Текст книги "Икотка (СИ)"
Автор книги: Игорь Солопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Солопов Игорь
Икотка
Домовой
Утро. Хорошо на улице, свежо. Солнце светит, но еще не припекает, птицы трезвонят радостно. Красота! Хоть лето и к концу пошло, а осенью пока и не пахнет. Август только наступил. Любил Степан это время. С детства еще. Только его и ждал круглый год. Все вокруг весну любили, когда природа пробуждается, силу набирает, а ему конец лета подавай. Дед говорил, что самостоятелен Степан не по годам, оттого и привлекает его в природе не дурная, гулящая молодость, а разумная и сильная зрелость.
Решил Степан до деревни съездить. Закупиться всяким в местном магазине, газет на почте получить, да с приятелями лясы поточить, узнать, что в мире происходит. Давно никуда не выбирался, а тут еще и захворали все вместе – после того как кошку из дома выкинул. Правду, видать, старики говорят, мол, кошек обижать нельзя – болеть сильно будешь. Так оно и вышло. Леся отца тогда долго ругала: «Зачем Мявку выгнал? Пусти обратно. Ну и что, что посуду побила? К счастью ведь. Ну и пусть зеркало разбила – не случится никакой беды, суеверия это дремучие. Смотри, как Андрейка без нее плачет, да и вообще, пусто в доме стало!» Про беду, стало быть, суеверия, а про счастье – нет. Вот чудна-то, вся в мать! Анюта тоже только в хорошее верила... Мявка! Что за имя такое? Хотя кошке подходит. А ведь без нее и правда в доме не то стало. Попросилась она тогда домой пару дней, поорала под дверью, и не являлась больше. Как бы не сгинула в лесу. Вернется – обязательно пустить надо.
Задумался Степан и не заметил, как время пролетело. Только до деревни доехал, как из-за сарая выбежал кто-то, и прямо на телегу, чуть под колеса не угодил. Лошадь заржала с перепугу, только что на дыбы не встала. Степан натянул поводья – телегу развернуло в сторону, пыль столбом.
– Куда прешь, чучело, под ноги смотри! – крикнул в сердцах Степан и спрыгнул с телеги. – Эй! Ты живой там?
В пыли зашевелилось, стало подыматься. И впрямь чучело! Одежда пыльная, грязная, кто такой, не разобрать. Чучело встало, промычало что-то, отплевываясь, утерло лицо.
– Демка, ты, что ли? Ты как, парень? Куды ж ты летишь так, сломя голову, покалечиться ведь мог! Дай-ка помогу.
Степан взял Демку за плечи, стал осматривать. Парень вдруг резко извернулся, отпрыгнул и был таков.
– Демка! Демьян! Стой! – крикнул Степан вслед. – Вот холера окаянная...
Сплюнул с досады, уселся на телегу, двинул дальше.
***
Кузьмич по традиции перед работой заваривал чай. Повелось так давно, еще от предыдущего почтальона, деда Терентия, а может, и раньше. Терентий давно уже помер, да и Кузьмич разносил письма уже не один десяток лет, но ритуал этот до сих пор выполнялся исправно. Каждый день, из года в год, ровно в восемь утра, как только пришел на работу, первым делом в одну и ту же банку наливалась вода и в нее погружался маленький древний кипятильник. В кружку насыпалась заварка, а когда вода закипала, нужно было немного посмотреть на пузырьки, а потом из банки, завернутой в полотенце, чтобы не обжечься, перелить кипяток в кружку. Все это стояло долгих пять минут, заваривалось и благоухало, а затем в кружку кидался сахар, обязательно кусковой, немного – полкусочка, больше нельзя, после чего чай громко размешивался. Кузьмич всегда проделывал это с наслаждением и трепетом, как учили. Ждал с нетерпением каждого утра, ведь дома чай почему-то не получался таким вкусным. А то что банка и кипятильник до сих пор служили верой и правдой, пережив деда Терентия, Кузьмич считал настоящим чудом и оберегал пуще чужих пенсий.
Чай уже заварился, оставалось только подсластить и помешать, как с улицы знакомым голосом раздалось: «Тпру». Кузьмич заулыбался: удачный сегодня день – и достал еще одну кружку для друга.
***
– Давненько, давненько не заглядывал! Заходи, Степа! – обнялись сердечно. – Случилось чего? Месяц уж как не появлялся.
