Текст книги "Клише участи"

Автор книги: Игорь Синицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Часть 1

Он не опаздывал, но выйдя из троллейбуса и через пролом в чугунной ограде рядом с остановкой сразу оказавшись в парке , резво зашагал мимо старого, ремонтируемого корпуса лесотехнической академии. Свернув за угол громоздкого здания, облепленного строительными лесами, бегло оглядел открывшуюся взгляду центральную аллею. Успокаивая себя , что пришел на десять минут раньше, терпеливо прогулялся вдоль клумб, потом уселся на свободную скамейку, положив розы рядом, и тут увидел ее – она шла по дорожке из глубины парка и катила перед собой детскую коляску.

Он не поднялся и не пошел ей на встречу…

Никак не кончалось в этом году бабье лето… Солнечный свет заливал открытую, широкую аллею, где сидел он, но там, где шла она, была тень , свет только редкими лучами пробивался сквозь густую листву высоких деревьев, чья толстая кора напоминала переплетенье морских канатов. На ней была алая, плотно облегающая, короткая мохнатая куртка с длинным ворсом, на молнии и светло-бежевые джинсы.

Он увидел, что спортивный стиль в одежде ей тоже идет. Еще бы – с ее-то фигурой, с ее стройностью. Но куртка – эксклюзив, какое яркое пятно! Разве кормящая мать должна позволять себе такое! Как же она красива… Она тоже заметила его и помахала издали рукой. В этот момент ребенок в коляске , видимо, выплюнул соску, во всяком случае она нагнулась к коляске что-то там поправляя, лицо ее при этом было абсолютно счастливо. Он ревниво отметил это, одновременно сознавая, что сам для нее в лучшем случае может быть лишь некоторым развлечением в период декретного отпуска. А на что еще он мог рассчитывать? Он и на эти-то встречи не мог надеяться. «Пусть, – лицемерно уговаривал он себя, глядя, как ее стриженные волосы от наклона головы соскользнули вперед, нависнув и симметрично закрыв пол-лица. – Взаимность вообще не имеет никакого значения, довольствуйся тем, что ее видишь. Будем считать, что и это слишком щедро. В который раз он ее видит– в пятый, в шестой?.. В философии это называется – «скачок». Жил-жил, ни о чем не тужил… и на тебе. Когда она подошла, он все еще не вполне отдавал себе отчет в том, что все происходит наяву.

– Ну, здравствуй, – она легко улыбнулась, увидев, как он на нее смотрит. – Извини, что я не одна. Мама на работе, и мне не с кем его оставить.

Она стояла перед ним. Для нее все было естественным, нормальным.

– Бог знает, что ты говоришь… Я, вообще, не надеялся увидеть тебя сегодня. Каким временем я располагаю?

– Через час мне надо быть дома. Это мне? Спасибо, но ты ведь понимаешь, что я не смогу их взять. Что прикажешь отвечать, когда дома спросят, откуда у меня розы?

– Выкинь на обратном пути.

– Лучше оставь их у себя.

– Очень удобно, можно еще кому-нибудь преподнести.

Здесь они только встречались – по центральной аллее все время сновал народ, ее могли увидеть соседи, знакомые… мало ли. Он поднялся и они направились в нижнюю часть парка. «Теперь я знаю, чего хотеть от жизни – всегда быть с ней. И по тому – удастся ли ему это – можно будет судить, удалась ли вообще его жизнь. Ну, почему я не встретил ее раньше? Хотя, какая разница? Разве в этом дело?».

Навстречу прошла молодая негритянская пара с маленькой девочкой – неподалеку находилось общежитие для иностранных студентов, и как-то раз они уже видели это семейство здесь, в парке. Чувствуя себя старыми знакомыми, приветливо раскланялись.

– Мне кажется, они догадываются, что мы не муж и жена, – сказал он, чтоб произнести вслух это сочетание – муж и жена – применительно к ним, пусть и с отрицанием. – И сожалеют, что это не так.

– Красивая у них девочка, и всегда так нарядно одета.

