Текст книги "Двуспальный гроб (СИ)"

Автор книги: Игорь Волознев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Игорь Волознев
Двуспальный гроб
Фантастическая повесть

Глава первая,
в которой читатель знакомится с дружным коллективом военных строителей и получает некоторые сведения о покойной графине Амалии

Ранней осенью 1988 года взвод солдат-стройбатовцев расчищал помещения в замке XVII века. Строение сильно пострадало во время последней войны и представляло собой почти сплошные руины. На угловой корпус – единственную более-менее сохранившуюся часть – зарился местный совхоз. Он-то и заказал ремонт.

Отработав положенные часы, солдаты, как бывало не раз, остались в замке на ночь. С наступлением сумерек случился обычный перебой с подачей электричества. Зажгли свечи. Два огарка чадили на столе, за которым четверо старослужащих устроились играть в карты. Среднеслужащий, или «черпак», лежал на куче досок, подстелив под себя бушлаты. Новобранец чистил в углу сапоги. Другой новобранец чесал пятки младшему сержанту Петрусенко, который сидел у стола, вытянув ноги, курил и с ленивой небрежностью швырял сальные карты.

Время от времени раздавался голос главного картёжника – рядового Мелентьева:

– Значит, свара по семьдесят пять копеек… Кто вступает?

На стол летели монеты и рублёвки. Мелентьев деловито считал деньги, выдавал сдачу.

Петрусенко закурил новую сигарету. Расслабленным жестом гася спичку, он вдруг изогнулся и с силой ударил молодого солдата пяткой по лицу. Тот охнул и схватился руками за рассечённую губу.

– Уснул? – нетрезвым голосом проревел младший сержант. – Я тебе все грабли переломаю перед дембелем, печень с почками отобью! – И он выругался, требуя чесать быстрее.

У зарешёченного окна на табурете сидел пятый старослужащий – ефрейтор Лобзов. Перед ним на коленях стоял новобранец Ивилинский и беззвучно рыдал: Лобзов пальцем расшатывал ему зуб. Ефрейтор поставил перед собой задачу расшатать и выдернуть все передние зубы молодого солдата. Они мешали Лобзову вводить член ему в рот. Непривычный к такого рода куртуазам солдатик постоянно задевал зубами нежный лобзовский орган, вызывая у ефрейтора приступы буйного гнева. В конце концов тот решил радикально разделаться с проблемой. Он терпеливо, находя в этом садистское удовольствие, расшатывал Ивилинскому зубы и улыбался, когда стон, вылетавший из горла молодого солдата, был особенно громким.

Ефрейтор занимался расшатыванием зубов вторую неделю и уже налицо были результаты: четыре зуба выскочили и ещё шесть сильно шатались, причём один был на грани выпадения.

– Двадцать одно! – с довольным смешком воскликнул Мелентьев и открыл свои карты.

– Меля, тебе сегодня везёт, – сказал один из игроков – рядовой Алабердыев. – С тебя надо взять на выпивку.

– Хорошая мысль, – одобрил Петрусенко. – Мамедов!

Солдатик, чистивший сапоги, вскочил и подбежал к нему.

– Сходишь в деревню за самогоном. Пятёрку возьми у него, – Петрусенко показал пальцем на Мелентьева.

Тот с неохотой отсчитал Мамедову пять самых потрёпанных рублёвых бумажек. Мамедов ушёл. Игра продолжалась.

За окнами шумели деревья и сгущались тучи, в которых пропадала и показывалась луна. Пламя свечей колыхалось от сквозняка.

– Быть грозе, – втянув ноздрями воздух, сказал рядовой Стёшин – тот, что лежал на бушлатах. – Это не здесь ли видели год назад шаровую молнию, тоже во время грозы?

– Шаровую молнию видели в деревне, – тасуя карты, откликнулся Мелентьев. – А здесь наблюдают другое явление: Белую Даму.

– А-а, я что-то слышал об этом, – Петрусенко оживился. – Ну-ка, расскажи!

– Стёшин пусть расскажет. Это он общается со сторожем, а я знаю не больше других.

– Приятно в такую ночку послушать про страшное, – засмеялся Лобзов. Он был доволен: работа шла споро, за час расшатался уже третий зуб. – Давай, Стёша, сбацай нам историю!

