Текст книги "Мемуары матери Сталина. 13 женщин Джугашвили"

Автор книги: Игорь Оболенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Такой же срок получила и родная сестра Надежды, Анна Сергеевна. Ее мужа, Станислава Реденса, одного из руководителей НКВД, к тому времени уже расстреляли.

Арест Анны Сергеевны стал шоком для членов семьи. По словам племянницы, Аллилуева была воплощением доброты, «того идеального последовательного христианства, которое прощает всех и вся».

На свободу обе женщины – Евгения Александровна и Анна Сергеевна – вышли лишь в 1954 году. Хотелось бы увидеть их реакцию на сообщение от 5 марта 1953 года, когда миллионы советских граждан заходились в рыданиях из-за смерти отца всех народов.

Анна Сергеевна вернулась человеком глубоко больным. Как считала Светлана, «сказалась дурная наследственность со стороны бабушкиных сестер: склонность к шизофрении».

Анна Аллилуева часто бывала в гостях у многочисленных друзей. При этом с каждым разом выглядела все более и более странно. Женщина очень любила конфеты и практически не расставалась с коробкой со сладостями. Золотые веревочки, которыми обматывают упаковку, вешала себе на шею и на руки.

Сидя за столом, Анна Сергеевна могла неожиданно попросить тишины, чтобы указать на пролетающего в это мгновение ангела. И всюду видела слежку. Даже соседскую собаку родная сестра Надежды Аллилуевой подозревала в том, что та ее подслушивает.

Не обошел семейный недуг стороной и брата Надежды Аллилуевой – Федора.

Если бы не события 1917 года, из молодого человека вполне мог выйти талантливый ученый – Федор Сергеевич обладал выдающимися способностями к точным наукам.

Во время Гражданской войны юноша не мог остаться в стороне и поступил в разведку к знаменитому революционеру Камо, дружившему с семьей Аллилуевых еще по Тифлису.

По воспоминаниям Светланы Аллилуевой, в один из дней Камо решил устроить для Федора испытание. Для этого «инсценировал налет: все разгромлено, все захвачены, связаны, на полу – окровавленный труп командира. Вот лежит, тут же, его сердце – кровавый комок на полу.

Что будет делать теперь боец, захваченный в плен, как поведет себя? Федя не выдержал «испытания». Он сошел с ума тут же, при виде этой сцены.»

На Новодевичьем кладбище захоронения Аллилуевых занимают целый участок.

На могиле Надежды Сергеевны установлен памятник работы И. Шадра. Из множества предложенных вариантов Сталин остановил выбор на мраморной композиции – бюсте с изваянием руки, как бы лежащей на плече.

«Надежда Сергеевна Аллилуева-Сталина, член ВКП(б) – от Сталина», – написано на надгробии, у которого всегда лежат цветы.

Глава 4. Вторая надежда

Я пришел к внучке Максима Горького Марфе Пешковой, чтобы расспросить ее о дружбе со Светланой, дочерью Сталина и Надежды Аллилуевой.

«Режиссером» этих отношений стал сам хозяин Кремля, который привез Светлану на дачу Горького. Считалось, что таким образом вождь хотел отвлечь дочь от горечи потери – всего два года назад не стало Надежды Аллилуевой, а близкого человека у Светланы так и не появилось.

Марфа Максимовна согласилась рассказать о Светлане. Но с первых же минут ее воспоминаний я понял, что героиней нашей беседы будет не только дочь Сталина, но и мать Марфы, Надежда.

Надежда Пешкова. Тимоша

Судьба Надежды Пешковой, как оказалось, имела более, чем прямое отношение к теме настоящей книги. Именно невестка Горького стала той самой женщиной Сталина, которая получила от него предложение стать женой. Но второй Надежды в доме Сталина не появилось.

В свое время Анна Ахматова говорила, что одна из ненаписанных трагедий двадцатого столетия – это история под названием «Тимоша». Именно так в ближнем кругу называли невестку Максима Горького. Однажды она вышла к столу, сняла шляпу и под ней, вместо привычной роскошной косы, гости увидели коротко остриженные волосы. Которые топорщились во все стороны.

