Текст книги "Молоко кобылиц"

Автор книги: Игорь Северянин

Молоко кобылиц

Велимир Хлебников

Вместо предисловия

Из одного письма Велимира Хлебникова:

Дорогой Вячеслав Иванович!

Я задался вопросом, не время ли дать Вам очерк моих работ, разнообразием и разбросанностью которых я отчасти утомлен. Мне иногда казалось, что если бы души великих усопших были обречены, как возможности, скитаться в этом мире, то они, утомленные ничтожеством других людей, должны были избирать как остров душу одного человека, чтобы отдохнуть и перевоплотиться в ней. Таким образом, душа одного человека может казаться целым собранием великих теней. Но если остров, возвышающийся над волнами, несколько тесен, то не удивительно, если они время от времени сталкивают одного из бессмертных опять в воду. И таким образом, состав великих постоянно меняется. Но к делу!

Уже Бисмарк и Оствальд были отчасти русскими. Мы переживаем время «сечи и натиска». Собственно европейская наука сменяется наукой материка. Человек материка выше человека лукоморья и больше видит. Вот почему в росте науки предвидится пласт – Азийский, слабо намечаемый и сейчас. Было бы желательно, чтобы часть ударов молота в этой кузне Нового Века принадлежала русским. Но русские несколько холодны к подвигам своих соотчичей и не заботятся о первенстве. Я вообще сомневаюсь, чтобы в России можно было что-нибудь напечатать кроме переводов и подражаний…

«Я негеишна негута смтеявистая смеявица…»

…:

 
Я негеишна негута смтеявистая смеявица
Милых негочей зову вы бегите ко мне
Резвой стопой милачи любцы меня
Теплорукой золотистой косохвостом
– Я милош к тебе бегу
Я милыню тела алчу.
 

Старик:

 
добро к себе, мечи к врагам
Лелиря в видире идя
Я зову за вас бежать
Да на конях страсти сидя
Нивы страсти жать.
. . . . . . . . . . . . . . .
 

«Когда рога оленя подымаются над зеленью…»

 
Когда рога оленя подымаются над зеленью
Они кажутся засохшее дерево
Когда Сердце божие обнажено в словах
Бают: он безумен.
 

«Осиновый скук кол…»

А.

 
Осиновый скук кол
Вошел в видение под гробом
И сорит лучшая из кукол
Труху рассыпанную зобом
 

«Мои глаза бредут, как осень…»

Б.

 
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужим полям,
Но я хочу сказать вам  мира осям:
«Не позволям».
Хотел, бы шляхтичем на сейме,
Руку положив на рукоятку сабли,
Тому, отсвет желаний чей мы,
Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.
Так ясневельможный пан Сапега,
В гневе изумленном возрастая,
Видит, как на плечо белее снега
Меха надеты горностая…
. . . . . . . . . . . . . . .
 

Па-люди

Погода по' года Сени

 
Птица, стремясь ввысь,
Летит к небу,
Панна, стремясь ввысь,
Носит высокие каблуки.
Когда у меня нет обуви,
Я иду на рынок и покупаю ее.
Когда у кого-нибудь нет носу,
Он покупает воску.
Когда у народа нет души,
Он идет к соседнему
И за плату приобретает ее
Он лишенный души!..
 

Песнь Мирязя (продолжение)

(См. «Пощечину общественному вкусу»)

Написано 1907 году

Синатое небо. Синючие воды. Краснючие сосны, нагие…чьи локтероги тела.

Зеленохвостый переддевичий змей. Морезыбейная чешуя.

Нагавый кудрявый ребенок. Чья ладонь – телокудря на заре.

Пронизающие материнский дом во взорах девушки, чье рядно и одеймо небесаты голубевом, тихомирят ребенка.

И умнядь толпоногая.

И утроликая, ночетелая телом, днерукая девушка.

И на гудно зова летит умиральный злодей и казнит сон и милует явь.

Наступили учины: смерть училась быть жизнью, иметь губы и нос.

И утролик и ясью взорат он.

И яснота синих глаз.

И веселоша емлет свирель из пука игралей.

И славноша думновзорен.

И смех лил ручьем. Смехливел текучий.

И ясноша взорами чаровал всех. И нас и женянок.

Добрявая чаща мук.