Но Стёшин промычал что-то невнятное и накрылся бушлатом.

– Это что такое? – сурово обернулся к нему Петрусенко. – Когда ветераны говорят «надо», черпаки отвечают – что?

– Они отвечают «есть», – отозвался Стёшин со вздохом, переворачиваясь лицом к игрокам.

Он уже сам не рад был, что завёл этот разговор. Подперев голову рукой, он нехотя заговорил:

– Ну, в общем, история смутная. Давно когда-то здесь жила графиня Амалия, которая до смерти влюбилась в одного типа. Тоже, вроде, графа. Они поженились, а потом с графиней произошёл несчастный случай: на охоте она упала с лошади и на неё набросился дикий кабан. И вот она почувствовала, что умирает. Позвала к себе мужа и велела ему всю жизнь хранить ей верность, ни на ком не жениться, а когда и ему придёт срок помирать, то чтоб похоронили его рядом с ней, в одном гробу. И гроб приказала сделать себе не обычный, а пошире, чтоб и мужу места хватило… И ещё велела ему раз в год спускаться в замковый склеп, молиться всю ночь напролёт у её гроба. Вот такое, значит, завещание. Она умерла, а граф погулял-погулял, да и женился на другой. И в склеп к ней ни разу не спустился. И вот с тех пор по ночам в замке стало появляться привидение. Оно бродило по комнатам, просачивалось сквозь стены, стонало жутким стоном. Слуги пугались до смерти, и все, кто его видел, утверждали, будто это вылитая покойница-графиня. Дошло до того, что люди начали сбегать из замка. И тогда граф, чтоб успокоить народ, решил спуститься в склеп и провести ночь у гроба Амалии. Говорили, что он был атеистом, не верил ни в бога, ни в чёрта, и перед тем, как спуститься в склеп, заключил с приятелями крупное пари… В общем, как бы там ни было, одним прекрасным вечером он вооружился до зубов, взял фонарь и пошёл в склеп. В ту ночь разразилась страшная гроза. А между прочим, было замечено, что в грозовые ночи призрак появляется особенно часто…

– Хет-трик! – сказал Мелентьев, выкладывая на стол трёх королей.

– Чёрт! – Петрусенко швырнул свои карты. – Тасуй, Алаберды! А ты какого хрена замолчал? – повернулся он к Стёшину. – Что дальше?

– Утром граф вышел из склепа и первым делом зарезал свою молодую жену. Самое жуткое, что он стал пить из неё кровь…

– Ясно, повредился в уме, – сказал Лобзов.

– Наверно, – согласился Стёшин и продолжал: – Это видели слуги, побежали в деревню и рассказали обо всём мужикам, а те взяли топоры, вилы, собак и толпой пошли в замок ловить убийцу. Граф к этому времени уже выпил из жены всю кровь. Её труп с перерезанным горлом нашли в спальне, на брачном ложе… Так вот. Увидев, что за ним идут, граф заметался, забегал по комнатам. Потом заперся в угловой башне. Но его всё-таки схватили и устроили самосуд. По совету одного знающего человека его проткнули осиновым колом. Считается, что осиновый кол – это единственное, чем можно убить вампира. Если его, к примеру, топором угробить или ножом, то он всё равно потом будет вставать из могилы и пить у людей кровь. Только осиновый кол его окончательно убивает…

– Что же, всё-таки, с ним случилось в склепе? – спросил Лобзов. – Я так и не понял. Граф, что ль, с Амалией потрахался – в двуспальном гробу?

Картёжники засмеялись.

– Ну да, а потом его труп положили к ней под бочок, чтоб она угомонилась! – громче всех хохотал Петрусенко. – Теперь они могут трахаться хоть каждую ночь!

– Что произошло с графом в склепе – неизвестно, – серьёзно ответил Стёшин. – Скорее всего, он действительно сошёл с ума. Шутка ли: целую ночь просидеть в темноте, рядом с гробом!.. В итоге Амалия осталась лежать одна. Потому что вампиров, после того как их проткнут осиновым колом, полагается ещё и сжигать. Вот и графа сожгли.

– Ей мужика надо, поэтому она и выходит из гроба, – заметил с усмешкой Алабердыев.

