Текст книги "2010 A.D. Роман-газета"

Автор книги: Игорь Волознев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Он рассказал, что во время суда по поводу выставки к нему подошли молодые люди, которые сказали: «А сейчас мы всех вас будем потихоньку уничтожать». Угрозы повторялись и позже. Однако всерьез их он все-таки не воспринимал.

– Если все-таки предположить, что Анна убита и это была месть за участие в нашумевшей выставке, то вряд ли первой в очереди должна была стоять именно она. Мне трудно поверить, что ее работа вызвала у кого-то такое негодование, что художницу убили, причем на территории другого государства.

11 апреля

Полиция Германии объявила, что, возможно, найдено тело российской художницы и поэтессы Анны Михальчук. Труп был обнаружен в озере, в самом центре Берлина, неподалеку от моста Мюлендамм. Со времени пропажи художницы прошло почти три недели, и тело находится в очень плохом состоянии. Чтобы точно опознать погибшую, необходимо дождаться результатов экспертизы.

Михальчук, известная участием в антихристианской выставке, исчезла ровно в Страстную пятницу. Полиция предполагает, что скорее всего женщина покончила с собой.

14 апреля

Философ Михаил Рыклин, супруг пропавшей в Берлине российской художницы Анны Михальчук, опознал тело своей жены, которое на прошлой неделе нашли полицейские. Поскольку тело пролежало в воде несколько недель, то опознать его удалось лишь по обручальному кольцу и нескольким особым приметам.

У следствия практически нет сомнений и в том, что Михальчук добровольно рассталась с жизнью. Представитель берлинской полиции заявил:

– Никаких следов насилия на теле не обнаружено, а вскрытие показало, что женщина захлебнулась водой. Очевидно, перед нами все-таки самоубийство.

На этом дело можно считать закрытым.

Эпилог
ЭР-200. Конец осени

В наушниках играет Ассаи:

Принимай меня, город,

ведь мы твои дети!

Рожденные на набережных-призраках,

а значит, знающие путь смерти.

1

До самого Валдая небо было абсолютно ясное. А потом на нем мелькнуло облачко. А потом еще одно. Еще через полчаса тучи уже висели над самой крышей вагона, а в десять вечера поезд въехал в зону вечного петербургского дождя. Снаружи мелькали вымокшие рощицы, чумазые станции, а в основном какое-то серое ничто. Так выглядела моя родина. За те дни, пока меня не было, она совсем не изменилось.

Плейер я выключил и просто сидел у окна, смотрел на дождь. Рассматривать там было нечего, но я все равно смотрел. Ехать оставалось еще часа полтора. И из пункта «М» я наконец приеду в пункт «П». Из пункта «Money» в пункт «Пустой карман». Из города «Много чего» в город «Полное отсутствие». Вместо того чтобы остаться там, где «Мегауспех», я наконец попаду в родное «Поражение». От этих мыслей я непроизвольно улыбался.

2

А ведь еще утром я и не собирался никуда из Москвы уезжать. Позавтракать мы с Кириллом отправились в круглосуточный клубик на станции метро «Китай-город». Когда-то клубы считались местом, где куется современная культура, но эти времена давно в прошлом. Сегодня клубы годятся только на то, чтобы недорого там позавтракать.

У входа в клуб висела выцветшая афишка группы «СтраХ УЙдет». Чуть ниже – еще одного коллектива, который назывался «Продул ВсуХУЮ». Я поискал глазами, нет ли где-нибудь рядом афиш, рифмующих слово «звезда», но, похоже, так далеко фантазия музыкантов не простиралась.

Внутри играло радио. Илья Лагутенко пел про девочку, которая проснулась ночью. Песня была неплохой, хотя пик ее популярности и пришелся на конец прошлого тысячелетия. Ждать официантку пришлось очень долго, а когда она все-таки пришла, Кирилл сразу же стал ей хамить. Строить официанток – чисто московский вид спорта. Мне участвовать в поединке не хотелось. Я сел возле окна и стал просто смотреть наружу. Там лежала Москва. Как обычно, она больше всего напоминала Шанхай. Прямо напротив кафе висел здоровенный биллборд с лицом улыбчивого политика.

