Текст книги "Бирон"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Избранная тактика в сочетании с хорошей информированностью оказалась удобной. Бирон мог предварительно прощупать почву для официального запроса русского правительства, высказывался по поводу беспокоивших русский двор обстоятельств, делился имевшейся у него информацией. Вот несколько выдержек из депеш Рондо с передачей содержания его разговоров с Бироном во время открывшихся военных действий против Турции.

«Я недавно имел несколько бесед о турецких делах с графом Бироном. Вице-канцлер, кажется, убедил его в необходимости вызвать Турцию на первый шаг к примирению и притом на обращение к царице непосредственно. Граф в настоящее время, видно, очень недоволен венским двором, который не только не оказывает помощи России, но и даже не сознается в своем бессилии помочь ей при данных обстоятельствах» (17 августа 1736 года).

«Сегодня могу уведомить ваше превосходительство, что как граф Бирон, так и граф Остерман, с которым я беседовал по этому поводу, самым любезным образом поручил передать вам, что ее величество воспользуется первым случаем просить шаха, чтобы он принял королевских подданных и торговые дела их принял под свое покровительство» (5 сентября 1736 года).

«Сообщено мне графом Бироном, который относится ко мне весьма дружелюбно, но, кажется, не расположен открыть: думает ли государыня продолжать войну с турками, и думает ли она обратиться к посредникам в случае, если бы решилась приступить к переговорам в течение зимы. Граф ответил, что на данную минуту ответить он не готов» (11 сентября 1736 года).

«На днях граф Бирон рассказал мне, как Мардефельд (посол Пруссии. – И. К.) беседовал с ним по поводу северного союза и распространился, насколько такой союз не желателен для России. Граф Бирон прибавил, будто на все это он ответил, что царица вполне доверяет дружбе короля и уверяет, что в какие бы союзы Великобритания ни вступала, его величество не примет никаких условий, противных интересам России» (2 октября 1736 года).

Кроме таких регулярных бесед Бирон зондировал почву для инициатив (согласие на кандидатуру саксонского курфюрста Августа III на польский престол или предложение о заключении союзного договора с Англией), которые могли бы по той или иной причине быть отклонены и ставили бы российских дипломатов в неудобное положение. Он информировал собеседника о принятых, но еще не объявленных официально решениях – например, о твердом намерении русского правительства заключить торговый договор с Англией или об отправке войск на Рейн в помощь союзной Австрии; разъяснял позицию России по различным вопросам. При этом он умело расставлял акценты: в одних случаях подчеркивал, что говорит «от имени государыни» (и даже однажды, как заметил Рондо, в ее присутствии за занавесью), в других – что действует исключительно «как друг».[129]129
  Сб. РИО. Т. 66. С. 574; Т. 76. С. 19–20, 34, 47, 50, 74, 61, 64–66, 88–89, 96, 105, 115, 125, 131–132, 141, 161, 164, 183, 190, 196, 239–240, 262, 272, 280, 301, 316, 380, 406; Т. 80. С. 17, 87–88, 241, 253, 416– 417, 459.


[Закрыть]

К помощи Бирона дипломаты прибегали для разрешения возникавших недоразумений и даже передавали ему свои донесения – они значатся в описи его документов как «реляции от чужеземных министров» и «копии здесь пребывающих министров».

При посредничестве Бирона проходили иногда весьма деликатные переговоры, невозможные по официальным каналам, – к примеру, обсуждение просьбы одолеваемого кредиторами наследника прусского престола (будущего Фридриха II) о секретном займе без ведома его отца-короля. Через саксонского посла кронпринц получил от «верного друга» Бирона три тысячи экю и снова просил в 1739 году уже 20 тысяч талеров, на что Анна потребовала предоставления личного письма от будущего короля. Фридрих согласился с получением секретного займа через французских банкиров в Пруссии. Бирон даже собирался продать с этой целью свою прусскую «вотчину Биген».[130]130
  Белов Е. А. Отношения Фридриха II до вступления его на престол к русскому двору с 1737 по 1740 г. // Древняя и новая Россия (далее – ДИНР). 1875. № 8. С. 377–380; MacDonogh G. Frederick the Great. A Life in Deed and Letters. N.-Y., 1999. P. 111.