– С тех пор, как убили графа, призрак Амалии стал появляться гораздо реже, – Стёшин перевернулся на спину и натянул на себя бушлат. – Михеич говорит, что за тридцать лет, что он тут работает, он видел Белую Даму всего раза четыре.

– И что же ему померещилось с пьяных глаз? – спросил Петрусенко. – Он же не просыхает, твой Михеич!

– Говорит, последний раз видел Даму в ночь после похорон Черненко. Была сильная гроза, электричество во всём районе отключилось. Амалия проплыла по галерее и ушла в стену, а на него напала такая горячка, что он пролежал целый месяц.

– У него каждый день горячка, – сказал Алабердыев.

– Больно крепкий в деревне самогон делают, – вмешался в разговор четвёртый игрок – рядовой Глузач. – От него всё что хочешь привидится – и графини белые, и графья…

Игроки снова засмеялись. Развеселившийся Петрусенко ни с того ни с сего съездил ногой по лицу своего чесальщика. Тот так скривился, что старослужащие захохотали ещё громче.

– Чеши, чеши, – отеческим тоном подбодрил солдатика младший сержант. – Вот станешь дембелем, и тебе будут чесать. Ох, чувствую, суровым ты дедом будешь, Фитилин! А пока учись солдатской науке…

И он смачно зевнул, потянулся своим плотным, сильным телом, вытянул ноги и широко раскинул руки.

За окнами поднялся ветер. Листва с шумом ударила по оконным стёклам. Заметались огоньки свечей, тени на стенах запрыгали уродливыми бесами. Вдали протяжно, глухо и как бы нехотя пророкотал гром.

В смежной комнате послышались шаги Мамедова, вернувшегося с бутылкой из деревни. Слышно было, как он споткнулся и отчаянно выругался. В дверном проёме появилась его перекошенная от страха физиономия.

– Чёртовы летучие мыши, – прохрипел он. – Шастают тут… Людей пугают…

– Принёс? – осведомился Петрусенко. – Молодец! Давай сюда.

Самогон разлили по кружкам, выпили. Петрусенко щедрой рукой налил Фитилину и Мамедову. Стёшин от угощения отказался, даже не встал с бушлатов.

Мелентьев стасовал карты. Ему сегодня везло. Он брал все крупные свары и оттого, наверное, пил весьма умеренно. Глузач заметил, что он тайком выплёскивает из своей кружки на пол.

Зато Петрусенко нализался до того, что с трудом мог поворачиваться. Он всё чаще швырял карты невпопад, а когда Алабердыев посоветовал ему закончить игру, недовольно взревел и, куражась, швырнул на стол десятку.

– Меля, разменяй! Будем играть хоть до утра!

– А ну-ка, ну-ка, – Глузач вдруг вцепился Мелентьеву в плечо и сильно встряхнул его. – Что там у тебя под жопой? Привстань! Нет, ты привстань!

– У него тут туз припрятан! – завопил Алабердыев, кидая свои карты на стол.

– Туз припрятан, и два туза на руках! – кричал Глузач.

– Дайте его мне, с-сволоту, – разъярённый Петрусенко начал выбираться из-за стола, но не удержался и рухнул на пол вместе со стулом.

Началась суматоха. Алабердыев принялся заламывать Мелентьеву руку. Глузач норовил вмазать шулеру по челюсти. Тот сопротивлялся, ему даже удалось вырваться из объятий Алабердыева, но он тут же попал в руки подоспевшему Лобзову, который никогда не упускал случая почесать кулаки.

– Отставить! – заорал Петрусенко, вспомнив, что он всё-таки старший здесь и обязан поддерживать порядок. – Рукоприкладства не допущу! Жульё будем судить!

– Отобрать у него деньги! – крикнул Алабердыев.

– Само собой, – Глузач зашарил по карманам Мелентьева, в то время как Лобзов выкручивал тому руки.

– Согласно карточному кодексу, в таких случаях полагается наказание, – сказал Лобзов, мстительно улыбаясь. – Предлагаю трахнуть его в зад. Всем по кругу. Вазелин есть.

– Лучше отобьём почки, – сказал Глузач. – Я до армии работал в милиции и знаю, как это делается. Обмотаю руку тряпкой, постучу легонько минут десять и готово дело. Даже синяка не будет. Всю оставшуюся жизнь пропашет на аптеку.