Маленький, я жил прямо на набережной Невы. Из окна открывался вид, лучше которого нет ничего. Правда, время от времени тогдашняя власть его портила: прямо на фасад Финляндского вокзала по праздникам вывешивались постеры с лицами членов Политбюро. На фасад Большого дома на Литейном тоже. Куда ни взглянешь – везде уверенные в себе бюрократы. Небожители, взявшие на себя заботу о благе простых смертных. В те годы мне казалось, что даже конец света будет не очень дорогой ценой за то, чтобы эти портреты наконец исчезли с фасадов домов. И конец света все-таки случился, и портреты исчезли. Девяностые стали для страны трудным временем, но, как бы тяжело ни было, я всегда знал: дело того стоит. Боги-бюрократы больше никогда не станут смотреть на меня со своих гигантских портретов. И вот я сидел в клубе в самом центре Москвы, а ровно напротив клуба висел здоровенный портрет улыбчивого политика.

Записав все, что перечислял Кирилл, официантка посмотрела на меня.

– А что будете вы?

– Кофе.

– Кофе? Что-нибудь еще?

Я полистал меню и попросил принести мне еще бутылку воды. Стоила она столько, будто девушка планировала доставить эту воду мне, умирающему, непосредственно в центр Сахары.

– Это все?

– Да.

Официантка записала и ушла. Кирилл довольно громко назвал ее дурой. Помолчал, поерзал на стуле, а потом спросил:

– Ты будешь продавать квартиру?

– Какую квартиру?

– Свою. В Петербурге.

– Тебя интересует, буду ли я продавать свою петербургскую квартиру?

– Да. Ты будешь?

– С какой это стати мне ее продавать?

– Чтобы купить квартиру в Москве. Или ты так и планируешь ночевать в моем кресле?

– Тебе не нравится, что я сплю в твоем кресле?

– Relax. Нравится. Не в этом дело. Просто если ты собираешься покупать квартиру, то делать это лучше сейчас, пока цены опять не скаканули. Через полгода за такие бабки, как сегодня, ты уже ничего не купишь.

Кроме нас, народу в клубе в общем-то не было. Только небольшая стайка тимати: одинаковых ребят в солнцезащитных очечках и дурацких кроссовках. Крепкие, молодые, с хорошими зубами. Вместе они напоминали рекламную фотографию какого-нибудь фастфуда. Когда-то, очень давно, я бывал на самых первых r’n’b-вечеринках в Петербурге. Их проводил диджей с очень сложносочиненным псевдонимом, хотя все звали его просто по имени – Федор. Тогда под r’n’b имелась в виду все-таки музыка, а не бесконечные разговоры на тему, как много у всех нас денег и куда, черт возьми, их девать, а?

Кирилл объяснял, что мою петербургскую квартиру продать нужно как можно быстрее. Пусть даже я немного потеряю в бабках, но медлить тут нельзя. Лучше всего договориться с каким-нибудь агентством и вдуть недвижимость им, а самому хватать бабки и бегом в столицу.

– Пусть ты купишь чего-нибудь не очень качественное и далеко от центра. Это не важно. Сейчас тебе главное – закрепиться здесь, а развернешься попозже. Перевезешь сюда жену, и если у вас появятся дети, то они родятся уже москвичами. Не кем попало, а москвичами, понимаешь?

Я сказал «понимаю» и съежился от ужаса. Обжигающий эспрессо показался мне просто водой. То, что говорил Кирилл, было очень логично – и совершенно безнадежно. Продать мою квартиру в петербургском центре. Получить бабки за вид из окна, лучше которого нет во всей Европе. И купить недвижимость в районе, название которого я не способен даже толком произнести. Ради того, чтобы мои еще не родившиеся дети были москвичами… Были бы теми, кем я всю жизнь отказывался быть… Любили бы все то, что не люблю я.

– А через несколько лет подкопишь денег и переедешь поближе к центру. Вряд ли внутрь Садового кольца, но в пределах часа езды на машине от Кремля. А уж дальше – как пойдет.

