Текст книги "Артемий Волынский"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Своим гонцам Артемий Петрович вручал необходимые бумаги и подробные инструкции:

«1. Приехав, осведомиться, как скоро отправляется новой сюды губернатор, и с тем прислать нарочного наскоро.

2. Внушить Семену Андреевичу и прочим, хотя разсуждают пользу мне в моей перемене, а мне оная конечное принесла разорение, какова на меня не бывало, понеже я по обнадеживанию их забрался сюды со всем домом, где одних людей у меня человек со сто, а женатых с тридцать семей. И так мне хотя б и лишние прихоти посметать здесь, однако ж и с нуждами чего обставить нельзя, вряд на двести подвод убраться, кроме своих лошадей…»

Почтенный «дядя» должен был понять, что нельзя зимой гнать несколько десятков породистых лошадей, которые «от одной стужи все помрут»: «Как же то не самое мне разорение стало? А естли б весною мне отсюды ехать и чтоб до майя месяца не переменили меня, чтоб я всего того разорения миновал и собрался водою безо всякого лишнего убытка!» Видимо, своими красавцами Волынский очень дорожил. Только после них он писал о своих детях «малых и деликатных, которые не только на двор ходить, но и сеней, за слабостью здоровья, мало знают; а мне их оставить не на кого, а везти с собою зимою я их застужу и могу поморить. Ежели б жива была покойная жена моя, я бы не тужил о том, хотя и здесь оставить».

Свое «отрешение» губернатор считал обидным и несправедливым («всяк будет думать, что я отрешен за вину какую»), поскольку его противник-архиерей и Кудрявцев сохранили свои места и в их руках остались учреждения, где находились «все к тому следствию надлежащие дела и все справки, а в моих руках того ничего не будет»: «…какой же тот будет правой розыск? Понеже что надобно, тово будет и сыскать негде».

Анна Иоанновна своим указом от 28 ноября 1730 года назначила генерал-майора Волынского на службу в Низовой корпус ^{204} . Для иного администратора это был шанс выйти из неприятной ситуации с достоинством: командировка в заморскую «горячую точку» делала человека недосягаемым для следствия; оно бы «позалеглось», и генерал-победитель возвратился с наградой. Но Артемий Петрович, уверенный в своей правоте, просил, чтобы в Казань были присланы гвардейские офицеры и провели беспристрастное расследование (или, в крайнем случае, «чтоб в Москве следовать»).

Совету сына канцлера Головкина – жениться на одной из фрейлин императорской сестры – он следовать отказался: «…говорил Михайло Гаврилович, чтоб я женился на которой-нибудь из трех сестер Салтыковых, которые живут при ее высочестве, государыне царевне, Екатерине Ивановне, обнадеживая, что если я женюсь, то мне все вины мои отпущены будут; а они такие госпожи, что никуды не годятся, и за тем досидели до сорока лет, что никто не берет. А мне, по мнению моему, душа моя и честь милее, нежели весь свет; для того хочу с совестью умереть, нежели последнюю половину века моего со стыдом и безпокойством совести моей доживать. Я бы не хотел и в постороннем доме видеть того, кто мне противен своими поступками; каково ж понятно мне с ним будет жить в моем доме, да еще и спать на одной постеле?»

В самом конце 1730 года или в начале 1731-го Артемий Петрович прибыл в Москву на старый отцовский двор на Рождественке. Едва ли возвращение было приятным: императрица на его прошение не ответила, а его противники (вслед за Кудрявцевым в Казань вернулся неутомимый Сильвестр) взяли ситуацию на месте в свои руки и нанесли, казалось, уже поверженному врагу еще несколько чувствительных ударов. «Случилося в Казани и еще одно дело, – вспоминал позднее Волынский, – которое немало помогло моему несчастию. Понеже Казанской губернии подчиненная провинция Соль-Камская безмерно запущена доимкою в кабацких и таможенных сборах, а оные на откупу многие сборы у тамошнего купца Турченинова, что я усмотря, по совести моей начал следовать от чего та доимка, взял табельные оклады и тамошние репорты и счел только один год и 9 месяцов (понеже только меня время допустило), но и в том коротком времени нашел на том одном купце сумнительных с 36 000 рублев, и он уже было во многом сам признался, а ежели б захватил я дале время, надеялся б сыскать и больше, токмо и то мне во вред стало…» Действовал Артемий Петрович по обыкновению сурово, и только Салтыков упросил его отпустить купца из заключения, где тот сидел «в железах», на поруки. Неудивительно, что в поступках губернатора его противники усмотрели не только неправомерную жестокость, но и корыстные намерения. Представители местного татарского населения подали на губернатора жалобу о том, что он приказал собирать с них деньги помимо положенных податей. Это было уже более серьезное обвинение, нежели охотничьи приключения или хозяйственные споры о дворах.

