на «Александре Михайловиче» в Севастополь. Пароход бросил якорь недалеко от Графской пристани и вызывающе стоял там, на виду у всего города, пока барон Врангель сам для себя пытался решить задачу со многими неизвестными. Покидать Россию он не хотел. Но и оставаться ему уже было невозможно.

Однажды барона посетил английский адмирал Сеймур, только что прибывший из ставки, находящейся в Екатеринодаре. Он передал, что Деникин просит не медлить с исполнением его приказа.

Врангель окончательно понял, что примирение невозможно, что Деникин просто боится его. Особенно сейчас, в дни беспорядочного отступления, когда недовольство в армейских командных верхах уже достигло критической точки и в среде офицеров все чаще стали поговаривать об отставке Деникина.

А к Крыму уже подступала весна. По ночам над Севастополем еще держался морозец, но едва всходило солнце, он заползал подальше, в глубокую тень и темень, и отсиживался там до сумерек. На перешейке генерал Слащов с небольшими силами вел тяжелые бои, отстаивая Крым. Пока ему удавались самые рискованные операции. Он проявлял себя как крупный военный талант, и Врангелю тяжело было осознавать это. Он-то сам оставался в бездействии.

Возле стекла иллюминатора, от которого веяло прохладой, хорошо думалось. Как жить дальше? И все определеннее, четче проступало решение поселиться где-нибудь в тихом пригороде Лондона и там в несуетной обстановке провести остаток отпущенных ему дней. А Россия?.. Что ж, если она может обойтись без него, то и он ответит ей тем же.

Невеселые размышления. И не очень своевременные для человека, которому едва перевалило за сорок. Впрочем, как смотреть. В свои годы Врангель уже со всей щедростью получил от судьбы и горького, и соленого.

Из всех безрадостных и беспокойных мыслей, которые посещали его в эти дни, одна особо удручала Врангеля. Мысль о судьбе матери. Ротмистр Савин до сих пор так и не дал о себе знать. Врангель понимал, что это значит: ротмистр, оказавшись в страшной круговерти кровавых боев под Петроградом, где-то там бесславно или со славою сложил свою голову.

Прежде чем навсегда покинуть Россию, надо было бы еще раз повторить все сначала. По крайней мере договориться с контрразведчиками: чтобы они по своим каналам помогли переправить в Петроград верного ему человека. Что этим человеком будет подпоручик Микки Уваров, барон решил давно: молод, умен, вынослив, предан. Эти качества обещали способствовать успеху дела. Барон несколько раз заговаривал с Уваровым о возможной «командировке» в Петроград, не только не скрывая опасностей, но даже подчеркивая их, ссылаясь на печальную участь ротмистра Савина. И Микки откликался с решительной готовностью.

Но Врангель опасался, что контрразведчики, если обратиться к ним с просьбой о помощи, или проигнорируют ее, или отнесутся к ней формально – что им опальный генерал! А повторная попытка вызволить мать из большевистской неволи требовала надежных гарантий.

Раздумья барона прервал стук пришвартовавшейся к пароходу шлюпки. По палубе гулко и дробно застучали каблуки солдатских сапог. И почти сразу прямо над приоткрытым иллюминатором зазвучали два голоса. Один, робкий и просящий, принадлежал капитану, другой, густой и уверенный, – начальнику объединенной морской и сухопутной контрразведки полковнику Татищеву.

– Да, но у меня угля не хватит, господин полковник!

– Поч-чему?

– Не бункеровались. На складах угля нету.

– Нич-чего. Не хватит, попросите взаймы!

– Где? В море?

– Именно! – И, прекращая дискуссию, полковник приказал: – Поднимайте пары… Через час вы должны сняться с якоря. Иначе пароход поведет в море другой капитан.

– У меня часть команды на берегу! – взмолился капитан. – Без матросов еще куда ни шло, но без кочегаров…

– Разве я непонятно объяснил? Понадобится, сами станете к топке!.. Но чтоб мне через час сняться с якоря! Ясно?

