Текст книги "Пастух"

Автор книги: Игорь Верещенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

В оформлении обложки использованы собственные материалы автора.

1

За просторными полями, за дремучими лесами, на пологом холме, поднимающимся из густо заросшего деревьями широкого оврага, расположилась небольшая деревня. Деревня, каких тысячи в России. Полузаброшенная, полуразвалившаяся, постепенно зарастающая сначала травой, потом кустарником, который некому и незачем было вырубать, и наконец лесом. Вдали от цивилизации, и даже храбрые дачники сюда не добирались. Когда-то большая, теперь состояла она всего из восьми домов, три из которых уже были заброшены, и медленно, с каждым годом всё больше утопали в зелени лопухов, крапивы и кустарников – летом, и в сугробах – зимой. Кто бы мог подумать, что именно в этой забытой деревне вскоре произойдут события, потрясшие немногочисленных местных жителей.

Эти немногочисленные жители ещё как-то существовали в остальных пяти домах, и представляли собой в основном стариков. В одном только доме жила супружеская пара, лет сорока, без детей (так уж получилось) – Елена и Николай. На протяжении всей совместной жизни они питали мечты (и всем их разбалтывали) выбраться отсюда в город. Но мечты эти о другой жизни были из разряда тех, которым не суждено исполнится, видимо потому, что мечтатели прилагали недостаточно усилий для их осуществления. Только мечтали, и всё. А со временем такие мечты превращаются в воображаемый, нереальный мир, как наши представления о каком-нибудь далёком зарубежном городе, о котором мы ничего, кроме названия, не знаем. Да и правильно, для некоторых людей мечты должны оставаться таковыми навсегда, так проще жить. Сбывшиеся мечты зачастую разочаровывают.

Как и все, кто ещё был в состоянии, Лена с Николаем вели небольшое хозяйство, ни к чему грандиозному не стремясь – только чтобы себя прокормить. Держали корову, кур, сажали огород. Муж, разумеется, пил – чаще, чем периодически, но не так, чтобы совсем много, погружаясь при этом в свои неясные мысли, возможно мечты, и шатаясь в такие дни по деревне и крича «вот я бы!..». В эти моменты жена побаивалась его, поэтому никогда не вмешивалась, а скорее всего ей было просто наплевать. Придя уставшая со двора или огорода, она тихонько злилась на свою участь, и с каждым годом эта злость накапливалась, поскольку выплеснуть её было не на кого, а главное – бесполезно, что она очень хорошо осознавала, и эта бесполезность злила ещё больше. Конечно, она не была зверем; злость эта переходила в беспомощную тоску и добавляла морщин на когда-то красивое лицо, теперь, как правило, по-старушечьи окружённое платком.

Другие жители деревни были значительно старше. Чётко выделенная деревенская улица уже не различалась. Дома расположились по дуге – три жилых с одной стороны, довольно близко друг к другу, и два заброшенных напротив них, но не окна в окна, а под углом – смотрели в ту сторону, где когда-то стояло ещё много жилых и хозяйственных построек, а теперь всего лишь два дома на значительном расстоянии друг от друга, один из которых ещё был обитаем. Да, обитаем, жилым его назвать язык не поворачивается. А обитал там пастух. Ни за домом, ни за территорией вокруг него (той, что у приличных хозяев зовется огородом) не следил, как и за собой, хозяйства никакого не вёл. Его существование полностью обеспечивали жители деревни – в оплату за то, что он пас их скот. Вечно в своих резиновых сапогах, в длинном чёрном непромокающем плаще с капюшоном, иногда в фуфайке с торчащей кое-где ватой, в бесформенных штанах, вызывающих вопрос, как такие вообще могли сшить. Он ходил с палкой, на которую опирался или погонял ею скот, неровной походкой, иногда что-то бормотал. Должно быть, высказывал такие же неровные мысли. Типичный пастух. Пил, когда давали, а не давали так и не пил. В деревне его недолюбливали, хотя он и был необходимым здесь человеком; считали странноватым. Людей, которые мало разговаривают и ни с кем близко не общаются, часто считают странноватыми. И хотя, казалось, в такой маленькой деревне все должны знать друг друга как свои пять пальцев, никто не мог сказать точно, сколько этому пастуху лет. С течением времени он практически не менялся. Или, может, время здесь остановилось?