Однако и у Артемия Петровича нашлись друзья – отставной майор и казанский помещик князь Константин Кропоткин и секретари губернской канцелярии Яков Ключарев и Егор Аврамов. Князь обещал надзирать за винокуренным заводом Волынского, а хорошо осведомленные секретари спешно отправляли в Москву разведдонесения из вражеского стана о ходе расследования: «Вчерашнего числа Хвостов пришел в канцелярию и напомнил о деле и о зачотех з дворцовых крестьян и то намерен следовать»; «…подьячева Михаила Власова и денщика Пирожникова, которые летом ездили от вашего превосходительства в Сенат и в Синод, а к нему не зашли, сек жестоко батожьем»; «О подрядех велел изготовить выписки, якобы были многие передачи» (то есть завышение губернатором цен при закупках «припасов» для казны), «..нам, слыша о поношении и вреждении чести вашей, горко и обидно», – заверяли преданные агенты.

Мелочные обвинения митрополита отошли на второй план и всерьез уже не воспринимались. Но подтверждалась более опасная вина Волынского – летом 1730 года с ясачных татар производились незаконные сборы. «Против первого числа генваря ночью допрашивал <вице-губернатор Кудрявцев> сотника, а сидел до десятого часу, которой допросом показал, что собрал з дву дорог з души по три копейки и по пети денег – всего 450 рублев, отдал Василью Кубанцову за то, чтоб их к лесной работе не давать и бортолазов не имать», – докладывали секретари своему покровителю. Дело приобретало неблагоприятный оборот – под следствием оказалось 79 человек. Но сторонники Волынского не сдавались: «Однако ж секретно советовали мы, чтоб как можно другие сотники того ничего не показали, что и обещали зделать, да не надеемся, чтоб они в такой твердости устояли, понеже их стращает пыткою».

Всем было понятно, что начальник губернии сам денег от татар не брал – но их собирал его дворецкий Василий Кубанец. Опытные приказные нашли-таки способ «умедлить» расследование – дворецкому нужно исчезнуть: «Кубанца на время не соизволите ль отослать куда, чтоб при вас не был, для того, естли от них те допросы пришлютца в Москву, чтоб ево не захватили и не стали допрашивать, понеже видно, что и сотников пошлют, ибо они содержатся под караулом и в чепях». На худший случай Ключарев и Абрамов предлагали «патрону» сделать признание, чтобы опередить противников: «По нашему, государь, мнению не лутче ль вам, улуча час, не допущая оного, объявить ее величеству, что за вашу милость сотники давали в почесть» (то есть деньги губернатору давали не в качестве взятки, а в подарок из уважения к его особе и «милости» ^{205} ).

Неожиданно ситуация вроде бы удачно разрешилась. 25 января 1731 года Кропоткин уведомил Артемия Петровича, что другие «татары и сотники» принесли в Казанскую губернскую канцелярию жалобу на прежних челобитчиков, «чтоб им не верить», и утверждали, что деньги с них собирались добровольно, «со всего мирского согласия» и не для губернатора, а для своих же выборных «на всякие расходы» по хлопотам в правительственных конторах, «чтоб ясашным татаром у работы карабельных лесов быть не повелено». Сумма вышла немалая, а путь до столицы был долгим и опасным, потому-то они «для провозу до Москвы с позволения ево, генерал майора господина Волынского, оные денги отдали ему Василью», то есть передали дворецкому на сохранение. Взятые деньги были возвращены хозяевам: в бумагах Артемия Петровича сохранились расписки, которыми татарские выборные представители в феврале 1731 года подтверждали получение «сполна» 2500 и 1100 рублей ^{206} .

Однако ему не поверили. К тому времени новые губернские власти прислали соответствующее донесение в Москву, и в марте 1731 года Сенат потребовал дворецкого к допросу – но он уже был отправлен в длительную «командировку» на Украину. Тогда сенаторы вызвали самого Волынского, однако повестка не нашла «съехавшего» со двора адресата. Рассерженная императрица 22 марта повелела посадить строптивца под «домовый арест» и приказала провести «инквизицию» ^{207} .

