Текст книги "Бируни"

Автор книги: Игорь Тимофеев

Абу Наср возвратился далеко за полночь и, не скидывая дорожного халата, прошел в павильон при обсерватории, где Бируни имел обыкновение засиживаться допоздна. Он чуть покачивался, от него попахивало вином.

– Аллах послал две добрые вести, – сказал он, расслабленно опускаясь на кошму. – Первая из Рея. Сообщают, что месяц назад скончался Сахиб. Вторая из Хазараспа. Позавчера там был задержан Абу Али ибн Симджур.

Абу Наср рассказал в подробностях о том, как по доносу местного соглядатая гулямы хазараспского наместника схватили на караванном тракте в одном фарсахе от Хазараспа хорасанского мятежника Абу Али, которого безуспешно разыскивал Сабуктегин. Негодяй в сопровождении целой свиты направлялся к постоялому двору, не таясь и не скрывая лица, так, словно не было на нем тяжкого греха отступничества, за который снимают голову с плеч независимо от знатности и чинов. Посоветовавшись с меджлисом, Абу Абдаллах приказал срочно доставить его в Кят и, выяснив обстоятельства бегства, под конвоем препроводить в Бухару. Саманидскому эмиру, который, вероятно, уже сбился с ног в поисках беглеца, такой подарок придется по душе.

Праздничный день завершился двумя добрыми новостями. Впервые за долгое время Кят спал спокойно, радуясь, что беда обошла его стороной. Зато не спали в ту ночь в Гургандже, куда хазараспские проведчики уже успели донести весть о пленении Абу Али.

В тот час, когда в Кяте пропели первые петухи, гурганджский эмир вызвал к себе старшего хаджиба и приказал ему трубить сбор войск.

Когда Абу Али, доставленный в Кят на муле и в ножных кандалах, объяснил наконец, что направлялся в Гургандж по приказу эмира, ничего уже нельзя было изменить. В тот же день к хорезмшаху прибыли послы от Мамуна с требованием немедленно освободить именитого пленника. Резкий тон ультиматума и содержавшиеся в нем угрозы не оставляли сомнений в том, что миром дела не решить. Абу Абдаллах приказал доверенным людям тотчас явиться во дворец, по еще до того, как была исполнена его воля, тревожная весть о враждебных намерениях Мамуна с быстротой молнии облетела весь Кят.

На площади у дворцовых ворот со всех концов города собралась пестрая, встревоженная, гудящая толпа: в первых рядах – богатые горожане в длиннополых халатах, с краями, оплетенными разноцветной тесьмой, за ними – торговцы с закрученными в жгуты кушаками, ученые с тайласанами из верблюжьего подшерстка, завязанными узлами на груди, слушатели медресе в чалмах со свисающими концами, ремесленники в стоптанных туфлях на босу ногу и халатах, едва достигающих колен. Подвыпившие гулямы, выскочившие на шум из рыночного кабачка, возбужденно галдели, выкрикивали непристойности, со свистом рассекали воздух карачурами, выхваченными из ножен.

На рассвете следующего дня хорезмскому войску был объявлен немедленный обор. Еще с ночи у крепостных ворот соорудили деревянный помост, с которого хорезмшаху предстояло провести смотр своих сил, а с восходом солнца на майдан стали прибывать сотни конных – ярко вспыхивали в красных лучах начищенные до блеска медные острия бунчуков. Пешие, ослепшие от пыли, подтягивались до самого полудня, и воины, чьи хафтаны под накалившейся сталью доспехов намокли от пота, нетерпеливо приподнимались в стременах, крутили головами, пытаясь по лицам начальников угадать, долго ли еще ждать. Наконец вдоль строя пробежала команда, поднялись, покачиваясь над головами воевод, полотняные тенты-нимтарги, и под грохот барабанов и пенье боевых рогов хорезмское войско двинулось в путь.