[Закрыть]

Поначалу англичанин Рондо, как и некоторые другие дипломаты, допускал, что фаворита «задаривают» Пруссия и Австрия. Но в дальнейшем он имел возможность убедиться, что подарки не могли изменить мнения Бирона, когда оно касалось главных задач российской внешней политики.

Сам Бирон рассказал английскому дипломату о нескольких попытках Франции подкупить его в пользу отказа от союза с Австрией – через польского посла и через герцога Мекленбургского; в последнем случае в августе 1734 года ему предлагали миллион пистолей и имение под Страсбургом. Как видим, «стоимость» его возможных услуг уже сильно выросла. Но все попытки английского кабинета и самого Рондо «отговорить» Бирона от начинавшейся войны с Турцией, не соответствовавшей интересам британского правительства, закончились провалом. На все намеки следовал твердый ответ: «Дело зашло так далеко, что всякая попытка затушить его окажется уже позднею». Бирон первым проинформировал австрийского посла о неизбежном начале войны и необходимости «диверсии» против турок на Балканах.

По свидетельству Манштейна, Бирон обладал «некоторого рода гениальностью или здравым смыслом». При единодушно отмечавшемся современниками «чрезмерном честолюбии» фаворит ясно осознавал границы своих полномочий. Рондо рассказывал, как обычно сдержанный Бирон «вышел из себя» и накричал на австрийского резидента, поспешившего передать в Вену его слова о том, что Россия не будет настаивать на вступлении австрийских войск в Польшу во время войны за «польское наследство» в 1733 году. Свой гнев он объяснил именно торопливостью австрийца, тогда как он, Бирон, в данном случае «высказал скорее воззрения, чем решения государыни».[131]131
  Сб. РИО. Т. 76. С. 69–70.


[Закрыть] Фаворит переживал не случайно: оплошность могла быть истолкована его противниками как попытка покушения на прерогативы монарха.

Даже приведенные выше отрывки из донесений Рондо показывают, что подключение к дипломатическим контактам Бирона не умаляло значения Остермана. В разговорах с дипломатами «всемогущий» Бирон мог сколько угодно критиковать вице-канцлера и даже принимать жалобы на медленное течение официальных переговоров; но, как замечал Рондо, в области внешней политики «все дела проходят через руки Остермана», который «много превосходит обер-камергера опытом и <…> умеет ошеломить его своим анализом положений».

Кроме того, Бирону мешал его темперамент, и, как писал Манштейн, «он очень старался приобрести талант притворства, но никогда не мог дойти до той степени совершенства, в какой им обладал граф Остерман, мастер этого дела». Бирон порой искренне завидовал ловкости Остермана, виртуозно умевшего подать успешную политическую акцию как свою заслугу и столь же естественно отсутствовать или «болеть» при неблагоприятном ходе событий. Можно полагать, что многоопытный Остерман следил за чересчур вторгавшимся в «его» внешнеполитическую сферу фаворитом: среди конфискованных в 1741 году бумаг вице-канцлера значатся «копии писем Бирона»: донесения к нему из Вены, послания австрийского дипломата Ботты, а также семейная переписка братьев Биронов. В результате собственно переговорный процесс по-прежнему находился в ведении Остермана, как и текущее руководство Коллегией иностранных дел, и составление инструкций послам. На долю же Бирона оставались те самые вроде бы приватные беседы, содержание которых потом находило воплощение в официальных заявлениях российского двора.