Дойдя до малолюдного места, они сели на скамейку. Жирные чернокрылые птицы вальяжно расхаживали вокруг по зеленой траве. Не хотелось признавать в них ворон – в раю птицы безымянные. Она попросила сигарету.

– Тебе, наверное, нельзя при твоем теперешнем состоянии.

– Я не кормлю. Да у меня молока и не было почти, – фильтр сигареты испачкался в помаде плавно очерченных губ. В ней смешалась русская и армянская кровь , наверное, поэтому она была так необыкновенно хороша.

– Шикарная куртка, в ней ты кажешься еще недостижимей, – сегодня его так и тянуло говорить «красивости», черт знает почему.

– Теперь, после таких слов придется носить ее, не снимая ни днем, ни ночью.

– Очень хотелось бы в этом убедиться, особенно ночью – как и в чем вы ложитесь спать.

– Зрелище вряд ли доставит удовольствие. Вид двадцатипятилетней женщины, обезображенной бесконечными родами, превратит вас в женоненавистника, а как я уже успела заметить, это вступило бы в мучительное противоречие с вашими природными, истинными склонностями.

– Все время забываю, что ты умнее меня.

– Вещь невозможная. Мне еще не приходилось встречать таких умных мужчин, – она продолжала подыгрывать ему и не сердилась.

– А не надо было кончать консерваторию, там ведь все недоделанные, я имею в виду мужской пол.

– О, это ты зря..

– Ну, как же! «Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе…» . Ты этого своего однокурсника имеешь в виду? Что же касается женоненавистничества… Надо же, не запнулся. Но ты заставила меня вспомнить мою бабку. Когда у нас на пятом курсе началась гинекология, она сказала мне с грустью : «Теперь, когда ты с этим познакомился, ты разочаруешься в женщинах».

– У тебя была мудрая бабушка. Или он еще жива? Прости я не знаю, – сказала она, осторожно покачивая коляску и подчеркнуто в сторону выпуская сигаретный дым.

– Нет. Но, вообще, я ее плохо знал. Меня воспитывал дед. На всех детских фотографиях я запечатлен только с ним, и ни разу с ней. Впрочем, не только с ним…

– Чему ты усмехнулся?

– Мы жили на углу Чайковской и Фонтанки, под боком с Летним садом и дед, естественно, часто водил меня туда. Есть снимок, где я стою рядом с одной из мраморных скульптур – такой классический пай-мальчик, в коротких штанишках, с коротко остриженной челкой…

– Ну и что? В каждой ленинградской семье есть такие фотографии. Черно-белые.

– Конечно. Но недавно я вгляделся в надпись на табличке у статуи. Из всего сонма скульптур Летнего сада я оказался заснятым рядом с аллегорической фигурой сладострастия. Уверен, что фон был выбран не нарочно, но, значит, так было угодно провидению.

– Забавно. Взгляни на часы.

– Четверть пятого.

У них еще оставалось полчаса… Сидя в пол-оборота к ней, он откинулся на спинку скамьи. Ни слова не было сказано из того, что хотелось сказать. Он откровенно любовался ею, тем, как меняется освещение ее лица, повернутого к нему в профиль – дрожащие на ветру листья всякий раз иначе пропускали солнечный свет, и теплое веянье ветра приносило успокоение в его душу. Он видел, что она становится беззащитной под его взглядом, и не потому, что ей просто нравилось, как он на нее смотрит – к обожающим взорам мужиков она , видимо, привыкла, но сейчас какое-то едва уловимое смятенье мешало ей. Когда она обернулась к нему, чтобы прервать это его очередное молчаливое признание в любви, он испугался открытой и внезапной отповеди глаз «Ну, и что дальше? Ты же понимаешь, что это невозможно».

-Что ты читаешь? – он заметил, лежащую в коляске поверх детского одеяла, книгу.

– Чехов.

– Можно взглянуть?