Сражение, случившееся неподалеку от Кята, оказалось еще короче поспешливых сборов. В считанные часы войско хорезмшаха потерпело поражение, и его остатки в панике расползлись по округе, а сам он попал в плен и был по приказу Мамуна в тот же день казнен в Гургандже, куда его доставили, закованного в цепи на потеху ликующей толпе.

Едва лишь весть о гибели хорезмшаха достигла Кята» как в городе начались беспорядки. На рынках пришлые люди подстрекали к мятежу и бунту, кое-где запылали дехканские усадьбы, в шахристане чернь врывалась в дома богатых горожан, грабила лавки в торговых рядах. Абу Наср приказал запереть на все засовы ворота усадьбы и выставил на дороге дозоры из верных людей. Лично убедившись, что все в порядке, он вызвал к себе сокольничего и велел отправить с голубиной почтой записку в хорезмшахский дворец. Первый голубь вскоре принес сообщение, что иракидские царевичи живы и невредимы и надеются пересидеть смуту под защитой дворцовых стен. Но вторая птица, пущенная следом, растворилась в голубом просторе и больше не вернулась назад.

Ночью в городе появились конные отряды Мамуна. Не встретив сопротивления, они проскакали к зиндану, где в одном из дальних подвалов томились, не ведая о происшедшем, Абу Али и его верный телохранитель Ил-Мангу. Их радость при виде освободителей была преждевременной: Мамун, чтобы выслужиться перед Нухом за кятский разбой, вышлет их в Бухару, Бухара выдаст Сабуктегину, а новый саманидский воевода определит им вечное заточение в крепости Гардиза, где они и закончат свои дни.

Поутру к голубятне Абу Насра прибился почтовик с подпаленным крылом, посланный из Кята одним из соглядатаев. Из сообщения, торопливо нацарапанного на обрывке самаркандской бумаги, следовало, что дворец взят, царевичи обезглавлены и гулямы Мамуна рыщут по городу, охотясь за бежавшими Иракидами, которых велено доставить к эмиру всех до одного – мертвых или живых…

Утренняя сырость прохватывала до костей. Задевая головами мокрые ветки, Абу Наср и Мухаммед метнулись по садовой тропинке в сторону от дома, к пролому в стене, где под купами туранги переминались, встревоженно косясь на дорогу, два узкомордых аргамака, выведенные из конюшни еще по темноте.

Поспешность бегства не позволяла долгих прощаний. И все же выбравшись из зарослей на открытое место, всадники, не сговариваясь, осадили коней. Восходящее солнце настигло их здесь, на раздорожье, и стволы туранги окрасились в розовые тона. Потом розовое стало густеть, сделалось красным, и, оглянувшись в последний раз, Мухаммед увидел в глубине сада огромную полусферу, охваченную ярко-алым огнем.

Глава IV

Караванвожатый дернул аркан, продетый в ноздрю первого бактриана – веселый звон нашейных бубенцов полетел от головы колонны к хвосту, возвещая окончание привала. Заклубилась, повисая в неподвижном воздухе, пыль, взбиваемая сотнями верблюжьих мозолистых ступней. Постепенно исчез, растворился в желтом мареве прямоугольный фасад придорожного рибата, и пустыня – неприютная, безмолвная, бескрайняя – распахнула навстречу каравану свою огнедышащую пасть.

Вот и сбылось предсказание рыночного шарлатана о неотвратимых бедах и хлопотах дальнего пути. Еще вчера жизнь шла своим чередом, и кто мог знать, что бури, бушевавшие в дальних пределах, вдруг сложат всю свою разрушительную силу в один ураганный порыв, и он пройдет над Хорезмом, сея смерть и разрушение, и вырвет с корнем могучее древо, стоявшее веками посреди этой земли?

В считанные дни от былого величия дома Иракидов не осталось и следа. Захватив Кят, Мамун приказал своим гулямам истребить малолетних наследников, а также всех близких и дальних родичей казненного хорезмшаха… Невинная детская кровь лилась на ворсистые ковры дворцовых опочивален, а внизу, во дворе, дюжие гулямы, приманенные гурганджскими посулами, срывали драгоценные камни с запашных, окаймленных золотой вышивкой халатов своих бывших господ и за бороды тащили их на конюшню, где рубили, стервенясь от сознания собственного предательства, сначала кисти рук, прикрывавшие головы, а потом уже головы, бессильно упавшие на грудь.