И мучоба во взорах ясавицы.

И, читая резьмо лешего, прочли: сила – видеть Бога без закопченного стекла, ваше сердце – железо копья. И резак заглядывал тонким звериным лицом через плечо.

И моя неинь сердитючие делала глаза и шествовала, воркуя як голубь, вспять. И гроб, одев время, (клюв) и очки, – о, гробастое поле – с усердием читал – Способ возделывания и пробы вкусных овощей —.

Резьмодей же побег за берестой содеять новое тисьмо.

О, сами трепетным ухом к матери сырой земле!

Не передоверяйте никому: может быть стар, может быть глух, может быть враг, может быть раб…О, вникайте в топот дальних коней!

И сами выхчие звезды согласны были.

И в глазах несли любязи голубые повязки, младший же брат, согнувшись, ковал широкий меч, чтобы было на что опереться, требуя выдела. И взяв взываль и взывал к знобе и чтобы сильных быть силачом. И засвирель была легка и узывна; пьянила.

И в мыслоке сил затерялся, я-мень.

И давучая клики немда была безжалостно растоптана конями чужаков…без узды и наездников.

И ясивый звездный взор.

И, взяв за руку, повел в гордешницу: здесь висели ясные лики предков. О земле родущей моленья, и небомехий зверь и будущеглавая ясавица, и – голубчик – мироперый и – спасибо – величиной ли с воробышка, величиной ли с голубя, величиной ли с вселенную?

И спасиборогий вол и вселеннохвостая (увы: есть и такая) кошка.

И все лишь ступог к имени, даже ночная вселенная.

И голубой беззвучно скользнул таень.

И сонняга и соняжеская мечта овсеннелым. И сонязев рок – узнать явь.

И соннязь бросает всеннеющую тень над всем, и земь, воздух брал струнами, подсобниками в туманных делах славянина.

И не устает меня пленять, мая, маень; и я – тихая, грустная весть мира с сирым, бедучим взором.

И в звучешнице верховенство взяли гусли.

Ах, прошла красивея, пленяя нас: не забыть!

И в прожив от устоя рода до мородстоя плыли мары, яснева хмары. И небее неба славянская девушка.

И ярозеленючая кружавица, овеваемая и нагучая локтями и палешницей, и нагеющая и негеющая полуразверзстыми бесстыдными устами, и мертвлявая полузакрытыми глазами.

И теневой забочий и котелкоцветная серейная лужайка, и зыбкая и зыбучая на ней плясавица.

И хвостозеленый и передодевичий под веткой лег змей и вехчий смехом век стариканьши. И трое белых стоем, полукругом на синеве, у зеленева.

И пожарно-косичный, темнохвостый кур!

И мучины страдязя и бой юнязя. Хоробров буй, буй юника.

И юнежь всклекотала, и юникане прозорливыми улыбками засмеялись.

И юнежеустая кое-когда правда. И любавица и бегуша в сны двоимя спимые, ты была голубошь крыла.

И игрец в свирель и дружбы мечты. И святоч юнвовзорый.

И вселенатые гривой кони и палица у глаз; две разделенные днем ночи.

Смехдомёт из мальчишеской свирели и бессильные запереть смех уста. И смехучий вид старца; нес в мешке вечность.

И давчий красу и любу – отнял. И заведенные часы.

И деблы слетались, деблиные велись речи.

И ясно было тихо. И яро.

И грясло ясна на небо. И хохотуха с смелым лицом пролетала по ясневу.

Сумрак и мгла – два любна меня.

Красивейно рядится душа в эти рядна.

И в венке дружества пчел пророк.

И дымва зыбетелая делает лики и кажет роги.

И взорлапая снедь.

И улыбальями голубянноперыми завернулись, смеючись, немницы. И умнота и сумнота голубых очей голубого села радостна.

И шли знатцы. И безумноклювые сорвались личины. И повязанные слепинами и неминами шествовали кроткие бухи.

И небесючая небесва никла голосами золу слухчему.

И плыли небеснатости рокотом.

И Мещей добрядинного пути.

И разверзстые бездны уста. Любноперый птица-морок.

– Умун ты наш —, баяли зори.

И соколом – тучевом взлетел к ясям неон.

Дядя Боря на ноги надел вечностяные сапожки, на голову-темя пернатую солнцем шляпу. Но и здесь с люлькою не расстался.