В любом случае, у каждого должны быть свои маленькие тайны.

Был в деревне и ещё один жилой дом – на краю холма, там, где земля уже начинала постепенно уходить вниз, к лесу, туда же и вела грязная просёлочная дорога – единственная связь деревни с внешним миром. Доходила дорога только до этого первого дома, другие дома отсюда почти не виднелись из-за разросшегося кустарника и одичавшего сада, некогда принадлежащего людям, которых давно нет. Дальше вела тропинка. Потому что дальше никто никогда не ездил.

Жила в доме этом ещё одна супружеская пара – Нина и Фёдор, лет 65-и, но бодрые и энергичные. Вся их бурная деятельность была направлена на преувеличение собственного достатка. Они разводили кур, гусей, овец, держали пару коров, и все полученные от них продукты отвозили на старом тракторе по той самой дороге через лес в крупный посёлок, где продавали. С остальными жителями деревни они общались мало, да и некогда им было, и жители эти редко к ним заглядывали, только по необходимости – что-то попросить. Но благодаря грубому резкому характеру Нинка быстро всех выпроваживала, и такие необходимости возникали всё реже. Муж обычно был занят и не обращал на это внимания, сама она тоже много работала и не переносила попрошаек и лентяев, которыми, по её мнению, были все, кроме неё. Основную часть стада, которую ежедневно, с мая по сентябрь, пас пастух, составляли их овцы и две коровы. Были в стаде ещё и две облезлые козы сварливой бабы Зои из дома, что стоял посередине тех трёх. Слева от неё жили Ленка с Николаем, а справа в покосившемся доме – девяностолетняя бабуля, которая никого уже не держала и почти ничего не выращивала, так как не могла уже, а только целыми днями сидела у окна или у дома на скамейке, рядом с огромным кустом гортензии.

2

Дни здесь отличались друг от друга разве что погодными условиями. Один из таких дней середины августа выдался дождливым. Для пастуха он, как обычно, начался полседьмого утра, когда он подошёл к дому Нины с Фёдором и выгнал со двора стадо из двух коров и около пятнадцати овец. Жители кормили пастуха по очереди, продолжительностью в зависимости от того, сколько у кого было скота. Не трудно догадаться, что самая продолжительная очередь была как раз у Нины с Фёдором, и она началась именно сегодня. Пастух взошёл на крыльцо дома и постучал в дверь в надежде на то, что ему дадут что-нибудь с собой поесть. Обычно так и делали – всё-таки весь день в поле сидеть. Открыла Нинка. Вытирая руки о передник, недовольно спросила:

– Ну чего?

– Дай с собой-то!

Нинкино лицо из недовольного мигом превратилось в раздражённое:

– Да сейчас! Иди паси, завтра дам. Прошлый-то раз одна овца пропала, так что посмотрим, что нынче будет. А то вообще ничего не получишь! – и закрыла дверь. Пастух ещё смог услышать удаляющийся голос: – Всем лишь бы жрать и ничего не делать…

Он развернулся, пошёл к калитке. Такие слова ему приходилось слушать не первый раз, тем более от Нинки. Он никогда не настаивал. И зла не держал. Этак злости не хватит на всех.

Сторожевой пёс лениво посмотрел на него из будки. Он знал его и никогда не лаял. Перед ним стояла миска с недоеденной костью и куском размякшего хлеба. Бросив туда сытый взгляд, он зевнул и отвернулся, полностью исчезнув в будке. Пастух достал из кармана своего длинного плаща, надетого сегодня, что бы не промокнуть, чёрствую ржаную горбушку и неспеша погнал стадо в сторону остальных домов с целью захватить там ещё корову и двух облезлых коз. Пастбище располагалось за этими домами и представляло собой небольшое поле, ещё не до конца заросшее кустарником. На покосах летом пасти скот не разрешалось.

Проходя мимо дома бабы Зои, он заметил её в огороде:

– Эй! Дай чего-нибудь с собой!