Пьесы. Он стал листать… «Невозможно. Кажется, это и впрямь невозможно. Скажи она это вслух, было бы легче – тогда еще могли бы обсуждаться варианты… С другой стороны – он ей не безразличен, раз она была вынуждена так посмотреть на него. Этот ее взгляд касался не только его, но и ее тоже, он касался их обоих – вот, что она хотела сказать своим взглядом. И разве в ее глазах не было грусти? Ты ведь разглядел эту грусть в ее взгляде и именно это поразило тебя больше всего».

– Ты читать сюда пришел?

– Никогда не разделял благоговейного отношения интеллигенции к этому автору. Хотя в интернатуре я вел шестую палату, палату номер шесть. В нее помещали больных с гангренами нижних конечностей… Почти всегда дело заканчивалось ампутацией в верхней трети бедра. Это была самая скорбная и зловонная палата на всем отделении. Летом всегда мухи, культи часто нагнаивались, не вынесенные вовремя судна, санитарок не дозваться… Антон Павлович писал, что за двести лет ничего не изменилось несмотря на прогресс в медицинской науке. С тех пор прошло еще сто лет, и опять ничего не изменилось. В палате номер шесть.

– Изменилось. В рассказе речь идет об умалишенных.

– О, вижу, что Чехов для тебя не тайна за семью печатями. А мы кто, по-твоему ?

– Можно я промолчу, или от меня требуется тоже произнести что-нибудь этакое по поводу Чехова?

– Слушай, это какая-то война на уничтожение, тактика выжженной земли… Слова нельзя сказать.

– У меня к тебе просьба, видишь – у коляски решетка внизу и шипы торчат. Загни, пожалуйста, я о них все ноги исцарапала.

– А у тебя, как будто, мужика в доме нет, – пробурчал он, покорно опускаясь на корточки. Покончив с последней спицей, не поднимаясь, повернулся к ней и уткнулся подбородком в ее колени… Она не трогала его.

– Чего ты ждешь? Что, взъерошив твои волосы, я стала бы проникновенно шептать, какой ты хороший, славный? Встань сейчас же. – спокойно произнесла она, словно до этого сотый раз все взвесила, и опять выходила безысходность. Он резко поднялся и, презрительно взглянув на нее, тяжело плюхнулся на скамейку. Вставая, он задел коляску, и ребенок , до того мирно спавший, стиснутый пеленками, обеспокоенно заворочался.

– Вот видишь, что ты наделал ? Потревожил сон… – притворно сердилась она, раскачивая коляску и ища примирения. – Какое ты имел на это право? – и видя, что он все еще набрякший, продолжила – Недавно мы гуляли с ним здесь, какая-то старушка заглянула в коляску : «Ой, – ангел небесный!», и правда – только в эту пору человек чист, одно любопытство и доверие к окружающему миру.

– И, как всякий ангел, целиком зависим от чужой воли. Ничего хорошего. Вот сейчас, ты ведь не согласишься находиться в чьем-либо распоряжении.

– Знаешь, – ответила она после паузы, – на самом деле я всегда этого хотела – кому-нибудь принадлежать.

«И в этом она права. Конечно, куда нам…» – подумал он, снова завороженный игрой света на ее лице… Их первая встреча была мимолетной. Знойный, июльский день, сверкающая вуаль фонтана у Казанского собора, невесомые брызги долетают до лица… У него было здесь деловое свидание с Кариной, и та сказала, что поджидает подругу. Он поговорил с Карой и уже собирался уходить, как подошла она, под руку с мужем – высоким, плечистым, самоуверенным. Оба очень хорошо одеты, и она так по-домашнему уютно льнула к его плечу, как к верной опоре в вечной любви. Они недавно вернулись из Польши, где муж служил офтальмологом в нашем военном госпитале, и выглядели лучезарно-счастливой парой. Тогда он не подумал о ней так, как бывает при знакомстве с красивой женщиной, просто шевельнулось что-то, похожее скорей на зависть. Устыдившись своих отечественных брюк, отклонил предложение пойти посидеть с ними где-нибудь в баре, сделанное с их стороны лишь из соображений этикета, и они раскланялись. Но что-то заставило посмотреть им вслед. «Ты права, твоя подруга, конечно, красивая женщина, – сказал он потом Каре, – но мне, что до этого?». Тогда, у Казанского, он не мог за одно мгновение разглядеть в ее карих глазах того, что потом будет видеть в них всегда – усмешку и грусть одновременно, и что будет так ему нравиться всегда.