И голубьмо неба не таяло и не исчезало.

И дело мовевая и золотучие-золотнянные струны, и звучмо его нежных, звенеющих нежно рук, и смехотва неясных уст, неготливых, милоши смехотливых, улыбчивых.

И улыбчивяный брег, и печальные струны, и веселые березки по брегу по высокому, и дикие печальные стволы.

И грозы и немва из тростников белюси лики кажет. И празднико-языковый конь.

И ваймо и ваяльня слов; там ваймодей и каменская псивь.

И [?]ашу и улыбково-грустные, и волосатый старец, и девопеси в синих чертах. И груды делогов мертворукого мертвобописца. И духом повеяло над письмобой и письмежом уже.

И лепьмо и лепеж, и грустящий грустень в грустинах, и грустинник с всегда грустными печальными глазами, и любучий-любучий груститель – взгляд жарких любовных вежд; но уста – садок немвянок и порхучая в нем немва.

И весенел чей-то юный лик.

И земва и небесва негасючин шепотом перешептывались; и многозвугодье и инозвучобица звучобо особь.

Скакотствует плясавица вокруг весеннего цветка.

Но немотствуют люди:

Алферово

 
Не мало славных полководцев,
Сказавших «счастлив», умирая,
Знал род старинных новгородцев
В потомке гордом догорая.
 
 
На белом мохнатом коне
Тот в Польше разбил короля.
Победы, коварны оне
Над прежним любимцем шаля.
 
 
Тот сидел под старой липой,
Победитель в Измаиле,
И, склонен над приказов бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы победили!»
 
 
Над пропастью дядя скакал,
Когда русские брали Гуниб.
И от раны татарскою шашкой стекал
Ручей. – Он погиб.
 
 
То бобыли, то масть вороная
Под гулкий звон подков
Носила седоков
Вдоль берега Дуная.
 
 
Конюшен дедовских копыта,
Шагами русская держава
Была походами покрыта,
Товарищами славы.
 
 
Тот на Востоке служил
И, от пули смертельной не сделав изгиба,
Руку на сердце свое положил
И врагу, улыбаясь, молвил: «Спасибо».
 
 
Теперь родовых его имений
Горят дворцы и хутора,
Ряды усадебных строений
Всю ночь горели до утра.
 
 
Но, предан прадедовским устоям,
Заветов страж отцов,
Он ходит по покоям
И теребит концы усов.
 
 
В созвездье их войдет он сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.
 