Присоединив к своим владениям правобережный Хорезм, Мамун провозгласил себя хорезмшахом. Однако царский титул не прибавил ему великодушия, и по его приказу в стране по-прежнему преследовали всех, кто был хоть как-то связан с прежней династией.

Абу Наср и Мухаммед нашли временное убежище в доме одного знатного хорезмийца, но через несколько дней перебрались в другое место, не желая подвергать опасности доброго хозяина, которому такое гостеприимство могло дорого обойтись. К тому времени гулямы Мамуна уже успели наведаться в усадьбу Абу Насра, где они перевернули все кверху дном и, обозленные, что так и не обнаружили кого было велено, разграбили господский дом и подожгли библиотеку и обсерваторию. После их ухода дворовые, попрятавшиеся кто куда, повыползали из своих щелей, принялись тушить пожар, но было уже поздно – удалось спасти лишь хозяйственный двор да конюшни, из которых грабители увели лучших туркменских коней. Книгохранилище и обсерватория, где Бируни хранил все свои записи, сгорели дотла. Переползая с кроны на крону, пламя добралось до глобуса, загудело под огромным сводом, который затрещал, корежась и загибаясь кверху краями, и наконец лопнул, выбросив в небо огненный фейерверк.

Погибло все, что с таким трудом создавалось годами. При одной мысли о необходимости начать все сначала бессильно опускались руки. В кошельке Абу Насра, привязанном к кушаку, жалко позвякивало несколько динаров – учитель, в один день потерявший все, чем владел, был теперь ненамного богаче ученика. В таком положении лучшим выходом было бы бегство в Бухару, но именно эту возможность предусмотрительно исключил Мамун, выставив до самого Джигербента пограничные посты и направив конные разъезды к переправам через Джейхун.

Итак, в качестве пристанища Бухара отпадала. Гораздо легче было уйти на юго-запад, по пустынным дорогам, ведущим в Горган или в Нишапур. Но в Горгане засел родной брат пленного Абу Али – эмир-Абу-л-Касим ибн Симджур, который вряд ли отказал бы себе в удовольствии выставить на копье голову одного из доверенных людей столь ненавистных ему Иракидов. Зато из Нишапура можно было с первым же торговым караваном отправиться в Рей: после смерти всесильного буидского визиря Сахиба ибн Аббада к Саманидам и их вассалам там стали относиться без всякой враждебности. Рей привлекал и своей репутацией крупного научного и культурного центра – покойный Сахиб собрал там лучших ученых и поэтов халифата, и даже Багдад кое в чем уступал буидской столице. Одно то, что придворным астрономом Фахра ад-Дауля многие годы числился великий Абу Махмуд Ходженди, само по себе предопределило выбор Бируни в пользу Рея.

О том, как Бируни удалось бежать из Хорезма, источники ничего не сообщают. Можно лишь предположить, что он присоединился к торговому каравану, следовавшему из Гурганджа на юг, и ранней осенью 995 года прибыл в Рей.

* * *

 
Мы в недобром, неправедном мире живем —
Так чего же мы ищем, чего же мы ждем
 
 
И на что мы надеемся, толпы невежд,
Переживших разлуки и гибель надежд?
 