Бывший губернатор вынужден был явиться в Сенат и оправдываться, что деньги брал исключительно на «сохранение». Но его уже ожидали новые показания, из которых следовало, что сборы были не совсем добровольными, расписки не соответствовали действительности (на деле были возвращены лишь 800 рублей, а остальные «уступлены»), а челобитная против жалобщиков на губернатора составлена его же служителем Андреем Курочкиным. Подследственный поначалу заявлял, что многого «не упомнит»; если же он и отдал не все деньги, то потому, что заслужил вознаграждение, поскольку татарам «делал добра много» ^{208} . Но затем Артемий Петрович повел себя нестандартно. Он мог бы, как его противник-митрополит, и далее отговариваться, тянуть время, выискивать всё новые юридические зацепки и кляузничать на самих обвинителей. Но не пристало столбовому дворянину вести себя подобно сутяжному подьячему. И генерал-майор вызвал огонь на себя – в личном письме императрице признался в сборе с «ясашных иноверцев» трех тысяч рублей и просил «милосердого прощения».

Повинную голову меч не сечет, и Анна оценила поступок отчаянного «молодца». 28 сентября 1731 года был подписан именной указ о прощении виновного: «Понеже генерал маэор Артемей Волынской ее императорскому величеству всеподданнейше подал на письме повинную в разных взятках, которые он брал в бытность его в Казани губернатором и в чем от ее императорского величества всемилостивейше прощения просил. И того ради, в тех от него самого объявленных взятках он, Волынской, всемилостивейше прощен, и ее императорское величество указала его из под аресту освободить. А что по продолжающемуся о нем в Казанской губернии следствию еще впредь показано будет, о том донесть ее императорскому величеству, для всемилостивейшего рассмотрения» ^{209} .

Как видим, прощение было неполным и имело в виду продолжение следствия, да и Сенат был убежден, что если бы расследование продолжалось, «то в сборе с тех иноверцев еще столько явилось» ^{210} . Но пухлое дело о губернаторских злоупотреблениях так и осталось пылиться в сенатском архиве. Колесо Фортуны уже сделало оборот – видимо, Анне Иоанновне чем-то понравился бравый и обходительный генерал. К тому же и Салтыков явно замолвил слово за родственника, вовремя напомнив, что тот не поддержал попытку ограничения самодержавия, а такие вещи императрица не забывала. Следствие было свернуто, а верный Курочкин и денщики Волынского освобождены из-под стражи.

Одиннадцатого ноября 1731 года «обретающийся при армии» генерал-майор Волынский был назначен в Украинский корпус инспектором при кавалерии. Однако на этой должности он лишь числился, поскольку в декабре того же года по-прежнему занимался (вместе с доверенным лицом Анны Иоанновны – майором гвардии Иоганном Альбрехтом, охранявшим императрицу в памятный день возвращения ей «самодержавства») делом жуликоватого откупщика Турчанинова в составе комиссии «по недобору таможенных и кабацких доходов Соликамской провинции» ^{211} . В свое время начатое им разбирательство замерло, поскольку откупщик сумел поладить с присланными для расследования чиновниками. Но теперь Артемий Петрович сумел довести его до конца. Под самый Новый год они с Альбрехтом подали царице доклад, на основании которого посылавшийся для опечатывания имущества Турчанинова подпоручик гвардии Медведев был разжалован в рядовые, а полученные им в качестве взяток ценные вещи (меха и «китайские товары») и деньги отданы на нужды самой комиссии.

Следователи установили многочисленные прегрешения откупщика: он получил право на торговлю за подозрительно низкую сумму, завел собственные «неуказные» (построенные без разрешения) винокуренные заводы и питейные дома, в которых использовались «неправедные» ведра и прочие водочные меры. К июню комиссия насчитала, что с Турчанинова надлежит взять в казну 47 753 рубля, и начала их с него «править»; в сентябре Волынский доложил о взысканных десяти тысячах рублей, а в октябре – уже о 37 тысячах (за Турчанинова поручились богатые солепромышленники Строгановы) ^{212} . Однако в то же время многие челобитчики не явились для повторной дачи показаний; по некоторым обвинениям Турчанинов отговаривался неведением либо объявлял, что виновные в злоупотреблениях приказчики бежали. Дело закончилось к всеобщему удовлетворению: по представлению самой комиссии в марте 1733 года Турчанинов был милостиво прощен и отпущен домой для сбора оставшихся денег; полученные с него десять тысяч рублей были пожалованы самому Артемию Петровичу на нужды Конюшенной канцелярии, которую он к тому времени возглавил ^{213} .