Сельская дружба

 
Как те виденья тихих вод,
Что исчезают, лишь я брызну,
Как голос чей-то в бедствий год:
«Пастушка, встань, спаси отчизну!»
Вид спора молний с жизнью мушки
Сокрыт в твоих красивых взорах
И перед дланию пастушки
Ворча, реветь умолкнут пушки
И ляжет смирно копий ворох.
Так, в пряже таинственной с счастьем и бедами
Прекрасны, смелы и неведомы
Юношей двое явились однажды,
С смелыми лицами, взорами жажды.
Наутро пришли они, мокрые, в росах,
В руке был у каждого липовый посох
То вестники блага – подумал бы каждый.
Смелы, зорки, расторопны
В русые кудрей покрытые копны,
К труду привычны и охотники,
Они просилися в работники
Какой-то пришли они тайной томя,
Волнуемы подвигом общим
На этих приход мы не ропщем.
Так голубь порою крылами двумя
В время вечернее мчится и серое.
И каждый взглянул на них, сразу им веруя.
Но голубь летит все ж единый.
Пришли они к нам урожая годиной.
Сюда их тропа привела,
Два шумных и легких крыла.
С того напрасно снят, казалось, шлем.
Покрыт хвостом на медной скрепе
Он был бы лучше и свирепей.
Он русый стог на плечах нес
Для слабых просьб и тихих слез.
Другой же, кроток, чист и нем
Мечтатель был и ясли грез.
Как лих и дик был тот в забрале
И весел голос меж мечей!
Иные сны другого ум избрали
Ему был спутником ручей
И он умел в тиши часами
Дружить с ночными небесами.
Как строк земли иным созвучие,
Как одеянье сердцу лучшее.
Село их весело приемлет
И сельский круг их сказкам внемлет.
Твердят на все спокойно: да!
Не только наши города.
Они вошли в семью села,
Им сельский быт был дан судьбой.
И как два серые крыла
Где был один, там был другой.
Друг с другом жизни их сплелись;
С иными как-то не сошлись.
И все приветствуют их.
Умолкли злые языки.
Хотя ворчали старики:
Тот слишком лих, тот слишком тих.
Они прослыли голубки
(К природе образы близки),
И парубки, хотя раней косились,
Но и те угомонились.
Не знаю, что тому виною, —
Решенье жен совсем иное.
Они, наверное, правы.
Кто был пред ними наяву
Осколком века Святослава
И грозных слов «иду на вы».
Пред тем, склонив свою главу,
Проходит шумная орава.
Так, дикий шорох чуть услышат
В ночном пасущиеся кони,
Прядут ушами, робко дышат:
Ведь все есть в сумрака законе.
Когда сей воин, отцов осколок,
Встречался, меряя проселок,
На ее быстрый взор спускали полог.
Перед другим же, подбоченясь,
Смелы, бойки, как новый пенязь,
Играя смело прибаутками
И смело-радостными шутками,
Стояли весело толпой,
На смех и дерзость не скупой.
Бранили отрока за то,
Что, портя облик молодой,
Спускался клок волос седой
На мысли строгое чело,
Был сирота меж прядей черных.
Казнили стаей слов задорных
За то, что рано поседел,
Храня другой судьбы удел,
Что пустяки ему важны
И что ему всегда немного нездоровится,
А руки слабы и нежны,
Породы знак, гласит пословица.
Ходила бойкая молва,
Что несправедлив к нему закон
За тайну темную рождения,
И что другой судьбы права
На жизнь, счастье, наслаждение
Хранил в душе глубоко он.
Хоть отнял имя, дав позор,
Но был отец Ивана важен
Где-то. То, из каких-то жизни скважин
Все разузнал болтливый взор.
Враждуя с правом и тоской,
С своей усмешкой удальской,
Стаю молний озорницы
Бросали в чистые зарницы.
«Не я, не мы» кричали те,
В безумца, верного мечте,
Весною красненький цветок,
Зимой холодный лед снежка
Порой оттуда, где платок,
Когда летал исподтишка.
Позднее с ними примирились
И называть их договорились:
Наш силач
(Пропащая головушка),
И наш скрипач,
И нам соловушка.
Ведь был силен, чьи кудри были русы,
А тот на скрипке знал искусы.
Был сельский быт совсем особый.
В селе том жили хлеборобы.
В верстах двенадцати
Военный жил; ему покой давно был велен:
В местах семнадцати
Он был и ранен и прострелен,
То верной, то шальною пулей
(Они летят, как пчелы в улей).
И каждый вечер, вод низами,
К горбунье с жгучими глазами
Сквозь луга и можжевельник
С громкой песней ходил мельник.
Идя тропою ивняка,
Свою он «песню песней» пел,
Тогда село наверняка,
Смеясь, шептало:
«Свой труд окончить он успел».
Копыто позже путь топтало.
Но осенью, когда пришли морозы,
Сверкнули прежние угрозы
В глазах сердитых стариков,
Как повесть жизни и грехов,
И раздавалось бранное слово.
Потом по-старому пошло все снова,
Только свадьбы стали чаше,
С хмелем ссоры и смятений.
Да порой в вечерней чаще
Замечали пляску теней.
Но что же?
Недолго длилось все и то же,
Однажды рев в деревне раздался,
Он вырос, рос и на небо взвился.
Забилась сторожа доска!
В том крике – смертная тоска.
Набат? Иль бешеные волки?
«Ружье подай мне! Там, на полке».
Притвор и ствол поспешно выгнув,
В окошко сада быстро прыгнув,
Бегут на помощь не трусы.
Бог мой! От осаждаюшей толпы
Оглоблей кто-то отбивался.
В руках полена и цепы,
Но осажденный не сдавался.
За ним толпой односельчане,
Забыв свирели и заботы,
Труды, обычай и работы,
На мясе, квасе и кочане
Обеды скудные прервав,
Идут в защиту своих прав.
Излишни выстрел и заряд.
Слова умы не озарят.
На темный бой с красавцем пришлым
Бегут, размахивающим дышлом.
Тогда, кто был лишь грез священник,
Сбежал с крыльца семи ступенек.
Молва далеко рассказала
Об этом крике: «Не боюсь!»
Какая сила их связала,
Какое сердце и союз!
В его руке высокий шест
Полетом страшным засвистал
И круг по небу начертал.
Он им по воздуху провел,
Он, хищник в стае голубей.
Умолкли возгласы: «Убей!»
И отступили люди мест,
И побежали люди сел.
«В тихом омуте-то черт!» —
Молвил тот, кто был простерт.
 