Эти строки из элегии слепого багдадского поэта Башшара ибн Бурда, читанной еще в детстве, часто вспоминались Мухаммеду в первые дни его пребывания в Рее. Погода испортилась уже в последние дни долгого, утомительного перехода через пустыню – в голубом небе стали появляться рассеянные облачка, и перед самой Несой прошел первый осенний дождь. На короткое время зазеленела осечка, зацвела полынь – набухший влагою серозем покрылся неяркой зеленью, но по ночам уже прихватывали ранние заморозки. В горах, а затем в предгорных равнинах до самого Нишапура было сыро и туманно, всю дорогу из Нишапура в Рей с неба сыпалась серая, наводящая тоску морось, и лишь у самой буидской столицы погода стала меняться по нескольку раз на дню. Но мимолетные прогляды солнца в повисшей над землею сумрачной нелене не радовали душу: погода была переменчивой и капризной, как и сам Реи, который многие путешественники называли вероломным.

Все в этом городе казалось холодным, неприветным, чужим. Рейцы не очень-то любили хорасанцев и, наверное, поэтому караван, прибывший еще засветло, продержали на майдане у городской стены всю ночь, и лишь утром, когда забили барабаны и протяжное пение муэдзинов разлилось по округе, с крепостных ворот с грохотом спали засовы, и угрюмый стражник в плаще из грубой холстины резким голосом позвал караванвожатого в караульное помещение.

С караваном Бируни добрался до рейского рынка Руде, где устроился в одном из самых дешевых постоялых дворов. В отличие от сотоварищей по каравану, которых ожидали важные торговые дела, Мухаммед был совершенно свободен и поэтому, наскоро перекусив, отправился осматривать город.

Вопреки предубежденности, вызванной подавленным настроением и путевыми рассказами хорасанских купцов, Бируни не мог не признать, что своей живописностью и благоустроенностью Рей заметно превосходил все города, где ему пришлось побывать, за исключением, пожалуй, Нишапура, но там остановка была недолгой и многого он увидеть не смог.

Рей, знаменитая Рага древнего мира, упоминался в VI веке до нашей эры в надписях ахеменидского царя Дария. Здесь, в самом центре Мидии, сходились караванные пути, связывающие Переднюю и Малую Азию и Кавказ с Хорасаном, Трансоксанией, Индией и Китаем. Арабы, завоевавшие Рей в VII веке н. э., почтительно называли его «шейхом городов», но, несмотря на это, в первые три века ислама Рей был всего лишь бойким торговым центром и сколько-нибудь заметного политического значения не имел.

Положение резко изменилось в X веке, когда Рей сделался столицей иранской династии Буидов, которые выдвинулись на авансцену политической жизни на волне возрождения персидских традиций, захлестнувшей аббасидский халифат. Мысль о том, что халифат был продолжением персидских монархий, еще до этого проповедовалась в трудах так называемых шуубитов – персидских литераторов и историков, писавших на арабском языке, но пропагандировавших антиарабские идеи. На первых порах шуубизм был чисто культурным движением, отражавшим растущее значение иранских народов в жизни мусульманской империи, но со временем, по мере ослабления власти багдадских халифов, в проповедях шуубитов появились политические мотивы. Еще Саманиды, фактически отложившиеся от Багдада и открыто подчеркивавшие свою преемственность по отношению к сасанидским царям, признавали духовный авторитет халифа и добивались от него инвеституры, зная, что лишь она делает легитимной любую светскую власть. Но для иранских династий Буидов и Зияридов, возникших на южном побережье Каспийского моря и считавших себя наследниками древних персидских царей, Багдад уже не имел особого значения. В борьбе за утверждение своей власти в Центральном и Южном Иране верх одержали Буиды, тогда как за зияридскими князьями остались лишь небольшие приморские области Мазендаран и Горган. Сделав Рей своей столицей, Буиды стали открыто соперничать с Аббасидами, а в 945 году буидский эмир Муиз ад-Дауля попросту захватил Багдад. Сделавшись наместником Вавилонии, он во всем беспрекословно подчинялся приказам своих братьев Имада ад-Дауля, а затем Рукна ад-Дауля, правивших в Рее.

Так Буиды низвели багдадских халифов до уровня безвластных марионеток, но и этого им было мало. В 977 году эмир Адуд ад-Дауля заставил историка Ибрахима ас-Саби включить в свою знаменитую генеалогию «Китаб ат-Таджи» родословие Буидов, указав, что они являются потомками персидского царя Бахрама V и, следовательно, имеют законное основание называть себя «царями царей» и включить в свой родовой герб изображение льва.