– Кому-нибудь принадлежать… А разве ты не принадлежишь ему? – указал он на коляску.

– Оригинальное умозаключение… Молодец. Слушай, как ты оказался в армии? Сам захотел? Костя– понятно, он академию заканчивал, а ты?

– По приказу министра обороны. У нас же военная кафедра в институте была, мы все лейтенанты медицинской службы после выпуска. И нас призывают на два года офицерами. Все по закону.

– Это я знаю. Но, не всех же призывают. Неужели нельзя было увильнуть как-нибудь?

– Можно было, конечно, но я решил, лучше уж в армии, чем два года торчать в поликлинике, куда я был распределен. Хоть денег заработаю. И потом, чему ты удивляешься? Ты ведь тоже офицерская жена, да и папа у тебя военный медик.

– А как твоя жена к этому относится, к твоей службе в такой дыре? Она там работает или дома сидит, как я во Вроцлаве в свое время?

– Она живет и работает здесь. Тебе Кара не говорила – мы практически в разводе… Все никак не можем решиться точку поставить.

“Зачем он это ей говорит? Ведь ей абсолютно все равно, женат ты или нет. Так же, как тебе до лампочки существование Кости. Это никак не заслоняет главного».

– Когда ты летишь?

– Завтра. Я говорил.

– Я помню. Во сколько?

– В шестнадцать часов. А что? Ты хочешь знать точное время, когда я реально, то есть уже и впрямь, начну витать в облаках?

– Просто хотела знать, когда у тебя самолет. Мне пора, извини.

Прежде, чем встать, он все-таки решился и достал из кармана сложенный лист бумаги.

– Прочти, когда уеду. Бред, конечно, но раз уж сподобился… – он недовольно сощурил глаза. – Мне надо таблетки глотать, что-нибудь седативное, прежде, чем тебя увидеть… И после тоже.

…Он поцеловал ее, когда они вышли из парка, и ей оставалось только перейти дорогу, чтобы попасть в свой двор.

«Она забыла выкинуть розы» – заметил он, глядя ей вслед.

… Дома ему сказали, что звонил какой-то мужчина, спрашивал его. И вскоре раздался звонок.

– Добрый день. – Он узнал голос и его сразу насторожил неожиданно развязный и надменный тон, не суливший ничего хорошего.

– Нам надо поговорить. – продолжал Костя все тем же деланно небрежным тоном. Похоже, ему стало все известно, но как, откуда? – Ты не находишь?

– Я готов, – не зная, что именно произошло, он ответил скупо и осторожно.

– Ты знаешь бар от ресторана «Баку», на Садовой? Завтра в шесть тебя устраивает?

– Завтра в это время я буду в Мурманске. Могу встретиться только в первую половину дня.

Костя замолчал, что-то медленно обдумывая… – Нет, утром не получится, не могу я. Собственно, я вот что хотел сказать – ты больше не звони к нам домой. Никогда в будущем. Ты понял?

“Что ж, лично для меня это облегчение, – подумал он, вешая гудящую трубку. – Теперь все, кого это касается, информированы. Но я так и не узнаю, что именно произошло? Какой у него был дуэльный тон! – он усмехнулся, чтоб заглушить нахлынувшую пустоту и гадливость. – Напрасно… Адюльтера-то в действительности нет, исключено ею с самого начала. Так что тебе, Костя, в сущности нечего терзаться. Тебе, красавцу и счастливчику, нечего терзаться. И трубки швырять не надо, особенно в таком разговоре».

Опять зазвонил телефон.

– Как тебе это нравится?

– Что случилось? – это была радость снова услышать ее.

– Он стоял на другой стороне улицы, когда мы выходили из парка… Я не успела помешать ему позвонить.