Один из r’n’b-пареньков выбрался из-за стола, подошел к стойке бара и стал пересчитывать купюры. Он пересчитывал их, потом рылся по карманам и пересчитывал снова. Продолжалось это довольно долго. Денег пареньку не хватало даже на самую маленькую кружку пива. На футболке у него крупными буквами было написано: «I’M FUCKING RICH».

Я вытащил из пачки новую сигарету, покрутил ее в пальцах. Потом бросил на стол и все-таки сказал:

– Знаешь, Кирилл, я совсем не хочу продавать свою петербургскую квартиру.

– Не хочешь?

– Нет.

– Я сперва тоже не хотел. Петербургский патриотизм, белые ночи, все такое. Да только в твоем прекрасном Петербурге хорошо умирать. Приползти на Васильевский остров и двинуть коней. А жить все-таки лучше здесь.

– Чем лучше?

Он только пожал плечами:

– В любом случае выбора-то у тебя нет.

Это-то и было самым обидным. Выбора, похоже, действительно не было. Привезенный из Африки гонорар давно кончился, а найти хоть какой-то заработок в Петербурге я так и не сумел. Пора было звонить жене и говорить, что мы переезжаем в район Орехово-Кокосово, чтобы отныне считаться стопроцентными москвичами.

Я встал из-за стола и протянул Кириллу руку:

– Пока!

– Ты куда?

– Уезжаю. Домой.

– Уезжаешь?

– Да. Счастливо.

– Погоди, ты же не собирался никуда уезжать.

– Просто я еще не знал, что мне пора. А теперь вот знаю.

Прямо из кафе я поехал на Ленинградский вокзал. Покупать билет домой. Возвращаться в мой собственный город. Единственный на планете. Туда, где только и возможна нормальная жизнь.

3

Улыбчивый политик все еще подмигивал мне со своего биллборда. Я улыбнулся ему в ответ и бодро зашагал к метро. На плакате мужчина выглядел симпатичным, но как-то я видел его в реальности, и это было жалкое зрелище. Плохой цвет лица, мешки под глазами – наверное, больная печень. В том году в Петербурге проводилось какое-то важное политическое мероприятие… Не помню, в чем там была суть, но в город приехала целая толпа этих ребят с плакатов. И редактор газеты, для которой я тогда писал, попросил меня на мероприятие заскочить.

В том году моя жизнь развалилась окончательно. Мне будет нелегко объяснить вам, в чем именно состояла суть тогдашних проблем, но если вкратце, то я просто не понимал, зачем происходит все то, что со мной происходит. Зачем я просыпаюсь по утрам и почему мне было не умереть еще лет десять тому назад? Прежде всегда оставалась иллюзия, будто неприятности – штука временная и все наладится. Вот закончу школу, и тогда… Вот получу работу получше, и тогда… Вот доживу до зарплаты, сумею не напиться, и уж тогда… Иногда я пытался представить, как будет выглядеть мой некролог. По всему выходило, что написано там будет что-то вроде: «Непонятно, зачем родился, бестолково провел отпущенное время, а потом нелепо умер».

Чтобы не думать обо всем этом, я много пил, но от этого острые вопросы становились еще острее, и когда я резал о них свои пальцы, то пить приходилось еще больше, а тут еще этот вечный петербургский дождь… В общем, хуже, чем в том году, мне не было никогда.

Мне предложили пост главного редактора самого первого в стране глянцевого журнала. На этой должности я проработал всего два с половиной месяца, а потом задумался над тем, что делаю, и просто перестал выходить на работу. Даже не стал забирать из редакции свои вещи. Вскоре после этого я попробовал жить в Нью-Йорке. Долго оформлял визу, долго копил денег на билет. Уехал навсегда и через неделю вернулся обратно. Когда приятели спрашивали, в чем дело, я отвечал, что в Нью-Йорке совсем нет дождя и не понятно, что делать с жабрами, которые я успел отрастить себе в Петербурге. Главное, чем я занимался в то время, – это собственными руками ломал все то, что нормальные люди хранят и преумножают.