Исключения бывали редко. Восстановление в начале правления Анны дипломатических отношений с Англией сделало актуальным заключение торгового договора. Его проект был вручен русской стороне в 1732 году, но Остерман оказался неуступчивым партнером и прямо заявил (что случалось с ним крайне редко) послу лорду Форбсу, что не считает условия договора подходящими. Проблема была не только в нежелании снижать пошлины на британские товары, чего добивалась английская сторона. Главной целью Остермана было заключение, кроме торгового, еще и союзного договора, чтобы английская морская мощь гарантировала балтийские владения России от возможного шведского реванша. Но этого обязательства Лондон не хотел на себя принимать. Россия оставалась для Англии прежде всего обширным рынком сбыта и поставщиком сырья для английской промышленности.

Переговоры затягивались, и тогда Форбс и Рондо решили обратиться к Бирону. В результате вместо Остермана переговоры возглавил президент Коммерц-коллегии П. П. Шафиров. Он быстро отказался от целого ряда требований, в том числе от права России самостоятельно торговать с английскими колониями в Америке и свободного найма в Англии специалистов (за «сманивание» по английским законам полагалось 100 фунтов штрафа и три месяца тюрьмы); в итоге договор был согласован и после некоторого препирательства о признании титула российской императрицы подписан в декабре 1734 года.

Формально обе стороны имели равные права: на свободный приезд граждан в страну, торговлю любыми незапрещенными товарами, условия проживания, найма слуг и т. д. Но при этом договор создавал преимущества для английских торговцев. Они получили статус «наиболее благоприятствуемой нации», таможенные льготы при ввозе своего основного товара (сукна), право уплаты пошлин российской монетой (а не талерами) и разрешение вести транзитную торговлю с Ираном, которого давно добивались. Отдельная статья договора освобождала их дома от постоя.

Известно, что К. Рондо получил от английской Московской компании 150 золотых гиней в награду за труды. С «гонораром» Бирона вопрос остается открытым. Английский исследователь выяснил, что восстановление дипломатических отношений с Россией обошлось английской казне в 32 тысячи фунтов для окружения императрицы, но в отношении нашего героя ограничился только деликатным замечанием: «Нет основания полагать, что торговый договор являлся исключением из правила». Это тем более странно, что британские архивы вполне точно определяют, например, размеры «оплаты трудов» елизаветинского канцлера А. П. Бестужева-Рюмина: помимо ежегодной «пенсии» в 2500 фунтов от английского правительства, он получал от посла Гиндфорда «сдельно» за заключение важных для Англии соглашений по 5–7 тысяч фунтов; от посла Ч. Уильямса он потребовал и получил 10 тысяч фунтов, от консула Вульфа – 50 тысяч рублей – и при этом давал понять дипломатам, что предоставление ему беспроцентных ссуд можно расценивать как предложение неприличное.[132]132
  Reading D. The Anglo-Russian Treaty of 1734. L., 1938. P. 146–177; Horn D. The British Diplomatic service. Oxford, 1961. P. 262.


[Закрыть]

Возможно, англичане сыграли на антипатии Бирона к прусскому королю. В июле 1733 года Рондо отметил, что Бирон «крайне недоволен королем прусским; есть тому и причина, кажется, мало кому известная: несколько времени тому назад король за обедом, выпив, насмешливо отозвался о его сиятельстве, а П. И. Ягужинский <…> сообщил графу слова короля». Ягужинский, как мы знаем, вел постоянную переписку с Бироном, у которого оставались не самые приятные воспоминания о кенигсбергской тюрьме.

Однако заключение торгового договора 1734 года едва ли можно назвать проявлением «антирусской деятельности иностранцев» в русском правительстве в годы «бироновщины». Принципиальная проблема была не в степени «взяткоемкости» Шафирова или Бирона, а в слабости самого отечественного бизнеса. Англия являлась основным торговым партнером империи – но при этом Россия не имела своего торгового флота: практически вся заморская торговля обеспечивалась западноевропейскими, прежде всего английскими, перевозчиками. Даже в середине столетия лишь 7–8 % экспорта приходилось на отечественные торговые суда, ходившие, как правило, только по Балтике. Российские купцы только начинали осваивать западный рынок, не имея ни надежного банковского кредита, ни мощных торговых компаний, ни налаженных связей. В этих условиях отстаивать свои позиции, когда англичане грозились найти другие «каналы коммерции», было нелегко.