Это было чистейшим мошенничеством, и, на каждом шагу встречая в Рее львиные символы, Бируни с трудом сдерживал улыбку. Мания величия, которой, безусловно, страдали дейлемские пастухи, веселила его и одновременно вызывала раздражение. Ведь истинным царям не свойственна кичливость, а здесь, в Рее, над головой каждого сияет созвездие громких титулов, которых постеснялся бы, пожалуй, даже македонец Искандер, прозванный за свои завоевания великим. Впрочем, такое же тщеславие было свойственно и аббасидским халифам, и это лишний раз подтверждало ту бесспорную истину, что чем ничтожней правитель, тем больше почестей он требует от людей. Выдавая Буидам жалованные грамоты и награждая их пышными титулами вроде «десница династии» или «опора государства», Аббасиды пытались скрыть за этим собственную слабость. Возможно, именно в Рее Бируни сделал наблюдение, которое впоследствии появится в его «Хронологии»: «Когда Аббасиды стали щедро награждать своих пособников лживыми титулами со словом «династия», дело их династии было уже проиграно».

Осенью 995 года Рей еще жил воспоминаниями о недавних похоронах визиря Сахиба ибн Аббада. Человек, обладавший железной волей и разнообразными талантами, сопоставимыми разве что с его невероятным тщеславием, Сахиб сделал для укрепления могущества буидского государства не меньше, чем все предшествующие эмиры, и вошел в историю арабской литературы в качестве покровителя поэзии и поэтов и одного из основоположников рифмованной прозы.

С легкой руки Сахиба весь Рей обуяла страсть говорить в рифму и обмениваться письменными посланиями, даже если адресат находился за ближайшим углом. Стихотворчество стало повальной модой, и в человеке, ответившем на вопрос дуканщика: «Что угодно?» – не в рифму, сразу обнаруживали иностранца, которому было неведомо, что означает хороший тон.

Единственным увлечением буидских эмиров, чья скупость вошла в поговорку, было коллекционирование золотых и серебряных монет. Один из рейских знакомцев Бируни, пугливо оглядываясь по сторонам, поведал ему, что Фахр ад-Дауля, скопивший около трех миллионов динаров и сто миллионов серебряных дирхемов, впадает в меланхолию, если ему случается израсходовать на какие-либо нужды один-единственный динар, и ключи от своей сокровищницы хранит в железной сетке, с которой не расстается даже в постели. Зато Сахиб на протяжении всей своей жизни собирал книги, выписывая их со всех концов халифата, и их набралось у него великое множество: одних богословских трактатов было около 400 верблюжьих вьюков, а каталог библиотеки занимал десять толстенных томов. Будучи широко образованным человеком, Сахиб интересовался вопросами астрономии, механики, математики, музыки и логики и даже написал (разумеется, в рифму!) медицинский трактат.

При дворе Фахра ад-Дауля в Рее трудились многие знаменитые ученые, которым Сахиб оказывал покровительство, предоставляя все необходимое для научных исследований. И все же его главной и по-настоящему глубокой страстью была литература – ей он отдавал все свободное время и все силы, и даже когда благодаря своей проницательности и умению плести хитроумные интриги он достиг вершин политического могущества, заслужить его расположение мог каждый, кому пришло бы в голову процитировать ему его собственные стихи.

Когда Сахиб умер, весь Рей оделся в белое – цвет траура и скорби. Убитый горем эмир Фахр ад-Дауля приказал совершить трехдневный царский обряд оплакивания и в час предзакатной молитвы, когда тело Сахиба вынесли из мечети, бежал вместе со всеми за носилками в белом халате, белом плаще и ослепительно белой чалме. Впрочем, жадность Фахр ад-Дауля оказалась сильнее скорби, и, возвратившись с кладбища, он тотчас повелел оценить дом Сахиба и наложить арест на его имущество. На глазах у привыкших ничему не удивляться рейцев из резиденции покойного визиря стали выносить сундуки с ценностями и мебель – все это грузилось на подводы и под охраной отправлялось во дворец.