К концу девяностых я докатился до самой затрапезной ежедневной газеты в городе. Ниже падать было уже некуда. Редактор этого фигового листка как-то попросил меня зайти к нему в кабинет и спросил, какие планы у меня на вечер. Не мог бы я сходить на важное политическое мероприятие? Я сказал, что мне все равно. Это было правдой. Вечером я мог сходить на важное политическое мероприятие. Или на панк-рок-концерт. Или остаться дома. Или улететь на Луну. Мне было абсолютно все равно.

– Вот приглашение. Утром сдайте, пожалуйста, строк двести – триста.

– Хорошо.

Редактор посмотрел на меня внимательно. Наверное, ему хотелось добавить что-то вроде: «И смените эту рожу на что-нибудь поприличнее», но он промолчал. Мероприятие проводилось в тесном Таврическом дворце. Внутри бродили все, кого вы имеете в виду, произнося слово «власть». Кинь в помещение гранату, и государство придется строить с чистого листа.

Охранники долго не хотели верить, будто я действительно журналист. Но поверили-таки. Я прошел внутрь, подозвал официанта, выпил все, что стояло у него на подносе. И только после этого огляделся. Часть присутствующих я знал в лицо, а насчет тех, кого не знал, тоже ни капельки не сомневался: самая что ни на есть власть. Все они бродили по залам и без конца общались. Разговаривали. Спрашивали мнение собеседников, внимательно его выслушивали и что-то говорили в ответ.

Разговаривать этим ребятам нравилось. Половина из них начинала карьеру с того, что разводила на бабки тупых коммерсантов, а вторая половина – с того, что не давала развести на бабки себя. Искусством переговоров и те и другие овладели в совершенстве. Так что, когда теперь все эти ребята выезжали за рубеж, чтобы провести переговоры с иностранными правительствами, шансов у тех просто не было. Цену на российский газ переговорщики определяли так же ловко, как когда-то обыгрывали лохов в наперстки.

Я побродил по залу и выпил еще бокал алкоголя. В принципе, на двести – триста строк впечатлений мне уже хватало и можно было двигать домой. Вернее, не домой, а туда, где я стану пить дальше. Хотя, с другой стороны, снаружи, как обычно, шел дождь, а напитки в Таврическом дворце раздавали бесплатно. Так что зачем куда-то идти? Я все сильнее накачивался алкоголем, рассматривал людей в зале и думал о том, что глупо ждать, будто моя страна хоть когда-то изменится. Какой она родилась, такой и помрет.

В последнее время, когда при мне произносят слово «Россия», я не очень понимаю, о чем речь. Говорящие явно имеют в виду что-то прекрасное, но что, – не могу понять я. Может быть, дело в том, что у моей страны всегда было две стороны. В ней живет сто сорок миллионов населения и еще полторы тысячи людей, которые называются «власть». Первые живут не очень. Перебиваются с хлеба на квас, терпят все возможные унижения, штопают носки и без конца собирают справки. Вторые могут позволить себе все. Даже такое, что невозможно представить. Прорыть тоннель подо всей Сибирью. Запустить человека на Марс. Колонизировать Антарктиду. За удачный blow-job купить секретарше титул «Мисс планета Земля».

Если прищурить один глаз, то страной можно восторгаться. Почему нет? В конце концов, Россия выиграла все войны, которые вела, и добилась всех целей, которые перед собой ставила. Если прищурить второй, то ее можно жалеть. Потому что все эти победы построены на костях, и вообще в своей собственной стране каждый из нас почти гастарбайтер. Но вот я в тот вечер болтался, безнадежно пьяный, по Таврическому дворцу и чувствовал: впервые в жизни ситуация видна мне с обоих глаз. Я отлично видел, как затянутая в латекс госпожа стегает хлыстом своего раба, но тот и не думает вырываться. Ведь каждый удар – новый оргазм. Власть и население подходят друг к дружке, как меч и ножны, и полторы тысячи человек ведут себя столь надменно по одной-единственной причине: сто сорок миллионов остальных это вполне устраивает.