– А-а! – Степан махнул рукой, – и не спрашивай. Заболели мы тут, да все разом. Я уж и забыл, когда хворал последний раз, а тут... И хворь какая-то странная. Все дни как в тумане. И чувство такое, вроде как телом своим издалека управляешь и доходит все до него с запозданием. И слабость, немощь в теле, мерзко так, бррр, как вспомню...
– Ох, тудыть! Хорошо, что обошлось! Внучок-то, внучок твой как, Андрейка?
– Нормально все с ним, раньше нас с Лесенькой оклемался. Мы вповалку лежим, а ему хоть бы хны. Орет, хохочет сам с собой! Играться требует. Будто бережет его кто. Крепким парнем будет. Богатырь! – Степан показал кулак. – О какой!
– А я уж сам было к тебе намылился, да дорога неблизкая. На телеге трястись или лесепеде еще полбеды, только мне со своим диабетом далеко не убежишь – есть-то по расписанию надо, сам знаешь. Оно, конечно, верно, можно и с собой снеди набрать, да боюсь окочуриться по дороге, где-нибудь в кустах. Станет плохо – и кирдык...
– Как тогда?
– Ага! Или хуже... И вообще, Степа, бояться я стал.
– Ну-ка, ну-ка, – удивленно поднял брови Степан. – Ты, да бояться? Что это с тобой, Леня?
– Да-да, бояться... – почтальон засмущался, отвернулся. – Постоянно боишься. Тревожность какая-то появилась, беспокоит что-то. И настолько глубоко забралось, что даже в сортире сидя и то думку думаешь. И тоскливо так, страшно, аж взвыть охота и бежать, бежать. Куда угодно, лишь бы подальше.
– Так на горшке-то самое время думать, – рассмеялся Степан. – Где же еще, ежели не там?
– Все шутковать тебе! Я же на полном серьезе тебе говорю. Сердце открываю! Думаешь, легко мужику в страхе признаться? Стыдоба! – надулся Кузьмич, и тут же наклонился ближе к Степану и продолжил, но уже безумным, заговорщическим шепотом. – Лежишь, Степа, ночью, и помереть страшно. Думается, вот уснешь сейчас, и не проснешься боле. Глаза боишься закрыть, чтоб не заснуть. А еще пошевелиться страшно. И кажется, что по деревне ночью недобрый кто шастает. По окнам глядает, высматривает чего-то...
– А шевелиться-то чего боишься, я не понял? – перебил лесник, но уже тоже шепотом.
– Дык, ежели пошевелишься, заметит он тебя и душу заберет. Вот лежишь так, трусишь, и заснешь, незаметно для себя, а по утру-то проснешься, и полегче чуток – жив вроде, не помер.
Тишина.
– Тьфу на тебя, Ленька! Дурак старый, – вскочил вдруг Степан. – Напугал! Чего ж бояться тут в деревне – люди кругом! Мы вон в лесу глухом живем, и то не страшно. Или ты шутку такую измыслил, друга подурачить?
– Да уж не до шуток мне, Степа! И не только мне, – продолжил почтальон, вяло, устало как-то. – Вся деревня страхом тем заразилась. Как хворью какой. Сейчас, как сумерки наступают, так на улице и не встретить никого. Запираются по домам. Деревня как умирает. Серега Кудря, уж на что мужик без царя в голове, тот вообще, поговаривают, в погреб на ночь уходит. А бывает, задержишься до сумерек на почте и крутишь потом педали так, что сердце заходится – лишь бы до дому быстрее. А ведь зима не за горами. Светает поздно, темнеет рано. Что же, вообще из дома носа не казать? Хотя... Может вымрем раньше... Аккурат к октябрю, а?
– Мда! Наговорил ты, Леня! Вроде и околесицу несешь, а проникновенно. Не знаю, что и думать. А не повредились ли вы умом тут все? Вот, давеча, когда к тебе ехал, наткнулся я на Демку. Выскочил он из-за сараев, прям под телегу, чуть не задавил его. Подхожу, смотрю – цел. Помочь ему хотел, а он, как меня увидел, такого стрекача дал! Даром что пятки не дымились. Чего тут с вами со всеми стряслось? Может, пили чего все вместе, а?
– Да какой пили, Степа! – взорвался почтальон. – Куда мне пить-то с диабетом? Страх, говорю, деревней завладел, а ты – пили! А Демка... Его и раньше в деревне не любили, а теперь так вообще. Да что я тебе рассказываю, сам все знаешь. Нет покоя пацану. Гоняют пуще прежнего, колотят, ежели увидят, душу отводят. Вот он и улепетывает ото всех – боится.