– Палки я тебе сейчас дам! У богатых проси, их очередь.

– Не дают они!

– И правильно делают. Пасти нормально не умеешь. Иди давай!

Моросил лёгкий дождь, больше похожий на очень крупный туман. Пастух накинул капюшон на голову. Дойдя до поля, сел под огромный клён, где проводил каждый день. Там лежал толстый сломанный сук от дерева, на него он и сел, прислонившись спиной к стволу с грубой корой, кое-где поросшей лишайником. Перед ним – пепелище от костра, обложенное камнями разной величины; теперь всё мокрое. Он доел горбушку хлеба и плотнее закутался в плащ. Усилившийся дождь хлопал по листьям и по капюшону плаща, наполняя всё вокруг равномерным успокаивающим шумом. Животные разбрелись по полю и прилегающим кустам, постепенно в них скрываясь. Пастух этого не замечал; он задремал и вскоре совсем заснул.

Проснулся он от сильного порыва ветра, который донёс сорванные с листьев капли до его лица, несмотря на надвинутый капюшон. Небо окрасилось в равномерный серый цвет без каких-либо просветов; дождь всё также шёл, хотя и не очень сильный. Пастух поднялся на ноги и окинул взглядом поле и кусты – ни овец, ни коров! Ни кем не контролируемые, они разбежались по лесу. Пастух взглянул на старые наручные часы, данные кем-то из деревни, чтобы он вовремя пригонял скот обратно. Это «вовремя» наступало через два часа. Взяв свою палку, он решительно двинулся вперёд. Животные убегали от него не первый раз, но найти их обычно не составляло особого труда, поскольку далеко они не уходили. Иной раз они сами находили дорогу домой, вдоволь нагулявшись и наевшись, но это, как правило, оборачивалось для них неприятными последствиями – небольшими ранами или вывихнутой нагой, полученными, пока они шатались по лесу. И более неприятным для пастуха оказывалось потом общение с их хозяевами.

Почти три часа проходил пастух по лесу и нашёл только овец. Уже шатаясь от усталости и голода, он погнал их в деревню. Кроме того, видимо из-за сна под дождём, у него начался кашель, а в пояснице появилась ноющая боль, усиливающаяся при движении. От длительной ходьбы ныли и ноги.

Дойдя только до дома бабули, он увидел идущую ему навстречу в жутком красном дождевике Нинку, обеспокоенную его опозданием. Они поравнялись у дома Лены и Николая. Увидев только половину стада, она тут же пошла в атаку:

– Э! А где коровы? Опять проспал!

– Да разбежались… Придут…

Нинка не дала ему даже толком ответить:

– Так иди ищи! Скотина ты эдакая, чего тогда припёрся!?

Расставив ноги на ширину плеч, она сжала кулаки, готовая к бою. Впрочем, в такой позе она довольно часто пребывала. Губы сжались, брови съехали к переносице, морщины проступили ярче. Лицо стало красное, почти как дождевик. Подойди он к ней, она бы точно ему врезала. Но пастух предпринял ещё одну попытку:

– Мне поесть бы…

– Ах ты сволочь! Ему ещё жрать подавай! – от злости она захлёбывалась, кулаки тоже стали красные, как дождевик. – Говно собачье жрать у меня будешь! Проваливай! Иди коров ищи!

Пастух хотел было ещё что-то возразить, но его стал душить приступ кашля, всё усиливающийся. Нинка продолжала что-то орать; кашель только злил её ещё больше, как обычно бывает, когда хочешь причинить боль более слабому, чем ты, человеку. Его неспособность защититься только раздражает, и подсознательно ты ждёшь, когда же он хоть что-то ответит.

На шум из дома вышла Ленка. Поняв, в чём дело, она подошла к ним и тоже обратилась к пастуху голосом привыкшего к безысходности человека:

– Ты что, последнее хочешь отобрать у нас? Иди ищи мою корову! И без неё не возвращайся!

Последнюю фразу она прокричала уже срывающимся голосом и с проступившими слезами. Пропавшая корова всего лишь стала последней каплей, послужившей причиной её нервного срыва. Она стала звать мужа, но тот так и не вышел. Отступая к своей калитке, она всё продолжала кричать сопливым голосом:

– Собаку на тебя спустить надо! Чтоб ты провалился! Чтоб ноги у тебя отказали! Коля, где ты? Коля!… – хлопнув старенькой калиткой, она убежала в дом.