После смерти Сахиба предметом спекуляции Фахр ад-Дауля сделал даже его должность. На высокий пост визиря одновременно претендовали два высокопоставленных чиновника: один из них предложил за это назначение шесть миллионов дирхемов, а другой – восемь. Алчность подтолкнула Фахра к соломонову решению – снизив каждому из претендентов сумму взятки на два миллиона, он назначил визирями обоих, а десять миллионов положил себе в карман. Эта история закончилась трагически – между визирями тотчас разгорелась яростная борьба за власть, в ходе которой один из них убил другого.

При жизни Сахиба, который был политическим противником Саманидов, Бируни не мог бы даже помыслить о приезде в Рей. Сейчас Сахиба уже не было в живых, но с его смертью оборвалась славная традиция меценатства, и Бируни, к тому времени еще не имевший сколько-нибудь значительных трудов, не сомневался, что ему бесполезно рассчитывать на покровительство буидского двора.

Здесь, в Рее, он сразу же почувствовал свое одиночество и понял, что отныне ему предстоит во всем полагаться только на себя самого. В его кошельке давно уже гулял ветер; при ходьбе напоминая о близости трудных времен, бился о щиколотку последний золотой динар, зашитый в полу халата в ту памятную ночь, когда он покинул Хорезм.

Прежде всего предстояло оглядеться по сторонам.

* * *

Каменная стена цитадели поднималась по крутому склону к самой вершине горы, откуда открывался вид на весь город, раскинувшийся на полтора фарсаха в ширину и длину. Как в большинстве мусульманских городов X века, цитадель была пуста – лишь ветер посвистывал в проломах и сорные травы дерзко выглядывали из трещин в каменных плитах пола. У основания горы, между цитаделью и шахристаном, стояла соборная мечеть с круглыми колоннами, построенная еще в VIII веке халифом Мансуром. В шахристане еще теплилась кое-какая жизнь, но большинство горожан уже давно переселились в торгово-ремесленное подворье, где находились многочисленные базары, караван-сараи, странноприимные дома. Главный рынок тянулся вдоль берега извилистой речки Руде, застойной, с тяжелым, гнилостным запахом из-за сбрасываемых в нее нечистот. Отсюда жители брали воду для стирки и домашнего скота, сами же пили свежую – грунтовую, из колодцев, которых набиралось не менее десятка на каждый квартал.

Отовсюду в городе в дневное время был виден покрытый снежной шапкой вулкан Демавенд – самая высокая точка в горной цепи Эльбруса, отделявшей округ Рея от благодатных прикаспийских долин Мазендарана. Над вершиной Демавенда постоянно клубился едва заметный дымок – возможно, его выдыхал на поверхность легендарный злодей Зоххак, навеки заточенный славным витязем Феридуном в недрах горы.

По пять раз в день из дворца доносился барабанный бой, означавший, что наступило время молитвы. Приверженцы различных исламских толков молились раздельно, и даже в соборной мечети один день предстоятелем был ханифит, а с рассвета следующего дня его место заступал имам из шафиитов. Ханифиты и шафииты жили недружно, часто ссорились из-за пустяков, устраивали шумные потасовки и не могли ужиться друг с другом даже в тюрьме.

Внимательно приглядываясь к рейцам, Бируни со временем обнаружил, что, хотя город их звали вероломным, сами они, напротив, отличались прямым и открытым нравом и резкостью суждений, временами даже выходившей за рамки приличий. Вероломство было свойственно не жителям Рея, а буидским эмирам, которых здесь недолюбливали, хотя и боялись открыто высказываться на этот счет. Еще Адуд ад-Дауля, опасаясь злословия своих подданных по поводу принятого им титула «царя царей», завел при своем дворце целую армию соглядатаев и доносчиков, которым платил жалованье из государственной казны. «Любое слово, оброненное даже в Египте, – писал средневековый историк Ибн ал-Джаузи, – достигало его ушей, и люди остерегались даже своих жен и рабов». Адуд ад-Дауля научил жителей Рея осторожности, но так и не смог вытравить в них пристрастия к острому словцу, и они упорно называли своего шахиншаха «продавцом навоза», при этом опасливо оглядываясь по сторонам.