Надо признать, что английская сторона на переговорах выглядела более внушительно благодаря поддержке со стороны представителей бизнеса. Руководство Московской компании консультировало дипломатов, готовило проекты документов и соответствующую аргументацию. Благодаря заключению договора объем торговли между двумя странами стал увеличиваться, при этом Россия имела устойчивый активный торговый баланс.

Остерман нисколько не утратил своих позиций – даже в глазах английских дипломатов. Он добился своего позднее, когда Англия все же пошла на заключение союза. Кроме того, осторожный и уклончивый вице-канцлер намного больше подходил для сложной многоходовой дипломатической игры, чем темпераментный и не всегда выдержанный Вирой. Летом 1736 года он был уверен в скорой победе над турками и давал понять это союзникам-австрийцам. «Венский посол, – писал Бирон Кейзерлингу в Варшаву, – начал также хвастать на венский манер. Я дал ему понять, что силы России так велики, как едва ли воображает себе цесарь, и в нашей войне мы его просить не будем <…>. Мы и одни всегда справимся».

Между тем «Рассуждения» Кабинета от 23 марта 1736 года представляли цели войны вполне умеренными: возвращение Азова и прилегавших к нему территорий. Правда, в одном месте документа упоминалось о возможном продолжении войны в следующем году; но этот вариант рассматривался лишь на крайний случай, если расчеты правительства на кампанию 1736 года не оправдаются. «Естли крымская [кампания] счастливо удается, тогда от императрицы зависеть будет дать туркам мир». «Вместе с тем, – предусматривал документ, – отправить лист к визирю, что хотя мы и принуждены были начать с Портою войну, однакож, мы всегда готовы возобновить мир, естли пошлются турецкие министры на границу для постановления кондиций, сходственных для обеих сторон».

Очевидно, что на Бирона повлияли планы и громкие реляции главнокомандующего Миниха. Тот еще в апреле 1736 года написал фавориту письмо с просьбой передать императрице, «чтобы она не слушала слабых советов и не позволила, чтобы несвоевременные переговоры или унизительные и вредные медиации могли когда-либо иметь место». «1736 г.: Азов будет наш; мы овладеем Доном, Днепром, Перекопом, ногайскими землями между Доном и Днепром вдоль Черного моря и, если Богу угодно, даже Крым будет принадлежать нам. 1737 г.: полностью подчинит себе Крым, Кубань и закрепит за собой Кабарду. Она станет владычицей Азовского моря и гирл между Крымом и Кубанью. В 1738 ее императорское величество без малейшего риска подчинит себе Белгородскую и Буджакскую орды по ту сторону Днепра, Молдавию и Валахию, которые стонут под игом турок. Греки обретут спасение под крыльями российского орла. 1739 год. Знамена и штандарты ее императорского величества будут водружены… где? в Константинополе. В первой, древнейшей христианской церкви, в знаменитой церкви св. Софии в Константинополе она будет коронована как греческая императрица и дарует мир» – такие блестящие перспективы рисовал фельдмаршал.

Реальность оказалась сложнее. «…Турецкая война идет не так», – писал Бирон Кейзерлингу уже в 1736 году. Австрия не была готова оказать помощь. Русские войска действительно ворвались в Крым и разорили его, но потери от жары и болезней были огромны. Трудности кампании вызвали разногласия среди генералов.