Нинка всё продолжала отчитывать пастуха, припоминая (или придумывая) все случаи, когда оставалась недовольной им. То есть почти всегда. Присоединилась к ней и баба Зоя, появившись почти сразу после Ленки. Каким-то чудом, между их ругательствами, пастуху удалось вставить фразу:

– Да спина болит у меня! Не могу…

– Заткнись, заткнись скотина пустоголовая! Коз моих найди сначала! Пойдешь ты или нет!? – кричала Зоя, тыча в него пальцем.

Медленно пятясь назад, пастух всё же надеялся, что ему разрешат хоть немного передохнуть. Потому это, наверно, была самая длинная ссора в его жизни.

– Да не могу я…

– Ах он не может!! – В порыве злости баба Зоя оторвала от гнилого забора штакетину и вмазала по спине пастуху. Гнилая палка сломалась, не причинив особого вреда. – Вали отсюда наконец! – проорала Зоя, швырнув остаток штакетины в траву. – А то ещё получишь!

Пастуху ничего не оставалось делать, как пойти обратно. Зоя с Ниной ещё сказали что-то друг другу, потом Нина погнала овец домой, а Зоя ушла к себе, напоследок бросив на пастуха злобный взгляд. Хотя в глубине этого взгляда и было какое-то недоумение, как у человека, который не ожидал от себя такой выходки.

Шатающейся походкой пастух проходил мимо дома бабули, когда услышал её дребезжащий голос:

– Ээй! Поди-ка сюда.

Всё это время она сидела у дома на лавочке, слева от которой цвёл пышный куст гортензии, и наблюдала сцену на деревне.

Пастух подошёл.

– Пойдём я тебя покормлю. Совсем эти заразы тебя забили, – добродушно сказала бабуля, медленно поднимаясь с лавки.

– Да мне искать надо…

– Ничего, поешь и пойдёшь, никуда ихние коровы не денутся. Пускай сами ищут.

Продолжая что-то бубнить, бабуля осторожно поднималась по ступенькам веранды. Пастух последовал за ней.

Нинка пригнала овец к дому. За время этой недолгой дороги ни недоумения, ни тем более сожаления среди её чувств не возникло. Она даже не столько переживала за коров, тем более что пропадали они и раньше и всегда потом находились, сколько просто злилась и хотела, чтобы этот полудурок пастух получил наконец по заслугам. Каждый должен получать по заслугам! И выполнять свою работу хорошо. Они с мужем и кормят этих коров, и убирают за ними, и огород выращивают, ему остаётся только их пасти, а он и с этим справится не может! Ещё и корми его при этом. Накрутив себя ещё больше по дороге (теперь, правда, злость превращалась в негодование), дома Нина рассказала о случившемся мужу. Тот сказал только:

– Всыпать ему надо хорошенько, – и отправился кормить овец. Нина собиралась немного успокоится, выпить чаю и уже достала чашку, но вспомнила, что сегодня нужно прополоть картофель, пока мокрая земля. Яростно запущенная чашка разлетелась вдребезги об пол.

Николай, муж Елены, сидя на кухне и намереваясь хряпнуть очередную рюмашку, слышал, как жена, хлопнув дверью, вошла в дом и направилась в комнату. Затем оттуда послышались робкие всхлипы. Послушав их пару минут, Николай неохотно поднялся из-за стола, решив узнать, что там опять случилось. Уже стоя на ногах, в его голове вспыхнула вдруг мысль, словно тусклая лампочка в тёмной грязной комнате, что водки-то нужно и на завтра оставить, денег и так нет. А те, что бывали, он, как правило, зарабатывал у Нинки с Фёдором, чем-нибудь им помогая по хозяйству.

Вход в спальню из большой комнаты отгораживали задёрнутые на этот раз, цветастые занавески. Николай нерешительно заглянул за них. Лена лежала на кровати, лицом в подушку, но уже не всхлипывала.