Курить в зале было нельзя. Я стал понемногу протискиваться к выходу. По дороге наступил на лакированный ботинок одному из самых богатых людей страны. Тот повернул ко мне круглое лицо, опустил глаза на ботинок и, наверное, собирался что-нибудь сказать, но, посмотрев в мое пьяное лицо, хамить передумал и отвернулся. Некоторое время я подумывал, что, может быть, сказать что-нибудь стоит мне, но тут на мое плечо сзади легла рука.

Я обернулся. Это была моя одноклассница Юля. Девушка, волосы которой пахли горько. Она смотрела в мое пьяное лицо и улыбалась.

– Вы помните меня? – спросила Юля, и пол вдруг ушел у меня из-под ног.

4

Посадку еще не объявляли, но поезд ЭР-200 уже стоял на платформе. Я прогулялся вдоль состава, поговорил с проводниками. Первый мне отказал, сказал, что у него все забито. Зато второй сразу согласился подбросить меня до Петербурга и назвал цену. Цена меня устроила.

– Садиться в вагон?

– Не сейчас. Поброди пока. Минут за пять до отправления подходи, хорошо?

– Хорошо.

Я вернулся в здание вокзала. Купил себе в дорогу пачку сигарет и коробку апельсинового сока. Потом распечатал пачку: внутри оказались и вправду сигареты. Порассматривал витрину с CD. Просто постоял. Поднялся в зал ожидания на втором этаже. Порылся в рюкзаке и там, в боковом кармане, отыскал путеводитель «Lonley Planet» по Восточной Африке: Сомали, Эритрея, Эфиопия. Я брал его с собой, когда ездил в те края последний раз, а потом просто забыл выложить.

До отправления оставалось больше получаса. Заняться было нечем. Я полистал путеводитель. Про Эфиопию даже что-то почитал. Путеводитель утверждал, что эфиопам есть чем гордиться. Во-первых, их страна – оплот православия в Африке. Средний эфиоп никогда не слышал о том, что где-то в мире есть другие христианские страны, а если вы ему об этом скажете, он ответит, что скорее всего там живут одни еретики. Во-вторых, Эфиопия первой из африканских государств стала строить социализм. Эфиопские комиссары расстреляли своего императора, правда, построить рай на земле все равно не смогли, и сегодня внуки тех, кто совершал революцию, носят значки с лицом расстрелянного самодержца и жалеют о том, что история их страны пошла именно так, как она пошла.

Читать тоже надоело. Я убрал путеводитель обратно в рюкзак. То, что там было написано, совсем не напоминало ту Эфиопию, в которой я был каких-то четыре месяца тому назад. Реальную Эфиопию населяли вечно пьяные мужчины и женщины, готовые прямо на улице за просто так отдаться любому белому туристу. Ни до православия, ни до социализма там давно уже никому нет дела. Это была неплохая страна. Просто ее жителям было абсолютно наплевать на все на свете. Им хотелось простых радостей. Чего-нибудь вроде выпить и посидеть перед теликом. Больше ничего.

Я спустился обратно на первый этаж, вышел на улицу и выкурил сигарету. Не знаю почему, но я здорово нервничал. Чувство было такое, будто я приеду домой и сразу же произойдет что-то хорошее. Так ждешь Нового года: знаешь, что ничего особенного не случится, и все равно не можешь сидеть спокойно.

Может быть, это я просто соскучился по жене? Мне не хотелось об этом думать, да только в голову все равно лезли мысли, что, когда приеду, наверное, сразу полезу в ванную… просто чтобы принять душ… и может быть, жена на минутку заглянет ко мне… спросит, не нужно ли принести чистое белье?.. или полотенце?.. сзади на шее у нее белые завитки волос… я отлично их помнил… трогательные белые завитки… а еще лучше я помнил их запах.

Волосы моей жены пахли горько.

5

В большом зале Таврического дворца она положила руку мне на плечо, первой заговорила со мной, и я растерялся. Она спросила: «Вы помните меня?», а я вместо того, чтобы ответить, стал думать, почему же она обратилась ко мне на вы. Ведь мы знаем друг друга с самого детства. И когда-то целовались на скрипучем диване у одноклассника. Почему на вы?