– Нравится! – заревел Петрусенко. – Это мне нравится!

– Сначала трахнем, а потом отобьём почки, – настаивал Лобзов. – Надолго запомнит этот вечер!

– У меня есть обалденная идея! – Алабердыев даже засмеялся от восторга. – Давайте запрём его в подвале, где стоит гроб с графиней!

– Ха-ха-ха-ха! – захохотал во всю глотку Петрусенко. – Вот это идея так идея!

– А всё-таки отбить ему почку было бы неплохо, – Глузач с силой дал Мелентьеву пинка. – Паскуде такому…

– Пошли! – рявкнул Петрусенко, отталкиваясь от стола. – Эй, Стёшка, подъём! Показывай дорогу. А ты, Алекс, бери свечу, – повернулся он к Глузачу. – Будешь светить. Вперёд, десантный непромокаемый!

Солдаты толпой вывалились в пустынную галерею. Где-то вдали откликнулось разбуженное эхо. Из островерхих окон хлынул блеск молнии, залил пол и стены, и только через несколько секунд после того, как всё померкло, словно бы нехотя прозвучали раскаты грома.

Вояки притихли и ещё теснее сгрудились вокруг Мелентьева и свечи, которую держал Глузач. В их души закрался страх. Даже Петрусенко как будто протрезвел.

Они прошли галерею до конца, спустились по каменным ступеням и оказались в другой галерее, узкой и захламлённой щебнем и мусором.

– Эта, что ли? – спрашивал Петрусенко всякий раз, когда они приближались к какой-нибудь двери.

– Нет, – шёпотом отвечал Стёшин, вытирая пальцами капельки пота на лбу.

Он вглядывался в потёмки, вздрагивал, топтался на месте и продолжал движение только после увесистого толчка в спину, которым награждал его младший сержант.

В нижней галерее царила могильная тишина. Слышался лишь шорох солдатских шагов да временами плаксивое бормотанье Мелентьева:

– Не надо, ребята… Не надо… Чёрт меня попутал… Случайно вышло, клянусь. Десять бутылок горилки поставлю всем…

– А может, правда? – Глузач повернулся к младшему сержанту. – Вдруг его кондрашка хватит в подвале, а нам отвечай. Лучше отобьём почки и дело с концом.

– Ничего с ним не случится, – нарочито громко ответил Петрусенко. – Коли начали дело, так надо делать до конца! А вы что – струсили? – И он натужно расхохотался.

Все, в том числе и сам Петрусенко, вздрогнули от зловещего эха, прокатившегося по тёмной галерее. Огонёк свечи заметался. Глузач прикрыл его рукой.

– Идём, – решительно сказал Петрусенко и первым двинулся вперёд. – В этих развалинах никого нет, кроме летучих мышей! Э-ге-ге-гей!.. – крикнул он и засвистел.

– А было бы клёво повстречать графиню! – с нервическим смехом поддержал его Лобзов. – Мы бы её пощупали…

И тут засмеялись все, даже Мелентьев. Смеялись долго и нервно, с хрипом, с судорожными спазмами. И разом умолкли, когда из какого-то отдалённого окна в галерею плеснуло бледным светом. Будто там не молния выхватила из мрака кусок стены, а на мгновенье озарилась и погасла белая человеческая фигура. Стёшин от неожиданности даже попятился.

– Долго нам ещё топать? – раздражённо спросил Петрусенко. Его начинал злить собственный страх. Он тяжело сопел, рука его больно стискивала Стёшину плечо. – Ну, где тут твой склеп?

– Вон там, – прошептал Стёшин и показал на тот конец галереи, где мелькнул призрак.

– Идём, чего встал? – Младший сержант довольно чувствительно толкнул Глузача.

Двинулись дальше. Молния ещё несколько раз полыхнула из того же окна, но её блеск, вливавшийся в темноту галереи, уже не походил на человеческую фигуру. Солдаты добрели до следующих ступенек, спустились и оказались перед обитыми ржавым железом дверями.

– Пришли, – шёпотом сказал Стёшин. – Это и есть склеп…

Алабердыев попытался распахнуть створки, но они не поддавались.

– Заперто, – сказал он.