* * *

 
Наверно, месяц пролежал
Борис, кругом покрытый льдом, —
Недуг кончиной угрожал.
Он постарел и поседел.
Иван, гордясь своим трудом,
Сестрою около сидел,
И в темный час по вечерам,
Скорбна, как будто войдя в храм,
Справлялась не одна села красавица,
Когда Борис от ран поправится.
И он окрепнул наконец,
Но вышел слабый, как чернец.
Меж тем и сельских людей гнев
Улегся, явно присмирев.
Борис однажды клятву дал
Реку Остер двенадцать раз,
Не отдыхая, переплыть,
Указ судьбы его не спас.
Он на седьмом погиб. Не плакал, не рыдал
Иван, но, похоронив, решил уйти.
Иных дней жребий темный вынул
И, незамеченный, покинул
Нас. Не знаю, где решил он жить.
Быть может, он успел забыть
Тот край, как мы его забыли,
Забвенью предали пути.
Но голубь их скитаний, хром,
Отныне сломанным крылом
Дрожит и бьется, узник пыли.
Так тяжко падает на землю
Свинцом пронзенный дикий гусь.
Но в их сердцах устало внемлю
Слова из книги общей: «Русь».
 

Давид Бурлюк

Небо над парком

 
Древний блеклый щит героя
Сжатый снегом облаков
Нам дарит качаясь хвоя
Над строителем углов
Мы взглянули лишь случайно
И смотри уже открыт
Четко зло необычайно
Исступленный синий щит
Сеткой плавной позолоты
Исчерненный как спина
Ты сквозишь над нами годы
Юность вечность вышина.
 

Первые взгляды

 
Окно открыл и посмотрел на грядки
Вон ветер шевелит материю гардин
Все ново вкруг везде плывут загадки
Как эти шорохи уже размытых льдин
 
 
Чтож измерять я стану напряженно
Сей храмный свод немую высоту
Иль лот изменчивый заброшу я бездонно
За грани трепетов за саванов черту.
 
 
Заметил девушку и улыбнулся иве
Первичный пух чуть наклонял Зефир
А я дрожал в тончайших чувств приливе
Глядя на мирный сей осуществленный пир.
 
 
Молитвенно сложил свои больные руки
Весна весна шепнул зеленый день
А там ловцы свои сгибали руки
И птица падала в еще сквозную сень.
 

«В голубые просторы…»

 
В голубые просторы
Где-то впаяны льды
Заморожены взоры
Отдаленной слюды
 
 
Закалдованы слезы
Огневеющий взмах
Ледниковые розы
На небесных устах
 
 
Кто то сбросил наряды
И предстал весь горя
На лучистые гряды
Твоего янтаря.
 

Утро

 
Я видел девы пленные уста
К ним розовым она свою свирель прижала
И где то арок стройного моста
От тучи к туче тень бежала
 
 
Под мыльной пеной нежилась спина
А по воде дрожали звуки весел
И кто то вниз из горнего горна
Каких то смол пахучих капли бросил.
 

Посул осени

 
Туман разит цветы
Мертвец глухой седой
Средь тусклой высоты
Рожденный над водой
 
 
Ты как река течешь
Как белый дым скользишь
Твой шаг как хладный нож
Как обморок как тишь!
 
 
Как саван как крыло
Везде везде взмахнул
Ты вкрадчивое зло
Ты осени посул.
 

Солнце

Цветы как оазисы яркости…

 
Камень знойный одноглаз
Тебя мы видим ведь не раз
Тебя мы видим каждый день
Но всеж хвала тебе не лень!
 
 
В лазури кто встает столь зримо
Готовно светит так другим
Кто так торжественно умрет
Чтоб снова жить как час придет.
 
 
Слепишь ты окна
Пестришь неровность вод
Тянуть волокна
Умеешь каждый год.
 
 
Никто не взглянет
Внутрь в огненный зрачок
Свет в душу прянет
Как к мухе паучок.
 

Рисунок Владимира Бурлюка

«Ушедших мигов тайный вред…»

 
Ушедших мигов тайный вред
Сгибает медные власы
Тоскливый бесконечный плед
След убегающей лисы
 
 
Под остывающий помост
Сокрылись мертвенные лица
Мигнул златоволосый хвост
Ушедших мигов вереница
 
 
Смотри вокруг везде беда
Упали башенны фронтоны
Исчезли стены без следа
Ты пень сухой лишеный кроны.
 

1908

Млечный путь

 
Ково я ждал здесь на немой дороге
К кому я шел развеяв волоса
Вверху плыли сосцы сосцы на осьминоге
А я стоял и ждал куда падут веса
 
 
Какие то огни мерцают из пучины
Далеких странников глухие голоса
Зазвездные дерев роскошные вершины
Ведомых зданий крайние леса!
 

«Из бледно желтой старины…»

 
Из бледно желтой старины
Кропя росою тонкой пыли
Власы посмертные ковыли
Дала объятиям весны…
 
 
Под голубое небо дня
Пред острия пушистых копий
Благословляя век холопий
И с ним на миг соеденя.
 
 
(Внучка рассматривающая ларец).
 

В трамвае

 
Там где девушки сидели
Сели стройные мужчины
Там где звонко ране пели
Сохнут вянут от кручины
Щеки где так сочно рдели
Скрыв округло жемчуга
Седины взвились метели
Бровь нахмуренно строга.
 

Весна («Ты растворила затхлый дом…»)

 
Ты растворила затхлый дом
Метнув живительный огонь
И тени скованные сном
Зажаты в хилую ладонь
 
 
Дом усыпальницею был
Трусливо шатких рубежей
Гнетущий изотлевший пыл
Под взором робких сторожей.
 

Вечер в России

 
Затуманил взоры
Свет ушел угас
Струйные дозоры
Иглист скудный час
 
 
Зазвенели медью
Седина-ковыль
Пахнет свежей снедью:
Под копытом пыль
 
 
Затуманил взоры
И уходит прочь
Струйные дозоры
Нега сон и ночь
 
 
Прянул без оглядки
Все темно вокруг
Будто игры в прятки
Жаждущий супруг
 

1910

Пейзаж

(ветров упадающих груды)

 
Мечтанье трепет тишина
Игриво кудрая полянка
Звон жемчуг лепет и беглянка
Для мачты годная сосна
 
 
Покрытый мохом сгнивший крест
Как далеки воспоминанья
И изотлевшие желанья
Так бушевавшие окрест.
 

«Прозрачный день, зеленое объятье…»

 
Прозрачный день, зеленое объятье
Ты растворил, чтоб воспринять меня
И знойное твое рукопожатье —
Живу безвременно кляня.
 
 
Чудовищность своих зрачков зеленых,
Скрывавший тщетно роем облаков.
Я погружен в природу сих бездонных,
Носитель блещущих оков!
 

«Играл в полях пушистым роем туч…»

 
Играл в полях пушистым роем туч
Жемчужные мячи по голубому полю —
Вдымая палицу блестящий страстный луч
И их гоня небесной жгучей болью
 
 
Внизу паслись зеленые стада
Их тучный рев немолчно славил волю
Поправшие витые города
И сонмы душ изъеденные молью.
 

«Луна цветет средь облаков невнятных…»

 
Луна цветет средь облаков невнятных
Какие странные далекие шаги
Обрывки запахов листов пахучих мятных
Склоненных на чело ее ночной дуги
 
 
Осенний дождь мутнит стекло светлицы
Едва живут как робкий вздох огни
. . . . . . . . . . . . . . .
 

Весна («В холодной мгле в смертельном подземелья…»)

 
В холодной мгле в смертельном подземелья
Ростут туманные как призраки цветы
Безрадостный у вожделенной цели
Простерший Мертвые персты
 
 
Тогда стоявшая у сомкнутого входа
Тихонько подняла пустующую длань
Шепнула мне «пастух несчастный встань
Укройся от дождя в приюте темном грота».