– Лен, что случилось?

– Поди вон!

Подумав пару минут над этим предложением, Николай повторил попытку:

– Ну что случилось-то?

Лена села на кровати, показав красное, чуть припухшее лицо:

– Да уйди ты! Иди водку свою жри! Или лучше корову поищи, хоть какой-то с тебя толк будет!!

Вложив в последние слова всё оставшееся отчаяние, она запустила в него подушкой и снова упала на кровать. Николаю пришлось убраться. У входа на кухню он остановился в раздумьях, куда же всё-таки пойти – искать корову или обратно за кухонный стол? Разумеется, он склонился ко второму варианту. Первый показался ему крайне бессмысленным – корова и сама придёт. Заставить Николая что-то делать могла только крайняя необходимость, а такая наступала либо из-за слишком долгого отсутствия бутылки, либо из-за настойчивых криков и ругани жены, иногда сопровождаемых физическим воздействием какого-либо подручного предмета. Сейчас ни того, ни иного не возникло, и он опаять, крякнув, уселся за стол, но всю бутылку сегодня твёрдо решил не допивать. Та тусклая лампочка в грязной комнате его сознания почему-то продолжала гореть.

В семь часов вечера сытый пастух вышел из дома бабули, оставив её пить чай у окна в одиночестве. Дождь прекратился полчаса назад, но тучи не торопились открывать взгляду глубокую насыщенную синеву августовского неба. Не было и ветра. Из-за большой влажности и жары перед этим над землёй стал сгущаться туман. Его ещё совсем прозрачное облако уже собралось над поляной перед тремя домами, служившей также деревенской улицей, и два заброшенных дома на той стороне теперь выглядели так, будто смотришь на них через полиэтиленовую плёнку. Туман собирался медленно, несмело, словно боясь появления солнечных лучей или дуновения ветерка. Пастух неохотно шагнул в эту влажную пелену. Ни кашель, ни боль в ногах и спине никуда ни делись, разве что ноги немного отдохнули. Он направился к пастбищу, но в этот момент вдали услышал знакомый звон колокольчиков, что вешают на шею животным. Коровы в сопровождении коз, нагулявшись, с независимым видом шли домой, правда откуда-то сбоку, то есть из леса.

Обрадованный пастух сразу решил пойти домой, не общаясь больше с хозяевами. Но сначала ему захотелось напиться воды и умыть лицо, а то бабуля накормила его хоть и вкусными, но пересоленными щами, а потом ещё и слишком сладким компотом. Холодная, бодрящая колодезная вода сейчас точно не помешала бы.

Единственный на деревне колодец был около правого из двух заброшенных домов. К нему вела тропинка немного под уклоном, протоптанная в высокой густой траве. Пастух поплёлся к нему. Коровы с гордым видом прошли мимо, не обратив на него внимания. Перед колодцем образовалась небольшая вытоптанная полянка. Место здесь было сырое, и стоявший чуть дальше заброшенный дом, обросший ивой и травой, быстро гнил и разваливался, проваливаясь в болото. Да и сам колодец не блистал новизной.

Пастух подошёл к колодцу… но вдруг наклонился немного в бок, согнулся и со всей силой оперся на свою палку, потом упал сначала на колени, а затем и полностью, лицом в мокрую высокую траву рядом с колодцем.

Он умер. Вот так сразу. Как будто просто закончилось отведённое ему время. Как заканчивается завод у механических часов. Как и должны умирать подобные ему люди, не создавая никому проблем.

Но проблемы всё равно создались.

Сварливая баба Зоя видела из окна своего дома, как пастух вышел от этой старой карги, постоял перед её забором и затем двинулся вроде бы к колодцу. Значит, она ещё и накормила этого гада! Желание как следует проучить его снова начало в ней потихоньку разгораться. Хоть и не такое сильное, более спокойное, что ли, меланхоличное. Наверно, в свои семьдесят она просто устала от жизни, которую полностью провела в этой деревне, впахивая изо дня в день. И потому-то и стала сварливой, хотя на самом деле такой не была. Или потому, что не умела вовремя сдерживать свой взрывной характер. Нинка-то хоть и краснела и выпучивала глаза, но руки распускала только уж в самых исключительных случаях. Но за ошибки всё равно приходится платить, тем или иным способом.