– За что же его-то?
– Да как за что? Мать его, как всегда, во всем виноватят. Ведьма, говорят, помирать собралась, вот и решила нагадить. На память, так сказать.
– Что, и впрямь помирает?
– Да кто ж ее знает? На людях она и вправду давно не появлялась. Может, и померла давно, и с того света бедокурит.
– Тьфу на вас! Так вы что, человек пропал, а вы даже не проведали, может, помощь нужна? Да я бы сам после такого проклял. Совсем как нелюди...
– Нелюди не нелюди, а дураков к ведьме соваться нет. Ты на себя чужую рубаху не примеряй, живешь в лесу...
– Погоди-ка, – перебил Степан. – Что за шум снаружи?
Кузьмич выглянул в окно, отодвинув занавеску.
– Ты смотри, чего творит, стервец.
По улице здоровенный кудрявый мужик волоком тащил за шкирку Демку. Демьян сопротивлялся, брыкался, что-то мычал.
– Ты что же это творишь, Серега! А ну, отпусти парня! – выбежал наружу Степан.
– Еще чего. Ты лучше спроси у него, чего он по дворам шкерится да сквозь забор высматривает, а после молоко скисает и чертовщина всякая ночами бродит. Это все он, выродок чертячий! Говори, что вынюхивал у тетки Матрены? Молчишь? У-у, я тебе! – замахнулся Кудря.
– Не тронь парня, кому говорят! – поймал руку Степан. – Сдурел совсем? Чего он тебе сказать может, немой же он.
– Ты, дядь Степан, не лез бы не в свое дело! – закочевряжился Серега, но Демку отпустил. – Не было тебя тут долго, многого не знаешь.
– Парня, значит, я забираю, а ты, ежели такое учинишь еще, – Степан взял Серегу за грудки, – наполучаешь таких затрещин, что башка месяц гудеть будет, никакого пойла не потребуется. Пойдем, Демьян.
Степан направился к телеге, стал отвязывать кобылу. Тем временем вокруг собралась почти вся деревня: кто из-за забора высунулся, а кто и на улицу вышел – поглазеть или подсобить чем. Любопытно же, что за шум, все какое-то развлечение.
– А может и ты с бабкой Нюрой заодно, а, дядь Степан? Родня все-таки, – крикнул Кудря вслед, громко так, на публику. – Может и ты тоже порчу плетешь, в лесу у себя, а? Живешь там один как сыч, бабы у тебя нет, чем там занимаешься – неведомо. И в деревню вовремя не наведывался, как знал все равно. Да и дочка у тебя вернулась, а на людях не появляется, бабы поговаривают, что ребенка нагуляла не пойми от кого. Да весь род ваш – отродье ведовское, тьфу...
Степан замер у телеги, стиснул кулаки, развернулся и пошел обратно к Кудре, лицо стылое, будто убивать задумал.
– Чего несешь, Ирод? – встрял между ними Кузьмич. – Какая порча, совсем мозги пропил? – принюхался и махнул рукой. – А-а... Что с тебя взять, с утра уже набрался. Шел бы ты... к себе в погреб.
***
Телега дернулась и остановилась у покосившегося глухого забора.
– Кузьмич, хорош дрыхнуть, день на дворе, слазь, приехали!
Кузьмич всхрапнул в последний раз, как лошадь, открыл глаза, осмотрелся.
– Говорю же, сплю плохо. Степа, я, это, к ведьме не пойду, лучше здесь покимарю, посторожу.
– Ну, смотри сам. Демка, идем мать проведаем. Ну что ты такой смурной, аль совсем дела плохи?
Демьян в ответ попытался объяснить что-то жестами, но увидел, что не понимают, и нехотя поплелся отворять. Просунул руку в отверстие в заборе, сдвинул засов с обратной стороны, приоткрыл калитку, осторожно заглянул внутрь и, вздохнув с облегчением, зашел. Степан оглянулся на Кузьмича: тот пожал плечами, покрутил пальцем у виска и, запрыгнув на телегу, закурил.
Во дворе на удивление было ухожено. Грядки ровные, прополоты, кусты острижены, все прибрано – благодать. Но как только Степан ступил на крыльцо, в нос сразу ударил запах лекарств и старости. Внутри дух и вовсе стоял нехороший: дышалось тяжело, откуда-то несло кислятиной и помоями. Степана скривило, глаза прослезились, но стерпел. Окна были плотно занавешены, всюду валялась какая-то рухлядь, битая посуда, кучи грязного тряпья, под ногами что-то хрустело. Он обернулся упрекнуть парня за то, что устроили свинарник, но позади было пусто. Демка в дом заходить не стал. Впереди, впотьмах, заскрипело и ухнуло.
– Дема, сынок, ты?
Степан свернул в комнату на голос, споткнулся, чуть не упал, ударился. Вокруг загрохотало, зазвенело, будто целый сервант с посудой опрокинули.
– Развели гадюшник!
– Кто здесь? Кто это? Чего надо?
– Да я это, баб Нюр, – Степан сдернул занавеси с окон.
На старой кровати, укутавшись кучей тряпок, лежала бабка Нюра. Бабка взвизгнула и натянула на глаза замызганный платок, закрывшись от хлынувшего света.
– Тьфу! Ослепил, окаянный! Кто это – я? – бабулька осторожно приоткрыла один глаз. – А ну, отойди против света, разгляжу хоть тебя. Кто такой? Голос знакомый, а лица не разглядеть. Ну кто ж так делает-то, а? Это ж надо! Света столько сразу, думала, глаза полопаются.
– Ладно, бабуль, не ворчи, я это, Степа.
– Степка! – бабка Нюра аж подпрыгнула на кровати. – Вот уж кого перед смертью увидать-то не чаяла. По что пришел? Брать у меня нечего!
– А мне и не надо ничего от тебя.
– А что тогда?
– Говорят, заболела ты, баб Нюр. Вот и зашел проведать, мало ли, помощь какая нужна.
– Я уж думала, на старости лет удивляться разучилась. Ан нет! Удивил-таки бабку опять. Уж от кого, а от тебя, Степа, помощи никак не ожидала.
– Это еще почему? – оторопел Степан.
– Да с чего помогать-то? Отношения добрыми у нас никогда не были.
– А я, баб Нюр, зла таить не привык. И камней за пазухой не держу – тяжело с ними, а пользы нет.
– Доброй души ты человек, Степа. От помощи не откажусь, хоть и помирать собралась. Демка умаялся со мной весь, за всем не поспевает. У самой сил уже ни на что не хватает. А из деревни токмо со страху кто помогать будет. Да и то, наврядли. Вон и Кузьмич с тобой приехал, а заходить не стал.
– А про Кузьмича откуда прознала? Ты, баб Нюр, и впрямь ведьма что ли?
– А ежели и ведьма? Что, всю охоту помогать отбило?
– Да нет. Я в бабкины сказки не верю.
– Не верю... – насупилась вдруг бабка. – Степа, пообещай только, что Демку не оставишь, присмотришь за ним. А то ведь помру, заклюют его здесь совсем.
– Не переживай, не пропадет твой Демка. Одного не оставлю. Ты отдохни, баб Нюр, а я приберусь здесь пока. А то совсем срам развели. Только Демку кликну.
Бабулька тут же уснула, только голову до подушки донесла, будто обухом по голове схлопотала. И захрапела, да так, что чуть стены не заколыхались.
Кузьмича Степан отправил домой, кликнул Демку и принялись за уборку. Вынесли помои, выгребли мусор, отскоблили грязь, где смогли, вымыли полы, пооткрывали окна, чтобы проветрить. Вони дома поубавилось, стало светло и почти уютно. Демка помогал как мог и постоянно улыбался – радовался чему-то.
Провозились с уборкой весь день. Уже в сумерках Степан заторопился домой. Пока он прибирался у бабки Нюры, все нужное для него прикупил Кузьмич, упаковал, собрал, взгромоздил на телегу и теперь уговаривал остаться.
– Ты бы не ездил никуда, оставайся, места хватит. Смотри, какие тучи, ветер поднялся. Ливень знатный будет, с грозой.
– Да куда же я останусь, там Лесенька одна с Андрейкой. Вдруг что стрясется. Одни, в лесу...
– Да что с ними станется за ночь-то? Авось не маленькая, Леська твоя, сдюжит. Ты вокруг посмотри, еще не ночь, а уже не видно ни зги. Куда ты попрешься? Сейчас ливанет, доехать не успеешь. Встрянешь посреди поля, увязнешь в грязи так, что не вытащишь. Вымокнешь до нитки, воспаление получишь, как Анюта твоя. Мертвый ты точно никому не поможешь. Завтра с утра, затемно поедешь, как утрясется все.
Степан задумался на мгновение, потом махнул рукой, запрыгнул на телегу, дернул поводья. Телега тронулась.
– Вот упрямая твоя башка, – крикнул Кузьмич вослед, вместо прощания.
***
Только Степан подъехал к краю деревни, где с утра чуть не сбил Демку, как с неба потекло. Дождь начался не редкими каплями, а сразу ливнем. Вода встала стеной, будто на небе ведро перевернули. Ехать стало невозможно, пришлось поворачивать. Добрался до Кузьмича кое-как, а у того уже все готово: и баня натоплена, и вещи сухие, и стол почти накрыт. Встретил Степана довольный, улыбается – ждал!
– Ну что, Степа, в баньку?
Парились долго, потом за столом сидели до глубокой ночи. Поговорить нашлось о чем, Степан за разговором как оттаял – давно так задушевно не собирались. Да и Кузьмич был доволен – сиял, шире некуда. И про страхи свои забыл, и про опасения. А дождь все поливал...
– Вот ты мне скажи, Степа! Друзья мы с тобой почти всю жизнь, с детства не разлей вода. Ближе тебя, Степа, у меня теперь и нет никого, ты для меня – братка родной. Все вместе прошли, и в огне, и где только не были. Даже горе у нас одинаковое.
– Лень, не начинай, не надо.
– Нет, ты дослушай! Вдовцы мы с тобой. Оба! У тебя еще дочка есть, а у меня детей как-то не получилось. – Кузьмич утер слезу. – Ну я не о том. Вот какая оказия вышла: горе одинаковое, а как по-разному получилось. Я от одиночества к людям подался, а ты наоборот – в себе закрылся, ушел ото всех. Приедешь, парой слов перекинемся, чаю хлебнем и до свидания. Вот почему? Двоим-то с бедой завсегда легче справиться, а мы порознь. Давай, Степа, как раньше вместе держаться, не дури, не будь бирюком.
– Да знаю я, Кузьмич, знаю. Только как Анюты не стало, не могу позволить себе веселья. Я зарок дал – только для Лесеньки жить и скорбеть до конца дней. А теперь вот внучок появился, и радость такая внутри, что не удержать ее. Не справляюсь я с зароком, Лёнь! Для дочки с Андрейкой все сделаю, а скорбеть не могу больше, сил нет, жить хочу. Вот и грызет меня совесть, душу тянет.
– Тьфу! Дурак ты, Степа! Кругом умный, а тут дурак. Сам себе клеть отстроил и себя туда посадил. Ну вот кому нужно, чтоб ты скорбный везде ходил, как бабка-плакальщица? Олесе? А может внуку твому такой дед понравится? Или Анюта тебе рыдать завещала? Все мы тебе добра желаем и счастливым видеть хотим, а Анюта вперед всех. Так что расслабься, живи и память ее не позорь!
Замолчали. Степан думал, взвешивал, Кузьмич не мешал. Тихо стало, дождь перестал, только маятник у часов постукивал да болтался, туда-сюда, туда-сюда. Но вдруг и он умолк. Застыл, где неположено, прямо на полпути – ни вверх, ни вниз. Тишина оглушила и стала звенеть.
– Началось, – осторожно выдохнул Кузьмич.
«И вправду, поменялось что-то...» – подумал Степан, и тут же комок в горле встрял, оттого, что в спину кто-то посмотрел и по стеклу с улицы заскреб, вроде как в окно заглядывал. Степан поднялся, подошел к окну, посмотрел – ничего. Но ведь есть же там кто-то, нутром почуял! Вышел на крыльцо, прислушался – за углом теперь шебуршит вроде. Странно! Нашарил в темноте оглоблю, схватил покрепче, примерил как бить, шагнул дальше. Тут из-за угла как выскочит непонятно кто, маленький, неказистый. То ли обезьянка, то ли гномик, в темноте не разглядеть. Сбил Степана с ног и удирать дальше. Бежит вприпрыжку, скачет через заборы и гогочет, весело ему. Степан припустил было за ним, да понял, что не угнаться. Вернулся в дом, а Кузьмич все так и сидит, будто к стулу прилип, только бороденка от страха подергивается.
– И чего вы тут боялись? – Степан сел напротив. – Только страху зря нагнали.
– Т-ты его в-видел? – промямлил Кузьмич.
– Ага! Видал. Такое увидишь и впрямь помереть можно... Со смеху!
Кузьмич вытаращил глазищи на Степана и только рот молча открывал, не зная что ответить.
– Да, Леня! Я уж стал опять думать, что подшутил ты все-таки, но по глазам вижу – нет! Чего же вы все тут так жидко испугались? Видел я страх ваш. Можно сказать, в глаза ему посмотрел. Только страх этот нестрашный вовсе!
– И к-какой он?
– Маленький, сморщенный, на обезьянку похож.
Кузьмич вдруг подорвался, как ошпаренный.
– Ты думаешь, я обезьянки испугался бы? Я, как ты, в глаза этой твари не смотрел, и морда к морде с ней не сталкивался. Про то, какова она вблизи, сморщенная ли, потешная, я не ведаю, но знаю точно, что добра от нее ждать не стоит. И вот еще что! Сидел я как-то в сортире по ночи, и слышал, как она по огородам шастала. Тяжело так ступала, громко, и дышала, как паровоз. По утру аж забор поваленный нашли. Я тогда в туалет, Степа, очень быстро сходил, а трусом, сам знаешь, никогда не был. А Серега Кудря рассказывал, что шел ночью поддатый – тогда еще все только начиналось – и видит: стоит оно впереди, всю дорогу перекрывши! Здоровое, полтора Сереги ростом. Серегу-то узыркало и как заревет – у Кудри весь хмель за раз улетучился, ну он и дал деру.
– Это после того он в погребе зарываться стал?
– Ну да...
– Кудре-то по пьяни всякое привидеться могло. Сам видел, чего он тут днем устроил. А тебе, Леня, верю. Знаю – зря болтать не будешь. А ты ж все-таки подумай, у страха-то глаза велики, вдруг с испугу чего почудилось?
– Степа! – Кузьмич саданул кулаком по столу, желваки заходили.
– Спокойно, верю! Но странно как-то, я же знаю, что сам видел. Надо покумекать еще. Ладно, ливень-то вроде умолк, да и небо уже посветлело, пора мне. Спасибо, Кузьмич, за стол, за гостеприимство. Хорошо посидели, да и душу ты мне подлечил. Обязательно на днях загляну. А может и раньше, надо что-то с бабкой Нюрой делать, пристроить как-то, уход обеспечить, не чужая все-таки, теткой Анюте моей приходится.
***
Смеркалось. Как только свет ушел, грязь на окраине болота пошевелилась, вспучилась, открыла сначала один глаз, затем другой. Зенки проморгались, попривыкли, пошарили вокруг, вращаясь, и закрылись снова. Изнутри вдруг чихнуло, прокашлялось, поперхнувшись глиной, заворочалось, стало подыматься.
– Выспалась, тварь болотная? – спросила бродившая неподалеку Мокша – видать, ждала. – Опять пузыри из глины всю ночь пускать будешь или зверей стращать примешься?
– Никуда не пойду, пузыри пускать буду, – зло ответил Пафнутий, почесываясь.
– Что, Путята по шее все же надавал? Давно пора! Нечего безобразничать! Тебе веселье, а лесу спать надо. Проситься пойдешь?
– Нет, да и все одно не пустят – хватит с меня. Пойду новый дом искать. Или вон, в Черный лес подамся!
– Это еще зачем?
– Бесов тешить! Вопли по ночам оттуда такие, думается, весело там.
– Не шути так. Лес наступает и наступает. Путята вон весь извелся. Каждое утро лес обходит, говорит, скверна дальше подбирается, почти до болота дошла, да и шепот ночами стал громче.
– Значит и ходить не надо, Скверна сама придет. – Пафнутий наконец-то утер лицо от грязи.
– Помойся лучше, сквернослов! Воняет так, что был бы жив – давно бы мухи засидели.
– Ты же знаешь, домовой без дома вшиветь начинает. Мойся, не мойся – не поможет.
– Тогда хоть грязь стряхни да просись иди. Степан уехал, а Леся впустит. Тебе не все ли равно, кто в дом позовет...
– Что же ты сразу не сказала? – оживился Домовой. – Теперь заживем! Главное домой попасть, а там приберусь, уюту создам – хозяин простит!
– О! Уже простит? Давеча только ворчал, что ты им жизнь спас, а они тебя из дому, а теперь на прощение надеешься?