– Он правильно поступил, нам действительно надо поговорить.

– Комедианты.

Он представил ее лицо сейчас.

– Я могу увидеть тебя завтра утром?

– Нет. Не придавай этому большого значения. Все, я больше не могу говорить.

2

Север, как и положено, встретил холодом и темнотой, наметившейся к концу сентября полярной ночи, которая все сгущалась и сгущалась за окнами автобусов, пока он с пересадкой проделывал знакомый, долгий путь из аэропорта Килп-Ярве. По всему побережью шел дождь вперемежку с мелким, колким градом, и в Североморске он промок до нитки в ожидании катера, стоя на, вытянутом в длину, открытом всем ветрам, пирсе. К последнему рейсу скопилась куча народу, и военного, и штатского. У большинства был озабоченно усталый вид – время позднее, выходные закончились, завтра рано вставать, а до дома они доберутся еще не скоро, вдобавок эта мерзкая погода. Никого из своих сослуживцев в ожидавшей толпе он не приметил, нескольких офицеров во флотских шинелях просто знал в лицо, встречаясь с ними в гарнизоне. Над холодными волнами носились чайки, диссонируя с терпеливым оцепенением толпы. Он подумал, что птицам, наверное, это кажется странным – вокруг сколько угодно свободного пространства, а людская стая сгрудилась в одной точке, словно здесь как-то по-особенному плещет вода , натыкаясь внизу на черные, просмоленные сваи. На память приходили эпизоды, связанные с таким же ожиданием катера на Полярный, и всегда это было в чем-то одинаково. Одинаково постыло. Кроме самого первого раза, когда вместо тоски была надежда и нервное предвкушение неизвестного. Но потом это вылилось в стойкое ощущение границы, за которой качество жизни резко ухудшалось независимо оттого, откуда он возвращался. Для него на этом пирсе заканчивался материк.

Сейчас он вспомнил, как весной ездил по служебным делам в Североморск, и вечером забрел в ресторан «Чайка», что неподалеку от главного управления Североморстроя, и там в кабацком угаре допоздна отплясывал с пышнотелой, черноволосой девахой, бесшабашной и бесстрашной. Она то и дело отлучалась, выбегая на улицу, где у входа была оставлена коляска с грудным малышом, племянником, за которым ей было поручено присматривать и от которого она с непреклонной решимостью избавилась в острых, нервозных переговорах с подошедшей к закрытию ресторана сестрой, желавшей пристроить ребенка еще и на ночь. Освободившись от не принадлежавшей ей обузы, его партнерша стала еще раскованней. Бесконечно долго, так долго, что он успел протрезветь, они пешком добирались до ее дома. Никогда прежде он не бывал на этой окраине Североморска. Неплохо зная центр города, он никак не ожидал обнаружить такое захолустье. Обширное, пыльное плоскогорье с редкими, далеко отстоящими друг от друга, одноэтажными халупами довоенной постройки вдоль грунтовой дороги. Далеко слева, внизу за обрывом, виднелся залив с хаотично разбросанными по водной глади военными кораблями, казавшимися отсюда макетами. Изнуряющее ночное солнце делало все вокруг нереально безжизненным, как в загробном царстве. Он уже привык к ярко освещенной, безмолвной пустоте здешних белых ночей, лишенных, в отличии от петербуржских, какого-либо романтического ореола , но сейчас солнечный свет особенно угнетал его своей неестественностью, неотступным напоминанием о том, где он пребывает на самом деле. В какой-то момент стало казаться, что ему уже никогда не выбраться из этого странного предместья. Дальше все было узнаваемо: захламленная тесная комната, грязная посуда на кухне, ненужные извинения за якобы случайный кавардак, неприбранное ложе, пустые картонные коробки на полу… Он, собственно, уже ничего хотел, но чувствуя себя обязанным по отношению к своей новой знакомой, постарался языком… потом мертвецкий сон на три-четыре часа, и после пробужденья поспешное бегство , голодным, небритым, сюда на причал…

Вместе со всеми он молча всматривался в черноту над заливом, отрешенно и стойко перенося порывы ветра.