Когда она следующий раз глянула в окно, то пастуха уже не увидела, хотя туман был ещё не сильный и колодец проступал сквозь него неясными очертаниями. Но высокой тёмной фигуры рядом с ним не наблюдалось. Как и на всём пространстве, которое могла охватить баба Зоя взглядом из окна. В какой-то момент у неё даже возникло беспокойство, куда это он мог так внезапно подеваться, но в следующее мгновение до её ушей долетел звон знакомых колокольчиков. Мигом забыв о пастухе, она отправилась встречать своих облезлых коз.

Облака не рассеивались, а туман всё сгущался. К ночи поляну перед домами и все другие более-менее открытые пространства накрыло белое холодное одеяло, щупальца которого проникали во все закутки между деревьями, кустами или домами. Ночь спустилась, погрузив деревню в холодный мрак. Жители закрылись в тёплых домах, а тело пастуха так и продолжало лежать в траве у колодца, окружённое роем мошек и комаров.

3

Новый день начинался серым мокрым утром. Облака никуда не делись, но стали тоньше, растворенная в воздухе влага теперь неспеша оседала на все открытые поверхности, превращалась в капельки воды и изредка капала с них. Около семи утра баба Зоя пошла к колодцу за водой с двумя небольшими вёдрами (большие ей уже было не унести). Высокая трава под тяжестью росы склонилась над тропинкой, и баба Зоя пожалела, что не надела высокие сапоги, а только калоши, и теперь её старые тёплые колготки ниже колена промокли насквозь. Преодолев тропинку, она вышла на полянку у колодца и заметила слева от него большие сапоги и плащ – примерно до половины тела, остальное скрывала трава.

Её вдруг охватил внезапный страх. Ни удивление, ни недоумение, ни дурное предчувствие, и именно страх, хотя ничего страшного она пока вроде как не видела. Взяв оба ведра в одну руку, она медленно подошла ближе, заглянув туда, где трава была примята упавшим телом. Плащ скрывал почти всё; видны были лишь абсолютно белая часть шеи, жидкие, свалявшиеся волосы головы и тоже белая кисть левой руки, согнутой в локте. Вторая рука при падении оказалась под телом. Баба Зоя вскрикнула, уронила вёдра, сцепила руки в замок и подняв их к подбородку. Сердце тяжело забилось, отдавая вспышками головной боли. Сама не зная, зачем она это делает, она подошла, наклонилась и перевернула тело, ухватив его за плечо. Кто это, она догадалась, ещё когда увидела сапоги… Возможно, думала, что он ещё жив.

Густая трава не дала телу перевернуться на спину, а только на бок, но и этого хватило, чтобы увидеть совершенно белое, в мелких красноватых точках на щеках, искажённое то ли болью, то ли страхом лицо. Увидеть открытые глаза с застывшими зрачками и рот с несколькими гнилыми, коричневыми зубами.

Комары и мошки за ночь выпили из него почти всю кровь.

Баба Зоя отпрянула назад и с каким-то хриплым подобием крика побежала к дому, постоянно оглядываясь, из-за чего сразу же наступила на одно из брошенных вёдер и упала на колено. В этот же миг позвоночник пронзила резкая боль. Попыталась встать, но боль была такая, что она не удержалась и упала на бок. Снова пыталась встать, подобрать под себя руки… Каждое малейшее движение отзывалось болью во всех нервных окончаниях спины. Несмотря на это, она старалась подняться хотя бы на четвереньки. Ей нужно во что бы то ни стало убежать! Казалось, что пастух сейчас встанет и начнёт бить её палкой по спине, держа её в бескровных руках, только теперь это уже будет ни гнилая штакетина… На четвереньках она добралась до начала тропинки, упираясь рукой на колено, кое-как поднялась на ноги и поспешила к дому. Спешить получалось боком и хромая, наклонив корпус чуть вперёд. Боль вроде уменьшилась, а может она её просто не замечала. Не могла позволить замечать.