– Ребята, а может, не надо? – ныл Мелентьев. – Я вас до самого дембеля поить буду за свой счёт…

– Не скули, – Петрусенко встряхнул его. – Это всё-таки лучше, чем остаться без почек. Другой бы на твоём месте спасибо сказал… Ничего, утром мы за тобой придём.

– Дай я попробую, – к дверям приблизился Лобзов.

Он вынул из кармана нож с выдвижными лезвиями. Орудуя им, ефрейтор в две минуты справился с немудрёным механизмом ржавого запора.

Алабердыев потянул на себя дверную створку и она отошла с долгим и жалобным скрипом. За дверью царила кромешная тьма.

Солдаты втолкнули туда упиравшегося Мелентьева и захлопнули за ним дверь. В неё тотчас отчаянно забарабанили, но на вопли и стук несчастного шулера уже никто не обращал внимание. Все думали только о том, как бы побыстрей убраться отсюда.

Дверь торопливо заперли и бегом припустились за Стёшиным. Эхо, похожее на скрежет открываемой крышки гроба, сопровождало их неотступно; свет молний, врывавшийся в окна, уже совершенно определённо походил на белую человеческую фигуру.

Вбежав в комнату, где их дожидались новобранцы и горела свеча, они первым делом схватились за недопитую бутылку. Вырывая её друг у друга, они выдули всё до последней капли.

Глава вторая,
в которой Мелентьев чудесным образом попадает в объятия молодой красавицы

Мелентьев ещё раз в отчаянии ударил кулаками по ржавой обивке. Бесполезно. Бывшие дружки ушли, удрали. Он привалился к двери спиной. Тихонько скуля от бессильного страха, сполз на пол и сжался в комочек.

Где-то далеко по замковой крыше прокатывался гром. Странное эхо доносилось тогда из галереи – словно кто-то громадный и тяжёлый, лязгая железом, ходил там по каменному полу. У Мелентьева стучали зубы. А когда его глаза начали свыкаться с темнотой, вдруг будто дурманом повеяло на него. Веки его отяжелели и сомкнулись, на миг ему показалось, что он проваливается в какую-то бездонную пропасть. Но тут раздался звук, похожий на удар гонга. Мелентьев вздрогнул, распахнул ресницы.

Он сидел, привалившись спиной к двери, в просторной, по-старинному убранной зале, озарённой бледно-белым неподвижным светом. Солдат оцепенел от изумления. Откуда тут взялась эта антикварная мебель, эти гобелены, ковры, картины в золочёных рамах? Тускло блестел начищенный паркет; переливались хрустальные подвески люстр; в окнах, словно нарисованный, застыл пейзаж: лесистые уступы гор, луна, облака.

В зале царило безмолвие. В нём не было ни души и ничто не шевелилось. Белые блики и чёрные тени были неподвижны.

После нескольких минут замешательства Мелентьев решил, что попал на съёмки какого-то исторического фильма. Он огляделся в поисках полагающихся в таких случаях кинокамер, юпитеров и проводов. Но ничего этого не было.

Всё в зале дышало совершенно натуральной стариной. Не верилось, что это декорации, хотя свет, который лился из высоких окон, своей безжизненностью вполне подтверждал догадку о съёмочном павильоне.

Обдумав ситуацию, Мелентьев вынужден был согласиться с мыслью, что в замке снимают фильм и что он случайно попал в специально оборудованное съёмочное помещение. Ничего другого просто невозможно было предположить. Выходит, Стёшин ошибся дверью. И как удачно ошибся! Провести ночь в этой чудесной зале куда приятней, чем торчать в склепе с графининым гробом.

Слева что-то пошевелилось. Мелентьев вздрогнул и оглянулся на кровать. Таких кроватей он в жизни не видывал. Над широчайшим ложем возвышался золочёный балдахин, поддерживаемый резными столбами в виде извивающихся змей. Тяжёлые бахромчатые занавеси были расписаны золотыми птицами и цветами; ножки кровати изображали головы драконов. Не кровать, а миниатюрный дворец!

Занавеси балдахина были раздвинуты и Мелентьев увидел, как на белоснежном ложе приподнялось покрывало и под ним обозначились очертания женского тела…

Девушка показалась ему ослепительной красавицей. Особенно когда она сбросила с себя покрывало и обнажилась вся – стройная, глянцево-белая, с высокой грудью и рассыпанными по плечам светлыми волнистыми волосами.