По свидетельству Манштейна, «принц Гессенский <…> увлекши несколько природных русских генералов, также генерала Магнуса Бирона, двоюродного брата обер-камергера и ничтожнейшего ума человека, <…> со всеми этими господами, одинаково недальними, часто держал совет. Наконец, когда прибыли в Крым и подошли к Бахчисараю, принц сделал им предложение: если фельдмаршал велит идти далее, то не слушаться этого приказания, а если он вздумает употреблять власть, то арестовать его и передать начальство ему, принцу, как самому старшему генералу армии». На такой радикальный шаг во время военных действий генералы пойти, естественно, не могли. Они лишь представили главнокомандующему свои опасения по поводу стремительного роста числа больных в армии. Однако «принц втихомолку послал курьера с письмом к обер-камергеру. Этот же подлинное письмо обратил к графу Миниху. Можно себе представить, насколько этот случай усилил взаимную вражду обоих генералов, и удивительно ли, что они возненавидели друг друга смертельно».

Разумеется, такие вопросы решались не Бироном, а императрицей, но ее обращение к Остерману в начале 1737 года показывает, что информация к ней действительно часто поступала от фаворита. «Андрей Иванович, из посланных к вам репортов и челобитной и в письмах, в которых он пишет к обер-камергеру, довольно усмотрите, какое несогласие в нашем генералитету имеется, чрез что не можно инако быть, как великой вред в наших интересах при таких нынешних великих конъюктурах. Я вам объявляю, что война турецкая и сила их меня николи не покоит; только такие кондувиты, как ныне главные командиры имеют, мне уже много печали делают; потому надобно и впредь того не ждать как бездушны и не резонабель они поступают, что весь свет может знать». В то же время императрица была тверда в своих намерениях уничтожить «бесчестный» Прутский договор 1711 года и продолжать войну в союзе с австрийцами.

Предстояла новая кампания. И опять Миних сначала слал Бирону победные донесения: «армия <…> с Божьей помощью спешит к Очакову», «не знойно, дрова и вода в изобилии в стоянках». Затем последовал победоносный штурм и захват турецкой крепости Очакова. Но после этой победы тон Миниха изменился: «Армия не нуждается ни в чем, но климат убийственный: помимо 2 тысяч раненых, больных 8 тысяч; они умирают как мухи, и все от климата, который что в Венгрии – знойные дни и холодные ночи». В следующем письме Миних сообщил, что его армия покинула Очаков: «Засуха такая, что вода в Буге и Днепре позеленела, стала почти горячей – в течение двух месяцев едва три дождя выпало». А уже в сентябре он известил Бирона, что войска вынуждены были вернуться на Украину, страдая от грязи и дождей: «В августе и сентябре мы желали уж не дождя, а прежней пыли». Несмотря на тяжелейшие потери, Миних по-прежнему был уверен, что победа близка и «все зажиточные турки в Константинополе уже отправляют свои лучшие вещи в Азию и считают гибель своего государства неминуемою».[133]133
  Письма Миниха Бирону: Кочубинский А. А. Граф Андрей Иванович Остерман и раздел Турции. Одесса, 1899. С. 188, 225, 227, 229.


[Закрыть] Но и кампания 1738 года оказалась для русских безрезультатной, а австрийцы терпели поражения. К Бирону приходили не только реляции Миниха, но и информация из других источников. «Я до самого въезда моего в Украину столько не знал, что оная почти вся пуста и какое множество оного народа пропало, а и ныне столько выгнано, что не осталось столько земледельцев, сколько хлеба им и для самих себя посеять надобно. И хотя и причтено то в их упрямство, что многие поля без пашни остались, но ежели по совести рассудить, то и работать некому и не на чем, понеже сколько в прошлом году волов выкуплено и в подводах поморено. Ныне сверх того из одного Нежинского полку взято в армию 14 000 волов, а что из прочих полков взято, о том совершенно донесть не могу. Не изволите ль взять в Петербург майора Шилова на время под претекстом некоторых дел по его комиссии, от которого можете обстоятельно уведать, какова стала Украина, и сколько малороссиян поморено, и каков в прошлом годе в крымском походе урон в армейских полках, и что потеряно нерегулярных» – так описал обер-камергеру положение на Украине обер-егермейстер Артемий Волынский.