На деревне уже выгнали скот, предполагая, что сейчас придёт пастух. Ленка стояла у калитки и дожидалась его. Увидела ковыляющую от колодца бабу Зою. Спросив, в чём дело, она получила ответ хриплым задыхающимся голосом, что у колодца лежит мёртвый пастух. Не обратив внимания на Ленкино недоумение, баба Зоя скрылась у себя дома и заперлась, о чём свидетельствовал грохот впопыхах накинутого на петлю крюка. Ленка, постояв в оцепенении пару минут, позвала мужа (настойчиво позвала), и оба направились к колодцу. Там они увидели не более того, что видела баба Зоя. Добавились разве что два опрокинутых ведра из нержавейки, одно из которых слегка погнулось.

О случившемся скоро узнали и остальные жители в лице Нины с Фёдором. К ним прибежала запыхавшаяся Лена и сообщила эту новость. Пока бежала, мышцы ног начали ныть, как будто бегала весь день. Не выразив ни капли сочувствия, Нинка только раздражённо спросила, кто же теперь будет пасти скот. И кто должен его хоронить. Ни на тот, ни на другой вопрос Лена не ответила, но взглядом дала понять, что хоронить придётся им – их очередь была его кормить и у них больше всего скота. И ушла, не дав Нинке времени сказать какую-нибудь гадость. Та лишь бросила злобный взгляд и пошла за мужем.

Лена направилась домой. Ноги ныли всё больше, она с трудом отрывала их от земли, наклоняясь при этом вперёд. Зашла она и к бабуле. Та отреагировала на новость глубоким вздохом человека, давно готового к смерти.

На наиболее удалённом от деревни склоне холма располагалось старое кладбище. Без него не обойтись было в те далёкие времена, когда деревня состояла из трёх с лишним десятков домов. Теперь оно представляло собой лес с торчащими кое-где покосившимися крестами; там давно не хоронили. И пастуха туда тоже никто нести не собирался.

За изготовление гроба Фёдор, как деловой человек, взялся сразу, даже не взглянув на тело. Он сколотил его из досок невысокого качества, по каким-либо причинам не использованных в хозяйстве, среди которых были и горбыли, и слишком тонкие, и с неровными краями. Уже в десять утра Нина с Фёдором притащили гроб к колодцу, к ним присоединились и Лена с Николаем. Мужики положили тело в гроб и Фёдор тут же заколотил крышку с видом человека, больше всего желающего покончить с этим делом.

– Нельзя так! Не по-человечески же. Тело должно три дня дома пролежать. Да и помянуть надо, – сказала Лена, удивлённая такой поспешностью.

Нина не заставила ждать ответ:

– Тебе надо, ты и возись с ним. А нам некогда!

– А где похороним? – Поинтересовался Николай.

– Да у дома и похороним. – Пробурчал Федор, забивая последний гвоздь. – Иди копай могилу.

Лена опять встряла:

– Да нельзя же так! В первый день хоронят! У дома! Кладбище есть. И вообще, хоть бы постелили в гроб что-нибудь. А то как собаку…

– Да он и есть собака! Жил собакой, так же и помер. Ты, что ли, гроб-то на кладбище потащишь? Самая правильная? Говорят же тебе, что… – Нинка могла бы долго продолжать, но вдруг как будто подавилась, открыла рот и начала сильно кашлять. Кашель не проходил в течение пары минут.

– Мать, ты что? – без особого интереса спросил Фёдор.

Откашлявшись, Нина выдавила хриплым голосом:

– Что-то подавилась. Бывает же… Говорят некоторые под руку!

Дом пастуха со всех сторон оброс лопухом, крапивой и ещё какой-то высокой травой, сзади настойчиво подбирался ивовый кустарник. Единственное вытоптанное место – тропинка к крыльцу. Рядом с ней Николай с Федором выкопали неглубокую, кривую яму, опустили туда гроб, тоже вставший неровно, наклонясь так, что пастух оказывался вниз головой, и закидали яму землёй. Никто не проследил за тем, головой в какую сторону света положили тело, не поставили и креста, пусть даже из тех же никудышных досок. Зарыли и забыли. Дверь почерневшего бревенчатого дома, выглядевшего теперь совсем одиноким, заколотили доской. И разошлись. Внутрь никто не заглянул – не зачем.