«У нас так кучера ходили», – заметил Горький. «Точно, вылитый Тимоша», – тут же поддержал отца Максим, назвав жену именем, с которым обращались к извозчикам.

Мы сидим в гостиной Марфы Пешковой в ее двухкомнатной квартире в поселке Сосны, рядом с Николиной Горой. Дедушкина дача в Горках-10 давно перешла обратно государству, сегодня там закрытый дом отдыха для высокопоставленных чиновников и даже внучку писателя бдительная охрана не пропускает на территорию. Хотя всего-то и хотелось – посмотреть, осталась ли мемориальная доска на доме, где жил Горький и где прошли самые беззаботные, а потому, наверное, и лучшие годы Марфы Пешковой. Взамен того дома семье дали другую дачу, в престижной сегодня Жуковке, что на Рублевском шоссе. Ее Марфа Максимовна продала несколько лет назад.

Взамен купила себе небольшую уютную квартирку в поселке в районе Николиной Горы. И квартиру в Испании.

Говорит, что хотела, конечно, вернуться в Италию, где она, собственно, и появилась на свет в 1925 году. Но цены на недвижимость в этой средиземноморской стране оказались на порядок выше. Пришлось обосновываться на побережье в Испании, о чем Марфа Максимовна, к слову говоря, ничуть не жалеет. Наоборот, считает дни, когда из посольства вернется паспорт с новой визой и она, наконец, отправится к себе в Аликанте.

Ну а пока за окном падает мартовский снег. Я иногда бросаю взгляд на заснеженные сосны, затем перевожу его на уникальные фото из домашнего архива, которыми в несколько слоев застлан журнальный столик, при этом большая часть осталась лежать в пакетах и папках.

Марфа Максимовна – хороший архивариус, у нее все в целости, сохранности и всегда под рукой: газетные статьи, письма, рукописи. Впрочем, для рассказа о матери шпаргалки и не нужны. О делах почти восьмидесятилетней давности она говорит так, словно это случилось только вчера.

– Как познакомились мои родители? – переспрашивает меня Марфа Максимовна. – Мама должна была венчаться с сыном богатого мануфактурщика. Они уже ходили в церковь в Брюсовом переулке, все было оговорено. Но тут появился мой отец. Они с мамой уже были знакомы. Первая встреча состоялась на катке на Патриарших прудах. Мама там жила. Стоял тогда такой двухэтажный желтенький домик, который потом снесли и на его месте построили четырехэтажный особняк для наших военачальников, так называемый домик со львами. Жуков там жил, другие маршалы. У каждого была квартира по этажу.

В старом желтеньком домике жил мамин отец. Его пригласили в Москву читать лекции в медицинском институте. Он был большой специалист по лечению болезней почек. На первом этаже у него находился госпиталь, а на втором жила семья.

На прудах зимой заливали каток. У папы был друг закадычный, Костя Блеклов (одно время сотрудник советского посольства в Италии, затем работавший в организации по строительству Дворца Советов, репрессирован в 1938 г. -прим. И. О.). Они ходили кататься на коньках и так познакомились с мамой. Когда отец услышал, что мама собирается замуж, то начал ее отговаривать: «Куда ты так торопишься? Зачем тебе это надо? У нас такая хорошая компания».

Дело в том, что мамин отец был уже болен, чувствовал, что ему недолго осталось, он же врач был. И потому хотел, чтобы судьба младшей дочери была устроена. Так что сама мама-то и не хотела замуж, может, ей просто интересно было. Она же совсем юная была, 17-18 лет. И папа уговорил ее повременить. Она отказалась выходить замуж, но так, не резко, чтобы своего отца не травмировать. Сказала, что, мол, потом обвенчаемся, в другое время.

А за это время дедушка Горький собрался уехать из России. Его поездка планировалась вначале в Германию, потом в Италию, в Сорренто. Он был не согласен с деятельностью Урицкого (который обыск в его квартире делал), рассердился, что ему не доверяют. Хотя, действительно, у него в петроградской квартире на Кронверкском проспекте останавливались те, кто хотел уехать из России. Все же это было зафиксировано.

Короче говоря, отец уговорил маму составить ему в путешествии компанию. Просто прокатиться, она же никогда не была за границей. И мама поехала.

С ними отправилась ее приятельница, Лидия Шаляпина, дочь Федора Ивановича. Папа мой был влюблен в маму.

И попросил Лиду: «Скажи Наде, чтобы просто поехала с нами. Посмотрит мир, будет интересно». И она уговорила.

В Берлине мама с папой расписались, обменялись кольцами. Первое время жили в Шварцвальде, потом уехали в Чехословакию, там получили визы и уже оказались, наконец, в Италии.

Как мамин папа отнесся к отъезду дочери с сыном Горького, я не знаю. Мама не рассказывала.

По профессии она была художницей, с детства рисовала. У меня был альбомчик с ее рисунками, но потерялся. Многое пропало, когда я продавала дачу. Приходили люди смотреть дом, и все куда-то исчезало.

Мама писала картины и зарабатывала тем, что их продавала. Ее тема была – окружение Горького. Ее работы и сейчас находятся в музее Горького.

А вообще мама хотела быть актрисой. Когда из Турции приезжал Ататюрк, мама танцевала перед ним барыню. Она очень хорошо танцевала. Ататюрк был в восторге и подарил маме букет цветов.

Вместе с Лидой Шаляпиной мама мечтала о сцене. Они были знакомы с Рубеном Симоновым, он тогда был просто актером. И собирались все вместе поступать в студию к Вахтангову. Но Лидочка уговорила маму ехать за границу с Горькими: «А в вахтанговскую студию потом поступим».

В итоге Лидочка оказалась в Америке. А мама осталась в Италии.

Тогда в Сорренто все художники собрались – Бенуа, Борис Шаляпин, Валентина Ходасевич. Выходили на пленэр, писали. И мама увлеклась. Ее обучили каким-то основам живописи и она стала художницей. Как-то сразу все пошло хорошо, стало получаться.

Очень ведь талантливые мастера с ней работали. Борис Шаляпин, сын великого певца, был очень хороший портретист, женщины на его полотнах выходили еще красивее, чем в жизни. Скульптор Коненков приезжал. Он, кстати, сделал мой первый бюст, когда вернулся в СССР.

Потом, уже снова оказавшись в Москве, мама занималась с Павлом Кориным.

О прошлом она вспоминать не любила. Была пуганая, что ли. Так же как и я.

Я ходила в школу, когда шел Третий Процесс, во время которого Ягода и Крючков признались в убийстве Горького и моего отца.

Верила ли я в это? Сталину Максим, конечно, мешал. Он же был единственным, кто был как-то связан с внешним миром, все другие каналы уже были перекрыты. Петр Крючков, секретарь дедушки, был явно окружен теми, кто диктовал – кого пустить к Горькому, а кого нет. Уже охрана была.

А Максим и Костя Блеклов, его друг ближайший, видели, что делается в стране. Тогда уже кое-кто начинал понимать истинную картину происходящего.

Дедушка вряд ли был в курсе. Потому что был совершенно оторван от внешнего мира. Папа же был искренний коммунист, в свое время бывал запросто у Ленина. У меня есть папина книжка и там записаны телефоны Ленина, Дзержинского. Кстати, Ленин и заставил папу поехать с дедушкой за границу, сам Максим не хотел уезжать. Потом бабушка на Ленина из-за этого была очень сердита. Папу фактически назначили быть тенью Горького, и его собственная жизнь оказалась сломана.

Он был талантливым человеком, хорошо рисовал, писал. Но что делать – любил выпить. Как русский человек. И на этом сыграли. Особенно нарком НКВД Ягода.

Вранье, что Ягода любил маму. Она сама мне рассказывала о том, как все было на самом деле. Когда ей уже плохо было, она мне о многом говорила: «Ты должна знать. ты должна знать..»

Главная трагедия в нашей семье случилась после того, как мы вернулись из Италии в Советский Союз. Лучше всего о жизни дедушки в СССР сказал Ромен Роллан, когда гостил у нас в десятых Горках. «Медведь на золотой цепи». Это в его воспоминаниях написано.

Медведь на золотой цепи – и этим все сказано! Когда дедушка захотел обратно уехать в Италию, Сталин его не отпустил: «Зачем вам Сорренто, у нас Крым есть, мы вам там дачу предоставим».

Конечно, дедушка понял, что это тюрьма. Все же знали, зачем его Сталин вытащил из Италии в Москву: он хотел, чтобы Горький написал о нем книгу. Это была его просто идея-фикс. Сталин сам ему материалы даже присылал, архивы.

Дедушка не говорил «нет», но тянул. В итоге им ни строчки не написано. Я думаю, он просто для себя решил, что писать о Сталине не будет.

Горький ведь не был совсем уж наивным человеком. Хотя реальных связей с внешним миром в последние годы у него уже не было.

Мама ездила с ним на Соловки. Хотела своими глазами посмотреть, что творится. Но там ведь все было подготовлено. Одна только история вне сценария приключилась, с газетой. Заключенный попытался показать, что все подстроено – на виду у всех сидел и читал газету, которая была повернута наоборот: «Правда» была написана снизу вверх. И мама с дедушкой, конечно, все поняли. Но сделать уже ничего не могли.

В маминой семье было восемь человек детей, одна даже приемная девочка. Детьми они жили в Томске, Введенские была их фамилия. И когда стали вырастать, то, конечно, разъезжались, кто куда. Мама с родителями, она младшая была, оказалась в Москве. В основном все Введенские становились врачами.

Только мамина сестра Вера выбрала для себя профессию дорожного строителя и окончила технический вуз. Жила она в Ташкенте, где ей выделили огромный кусок земли.

Замужем Вера была за Михаилом Яковлевичем Громовым, дядей знаменитого летчика Михаила Громова, который в Америку летал. Он был математик, преподавал в институте.

В июне 1941 года началась война. Мы об этом узнали, когда отправились с мамой на площадь Маяковского за тканью. Вдруг видим – возле громкоговорителей народ собирается. И тут выступил Молотов и сказал, что началась война. Мы тут же побежали обратно к себе на Малую Никитскую.

Очень быстро встал вопрос – как быть. Тут-то Верочка и пригласила нас с мамой к себе в Ташкент.

Перед отъездом мы зашли навестить самую близкую мамину подругу. Ее звали Настя Пышкало, она пела в Большом театре. Особенно мне запомнилась ария Леля из «Русалочки».

Пышкало – это ее девичья фамилия. У Насти было два инфаркта, она находилась дома в очень плохом состоянии. Ни о каком отъезде для нее ни шло и речи. Потому мама и сказала: «Давай поедем, простимся с Настюшей».

Мы поехали к ней на Остоженку. Она лежала в кровати, медицинская сестра за ней смотрела. Сидели, разговаривали, вспоминали что-то. Она в Сорренто, кстати, приезжала, когда мама и папа там жили. Так что было что вспомнить. А потом Настя вдруг обращается к маме: «Тимошенька, пойди на кухню, приготовь нам чайку». Мама, конечно же, тут же поднялась и пошла готовить чай.

А Настя подзывает меня, показывает ладонью, чтобы я присела к ней на кровать. И шепотом говорит: «Все-таки кто-то должен это знать». И рассказала мне, что маме сделал предложение Сталин, и она твердо ответила ему «нет».

«Будь рядом с мамой и следи, чтобы ей не было очень плохо. Потому что теперь может произойти все, что угодно».

Она быстро мне все это сказала, а когда мама вернулась с чаем, то мы сделали вид, что никакого разговора между нами не было. Я поправила Насте подушку и вернулась на свое место.

Мы еще не уехали в Ташкент, как Насти не стало, она умерла.

Военный Ташкент – это было удивительное место. Прекрасное.

Тетя Вера построила там дом по своему же чертежу, одноэтажный. И сделала две гостевые комнаты, очень удобные. Помню, окна были сделаны наверху, чтобы летом сохранять прохладу. Стены были очень толстые, и действительно, летом, в самую жару, всегда было прохладно. Входишь в дом – и благодать.

Вообще, когда эвакуация началась, то нам в Чистополь предложили ехать, всех писателей туда сгоняли. А мама как раз получила телеграмму от Верочки: «Приезжайте, мы вас ждем». И мы поехали.

Бабушка не захотела ехать, наотрез отказалась: «Я останусь на Малой Никитской, буду сторожить дедушкины вещи».

Потом, когда уже немцы подходили к Москве, музейные ценности стали упаковывать и бабушке тоже сказали, что она в любом случае должна уехать. Вещи Горького отправили в Куйбышев, а бабушка поехала к нам в Ташкент.

Когда об этом узнал Лахути – знаменитый поэт, он бабушке отдал целиком свой дом.

В Ташкенте было много интересных людей. К нам приходила Анна Ахматова, я ее хорошо помню. Такая величественная, любила сидеть в кресле на балконе. Специально для нее его туда подавали, и она садилась, словно восходя на трон.

Рина Зеленая приходила, у меня даже снимки сохранились. С ней всегда было весело. Она была очень живая. Райкин в нашем доме бывал со своей женой. И даже как-то устраивал у нас вечер, показывал свои номера. Потрясающе имитировал, как ловит рыбу – никак не получалось ее, скользкую, схватить, она выскакивала, он за ней нырял, хватал, потом она вырывалась, и он снова влезал в воду. Очень было смешно.

Вообще, многие актеры с мамой дружили. У нее очень большой был круг знакомых.

Что происходит потом, после сталинского предложения. Первым претендентом на руку мамы был директор института мировой литературы, академик Иван Луппол.

Он занимался дедушкиным архивом, мама ему помогала. В один из дней, это еще до войны было, он предложил маме поехать с ним в Грузию. Мы уже понимали, что в Грузии они будут вместе и вернутся, как муж и жена. До этого Луппол у нас в доме не оставался, только приходил обедать.

Его арестовали, как только они приехали в Грузию. Академик должен был открывать юбилейные торжества. У меня сохранился билет на эти празднества. В Сагурамо, это под Тбилиси, его и забрали. Мама вернулась в Москву одна. Мы потом с ней где-то за городом прогуливались и она рассказывала, как все произошло.

После войны в нашем доме появился архитектор Мирон Иванович Мержанов. Он, кстати, строил Сталину Ближнюю дачу. (И стал автором проекта медали «Золотая Звезда Героя Советского Союза». – прим. И. О.) Он часто приходил в наш дом, брал нас с собой в Дом архитектора, возил за город, где у них было большое хозяйство. Мы хорошо проводили время.

Он был уже фактически маминым мужем, потому что и ночевал уже у нас. Мы его очень полюбили. Очень был жизнерадостный, приятный, веселый.

А потом и его арестовали. Причем это случилось прямо при мне, ночью. Я проснулась, услышала шаги по лестнице. Явно мужские. Слышу, голоса какие-то там, у мамы. Думаю, что ж такое – ночь, шаги, голоса. Я приоткрыла дверь и в щелочку посмотрела..

Это на Никитской случилось. Я дождалась, когда два незнакомых человека в штатском вывели Мержанова. Мама в халате его провожала. Ну а потом она пошла к себе, и я тут же побежала к ней в комнату.

Мержанов уцелел в лагере. Но он уже был совершенно больной, зубы все выпали, даже разговаривать практически не мог.

И третий мужчина был, Попов. Мама уже в преклонном возрасте находилась, инио какой свадьбе, конечно, и речи не шло. Она плохо себя чувствовала инио чем таком не думала. Их познакомили общие друзья, Попов был товарищем хорошим. Надо же было, чтобы хоть какая-то мужская помощь маме была.

Все знали, что она застенчивый человек, никогда ни у кого ничего не попросит. А чувствовала себя уже весьма неважно, сердце пошаливало.

Этот Попов был зятем Михаила Калинина. Его первая жена умерла. Я, помню, лежала в кремлевской больнице. И тогда же умирала в соседней палате дочка Калинина. Я ее навещала там, заходила.

С мамой Попов познакомился, по-моему, на отдыхе. Они очень подружились.

Так вот его тоже арестовали.