С особым удовольствием злословили в адрес буидских эмиров рыночные попрошайки и бродяги, которые держались вместе, образовав замкнутую касту неудачников и изгоев, владевших тысячами способов выудить деньги из добропорядочных горожан. Эта шумная, многоликая армия нищих, ставшая на вечный постой у караван-сараев и торговых рядов, называла себя «бану Сасан», намекая на узы родства, якобы связывавшие ее с растворившейся во мраке времен последней иранской династией, и даже изобрела для себя особый, непонятный профанам жаргон, называвшийся «сасанидским языком».

В отличие от простолюдинов Бируни не смеялся над этими людьми. Украдкой наблюдая за их чудачествами и юродством, он всякий раз испытывал смутную тревогу. Не был ли он сам таким же листом, сорванным бурей с родного древа и мчащимся в ее порывах неизвестно куда? Сегодня у него еще было чем платить за ночлег, но завтра пойдет в размен последний динар, и тогда захлестнется на горле неумолимый аркан нищеты, унизительней которой на свете нет ничего. Ведь написал же арабский филолог Ахмед ибн Фарис в минуту отчаяния такие стихи, которые в подстрочном переводе звучат следующим образом:

 
«О человеке судят по двум малейшим частям его тела».
А я сказал слова мужа разумного:
«О человеке судят только по его дирхемам».
У кого нет хотя бы двух дирхемов,
На того не смотрит его невеста.
Он так унижен, что все его презирают
И чужие кошки на него мочатся…
 

К счастью, время показало, что Ахмед ибн Фарис был не прав. Если не полностью, то, во всяком случае, отчасти. Ведь недаром арабские поэты в своих элегиях жаловались на непостоянство судьбы, то повергающей людей в пучину бедствий, то вдруг возносящей к вершинам, о которых они и не смели мечтать. Нет, в жизни Бируни не произошло никаких фантастических событий, способных в корне изменить его положение. Будущее по-прежнему не судило особых радостей, но в самый тяжелый момент судьба вдруг свела его с человеком, который в молодости сам прошел через суровые испытания, научившие его не отворачивать глаз от чужой беды.

Этим человеком был пожилой купец из Исфахана, доставивший в Рей большую партию товаров и намеревавшийся переждать здесь зиму, чтобы по весне, когда откроются горные перевалы, снова отправиться в путь. Источники не сохранили нам его имени, но, зная, сколь важную услугу он оказал молодому Бируни, назовем его Абу Керимом – такое имя по-арабски означает щедрость и широту души.

– Негоже впадать в отчаяние, – сказал он рассудительно, выслушав исповедь юноши. – Ведь на Востоке говорят, что мужчина – тот, кто сомкнет уста и засучит рукава.

Не будем далее дополнять воображением немногие известные нам факты. Заметим лишь, что эта встреча закончилась переездом Бируни в дом Абу Керима, где он, по всей вероятности, жил до тех пор, пока обстоятельства не позволили ему навсегда покинуть Рей.

Оказав молодому хорезмийцу гостеприимство, его новый исфаханский друг, по-видимому, в какой-то степени помог ему и в материальном смысле – в «Хронологии» Бируни есть обмолвка в том, что со временем ему удалось преодолеть нищету и его положение несколько улучшилось. Но до того, как это произошло, Бируни пришлось в полной мере испить горькую чашу унижений, выпадавших на долю бедняка в жестоком мире, где ценность человека определялась весом монет, позвякивавших в его кошельке.