Бирон нервничал, утратив былую уверенность. Он то выказывал «большую склонность к примирению, лишь бы оно не повлекло за собою ничего, несовместимого с честью России», то выражал желание привлечь к войне Пруссию путем уступок императора королю в споре о германских владениях, то в беседах с другими послами высказывался «о неудовольствии русского двора против Австрии».

В октябре 1738 года разразился даже дипломатический скандал. В беседе с австрийским послом бароном Карлом Генрихом фон Остейном Бирон поинтересовался, отчего это союзники теряют свои крепости (австрийцы незадолго до того сдали туркам город Ниш). Посол обиделся и ответил, что это русские постоянно преувеличивают свои успехи, а сами «подняли большой шум и убили трех татар». Тогда уже Бирон, выйдя из себя, заявил, что австрийцы и татар-то не видели, зато их доблестная армия смогла одолеть всего «пятерых евреев», после чего покинул комнату, не пожелал даже принять Остейна у себя на дне рождения и, что более важно, отказался вести с ним неофициальные деловые беседы. Посол отомстил фавориту знаменитой фразой: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается, как лошадь». Но, поскольку с Бироном ничего сделать было нельзя, австрийскому двору пришлось отозвать посла и назначить на его место более деликатного маркиза Ботта д'Адорно.

Тем не менее на фоне военных неудач колебания Бирона были заметны в сравнении с более выдержанным поведением и тактикой Остермана: старый дипломат хотел добиться закрепления за Россией завоеваний в Северном Причерноморье и на уступки туркам шел медленно. Поэтому стремившаяся скорее выйти из войны австрийская дипломатия даже пыталась в 1738 году «разыграть» Бирона против Остермана и вести дела только с ним, игнорируя вице-канцлера. Тут уже пришлось вмешаться самой Анне: в письме к императору Карлу VI она заявила, что вице-канцлер пользуется ее полным доверием и проводит согласованную и утвержденную ею политику.[134]134
  О контактах Бирона с австрийскими дипломатами: Roider К. The Reluctant Ally. Austria's Policy in the Austro-Turkish War 1737–1739. Baton-Ruge. 1972. P. 53, 126, 128–129, 146, 148.


[Закрыть] Надо признать, что на заключительном этапе войны именно Остерман предпочел принять предложение о посредничестве французской дипломатии, в то время как Бирон даже давал Рондо «честное слово его в том, что, доколе он сохранит какое-либо значение у ее величества, никогда русский двор не войдет ни в какие соглашения с Францией». Заключенный австрийцами сепаратный мир вызвал у него приступ ярости.

«Сделать герцога Курляндского»

Но своей личной цели Бирон достиг. Летом 1737 года резидент Рондо сообщил в Лондон: «2-го июня все курляндское дворянство собралось в Митаве. На сейме прочтены были два письма: одно от принца гессен-гомбургского, друroe – от принца брауншвейгского, состоящего подполковником в прусской службе. В письмах своих принцы эти предлагают себя кандидатами на престол покойного герцога, но никто не сказал слова в их пользу и сейм пребывал некоторое время в молчании; наконец Мирбах встал и заявил, что не знает человека более достойного управлять Курляндией, как граф Бирон, охраняющий их права и вольности. Все собрание согласилось с ним и немедленно отправило <…> просить графа принять герцогское достоинство, на что он и изъявил согласие».

Единодушное избрание стало результатом многолетних усилий как самого Бирона, так и российской дипломатии. Бирону опять крупно повезло – его личные «виды» удачнейшим образом совпали – или, лучше сказать, не противоречили линии имперской внешней политики России и ее главной союзницы Австрии. Для сохранения удобных для соседей польских «свобод» нельзя было ни усиливать саксонскую династию (в лице Морица Саксонского), ни допустить раздела Курляндии на «воеводства» польскими магнатами, и уж подавно незачем было «отдавать» ее сыну прусского короля.