Как только Сталин умер, на третий же день выпустили и Мержанова, и Попова. А Луппол погиб во время войны. В лагере, где он сидел, голод был, их вообще не кормили. К бабушке приходил потом человек, который с ним сидел, и рассказывал, как Луппол сошел с ума, ползал по земле, выискивал травку и ее обсасывал. Так погибал академик, яркий, интересный мужчина, умница.

Мы с мамой на эту тему никогда не говорили. И она сама меня просила никогда ни с кем не говорить и ничего не рассказывать.

Я только недавно первый раз рассказала об этом своей дочери. А вы, получается, второй.

В бытовом плане мама ничего не могла. За нее хлопотали друзья. А так, чтобы она сама телефонную трубку взяла и что-то попросила – исключалось.

Во многом, конечно, помогало то, что она невестка Горького. Это безусловно. И для нас, внучек Горького, тоже все делалось.

Государство заботилось о родственниках Горького. Ну потому что вели себя правильно, никто из семьи, как говорится, не вызывал сомнений.

В Москве мама занимала комнаты на втором этаже особняка на Малой Никитской. А за городом жила в Жуковке, у нее был двухэтажный деревянный домик. Летом туда приезжала Галина Уланова, Раневская рядом жила. Фаина Георгиевна веселила всех, остроумная была очень.

Я хорошо помню Галину Уланову. Мама всегда отмечала 28 марта, день рождения дедушки. В этот день все знали, что их ждут, многие звонили, и приходили, конечно.

Было застолье, все собирались. Галина Сергеевна была тихая, молчаливая, очень скромная, неразговорчивая. А вот ее муж, режиссер Юрий Александрович Завадский, наоборот, активно вступал в разговоры.

Светлана Аллилуева у нас бывала, Новый год встречала. Очень радовалась, так как до этого праздник и не отмечала. Если только отец звал, и она со всеми членами Политбюро за стол садилась.

На Никитской у нас всегда была веселая встреча Нового года. Илья Эренбург к нам приходил, Бабель, Всеволод Иванов.

Всегда за столом собиралось много народа.

Мама любила одеваться – не вызывающе, а очень элегантно. Мои друзья с ней дружили.

А еще у мамы был очень хороший вкус, и к ней часто обращались с просьбой нарисовать фасон платья и с вопросами, что надеть. Балерина Ольга Лепешинская приходила к маме. Помню, она из Америки приехала и пришла к нам на Никитскую, чтобы показать одно платье. Оно нам всем очень понравилось, такое было, все в мелких складочках. Мы снимали с него фасоны и потом шили себе такие же.

Жена Алексея Толстого, Людмила Ильинична, которая напротив нас жила, во дворе их дом находился, всегда прибегала: «Тимошенька, Тимошенька, вот есть такой материал, пожалуйста, скажите, какое мне сделать платье». И мама ей рисовала.

Говорили, что за мамой ухаживал нарком НКВД Генрих Ягода и что у них был роман. Неправда. Мама мне сама говорила, что Ягода специально был к ней подослан Сталиным, чтобы внушить, как здесь хорошо и сколько Сталин сделал для благополучия страны. Потому что Сталин сразу, едва увидев маму, решил на ней жениться. И нарком НКВД должен был этому поспособствовать.

Я наблюдала за ними – мама и Ягода ведь никогда никуда не уходили, все время были у меня на глазах. Ягода приезжал к нам, часто с женой, иногда Гарика, своего маленького сына, брал с собой. И я бы почувствовала, если между мамой и Ягодой что-то было.

Наоборот, он явно все время маму словно подталкивал под Сталина. Альбомы привозил с его фотографиями, книги с биографией, репортажи о стройках, которые были как свидетельство того, как у нас все замечательно. Кстати, действительно многое было сделано, этого нельзя отрицать.

Так что Ягода был как сталинский сват. И когда он не справился с порученной задачей, то получил приговор -встать к стенке. Хотя эта участь его ждала в любом случае, уже за то, что он слишком много знал.

Мы с мамой об этом тоже говорили, и она считала, что именно с такой целью Ягода и появился.

О том, как закончил свои дни Ягода (в 1937 году он был расстрелян), напоминать не нужно. А вот о судьбе его сына, того самого маленького Гарика, сказать стоит. Ибо история этого мальчика – яркая иллюстрация времени, в котором выпало жить героиням этой книги.