– Хозяин всегда прав, что бы ни учинил, потому мы к ним приставлены, а не они к нам. Им, живым, виднее, а у нас другая забота.
Без дома Пафнутий совсем одичал: опаршивел, запсел, нахватал репьев да колтунов в бороду, стал смердеть и сквернословить. Первые дни он изводил себя, тосковал, орал и плакал под дверью в виде кошки – просил, чтобы пустили, но, получив пинка от Степана, в конец разобиделся и ушел к болоту. Там домовой, как и леший, стал слышать ночами шепот Черного леса. Что он нашептал Пафнутию – неизвестно, но домовой стал вдруг озлобившимся, желал на голову Степана всякие напасти и страшно на него ругался. Добрым словом вспоминал только Андрейку, за которого беспокоился и переживал. Мокша присматривала пока за домом и пыталась домового успокоить да облагоразумить, но тот все больше уходил в себя, а под конец и вовсе обезумел. Днем он зарывался в глину у болота, чтобы не вонять, и собирался помирать второй раз, а ночами носился по лесу как угорелый. Шумел, грохотал, трещал ветками, прыгал по деревьям, жутко орал, баламутя весь лес, и очень при этом веселился. Путяте это быстро надоело: мало того, что Черный лес под боком, так тут еще и местное чудило на всех страху нагоняет. Леший отловил Пафнутия среди ночи и высек ветками на виду у всего леса, а под конец еще и по шее двинул хорошенько. В общем, жилось в изгнании Пафнутию несладко.
Разволновался домовой перед возвращением, растрогался. Стал в порядок себя приводить, прихорашиваться. Одежу вытряхнул, лапти от грязи обстучал, пытался волосы с бородой расчесать, да чуть пальцы в колтунах не оставил – так себя запустил. Мокша посмеивалась над ним, хихикала да поторапливала. Девкой красной дразнила и еще чем-то обидным, но Пафнутий не сдавался и внимания на кикимору не обращал. Провозился аж до самого утра – и то, Мокша его чуть не в пинки к дому погнала. Если Степан вернулся, может и не пустить обратно, хоть и времени прошло изрядно. Терпеть полоумного домового у себя под боком на болоте кикимора больше не хотела.
***
Олеся всю ночь просидела у окна, волновалась, места не находила – то на крыльцо выйдет, то к воротам. Встанет, прислушается: не едет ли кто? Отец отправился в деревню накануне, затемно, и вот уже сутки минули, а его все нет. Наверное, что-то случилось. Может, телега сломалась, колесо отвалилось, может, с кобылой что, а может... О плохом думать не хотелось, но было боязно. А еще тяжелее от того, что пребываешь в неведении и сделать ничего не можешь. Вдруг помощь нужна, а тут сидишь, как на привязи – и с ребенком не пойдешь, и одного не оставишь, и позвать некого. Все-таки представилось самое плохое. От безысходности Леся разрыдалась, как маленькая, взахлеб. С детства не плакала, только в крайнем случае, да еще когда папку после разлуки увидела, а тут на тебе – сами текут, не остановишь. Вышла в сени, чтобы Андрейку не пугать, уткнулась в Степанову телогрейку и ревет.
Тут в дверь поскреб кто-то. И еще раз, и еще... Олеся прислушалась: что за поскрёбыш наведался? Подошла уж было к двери, но утихло вроде, открывать не стала. Вдруг снаружи замяукало. Жалобно так, протяжно.
– Мявка! – обрадовалась Леся. – Вернулась! Заходи быстрей!
Отворила дверь настежь, да так широко, будто Мявка не кошкой, а коровой целой была – та бы точно поместилась. Мявка вбежала, хвост трубой, распушённый. Ходит, об ноги трется, головой бодается, помуркивает, рассказывает что-то, жалуется.
– Где же тебя носило, гулёна, мы думали, сгинула в лесу! – гладила ее Олеся, приговаривая, за ухом теребила, пузо почесывала. – Пойдем, покормлю тебя!
Провозилась с Мявкой и не заметила, как слезы высохли и тревога ушла, будто и не бывало. Кошка тем временем обежала все углы, обнюхала, пошурудила что-то лапой, подбежала к люльке, прыгнула на стул и заглянула к Андрейке, встав на задние лапы, прищурила глаза и замурчала.
На улице зашумело. Леся выглянула в окно – папка приехал! Побежала встречать и столкнулась с ним прямо на пороге, обнялись крепко.