Но такие акции не проходят «автоматически». Сначала надо было добиться отмены прежнего решения сейма об инкорпорации вассального герцогства после смерти старого и бездетного герцога Фердинанда, затем – продумать и осуществить безошибочную «предвыборную» стратегию. Естественно, кандидатура Бирона должна быть не навязана, а выдвинута самими курляндцами. Но их предстояло подвигнуть на этот шаг, ведь у рыцарства всегда имелась возможность выбора из отпрысков многочисленных немецких князей с безупречными (в отличие от Бирона) родословными и фамильными связями с дворами великих держав. Понятно, что эти державы, в первую очередь Пруссия, были не в восторге от перспективы выборов Бирона – тем более что русские войска уже свободно маршировали в Польшу через Курляндию, а в ней самой так и стоял драгунский полк.

Правда, новый король Август III в благодарность за поддержку со стороны России еще в 1733 году предложил курляндский трон Бирону. Но ему-то обещать было легко: король в Речи Посполитой бессилен – он даже побоялся выносить эту идею на обсуждение сейма, члены которого по-прежнему надеялись на присоединение Курляндии к Польше.

В политическую игру вступила главная сторонница Бирона – сама Анна Иоанновна. Еще во время борьбы со Станиславом Лещинским русское командование арестовало и выслало в Россию секретаря герцога Фердинанда Бальтазара Грживицкого со всеми его документами – он просидел в Выборгском замке до конца царствования. В послании к курляндскому дворянству в 1735 году императрица торжественно обещала соблюдать все его права и вольности, но при этом заметила: Россия не допустит, чтобы герцогство когда-либо «поступило в чужие руки» или изменилась «старая форма правления». Бароны как будто поняли правильно (руки могли быть только безусловно пророссийские) и, осознавая свою ценность в качестве будущих избирателей, обратились к императрице с просьбами о дополнительных льготах.

Часть из них пришлось удовлетворить – к примеру, компенсировать землевладельцам стоимость лугов, на которых паслись герцогские лошади, чей истинный хозяин был всем известен; но некоторые требования императрица мягко отклонила. Не было разрешено провозить в империю водку – во-первых, на ее продажу существовала государственная монополия, во-вторых, нереально было бы отличить легальную курляндскую водку от контрабандной польской, которая неизбежно проникала бы в Россию при открытости границы герцогства с Польшей. Вывести русские войска, от присутствия которых страдало население Курляндии, также было невозможно – они охраняли независимость герцогства, и польза от такой защиты намного превосходила неудобства от постоя. Касательно судьбы герцогского архива, волновавшей курляндское дворянство, российские власти отвечали, что пока не знают, где он хранится – документы имеют привычку теряться.

В самой же Курляндии работу с «электоратом» проводил новый посол России барон Эрнст Бутлар, отлично знакомый, в отличие от его предшественника П. М. Голицына, с местными условиями. Ему удалось склонить на свою сторону маршала курляндского ландтага Закена, согласившегося с тем, что будущий герцог должен быть немцем «аугсбургского вероисповедания», но не из немецких принцев. Депутатом на сейм рыцарство избрало нужного человека – В. Хейкинга, получавшего деньги на расходы из Петербурга и туда же отсылавшего донесения о проделанной работе.

В Речи Посполитой интересы Бирона защищали один из самых квалифицированных и толковых дипломатов, его старый знакомый и «сослуживец» по курлянскому двору Анны Иоанновны Кейзерлинг и русский резидент в Варшаве Петр Голембиовский – их подробные донесения о «курляндском деле» читали и Бирон, и сама императрица.