О Гарике Ягоде в своих воспоминаниях написала Анна Бухарина:

«Вся семья Ягоды была срезана под корень, выкорчевана из жизни: старуха мать арестована, жена расстреляна, две его сестры одновременно со мной были в астраханской ссылке и там арестованы; наконец, теща Ягоды, сестра Я. М. Свердлова, встретилась мне в томском лагере и еще до моей отправки в Новосибирск была взята в этап -слухи ходили, что на Колыму, не исключено, что расстреляна – мало ли о чем мог поведать многознающий зять. Так мальчик остался без родных. У него были, правда, родственники со стороны Свердлова, отличавшегося от нас, «грешных», лишь тем, что Свердлов не дожил до 1937 года, который, скорее всего, преподнес бы ему тот же подарок, какой получили его ближайшие соратники и друзья.

Так или иначе, родственники со стороны Свердлова о ребенке не позаботились.

Впрочем, не будем слишком суровы. Андрей, сын Я. М. Свердлова, был «то тут, то там» – тов тюрьме, то на свободе. Остальные родственники тоже сидели, как на трясине. К тому же разве можно было забыть, что в ягодинских лапах несколько лет назад оказался и сам Андрей, а «царь-батюшка» его освободил? Сталин любил выглядеть добрым спасителем. Зачем же этим родственникам ягодинский сынок!

Но, оказавшись в томском лагере в одно время со мной, Софья Михайловна Свердлова (по мужу Авербах) беспокоилась о своем маленьком, оставшемся без родных внуке. Ей, в виде исключения, разрешили послать запрос о ребенке, сообщили его адрес и позволили написать ему. До своего исчезновения из томского лагеря она успела дважды получить ответы от внука. Я видела конверты с надписанным неуверенной детской рукой адресом и читала коротенькие душераздирающие строки:

«Дорогая бабушка, миленькая бабушка! Опять я не умер! Ты у меня осталась одна на свете, ияу тебя один. Если я не умру, когда вырасту большой, а ты станешь совсем старенькая, я буду работать и тебя кормить. Твой Гарик».

Второе письмо было еще короче:

«Дорогая бабушка, опять я не умер. Это не в тот раз, про который я тебе уже писал. Я умираю много раз. Твой внук».

О наших осиротевших детях в то время нам знать не было дозволено, переписка с родственниками была запрещена, и это письмо от ребенка, полученное в лагере, стало событием, но, увы, не радостным. Каждая думала о своем ребенке. Мы задавали себе вопрос: что же происходило с мальчиком? Многие, в том числе и я, сходились на том, что до такого состояния ребенка могли довести лишь специальными мерами.

… По возвращении в Москву я пыталась узнать о дальнейшей его судьбе, но все мои старания оказались тщетными».

Марфа Максимовна продолжает:

– Поначалу мама не знала, что Настя рассказала мне о предложении Сталина. А потом я ей призналась. И уже тогда что-то у мамы спрашивала и она мне подтверждала.

Но вообще мама не любила на эти темы говорить, то и дело просила: «Не надо, ну, не надо!» Словно отмахивалась ото всего.

Ей тяжело было вспоминать и не хотелось, чтобы я тоже об этом думала. Иногда мои расспросы даже вызывали у нее раздражение. Но я все равно не сдавалась и в итоге кое-что смогла разузнать.

Разговор Сталина с мамой состоялся после того, как дедушка умер. При Горьком это было бы невозможно даже представить. А так, буквально через год после его смерти, Сталин подъехал к нам на Никитскую. Вроде бы по делам – мама сама написала ему письмо, что надо организовать музей Горького. И вот под предлогом этого он и приехал.

И сделал предложение.

На что мама абсолютно твердо сказала: «Нет». И после этого начались аресты тех мужчин, которые возникали возле мамы.

Так мне рассказывала сама мама. Это было в Жуковке, я хорошо помню. Мы прогуливались, и она говорила.

Потому, может, Сталин и хотел, чтобы мы со Светланой сблизилась.