И никто не обратил внимания на аккуратные занавески, висевшие на окнах комнаты.

Лена решила больше с Нинкой не спорить, да и не до споров ей было: ноги болели так, что все мысли в голове путались. Обратно она шла как неуклюжий утёнок, переваливаясь с боку на бок. Нинку донимал периодически возникающий неизвестно почему кашель, и она тоже поспешила отсюда убраться. Баба Зоя так и не вышла, и коз не выпустила пастись хотя бы рядом с домом. Они даже не были накормлены, судя по тому, что кричали во дворе. Едва ковылявшая Лена не стала к ней заходить, а Нинка, понятное дело, и думать про неё забыла.

Придя домой, Лена села за кухонный стол, положила подбородок на ладони, глубоко вздохнула, устремила невидящий взгляд за окно, на огород. Выпила обезболивающее. Она решительно не понимала, откуда взялась эта чёртова боль в ногах. Болели теперь и кости, и суставы, ноги отекли, вены дёргало. Проблем с ногами у неё никогда не возникало. Что ж, наверное, переутомилась… Но при всём при этом из её головы никак не уходили мысли о пастухе, хоть она и пыталась их гнать, спрятать в тот отсек головного мозга, на двери которого красовалась табличка «не вспоминать». Или, на худой конец, в отсек с надписью «обдумать позже». Но не получалось. Мысли копошились, лезли из всех щелей её разума, настойчиво перебираясь в «отдел первой важности». И не желали успокаиваться. Пастуха похоронили неправильно, не по-человечески, всё-таки надо было до кладбища как-то дотащить. А теперь относительно недалеко от её дома могила. Нет, Лена не боялась мертвецов, но именно в этот раз в голову прокрадывалось какое-то непонятное сомнение, нехорошее предчувствие, которое она не могла объяснить. Словно компьютерный вирус, это предчувствие сначала было совсем незаметно, а потом постепенно всё больше подчиняло себе мысли, заставляя перестраивать их на новый лад, выстраивать те или иные теории объяснения непонятного, всё равно каждый раз заводившие в такие дебри, что лучше вовсе не думать. Так что ни к чему конкретному Лена в своих размышлениях не пришла. Вытеснила дурные мысли другими, важными непосредственно в данную минуту. Такой способ всегда помогает.

Баба Зоя сидела в большой комнате в кресле, поставленном боком к окну. Она не накормила коз, даже не выпустила их пастись хотя бы у дома, не пошла в огород, не стала готовить обед. Ничего не стала делать. Её состояние можно было охарактеризовать как тревожный ступор. Добравшись до дома, она заперлась на все замки, проверила, закрыты ли окна и задёрнула на них шторы, выпила обезболивающее и уселась в кресло у окна, поглядывая на улицу через небольшую щёлку между занавесок. Из головы никак не шли те бескровные руки, белое искажённое лицо. И что самое главное, она никак не могла отделаться от ощущения присутствия. Словно за ней кто-то следит, причём со злым умыслом, и ждёт подходящего момента, чтобы осуществить свою цель.

Баба Зоя видела, как понесли гроб, как потом все возвращалась, как хромала Лена и как она посматривала на её дом, видимо, желая зайти. Но баба Зоя не открыла бы, сколько бы Лена не стучалась. В лучшем случае крикнула бы в окно, чтоб та уходила. Ей не хотелось ни с кем видится, а хотелось только одного: спрятаться, и как можно надёжнее. Но часть сознания, ещё сохранившая ясность, подсказывала ей, что как бы хорошо она не спряталась, это не поможет, ощущение присутствия и тревога (да чего уж там – страх!) не пройдут. Но не поможет от чего? Баба Зоя не знала пока. Но чувствовала, что узнает очень скоро. Боль в спине уменьшилась, но она всё равно сидела недвижно, боялась повернуться, боялась увидеть там что-то, боялась шороха собственной одежды и скрипа кресла. Только сидела и смотрела широко открытыми, влажными глазами, переводя взгляд с книжного шкафа перед ней на комод в углу и на улицу, через щёлку между штор.