Не с этих ли пор зародилось в Бируни то равнодушие и даже презрительное отношение к материальным благам, которое он сохранит до конца своих дней? Скорее всего это именно так. Ведь еще с детства он привык к мысли, что знание стоит выше богатства. А здесь, в Рее, впервые столкнулся с высокомерной кичливостью сановных невежд, для которых богатство было важнее истины. Процитируем его собственные слова:

«В дни, когда я расстался с высокой столицей и лишился счастья благородного служения, я увидел в Рее одного человека, которого причисляли к ученым в области науки о звездах. Он делал выкладки о соединениях светил, относимых к стоянкам Луны, и начал их исследовать, дабы получить возможность предсказывать по ним метеорологические явления. Я осведомил его о том, что истина лежит в противоположном тому, что он делает, и что природа и особенности, приписываемые первой стоянке, а также ее связь с другими стоянками, о которой рассказывают индийцы, не покидают начала созвездия Овна с уходом из него светил, образующих стоянку Луны. Точно так же приговоры созвездия Овна не отходят от места этого созвездия при отходе фигуры этого знака со своего места. Но упомянутый человек только поднял нос, выражая ко мне пренебрежение, хотя он стоял на низшей, чем я, ступени во всем том, что ему было известно; он объявил мои слова ложью, принялся меня поносить и превознесся надо мной, ибо между нами было такое различие в богатстве и бедности, при котором добродетели превращаются в пороки и то, чем можно хвалиться, становится мишенью порицаний: ведь в то время я во всех отношениях подвергался испытаниям и находился в расстроенном состоянии. Впоследствии этот человек признал мою правоту, когда мои испытания стали несколько легче».

Зная гордый и независимый характер Бируни, невозможно предположить, что он мог принять чью-либо помощь просто так, ничего не отдавая взамен. Весьма вероятно, что молодой ученый, обладавший солидными познаниями в практической математике, предложил Абу Кериму свои услуги в ведении его финансовых дел, или, основываясь на точных расчетах, подсказал ему, куда и как можно с наибольшей выгодой вложить капиталы. Кроме того, Бируни мог, по-видимому, зарабатывать на жизнь частными уроками или составлением и перепиской документов. Впрочем, не исключено, что Абу Керим ссудил какую-то сумму, которую Бируни обещал вернуть после возвращения в Хорезм.

К сожалению, все это лишь предположения и догадки. А вот к области фактов относится сообщение самого Бируни, что в Рее он общался с братьями-ювелирами Хасаном и Хусейном. Собрав по крупицам все дошедшие до наших дней сведения об этом периоде жизни Бируни, профессор П. Г. Булгаков сделал вывод, что бытовые связи молодого хорезмийца «за время его двухлетнего пребывания в Рее были ограничены малоинтересной для него купеческой средой».

«Однако, – писал П. Г. Булгаков, – его научные связи быстро ширятся и приводят наконец на возвышающуюся над Реем гору Табарак, в обсерваторию Ходженди, придворного астронома Фахра, где частью уходил под землю, а частью высоко воздымался в небо, глядя единственным оком-диоптром строго на юг, колоссальный секстант – выдающееся изобретение гения из Ходжента, потрясшее всех ученых того времени своей точностью и оригинальностью конструкции».

* * *

В тот день Мухаммед поднялся ранее обыкновенного и задолго до назначенного срока вышел из дому. Чуть помедлив в дверях, еще раз проверил, ничего ли не забыто – тростниковое перо в медном каламдане, чернильница и, самое главное, свиток самаркандской бумаги в широком рукаве. Он уже успел десяток раз перечитать послание, доставленное нарочным вчера, незадолго до вечерней молитвы. Вопреки рейскому обычаю обмениваться стихами в записке не оказалось ни одной рифмы. Из лаконичной эпистолы следовало, что Абу Махмуд Хамид ион ал-Хидр Ходженди, придворный астролог эмира Фахра, был бы весьма рад принять устаза Абу Рейхана Бируни из Хорезма в своем доме, третьем по правую руку от ворот рынка Руде.