Мы дружили с ней со второго класса. Нас за одну парту посадили. А познакомились еще до школы. Сталин первый привез ее к нам на дачу.

Светлана, кстати, с моей мамой тоже была дружна.

Да все, кто видел маму, ею увлекались.

Что такого было в маме? Красивая она была, конечно. Но дело не в красоте. Она была женственная, добрая. Очаровательная. Именно так о ней говорили: «Очаровательная». И вот так ей не везло.

Простил ли Сталин отказ? Ее-то простил. Но все, кто подходил к ней близко – страдали.

Он интересовался всеми. Если ему о ком-то докладывали, то немедленно следовала кара.

Говорили ли мы с мамой о папе? Это была для нее непростая тема. Когда он приехал в СССР, все и началось. Его просто стали спаивать, зная его склонность к алкоголю.

Почему он простудился в тот роковой день? Мама сказала: «Еще раз увижу тебя в таком состоянии, забираю вещи и ухожу». И когда он все-таки в таком состоянии приехал, находясь до этого в гостях у Ягоды, то не посмел зайти в дом, решил посидеть в саду, заснул и замерз.

Об отце мама не любила говорить. Это была ее боль. Она всегда говорила: «Потеряли мы Италию, потеряли мы нашу любовь и друг друга».

К тому, что у мамы после смерти отца были мужчины, я относилась спокойно, считала, что мама должна выйти замуж. Особенно мне нравился архитектор Мержанов, который и меня отправил в архитектурный институт, за что я ему очень благодарна.

Мама жила до последнего дня на Малой Никитской, ей оставили три комнаты. Остальное уже было музеем Горького.

В доме была повариха Даша, уборщица Анюта. Правда, дедушкину комнату убирала сама мама, никого туда не подпускала.

Она никогда не готовила, была, скорее, хозяйкой дома, принимала гостей.

Прожила недолгую жизнь. Столько переживаний выпало, и все она держала в себе. Всегда была очень вежливой, улыбчивой, никому не показывала, что у нее на душе творилось.

У Корина есть мамин портрет – так она выглядела в последние годы. Сумела сохранить свою красоту. Я даже сама любовалась ею.

Мама умерла неожиданно, ей было всего 69 лет.

Да, она жаловалась на сердце, у нее бывали приступы. Но все равно верилось, что впереди еще есть время. Помню, мы обсуждали ее грядущий 70-летний юбилей, думали, как будем отмечать.

В тот день она мне утром позвонила. Просила приехать. До сих пор не могу себе простить, что не бросила все дела и не поехала к ней в Жуковку. Столько лет прошло, а только начинаю думать про это, как сразу слезы на глазах появляются.

Мама позвонила, а я решила, что еще успеется. Ну, как всегда бывает, Господи, все же мы люди живые, кто же думал. Ну, в общем, она пошла к своей приятельнице, художнице. И там ей стало плохо. Она вытащила какое-то лекарство, стала принимать. Мимо шел Николай Булганин (соратник Сталина, до 1958 года – член Политбюро и

Председатель Совета министров СССР, – прим. И. О.) у него там же, в Жуковке, дача была. И он маме предложил: «Вам что-то нехорошо, зайдите ко мне, моя дача рядом».

Мама отказалась: «Нет-нет, я сейчас к себе пойду». Она действительно смогла дойти до своего дома, легла на диван. И все.

Гроб стоял в дедушкином доме на Малой Никитской. Мы похоронили ее на Новодевичьем, рядом с папой.

Закончив главу, посвященную Надежде Пешковой, я испытал потребность сходить на могилу своей героини. На Новодевичьем как всегда было много туристов. Люди с фотоаппаратами, говорящие на разных языках, с любопытством рассматривали надгробия Надежды Аллилуевой, ее родителей, внуков Сталина, затем отправлялись к могилам Хрущева и других знаменитых деятелей прошлого. И только у скромной мраморной плиты с надписью «Надежда Алексеевна Пешкова, 1901-1971» стоял я один. Теперь, думаю, возле нее станут появляться цветы. Не от любопытных визитеров. А от тех, кого, как и меня, тронет история этой гордой и достойной женщины. Тимоши.