– Посмотри, кто вернулся! Только ты не гони её больше, не надо. Пусть живет, уютнее с нею, да и Андрейку видишь как любит.
Степан подошел к кошке, протянул руку. Мявка обернулась, скомкалась немного, оробев, уши прижала, но ткнулась в руку холодным носом.
– Пусть живет, куда от нее деваться. – Степан сгреб кошку-домового на руки, погладил. – Ты её покормила хоть?
За окном всхлипнуло.
– Смотри, вот паразит, за мной пришел! – Степан посмотрел в окно.
– Кто? – удивилась Олеся.
– Да вот, дождик! Видать, будет почище, чем в деревне. Вон какой ветер поднялся, аж веткой в окно стучит!
Домовой, перестав тарахтеть, глянул в окно через плечо Степана. Там стояла прослезившаяся Мокша, а рядом Путята, хитро прищурившись, грозил Пафнутию пальцем. Домовой, подмигнув в ответ, прижался к Степану и задремал.
***
Страх ушел и не возвращался. Кузьмич уж и на почте просидел до темна, испытывая себя, и до дома по темноте пошел палисадниками да закоулками – ну не страшно и все тут. Вместо страха только веселость и уверенность, да еще на подвиги потянуло. Все-таки полезно иногда с друзьями о наболевшем поговорить, как камень с души своротило. А то и правда, если уж Степан ничего не испугался, так и он хуже что ли?
– Вот вам! – крикнул почтальон кому-то в темноту и показал кукиш. – Кузьмич вас больше не боится! – и прислушался, на всякий случай, не ответит ли кто?
В ответ взвыло, да так, что непонятно откуда. Вой был повсюду, громкий, тоскливый и жуткий. Кузьмич застыл, спина взмокла, поджилки затряслись, а в животе завязалось узлом. Стало вдруг страшно как раньше и до дома еще далеко. Что делать? Бежать? Догонит ведь, тварь этакая. Кузьмич заозирался в ужасе, поискал в надежде что-нибудь спасительное, да куда там! Кроме него, дурака старого, никто и носа на улицу не кажет, все дома сидят, трясутся. Кузьмич упал на колени и приготовился умирать, а вокруг все выло и выло без остановки, приближаясь.
***
В деревне были только к полудню. Степан притормозил у сараев, осмотрелся, вдруг опять выскочит кто, и покатил дальше. Хотели приехать раньше, да прособирались долго. Леся еды бабке наготовила столько, что полдеревни накормить можно и еще останется; всю ночь не спала. Добрались до почты – на двери замок. И вообще, на улице тихо как-то и нет никого, только сейчас заметил. Хоть шаром покати. Странно... Обычно куры кудахчут, свиньи повизгивают, а тут как в гробу – ни звука, ни шороха, даже лая собачьего нет. Степан потоптался немного у почты, почесал в затылке и вернулся в телегу. Сделали крюк через дом Кузьмича – пусто. Даже в дверь постучали и позвали негромко – никого, только стыло как-то, будто обезлюдело тут давно, аж пробрало до дрожи.
– Непонятно что-то... – Махнул Степан рукой. – Ладно, давай к бабке Нюре, потом разберемся.
Только тронулись, как занавеска в окне у Кузьмича отодвинулась и на место вернулась, вроде подсмотрел кто. Степан собрался было поглядеть, да дернул поводья и двинули дальше – показалось поди.
***
Бабка Нюра была плоха. Лежала на кровати, тяжело дышала и прерывисто всхлипывала. Вокруг суетился заплаканный Демка. Подносил то одно, то другое, то подушку поправит, то одеяло. Вид у Демки был почему-то затравленный и ходил он вокруг матери странно, не поворачиваясь спиной и не спуская с нее глаз, оттого часто спотыкался, гремел, ронял и опрокидывал. Бабка бранила его сквозь стоны, но ласково, незлобиво – от этого, видать, было легче. Вдруг на кровати затихло. Демьян втянул голову в плечи и крадучись подошел к матери. Нагнулся, прислушался: дышит, нет?
– Степана зови! – прохрипела бабка несвоим голосом, глухим, как из бочки, и немного писклявым, будто изнутри кто говорил. Демка чуть не отпрыгнул от неожиданности, но мать схватила его за шею, зыркнула с ненавистью и с силой притянула к себе. – Ну! Что встал? За Степаном дуй! Помирает она, не видишь что ли? Не могу я больше в ней жизнь удерживать.