Эта довольно обычная служебная история имела неожиданное продолжение. Когда в 1740 году сам Волынский был обвинен во множестве преступлений, в Петербурге ходили слухи о том, что он «…лишил жизни и имущества купца Турч<ан>инова… основателя больших железных заводов и фабрик поблизости от Казани». Алчный губернатор якобы потребовал от него 20 тысяч рублей, обвинил промышленника в невыполнении своих обязательств перед казной, схватил его и держал в подвале своего московского дома, пока не получил деньги. Говорили, что Волынский, опасаясь, что вымогательство будет раскрыто, отравил Турч<ан>инова, а сын несчастного, узнав о судьбе отца, умер от страха. Эта записанная в изложении саксонских дипломатов неправдоподобная история показывает, как опальному министру создавалась негативная репутация ^{214} . На деле же следственная комиссия о злоупотреблениях Михаила Турчанинова вернула государству крупную сумму денег и дала Волынскому возможность реабилитировать себя после неприятной «казанской истории».

Дела же «безстыдного плута» митрополита Сильвестра обернулись к худшему. В его бумагах нашли осуждение церковных реформ Петра I. Снятый с должности архиерей потребовал, чтобы его судил Сенат; министры Анны постановили лишить его сана и заключить в Выборгскую крепость, где он и скончался в 1735 году.

У «конюшенных дел»

С тех пор карьера Артемия Петровича пошла вверх. 4 и 5 января 1732 года императрица подписала три документа. Резолюция на докладе майоpa И. Альбрехта повелевала прекратить следствие о делах казанского губернатора и его подчиненных; другим указом Артемию Петровичу вручалась «дирекция» над «учрежденной Конюшенной комиссией»; кроме того, Анна Иоанновна подтвердила патент Волынского на звание императорского генерал-адъютанта, дававший ему право передавать высочайшие распоряжения ^{215} .

Таким образом, наш герой приобрел положение при дворе, который стал важнейшим элементом структуры власти в послепетровской России. При Анне Иоанновне только штатных придворных чинов имелось 142 да еще 35 «за комплектом»; всего же вместе со «служителями» – прачками, лакеями и прочими – при дворе состояли 625 человек. Расходы на дворцовый штат возросли с 90 025 рублей в 1728 году до 163 308 рублей в 1739-м ^{216} . Повышение роли и престижа дворцовой службы отражалось в изменении чиновного статуса придворных. При Петре I камергер был приравнен к полковнику, а камер-юнкер – к капитану, при Анне ранг этих придворных должностей был повышен соответственно до генерал-майора и полковника, а высшие чины двора из четвертого класса по Табели о рангах перешли во второй. В это время именно придворный круг становится «трамплином» для будущей карьеры многих известных деятелей: Б.Г. Юсупов, М.Г. Головкин, Н.Ю. Трубецкой, М.Н. Волконский, П.С. Салтыков при Петре II и Анне Иоанновне, братья Шуваловы, Н.И. Панин, 3.Г. Чернышев при Елизавете начинали службу в качестве камер-юнкеров и камергеров.

Непростое утверждение Анны Иоанновны на «прародительском престоле» и ее недоверие к вельможам, пытавшимся ограничить ее власть и подписывавшим подозрительные проекты, вызвали чистку в рядах высшего государственного аппарата. Место сосланных Долгоруковых заняли близкие к Анне лица. Особый по значению и приближенности к особе императрицы пост обер-камергера после Меншикова и Ивана Долгорукова занял Эрнст Иоганн Бирон, чье имя стало символом правления Анны. В ноябре 1730 года были отправлены в отставку обер-гофмейстер М.Д. Олсуфьев и весь штат дворцовой канцелярии во главе с ее начальником А.Н. Елагиным (оба они подписывали «шляхетские» проекты в 1730 году).

Новым обер-гофмейстером стал С.А. Салтыков, обер-гофмаршалом – Р. Левенвольде; обер-шталмейстером – П.И. Ягужинский. Высшие чины двора получили специальные должностные инструкции. Для прочих по приказу императрицы было составлено «клятвенное обещание дворцовых служителей», согласно которому придворная челядь (лакеи, «арапы», истопники и даже неопределенных занятий «бабы») обязывалась свою службу «со всякой молчаливостью тайно содержать» и «тщательно доносить» обо всех подозрительных вещах.