– Да, господин полковник.

Потом Врангель услышал голос Татищева уже в коридоре: с непривычки ударившись обо что-то и матерно ругаясь, полковник добрался до его каюты, постучал в дверь и, не ожидая позволения, резко распахнул ее:

– Разрешите, ваше превосходительство?

– Входите, – отозвался от иллюминатора Врангель.

Татищев вошел и некоторое время топтался посреди каюты, шумно при этом вздыхая. Он был похож сейчас на бульдога, который долго гонялся за кошкой и упустил ее; вид у него был одновременно воинственный и сконфуженный.

– Вынужден принести свои извинения, ваше превосходительство, – наконец заговорил он. – Видит бог, выполняю чужую волю… Хотя и против совести, желания, чести.

– Не тратьте слов, полковник! Все знаю, – оборвал извинения Татищева Врангель. – У меня ведь тоже есть своя разведка. Я вас ждал.

– Гора с плеч, барон! – Татищев вытер большим фуляровым платком лицо и шею. – Приказ получил еще вчера, да все… Поверите ли, не мог! А нынче срочная депеша: подтвердите исполнение. Так что не держите зла, барон.

– Полноте. Деликатность вашу ценю, а потому, закончив этот унылый разговор, простимся по-товарищески… – Врангель подошел к буфету, открыл его, извлек высокую витую бутылку, поставил на стол. – Надеюсь, не откажете: посошок, как говорится. На дорожку. Не нами заведено, не нам и отменять.

– Благодарю!

– Не думал, что придется так спешно покидать Россию, – разливая коньяк, сказал барон. – Намеревался встретиться с вами, полковник… Ваше здоровье!

Они выпили. Руки Татищева, на вид грубые и неловкие, легко запорхали над столом, выхватили из блюдечка посыпанную сахарной пудрой дольку лимона. Положив ее на язык, полковник блаженно скривился, при этом так прищелкнул пальцами, что получился почти кастаньетный звук.

– Го-осподи, да за что ж так хорошо! – воскликнул он и лишь после этого спросил: – По делу?

– Весьма и весьма важному. – Барон скорбно склонил голову и выдержал приличествующую паузу. – Видите ли, в Совдепии у меня осталась мать.

– Что вы говорите! – сочувственно сказал Татищев.

– В Петрограде.

И Врангель рассказал начальнику контрразведки о ротмистре Савине, о тревоге за мать, о том, что хотел бы еще раз попытаться вызволить ее из красного плена. Рассказал о подпоручике Михаиле Уварове, крестнике баронессы, которому безмерно доверяет и хотел бы с помощью контрразведки перебросить его на ту сторону.

Когда уже наполовину была опорожнена бутылка, Татищев клятвенно заверил барона, что в самое же ближайшее время исполнит его просьбу и с лучшими, подлинными документами переправит его доверенного в Совдепию, в Петроград. Похоже, смышленый контрразведчик верил в то, что карьера Врангеля вовсе не закончена.

Врангель несколько раз дернул за шнурок, вызывая капитанского вестового, исполняющего на пароходе и его небольшие поручения.

– Подпоручик Уваров у себя?

– Так точ, вашство, – рявкнул вестовой.

– Позовите!

Явился Микки. Барон представил его контрразведчику.

…Едва шлюпка отошла от парохода, как энергичнее, торопливее заработали его двигатели. За кормою забурлила вода.

Матросы дружно налегали на весла. Татищев сидел на корме прыгающей по волнам шлюпки и смотрел немигающим взглядом на пароход.

Когда шлюпка пристала к причалу Графской пристани, на море уже легли ранние сумерки и пароход едва угадывался в них.

Микки долго стоял на причале. Он дождался возвращения шлюпки к пароходу, видел, как ее с помощью талей подняли на борт.

Пароход тронулся, и его постепенно стала растушевывать синева.