Она смотрела мне в лицо. Я чувствовал, что пауза затягивается, но не мог сообразить, что в таких случаях говорят, начал паниковать и сказал в результате совсем не то, что хотел. Пробубнил, что типа да-да. Припоминаю, когда-то виделись. Я был совсем не готов к этой встрече. Ответ был самым глупым из всех возможных. Хотя предыдущие несколько лет не проходило и дня, чтобы я о ней не думал.

Мы о чем-то заговорили. Юля смеялась. От смущения я сразу выпил еще сколько-то бюрократического алкоголя, и он оказался крепче, чем я думал. Так что подробности вечера я помню далеко не все. Это расстраивает меня. Мне хотелось бы помнить каждую секунду, перебирать их, как драгоценности, а я не могу и жалею об этом.

Из Таврического дворца мы ушли почти сразу, и дальше я помню танцы в полуподвальном клубе. Скорее всего именно там первый раз за вечер я потянулся ее поцеловать, но подробности утонули в водке, которую мы оба пили в кафе, рядом с клубом, чтобы не платить втридорога внутри. Я обеими ладонями прикасался к ее телу, а она опять смеялась, и хотя мы все еще были на вы, однако всего через несколько часов свет осеннего фонаря падал из окна на ее голый живот, а я лежал рядом, тоже голый, и не мог поверить, что все это происходит, а потом протянул руку к бутылкам, стоящим возле кровати, и чуть не свалился на пол, а она опять громко смеялась.

Кожей я прижимался к ее коже. Она без конца курила. Наверное, тоже нервничала. Мы были вместе всего несколько часов, но разговаривали почему-то о свадьбе. О том, что поженимся прямо в ближайшее время. Идея не казалась странной ни ей, ни мне. Принципиальная договоренность была достигнута, и теперь мы обсуждали детали. Я зажмуривался и не мог поверить, что снова чувствую запах ее волос, который до этого многие годы подряд разве что снился мне в эротических снах.

Шепотом я говорил ей:

– Я ведь одна сплошная проблема. И жизнь у вас будет нелегкой.

Она затягивалась сигаретой, и огонек освещал ее красивое лицо:

– Я знаю.

За пару лет перед этим я почти умирал. Зачем жить дальше – было совсем непонятно, и каждый день я думал только о смерти. На какой-то Новый год все за столом вдруг стали говорить: давайте вспомним уходящий год! Давайте вспомним, каким он был! И я по-честному попытался вспомнить вместе со всеми, но не смог. Потому что жизнь моя состояла из ничего. Если бы тогда мне сказали, что все только начинается, я бы не поверил. А оказалось, что так и есть: все действительно только начиналось.

Решение оказалось не простым, а очень простым. На пафосной вечеринке в Таврическом дворце я встретил одноклассницу Юлю. В тот же вечер мы решили пожениться, и дальше я был совсем-совсем счастлив.

– Я ведь сложный. Очень.

– Зато мы будем вместе.

– Я никогда не буду ни богатым, ни знаменитым.

– Ха! Конечно, не будете!

– Иногда нам будет нечего есть.

– Меня не очень это пугает.

– У меня никогда не будет ничего из того, чем принято хвастаться.

Она наклонилась к самому моему лицу и тихонечко сказала:

– Зато мне всегда будет с тобой интересно.

В комнате негромко играло радио. И я все ждал, что сейчас… вот сейчас в нем заиграет песня про осень в парке и капюшон. А она все не играла. Я был здорово пьян, а Юля лежала рядом. Вечер начинался как обычно, а закончился так, что лучше не придумаешь, и единственное, чего не хватало, – это чтобы певец Владимир Кузьмин все-таки спел эту свою песню.

Какое-то время я думал о том, когда же он все-таки ее споет, а потом спросил:

– Ты не шутишь? Всерьез выйдешь за меня?

Она ответила совершенно серьезно:

– Выйду. И даже рожу тебе детей.

Помолчала и добавила:

– Всегда хотела только этого.