В системе придворных учреждений конюшенное ведомство являлось одним из важнейших и фактически исполняло общегосударственные функции – и не только потому, что в доавтомобильную эпоху лошади были главным средством передвижения для всех должностных лиц, а красота придворного выезда существенно влияла на престиж державы. Оно получило задачу обеспечить войска пригодным конским составом. В Нечерноземной России с ее неплодородными почвами и коротким рабочим сезоном крестьянин часто не успевал обработать всю свою надельную землю и уж тем более заготовить на весь год корм для животных. Малорослых лошадей и коров приходилось кормить соломой, и к весне, писали опытные дворяне-хозяева в XVIII веке, «без жалости на скотину взглянуть не можно. Тут она обыкновенно и мрет».

Создание регулярной армии с эффективной кавалерией, обозами и артиллерийским парком требовало около семидесяти тысяч лошадей, которых приходилось скоро заменять. За годы Северной войны бесчисленные конские наборы шли один за другим, а качество поголовья всё ухудшалось. Для полков тяжелой кавалерии (латников-кирасиров) подходящих коней не было, и приходилось приобретать их за границей.

Прежнее руководство придворными конюшнями было «отрешено» от дел. 11 мая 1732 года именной высочайший указ Сенату отмечал, что в армии «лошади по породе своей к стрельбе и порядочному строю весьма неспособны». Задачу «нашу кавалерию в доброе и к военной службе потребное и полезное состояние привесть» было поручено исполнить обер-гофмаршальскому брату – «обер-шталмейстеру, гвардии полковнику и генерал-адъютанту» графу Карлу Густаву фон Левенвольде. Ему подчинялась «комиссия о размножении конских заводов» во главе с Волынским, при этом Артемий Петрович имел право в отсутствие начальника отчитываться непосредственно перед императрицей.

Указ предписывал «собственные наши… дворцовые конские заводы размножить и привести в добрый порядок, также и вновь в государстве нашем, усмотря к тому удобные места, заводить, и размножать по возможности особливые государственные конские заводы, дабы впредь со временем могли мы довольствовать как конную нашу гвардию, так и всю нашу кавалерию своими природными государства нашего лошадьми рослыми». Таким образом предполагалось экономить средства, отказавшись от закупок лошадей за границей. Кроме того, планировалось создать новую конскую породу, более выносливую и неприхотливую, чем немецкие, но более сильную, чем малорослые степные кони ^{217} .

Другой значимой причиной создания новой придворной комиссии было желание Бирона удалить от двора соперника – генерал-прокурора и обер-шталмейстера Павла Ягужинского. Обер-камергер и фаворит императрицы сам являлся «великим охотником до лошадей» и желал навести порядок на императорской конюшне, на которую тратилось около 100 тысяч рублей в год. Артемий Петрович в этом случае оказался человеком на редкость подходящим: он был знатоком лошадей (в этом он не уступал Бирону) и коннозаводчиком; после его смерти в казну отошли 362 лошади. Волынский составил «Регулу об лошадях как содержать и притом прилежно смотреть надлежит чтоб в добром призрении были», а в его библиотеке имелись книги «О лошадиных заводах», «Берейторская», «О заводе лошадей». К тому же он не любил генерал-прокурора и должен был служебным рвением оправдать прощение за прошлые грехи.

Ягужинский в ноябре 1731 года был отправлен послом в Берлин, а Волынский срочно выехал в Москву и уже в январе 1732-го представил государыне отчет о состоянии конюшенного хозяйства. Он насчитал на одиннадцати дворцовых конных заводах 231 жеребца и 1018 кобыл и доложил, что это количество «не по пропорции заводов; в некоторых местах жеребцов мало, а кобыл против того много, а инде жеребцов много, а против того кобыл мало» ^{218} . Следующее донесение извещало о необходимости срочного ремонта «конюшенных дворов, где ныне заводы, понеже оные дворы и конюшни все не годны и во многих местах развалилися». Затем Артемий Петрович рассказал об обнаруженных им «непорядках Конюшенного приказу» и подал подробный доклад о перспективах развития «лошадиных заводов». Для успешного развития отрасли он считал необходимым выбрать новые места для создания конных заводов при казачьих, солдатских или ясачных слободах с пригодными землями и лугами. В свою комиссию он просил назначить «канцелярских служителей» с жалованьем не меньшим, чем в коллегиях, и офицеров «для осматривания и описи удобных мест к заводам лошадиным» и предлагал кандидатуры: «…при том подполковник Андрей Змеов, который ныне при тайном советнике Наумове у пашенных солдат, из отставных майор Иван Наумов, капитан Петр Ермолов, адъютант Зимнинской». Еще были нужны строители и геодезисты «для описи мест и сочинения ландкарт». Все его предложения вошли в новый указ Сенату; власти же на местах были обязаны приискивать места для новых конных заводов и «по требованию помянутого ж генерал маэора Волынского давать из обретающихся в тех местах полков, кого требовано будет» ^{219} .

Третьего мая 1732 года Анна Иоанновна освободила Артемия Петровича от обязанностей инспектора по кавалерии в связи с переходом на службу по императорским конюшенным заводам. Выданная в том же месяце инструкция предписывала ему создать новые центры племенного коневодства в дворцовых волостях Нижегородской, Казанской, Воронежской и Белгородской губерний. Посланные им на места гвардейские офицеры должны были проверить качество земли, воды и трав, состояние жителей, количество и качество сена на покосах, обеспеченность будущих заводов лесом и дровами. Уже имевшееся на заводах поголовье надлежало «разобрать по доброте и по шерстям» и приобрести «немецких, датских и прочих природ чужестранных лошадей». Для работы на заводах предполагалось набрать 200 новых конюхов и отправить 50 грамотных мальчиков из семей духовенства в специальную школу «латинского языка читать и писать», чтобы они впоследствии могли лечить лошадей и работать с «иноземцами коновалами».

Волынскому было поручено руководить создаваемой в Москве (вместо упраздненного старого Конюшенного приказа) Конюшенной канцелярией и «подчиненными к ней конторами и при том над всеми приписанными городами, слободами и волостьми, и селами, и деревнями, которые до сего времени определены ведомством и дворцовыми доходами в Конюшенном приказе были». На службу в новый орган предстояло привлечь «из отставных офицеров, также и из дворян искусных людей, которые порядочно ведут в домех и деревнях своих экономию и имеют нарочитые свои домашние лошадиные заводы» ^{220} .

Найти подходящих сотрудников оказалось непросто. По инициативе Волынского его шеф Левенвольде подавал на утверждение императрицы представления о личном составе чиновников и обеспечении их жалованьем. В состав комиссии вошли рекомендованные Артемием Петровичем лица, а также опытные и хорошо знакомые с кавалерийской службой капитаны Лаврентий Бобынин, Федул Левшин, владелец завода и «охотник к лошадям» Федор Лопухин. Сам же председатель комиссии лично отбирал в Москве служащих и с трудом смог отыскать 12 человек – остальные оказались непригодны за «незнанием в делах», пьянством и старостью ^{221} .

Волынский взялся за дело ревностно. После отбытия его шефа Левенвольде в Польшу с посольской миссией теперь уже он подавал в Кабинет министров доношения о конюшенных делах: кто из его подчиненных куда послан, какие места для будущих заводов обследованы; заботился об обеспечении «конюшенных чинов» достойными окладами и докладывал об источниках доходов его ведомства ^{222} .

К тому времени он уже успел оценить влияние фаворита и вступил с ним в переписку. Он не упускал случая напомнить «милостивому государю моему патрону» о своем усердии и проделанной работе. С лета 1732 года одновременно с рапортами в Кабинет он докладывал Бирону о составлении предварительного списка мест для устройства конных заводов, о посещении подмосковных дворцовых сел и «разборе» имевшихся там лошадей, о необходимости заводить новые конные дворы, ибо «в редкой конюшне лошадей держать мошно» – даже в московской канцелярии «палаты» оказались непригодны для содержания животных.

Не забывал он и подчеркнуть свои заслуги: в короткий срок найдены и описаны пригодные для основания конных заводов территории, сделаны карты, учтен объем заготовок сена. Результат давался нелегко – в январе 1733 года в письме С.А. Салтыкову Артемий Петрович рассказывал, как во время осмотра мест будущих конюшенных заведений, «ездя по степям, от жестоких морозов и от вьюги два раза чуть на дороге не замерз, так что с великим трудом до жилья добился» ^{223} . Зато теперь, уведомлял он Бирона, «без сумнения имею надежду, что столько сыщется удобных мест для заводов, сколько заводить лошадей ее императорское величество соизволит, чему я безмерно рад». Заодно он указал влиятельному «патрону» на возможность использовать бывшие патриаршие владения, «где есть довольно сенных покосов, а ныне патриарха нет». К тому же и многие казенные земли и луга местной администрацией «отдаются в наймы за малую цену», тогда как его люди «на конюшни ее императорского величества принуждены были сена покупать великою ценою, и то был напрасный убыток» ^{224} .

Волынский не жаловался императорскому фавориту на трудности, но одним из первых догадался посылать ему «короткой на немецком языке экстракт для известия всему тому, что здесь в прежнюю мою бытность сделано». Он понимал, что длинные официальные донесения скучны и тяжелы для восприятия, но если весьма интересующийся делами обер-камергер получит сжатое и деловое сообщение – «что посылано и подавано в Кабинет, и то в разные времена писано пространно, а ныне нарочно я собрал все в один экстракт и как можно короче сделал, чтобы ваше сиятельство, милостивого государя, не утрудить тем, а о всем бы, как милостивому патрону моему, известно было», – то будет в курсе дел и можно будет попросить его «при случае, что потребно из того будет, о том милостиво внушить ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне» ^{225} .

Волынский знал, чем угодить знатоку-лошаднику Бирону: морем доставлялись из Ирана аргамаки, из Дагестана – «черкесские» жеребцы, с Украины – лучшие кобылы; последних отобрал лично Артемий Петрович: из присланных двенадцати оставил шесть, остальных забраковал – две лошади были слишком «щекасты», а у четырех оказались «головы сухи» ^{226} . Бирон не мог не оценить наведенного на конюшнях порядка. «Ныне, милостивый государь, при приезде моем жеребцов, кои по заводам, также которые и здесь годные есть на конюшнях, оных к припускам росписал и определил, к которому сколько каких кобыл по мнению моему рассудилось, прописав реэстры с нумерами всем кобылам и жеребцам именно, и с половины сего апреля начну припускать (для того поздно, что студено ныне время). О строениях доношу, что фуражный двор и остоженную конюшню делают, и надеюсь, недели через три нужные покои отделаны будут, куда с потешного двора переведу лошадей и в Кремле конюшни, где надлежит, буду разбирать и ломать своды, а в прочих местах пробирать стены и чинить то, чтоб нынешним летом отделать, также и запасный каменный двор буду делать», – докладывал Волынский фавориту 9 апреля 1733 года ^{227} .

Еще в марте он обратился к Бирону с просьбой произвести его в генерал-лейтенанты, но ответа не получил. Того же безуспешно просил для «племянника» и С.А. Салтыков – время наград для него еще не пришло ^{228} . Однако на прочие письма Артемия Петровича фаворит отвечал учтиво, сообщал новости и откликался на просьбы – при его поддержке (именно Бирон подал императрице его челобитную) Волынский получил разрешение не строить каменный дом в Петербурге, на который у него не хватало средств. (По указу Петра I от 28 января 1724 года владельцы от 2500 до 3500 крепостных душ должны были строить в столице каменные дома «на 8 саженях». По первой ревизии за Волынским числились 1058 собственных душ и 1492 полученные в приданое за женой, в сумме 2550 душ. По другим данным, у него было только 898 собственных душ, то есть всего семья владела 2390 крепостными ^{229} .)

В июне того же года Волынский сообщил в Петербург о необходимости ремонта конюшен на «потешном дворе» в Кремле и на «запасном конском дворе» и представил смету расходов. Однако, едва приступив к делу, он внезапно вынужден был вернуться на военную службу. Разразилась Война за польское наследство. После смерти Августа II при поддержке французских денег и с помощью французских дипломатов королем Польши во второй раз (впервые – по воле шведского короля Карла XII) был избран Станислав Лещинский. Находившиеся в Польше русский посол Фридрих Левенвольде и его старший брат Карл Густав не смогли предотвратить торжество французского ставленника. Начальник Волынского был послан в Вену для ведения переговоров о совместных действиях против Османской империи и больше уже ко двору не вернулся, отбыв по болезни в свое имение, где и умер в 1735 году. Австрия и Россия поддержали саксонского курфюрста Фридриха Августа, сына Августа II, и заключили договор о союзе, призванном не допустить утверждения французского влияния в Речи Посполитой и сохранить там анархические шляхетские «свободы».