Изумлённый стройбатовец подошёл к кровати.

– Ты кто? – спросил он. – Тебя оставили одну, что ли?

– А ты кто? – в свою очередь спросила незнакомка.

– Могла бы догадаться, – Мелентьев окинул взглядом своё рабочее обмундирование и сапоги. – Мы тут недалеко делаем ремонт. Помещения расчищаем под склад… У вас что – кино снимают?

Незнакомка, похоже, не поняла его. После недоумённого молчания она вдруг словно спохватилась, улыбнулась игриво и подвинулась на кровати, явно приглашая молодого человека лечь рядом.

Мелентьев хитро сощурился, глянул по сторонам.

– А где остальные? Ты одна?

– О, не беспокойся, кроме нас здесь никого нет, – в глазах девушки запрыгали радостные огоньки.

– Вдвоём нам будет веселее, да? – Мелентьев подмигнул ей. – Не возражаешь?

– Нисколько, мой ясноокий сударь!

Мелентьев засмеялся, торопливо стянул с себя пропахшую потом и краской рубашку.

– Ух ты, шикарно жили графья! – закричал он, погружаясь коленями и руками в пуховую перину. – Это тебе не солдатская койка!

Он недоговорил – холодные и сухие губы впились ему в рот, а тело обвили гибкие конечности незнакомки.

– Эй, полегче, милашка, у тебя руки костлявые, как грабли!

– Ты мне люб, милый юноша. Возьми меня… Возьми меня скорее… – Она прерывисто дышала, глаза её туманились. – Ты видишь – я жажду любви…

– Только не тискай так, – кряхтел Мелентьев, – а то у меня синяки будут от твоих пальчиков.

– Не имею сил сдержать чувства, мой ясноокий сударь! Целуй меня, входи в моё тело, на эту ночь я твоя рабыня…

– Какой я тебе «ясноокий сударь». Ты что, не вышла ещё из роли? Всё репетируешь? – Мелентьев устроился на ней удобней. – Это вы из каких же времён снимаете?

– Здесь всё, как было в году тысяча семьсот пятьдесят четвёртом от Рождества Христова, – ответила она.

– На эти декорации, наверно, куча денег угроблена… А всё же, почему ты тут одна?

– Пустое, сударь… Не заботься о таких пустяках… Отчего ты медлишь войти в меня? Или я недостаточно хороша?

Она была подвижная как ящерица и как будто вся состояла из выпирающих костей. Временами Мелентьеву казалось, что он обнимает не женское тело, а скелет, из которого торчат окаменевшие рёбра. В такие мгновения его пронизывал какой-то неосознанный, глубинный ужас. Он вздрагивал, и тотчас ощущение ужаса пропадало. Он теснее прижимался к упругому телу красавицы.

Она льнула к нему, её губы сновали по его лицу, белые руки обвивали его плечи. В азарте любовной игры она откинула его на спину и изогнулась над ним, в сладостном нетерпении подавшись вперёд. И Мелентьев, наконец, «вошёл в неё»…

«Ну и дырка у девочки, в самом деле, – мелькнуло в мыслях молодого солдата. – Похожа на щель в заборе…»

В момент введения члена во влагалище ему показалось, что между ногами красотки ничего нет, кроме шершавых костей.

Но это ощущение было мимолётным и не успело оформиться в сознании как ясная мысль. Любвеобильная киноактриса прочно овладела его интимным органом, сжала его бёдрами и продолжала энергично содрогаться, с каждой минутой усиливая темп этой дьявольской скачки. Из её губ вырывался сухой хрип, в полузакрытых глазах вспыхивали огоньки…

Наконец и Мелентьев застонал от наслаждения, задёргался в такт движениям партнёрши. Брызнула сперма…

И в этот миг произошло нечто дикое и совершенно невообразимое. Зала погрузилась в темноту. Если бы Мелентьев мог видеть в ней, он лишился бы чувств от ужаса. Он лежал не на кровати, а в широком гробу, и вместо полногрудой красавицы к нему льнул скелет!

Из пустых глазниц почерневшего черепа вылетели два жёлтых огонька и впились ему в грудь. Тело солдата непроизвольно дёрнулось. Безжизненный скелет, потеряв устойчивость, отцепился от него и рухнул на дно гроба.