Впереди второй год службы, после чего все придется начинать с нуля. Однокурсники за это время уйдут далеко вперед, станут профессионалами, науку будут делать; а на его долю ничего другого не останется, как завистливо выслушивать их рассказы, как они прооперировали то-то и то-то. В приличную клинику не возьмут, два года в должности начальника медицинской службы отдельного военно-строительного батальона в системе Североморстроя – это не реклама. Он с раздражением оторвал от чемоданной ручки багажный аэрофлотский талон – последнее напоминание о закончившемся отпуске.

Наконец, показался топовый огонь катера. Обогнув, стоящий на рейде эсминец , катер подошел к пирсу.

Спустившись в трюм, отыскал свободное место и, устроившись, попытался вздремнуть, но не получалось – в голову лезли все те же унылые мысли. Пересыщенный желтым, свет матовых ламп заполнял тесный трюмный отсек и был так же неприятен, как грохот и вибрация от работающего где-то рядом двигателя. Раздражал и опрятный до тошноты запах свежей корабельной краски. Детали селекторной связи из грубой коричневой пластмассы, надраенные вентили, рукоятки… – дизайн, подчиненный прежде всего соображениям надежности, долговечности, и поэтому обделенный красотой.

Компания пожилых мичманов, сидевших напротив, вяло, с зевотой, вела разговор о служебных неурядицах. Две женщины в одинаковых шерстяных платках спали, уронив головы друг другу на плечи. В салоне наверху искали партнера в домино… Сколько раз все это было перед его глазами, когда он по разным делам пересекал Кольский залив в том числе и из конца в конец, один или с кем-то, трезвый или в подпитии, в штатском или в форме, но всегда с той или иной мерой тоски, освободиться от которой он мог только через два года, в предписанный срок. Несмотря на дождь, он решил выйти на палубу, не сколько хотелось курить, сколько надоело сидеть в духоте.

Приносимые ветром брызги смыли теплые, липкие запахи катерного нутра. Низко проносились тучи, чуть медленнее плыл берег – невысокие гранитные сопки, абсолютно голые, с почти плоскими вершинами. Сплошной чередой. Ночь, небо, вода, камень. Сотворение мира здесь только начиналось и еще предстояло разбирать и обтесывать грубый строительный материал, пока кое-как сваленный на краю света. Внизу, отталкиваемая помятым бортом, как шампанское пузырилась и шипела черная вода.

Через сорок минут, в полной темноте, катер пришвартовался в портопункте «Кислая». Это и был Полярный. На берегу, вблизи, грозное величие севера исчезало. Размытую в угольную грязь дорогу тускло освещали редкие, раскачиваемые ветром, фонари на деревянных столбах , укрепленных у основания грудами камней, наваленных в бревенчатый колодезный каркас. По обе стороны от дороги возвышались сопки: справа дикие, слева освоенные – сараи, пакгаузы, артсклады за колючей проволокой, башенные краны на строящемся молокозаводе… У подножья неприметное кладбище, когда-то поразившее его лаконичными, ничего не раскрывающими надписями на надгробьях, хранившими в тайне обстоятельства гибели военных моряков в мирное время, среди которых было много его ровесников. Вверху, в тоскливой мгле мерцали разбросанные по вершине сопки огоньки щитовых казарм военно-строительных частей.

Рейсовый автобус не пришел, и до батальона предстояло добираться пешком. Он решил не идти низом по дороге, иначе пришлось бы тащиться километра два, огибая сопку, до дорожной ветки на КПП. Наметив кратчайший путь, он свернул с дороги и стал взбираться по склону сопки, следуя едва заметной тропке, что вела наверх по скользким валунам. Он рассчитывал выйти прямо к штабу, но когда совершенно вымокший и перепачкавшийся, наконец, поднялся на вершину, то к своему удивлению наткнулся на высокий, дощатый забор. «Что еще за новшества?» – с неприязнью оглядел он неожиданную преграду. