Текст книги "Лето бородатых пионеров (сборник)"

Автор книги: Игорь Дьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

III

… Пролетели годы. Маленькая принцесска стала высокой и красивой девушкой, но жизнь в замке по-прежнему была размеренной и спокойной.

Принцесска Верка знала уже почти все, что знал Главный Мудрец. Однажды они сидели в зале для занятий, где на стенах висели старинные рисунки и картины, столы заставлены бюстами великих и завалены книгами, атласами и тетрадями в кожаных переплетах, где посредине зала стоял старый медный глобус размером с лошадь.

Он медленно вертелся и поблескивал на солнце, светившем в открытое окно, у которого сидели старик и девушка, и тихо беседовали.

Главный Мудрец говорил о далеких землях, о людях, живущих там, о ветрах, дующих на чьи-то далекие мельницы, о дождях, омывающих травы и листья, которых не было в долине, о снеге, которого принцесска Верка никогда не видела, и об островах, на каждом их которых живут диковинные звери, причем на каждом – особенные, отличные от других.

Облокотившись рукой на подоконник, принцесска слушала Главного Мудреца, но мысли ее были заняты чем-то другим. Если бы ее сейчас спросили, чем, – она искренне не знала бы, что ответить.

Игривый ветерок шаловливо трепал светлые колечки на висках принцесски. Она то и дело усмиряла непослушных, заправляя кудряшки под шелковую ленточки, которой были перетянуты ее волосы. Но они упрямо выбивались, щекоча виски и краешки бровей.

А Главный Мудрец продолжал говорить. Он давно понял, что Верка почти не слушает его, но даже в мыслях не упрекал ее за это. На душе его было тревожно и радостно. И еще Главный Мудрец испытывал – торжественное волнение. Это чувство всегда приходило к нему при виде чудесного превращения, тонкого, едва уловимого перехода, когда ребенок становится девушкой.

Сколько раз за свою долгую жизнь он был свидетелем этого, и каждый раз поражался величию обворожительной тайны, очарованию на мгновение – мгновение, которое он считал самым прекрасным в человеческой жизни.

И вот теперь это мгновение пришло и к его маленькой принцесске. Она смотрела на море задумчиво и чуть печально, но вдруг неожиданно улыбнулась, да так светло и чисто, что Главному Мудрецу показалось, будто его обдало волной теплого и пряного воздуха, и от неожиданности он даже прервал свой рассказ.

– Прости меня. Но, знаешь, только что я, глядя на море, придумала мелодию. Она как вздохи прибоя – спокойная, величавая, но не грустная. Вот послушай!

И она запела, в такт покачивая головкой из стороны в сторону. Кисть ее правой руки рисовала в воздухе невидимые плавные дуги, а пальчики при этом едва шевелились, рисуя свои, крошечные дужки.

Мелодия была простая, нежная, и Главному Мудрецу показалось, что он уже слышал ее когда-то. Он, может быть, и вспомнил бы, когда, – но принцесска вдруг прервала пение и спросила:

– Мой Главный Мудрец, мне интересно слушать твои рассказы, и всегда было интересно. Но почему ты всегда говоришь о далеком прошлом?

– Ну, ты же знаешь, что мы живем на острове, что раньше он соединялся с землей, с другой, необъятной, землей, и что…

– … что когда-то, давным-давно, предки принцесс по своей злобе решили отделиться от остальных людей и прорыли в самом узком месте перешейка широкий и глубокий канал, – я знаю это. Не обижайся на меня, – она ласково улыбнулась, – если я и знаю что-нибудь, это только благодаря тебе! Спасибо тебе за все за все! Но, понимаешь, так хочется знать все о людях, которые живут на земле теперь, одновременно с нами! Помоги мне, посоветуй, что делать? Я хочу видеть этих людей, знать их обычаи, петь их песни. Помоги мне, мой старый друг!

Главный Мудрец сидел, откинувшись на высокую спинку деревянного кресла, и думал о той доброй силе, какую придает людям море; о том, что люди всегда становятся независимей и щедрее, когда смотрят на него. Ему казалось, что стоит даже самому дурному человеку хоть раз долго и вдумчиво посмотреть на море, он обязательно станет хорошим и проклянет свое давешнее ослепление и те годы, когда он был иным.

Верка с удивлением смотрела на Главного Мудреца. Никогда еще не видела она его таким взволнованным и печальным. Он снял свой берет, и она заметила над его ухом коричневое пятно, которого раньше не замечала.

«Как он сильно постарел!» – грустно подумала принцесска.

Главный Мудрец выпрямился в кресле и очень медленно заговорил:

– Моя милая принцесса! Я давно заметил, что ты перестала выбегать по утрам за ворота замка, что ты все чаще ходишь задумчивая, тихая, что ты все пристальнее всматриваешься в лазурную даль моря, широкого и синего. Но теперь ты смотришь туда не затем, чтобы увидеть край моря. Каждый ясный день ты встревоженно взбегаешь по ступенькам башни в надежде увидеть хотя бы маленький кораблик, который принес бы тебе Новое Знание, знание, которое не в силах передать тебе я…

Принцесска Верка задумчиво смотрела на пальцы старика, сцепленные замком, чтобы не была так заметна их мелкая дрожь. Они казались совсем белыми на фоне черного бархатного берета, лежащего на коленях Главного Мудреца.

– Это знание, – продолжал говорить он, – может появиться только в общении с множеством юных и веселых людей, а не с дряхлым стариком или с глупыми принцессами. Жизнь нельзя законсервировать! Многие годы, что я провел здесь, состарили меня. Я питал свой ум древними знаниями, добытыми во времена моей юности, и уже казалось, что мне удалось остановить время! И еще мне казалось, что эти знания – самые полные и самые точные, и поэтому их достаточно каждому человеку, в том числе и тебе, моя драгоценная принцесса. Всегда ведь кажется, что все виденное и слышанное в юности имеет особый, глубокий тайный смысл, неповторимую прелесть и блеск! Но не только я учил тебя, а и ты – меня. Я и Главный-то потому, что других мудрецов в нашем замке нет! – Он слабо улыбнулся. – Благодаря тебе я понял, что юность в любой век гордо и независимо утверждает свое великое право на собственное, особенное Знание, Знание полнокровное и полноправное! Теперь я твердо уверен, что препятствовать ему вольно или невольно – преступление.

Главный Мудрец поднялся, подошел к столу и начал отыскивать и засовывать под мышку какие-то тетради, продолжая говорить:

– А я… Что остается делать мне? Я – уйду. И это – печальная неизбежность, с которой я заранее смиряюсь. Хе-хе… Пойду к своим фолиантам!

Но тут он неожиданно осекся, подошел к Верке и сказал серьезно и немного насмешливо. Однако насмешливостью этой он старался прикрыть страшное свое волнение.

– Ты знаешь, я чувствую, что они ждут меня! Пусть их страницы пожелтели, а буквы расплылись от влаги, пусть заросли паутиной и ночью по ним бегают мыши, но они – это моя запечатленная юность, и оторваться от нее я не в силах…

Главный Мудрец, кряхтя, повернулся, и, прищурив близорукие глаза, посмотрел на море.

– Будешь помнить меня? – тихо спросил он принцесску Верку, как бы обращаясь к самому себе.

– Ты устал, мой старый добрый учитель. Пойдем, я отведу тебя на галерею! Нам принесут винограда – мы будем разговаривать и есть виноград. Ты ведь любишь «дамские пальчики»…

– И еще кишмиш круглый! – растроганно добавил Главный Мудрец.

– Конечно, и кишмиш!.. А потом, потом мы станем смотреть на звезды в Подзорную Трубу, и, не смейся, но мне кажется, что сегодня я обязательно найду новую звезду и назову ее «Звезда Главного Мудреца»!..

Булатова поляна

Зеленые грозди смородины напоминали лягушечью икру. Заросшие грядки – заброшенное кладбище. В розовом кусте гудели пчелы, а с соседнего участка доносился недовольный звук бензопилы «Дружба». Июньское субботнее утро заполнило участок звуками и движением. Теща в одном купальнике сновала между грядок с тяпкой в руках. Жена, откинувшись на спинку шезлонга, принимала солнечную ванну. А Костик лежал у ее ног, отдыхая после переноски навоза.

Костик лежал на животе с травинкой в зубах и машинально наблюдал за микрожизнью, бесшумно кипевшей в девственных кущах. Он пошевеливал ногой, пребывая в состоянии детского восторга. Через несколько часов они с Галей останутся одни на этой даче. Завтра умолкнет и бензопила, и не надо будет поддерживать дурацкие разговоры – соседи тоже выедут. Начнется отпускная эйфория, которой Костик дожидался последние месяцы, носясь по прокуренным лабораториям, ныряя в метро и толкаясь в очередях. Сейчас у него даже голова болела от переизбытка кислорода, густого запаха травы.

Крохотные мошки суетливо сбегались-разбегались в глубине влажных микротропиков. Какой-то согбенный ферда волочил длинную былинку, вероятно, пыхтя и обливаясь муравьиным потом. Костик усмехнулся. Их кооперативное гнездо было уже свито. Только самолюбие заставляло Костика наламываться на сверхурочных работах – он во что бы то ни стало хотел, чтобы его собственная часть пая была хотя бы сопоставимой с той, которую внесли родители жены. Он рассчитывал со своей стороны только на себя. Отец директор сельской школы под Рязанью – человек добрый, бессребреник, ставивший духовную пищу неизмеримо выше телесного – ничего им с матерью не оставил, кроме ветхого домика, окруженного лопухами, да небольшой библиотеки, в которой среди классиков хранился пухлый том грамот от района. Отец умер, когда Костик учился в восьмом. Его мучили дикие боли, но ни разу он не жаловался. Рак высосал из отца все, что мог. Он весил перед смертью всего сорок килограммов, некогда высокий мускулистый мужчина.

Потом Костик уехал к тетке в столицу – доучиваться. Мать осталась в деревне, при отцовской могиле, при любимом деле. Она заведовала сельским клубом…

Жирная муха, усевшись на широкую травинку и покачиваясь, стала скоро перебирать лапками. Словно раздумывала, в какую сторону и зачем полететь. Она напоминала Костику короткий самолет на борту авианосца – кадр из учебного фильма, который показывали на сборах.

Война… Все задают вопрос, будет ли она, подумал Костик. Наша психика, наверное, здорово отличается от нормальной – мы ведь первое поколение, которое уже стареть начинает под сенью атомной бомбы.

Костик немного кокетничал. Ему было всего тридцать лет, и он вовсе не был склонен к вялым беспредметным рассуждениям. С юности от твердо усвоил однажды сказанный отцом афоризм: «Когда мы есть – смерти нет, когда смерть придет – нас уже не будет». Костик, как человек дела, не любил и не умел говорить о невозможном, и потому рассуждал так: мгновение нашей встречи с потусторонним миром будет столь кратким, что лучше уж сразу думать о том, что с нами станет после. А так как мы атеисты и в загробной мир не верим, то взглянем с трезвым восторгом на травинку и былинку как на свое будущее. Правда, в отличие от данных травинок и былинок, мы будем травинками и былинками в достаточной степени радиоактивными, чтобы сгнить на корню. Но об этой детали лучше не думать. А посему, рассуждал Костик – к природе надо идти, стремясь постигнуть ее. Это наша мать, ласковая и щедрая. Это наш отец, благородный и суровый, который, как старый Бульба, в нужный час повезет нас, грешных, из этой жизни.

Отец вел в школе несколько предметов, в том числе географию, к которой питал особенную страсть. Когда Костик поступал на геофак университета, он так живо описывал разные страны и города, что развесившие уши столичные штучки потом не верили, что он родом из глухой деревни. А насколько она глухая, было видно хотя бы из того, что международный геологический конгресс, участником которого должен был быть и Костик, перенесли только из-за того, что сочли неудобным показывать иностранцам уникальные обнажения плит в соседстве с печального вида деревнями, одна из которых была Костиковой родиной.

Костик поднял голову, прищурился. Галя по-прежнему полулежала в шезлонге, хотя серенькие тучки кусками паутинки проносились по небу. Пушок на щеке жены вспыхивал в лучах замигавшего солнца. Почуяв прилив нежности, Костик вскочил и обнял жену сзади.

– Осторожно! – качнулась она, инстинктивно схватившись за живот. Галя была на пятом месяце беременности. – Испугал, господи…

– Моя же ты квочечка, – проворковал Костик и полез целоваться.

– Петушок… А навозом-то, навозом!.. Шел бы к отцу, помог бы, если сил девать некуда.

Галя провела ладонью по его глубоким, как лиманы, залысинам.

– Уж такое я дерьмо! – улыбнулся Костик. Он сполоснул лицо дождевой водой из высокой железной бочки, нырнул в невысокий парник, выбрал там самую розовую клубничину, и принес жене.

Только с рукой осторожней! – крикнула Галя, когда Костик выходил через калитку. Год назад он участвовал в спелеологической экспедиции, попал в завал и повредил правую руку. С тех пор при постоянном напряжении время от времени она ослабевала. Однажды он даже выронил ведро с водой, когда шел от колодца.

С будущим тестем Костик познакомился задолго до свадьбы, когда еще студентом наезжал «в поле». Тесть был известным в своих кругах геологом, долгое время работал за рубежом. Месяцами пропадал в партиях – искал нефть. Нередко находил. Тогда, в Туркмении, они быстро сошлись несмотря на разницу в возрасте. Костик никогда не терялся, быстро находил выход в сложных ситуациях, которых было немало. Ему же будущий тесть сначала не понравился. Это был медлительный человек с тихим голосом, но очень твердым, порой даже непреклонным характером. Иной раз, слушая его указывания, произносимые как бы извиняющимся тоном, Костик чувствовал к нему прямо-таки ненависть. Вот мягко стелет, думал он, не дай бог такого начальничка. Уж лучше б матерился громогласно.

Так было, например, когда будущий тесть прогонял из партии ленивого студента. Студент действительно ни черта не делал, но Костик слушал этот скромненький приговор, означавший автоматическое исключение из университета, с немалым предубеждением. Однако изгнанник столь хорошо себя знал, что сразу со вздохом согласился на доводы руководителя. Ему выделили джип и увезли из партии. Долго еще узкая голова на длинной шее безвольно покачивалась на ухабах в окошке джипа, вызывая в Костике приступы несправедливой жалости.

Но потом мало-помалу Костик оценил будущего тестя. Тот рассказывал ему об этих краях, в которых бывал еще в пятидесятые годы. Глядя на запущенные спортплощадки, на нетрезвых постаревших юношей с поблекшими взорами, на очереди за хлебом, появляющиеся только по утрам, Костик сопоставлял это с рассказами об этом солончаковом крае тридцатилетней давности: гром боевитых лозунгов, светлая решимость еще не постаревших юношей все здесь переделать. А теперь даже калым кое-где возродился… Невеселые мысли впервые рождались в голове Костика. Невеселые, но – мысли. И за это он был благодарен будущему тестю. Скептицизм старшего друга никогда не был ни беспочвенным, ни безвыходным. Скептицизм его был здоровым и деятельным.

Вот и сейчас тесть заготавливает дрова на вырубке, против которой боролся всеми силами – заповедный, могучий лес спасти от бессмысленной гибели не удалось, так хоть шерсти клок… Деревья повалили ради того, чтобы нарезать еще несколько участков. Действовали какие-то незримые, но влиятельные силы. Они добились своего, но тестя морально не сломили. Костик увидел его маленькую фигурку на белоснежном фоне березовых штабелей. Вокруг темнел вековой лес – будто оплакивал павших красавцев-товарищей. Оплакивал и недобро поглядывал на островерхие крыши дачек и дачищ, во многих из которых жили усталые от суеты люди.

Место это издавна называется Булатовой поляной. Говорят, по фамилии давешнего владельца, помещика Булатова, от которого давно не осталось ни потомства, ни усадьбы. Птицы здесь поют сильными голосами, без поправок цивилизации. Нет в их пении ни растерянности и испуга городских сородичей. Деревень поблизости нет. Нет и железной дороги. Только людям, способным «стрелять дуплетом» – дача плюс машина – оказались доступны эти края. Костика давно удивлял обнаруженный им здесь «робинзоновский эффект»: глушь глушью, а материалы появились самые что ни на есть дефицитные, габариты никого не останавливали. Словно где-то неподалеку прибило некий гигантский бриг, набитый шпалами, шифером, тесом, даже деревообрабатывающими станками.

Свидетелем такого расцвета фантазии и трудового героизма был окружающий поляну лес! Трехэтажные хоромы с подземными подсобками и гаражами, покрытые лаком беседки, срубы с тысячелетней гарантией нарастали здесь за считанные годы. Небывалые в округе урожаи собирались в приусадебных участков, окультуренных с рациональностью, какой не видели и в скудной на землю Европе. Мохнатые лайки охраняли покои, не снившиеся удельным князьям. «Сколько усердия! И какое качество!» – поражался Костик, вспоминая конторы, в которых доводилось бывать, с их часовыми перекурами, с их квелыми ритмами и бесцветными оплывшими лицами служащих; вспоминая строительство их кооперативного дома, длившееся целую вечность, с его дефектами и исчезновениями порой немыслимых вещей – даже лифта; вспоминая, наконец, чахлые поля родного колхоза, вечную нехватку запчастей и трезвых рук, нехватку, доводившую совестливого отца до плача…

Гуляя по улочкам их дачного поселка, Костик с тревожной улыбкой ловил себя на мысли об «уходе в тину». Его практичный ум тут же подсказывал варианты: вырыть прудок для зеркального карпа, посадить клубнику «столбовым» способом автомобильных покрышек, рассадить огурцы по системе Егорова и разбить такой парник, в котором зимой могли бы расти бананы. Но глядя на сосредоточенные лица молодых еще мужчин, на великолепную пошлость теремов, покрытых дурного вкуса грубой резьбой, Костик неприязненно подергивал плечами. «Да ведь это же… могильник!» – хотелось закричать ему, хотя он прекрасно понимал, что далеко не справедлив…

Тесть шуршал ножовкой. Тюкать топором он опасался из боязни быть остановленным каким-нибудь пионером-крючкотвором. Костик, ступая по веткам и сучьям, по изуродованной какими-то машинами земле, позванивая расстегнутыми застежками сандалий, подошел к нему. Сменил, но быстро устал – пилил он только левой.

Присели покурить на огромный березовый ствол.

– Я тут себя плотогоном сибирским почувствовал, – сказал тесть.

– Пал Макарыч, я гляжу на все это, – Костик кивнул в сторону дач, – и страх берет. Это ж и мы такой коростой зарасти можем, а? Знаете, раньше, когда наступало внешнее благополучие, мне было неуютно. Дискомфорт духовный наступал. Безоблачность казалась пустой, вызывающей зевоту. А теперь – не то.

– Это как Галя забеременела?

– А черт его знает… Не то – точка. Иду сейчас среди этих склепов, довожу себя: где вы, громады беспокойных туч, еще недавно пугавшие меня, вызывавшие протест и жажду борьбы…

– Неспокойных туч – прорва, – тесть поглядел на небо.

– Куда делись мечты, которые надо было высвобождать, одолевая обстоятельства, будто красавиц из объятий дракона?…

– Ты прав: счастье часто путают с благополучием. Счастье – это продуктивное стремление к нему. Иное противно живой природе человеческой, – тесть серьезно посмотрел Костику в глаза. – Слушай, а ты меня не разыгрываешь?

– Какое там… Я как-то перестаю считать себя творческой личностью. Разуверяюсь. И сдается мне, не без помощи этого, – Костик снова кивнул в сторону дач.

– Чего же ты от меня хочешь?

– Я давно хотел с вами об этом поговорить, по старой памяти.

– Вспомнил ночи в пустыне? – усмехнулся Пал Макарыч. Он вынул топорик из ствола, на котором они сидели, и снова с силой вонзил в сочное, еще живое тело исполинского дерева.

– Ты, наверное, забыл, я говорил тебе однажды: недомыслие – необходимое условие существования, – сказал тесть.

– Причем здесь недомыслие?

– Жизнь, рассуждаю, длится благодаря борьбе добра и зла, – сказал тесть своим извиняющимся тоном. – Так? Зло же исчезает абсолютно только в творениях идеалистов. Оно – один из двигателей бытия и потому вечно. Даже, прости меня, должно быть вечно. Иначе замрут законы диалектики. Потому природа порой усмиряет некоторых ретивых правдолюбцев вроде тебя, чтобы сохранить равновесие.

– Да, но не до шуток мне сейчас… – Костик погасил сигарету.

– А я не совсем шучу. Иначе просто не могу объяснить состояния безысходности у многих хороших и, казалось бы, сильных людей…

Где-то в лесу закуковала кукушка. Мужчины замолчали, прислушиваясь.

– Двадцать восемь, двадцать девять… – вслух досчитал Павел Макарыч. Помолчав, добавил: – Двадцать восемь лет назад стих написал. Хочешь прочту?

 
Я устал. Мне больше нечем крыть,
Опостылевший себе до рвоты,
Я утратил счастие ловить
Бытия пронзительные ноты…
 

Каково?

– Громоздко, но верно.

– Понимаешь, Костя, любое творчество идет от какой-нибудь недостаточности. А я смолоду всякой недостаточности боялся и «забивал» все видимые тогда мной прорехи. Забил, достиг, как ты говоришь, благополучия, представление о котором – убогое, брат, убогое! – сложилось еще в голодуху. И пока я этим латанием занимался, мое духовное развитие, считай, остановилось. В один прекрасный момент я понял, что недонаблюдал, недодумал. Мне нечего было вспомнить, кроме постылой гонки. Но я нашел в себе силы выпутаться, ты знаешь. Я к тому это говорю, что твой «затор» далеко не самый безнадежный. И ты вырулишь. Если захочешь. И не путай, дорогой, возрастное отрезвление с остыванием души…

– Вы про зло говорили… А опасность-то даже не во зле. Сонность всеобщая ко дну тянет – и ни зла, ни добра. Усталость нравственная – и все. Нет врагов, нет союзников – словно жиринки в борще, толкаемся, сливаемся, гладенькие, округлые. Сытые сами собой.

– Давай лучше бревна таскать! – Павел Макарыч встал, потянулся, застегнул фуфайку. – Свежеть стало. И на июнь не похоже, – сказал он. Птицы приумолкли. Лес наполнился многоголосым возмущенным шепотом. Небо заволокло серой пеленой, но дождя не было. Только издалека доносилось небесное прокашливание.

Костя огляделся.

– Павел Макарыч, вы идите, я вас догоню.

– Я и подождать могу, – сказал тесть, вглядываясь в печальное лицо зятя. Разговор их сумбурный и странный Павлу Макарычу почему-то не понравился. То ли инфантильностью своей, то ли незаконченностью.

– Я Галке шишек принесу, – улыбнулся Костя и посмотрел вверх. Там, на вершине неохватной ели, стоявшей прямо у края вырубки, красовались тяжелые каскады темно-красных шишек. Они были так торжествующе-прекрасны, что Павел Макарыч не нашелся что ответить. Костик зашагал, на ходу надвигая капюшон штормовки.

… Самые стойкие реалисты не случайно рождаются, как правило, в средней полосе. Умеренность климата во многом диктует несуетливость мысли. Хотя тихие и задумчивые рощи позволяют мысли разрастаться и до беспредельности, и, быть может, поэтому рожденные в средней полосе порой столь по-родственному встречают до поры невиданные ущелья, сверкающие вершины, океанский покой, столь легко и мгновенно вживаются в иноземную свирепую стихию. Но когда неподвластные нам силы вторгаются в наш дом с неслыханной мощью, для нас это дико. Хотя бы потому, что выходит в нашем сознании за пределы естественного. Нам кажется, что рушится все привычное, чуть ли не конец света наступает.

Костик уже был у вершины, когда неимоверной силы ветер ворвался в просторную чашу вырубки, ветер такой силы, что хлынувший дождь пошел горизонтально. Пал Макарыч что-то кричал снизу, но и звук его голоса стихия властно прижимала к земле.

Целые тучи веток, поднятых, сорванных с деревьев, носились в воздухе. Какая-то пичуга истерично мелькала крыльями, но оставалась на месте. Другую носило по ветру, и она пыталась взлететь как можно выше. Костик прижался к тонкому на такой верхотуре стволу. Ему стало страшно. Страшнее, чем в том подземном гроте, когда Сашка Лебедев заорал не своим голосом «Берегись, обвал!» Сандалии слетели. В ступни сразу влезло с десяток заноз. Самым неприятным было то, что правая быстро слабела. Будто исполинским пылесосом потянуло снизу. Загудело так, что заложило уши. В воздухе чуть повыше вершин самых высоких елей парила зеленая бочка для душа…

Через несколько минут наступила полная тишина.

– Славу богу, слава богу! – шептал Пал Макарыч, помогая зятю надеть сандалии. Костик слабо улыбался белыми сухими губами. Впервые за многие месяцы он чувствовал себя совершенно счастливым.

К вечеру за Булатовой поляной возникла холодная красавица-радуга.