Кейзерлинг неизменно оставался одним из самых полезных и доверенных людей фаворита, но при этом не рвался ко вору сумел сохранить на фоне безудержной лести многих придворных свое лицо и известную дистанцию в отношениях с могущественным приятелем, чьи действия не всегда ему нравились. Бирон эту черту ценил. Его письма к Кейзерлингу заметно отличаются по стилю от обращения с прочими «клиентами». Бирон делился своими мыслями и настроениями, хотя и не без некоторого позерства. Их переписка 1733–1734 годов конкретна и деловита – Бирон инструктировал нового посла в Речи Посполитой и держал его в курсе событий развернувшейся войны за «польское наследство». Но уже в 1735 году послания фаворита стали более доверительными и в них все больше места занимали курляндские дела БИРОН сообщил своему корреспонденту, как в беседе с ПРУССКИМ дипломатом дал понять, что курляндцы могли бы в поисках нового герцога обратиться «туда, где получили бы полное покровительство и впредь были достаточно обеспечены от республики».

В феврале 1736 года Август III повторил свое предложение Бирону: «Среди курляндского дворянства не вижу ни одного более достойного и могущественного, кто также был бы одинаково мил и приятен для ее императорского величества так и для меня самого, чем почтенный господин граф и обер-камергер. По сей причине я не упущу возможности сделать все от меня зависящее, дабы выбор пал на вас. Надеюсь ваша известная скромность все же дозволит вам хотя бы пойти навстречу молчаливым согласием и при помощи друзей подвигать дело вперед, куда следует».[135]135
  Цит. по: Эрнст Иоганн Бирон. 1690–1990. Выставка в Рундальском дворце. С. 114.


[Закрыть]

Бирон тотчас же написал Кейзерлингу, что «достиг счастья которого я всегда желал своему отечеству из врожденной любви к нему». Он просил посла «продолжать заниматься этим делом относительно Курляндии», что он делал вполне удачно. Нескольким магнатам, в том числе Михалу Радзивиллу, были предложены пенсии и розданы русские ордена, сам король Август III получил взаймы от русского правительства на три года сто тысяч червонцев. Как и предполагалось, на сейме развернулись споры по курляндскому вопросу Особенно непримиримо было настроено духовенство – и курляндцы пообещали вернуть несколько захваченных ранее костелов. После еще нескольких уступок споры поутихли – сыграли свою роль распределенные Кеизерлингом «пенсионы» для влиятельных магнатов; в итоге сейм отменил собственное решение об инкорпорации Курляндии.

Путь К трону был расчищен. Но Бирона сомнения не оставляли. Он беспокоился, что Анна могла подумать, «не было ли то тайным домогательством с моей стороны; во-вторых, чтобы эта милость не слишком сильно привязала меня к интересам его королевского величества; в-третьих, не нашел ли я этим путем средства освободиться от моей нынешней службы». Фаворит опасался будущих проблем: «Откровенно признаюсь, что это великая милость Божия и его королевского величества назначить меня к тому; но когда рассматриваю, в какие заботы, скорбь и печаль я погружаюсь, вступая в страну, обремененную долгами и требованиями [кредиторов], то не знаю, может ли это быть выгодно мне и моему дому. Король прусский возбудит небо и преисподнюю против меня и всей страны <…>. Оставление мною службы может повлечь за собою дурные последствия. Управлять же, отсутствуя, – не дозволяется по законам, предоставить оное правительству – мы имеем теперь хороший пример тому перед глазами, и сверх того нет возможности, чтобы герцог вообще мог существовать; если б даже с помощью ее величества я получил бы сейчас все уделы, которые приносят 36 000 альбертинских рейхсталеров, из которых еще ежегодно не достает многого. Чем же хотели бы выкупить заложенные уделы? Напротив того, если я продолжаю свою службу, то могу употребить тамошние доходы на постройку нескольких домов и на выкуп уделов, а здесь я живу своею службою. Ибо, кроме Митавского дома, нет ни одного, где бы простой человек мог провести ночь, не говоря уже о том, чтобы там мог жить герцог <…>. Признаюсь вам откровенно, что, ей-Богу, не имею и 50 000 рейхсталеров наличных денег».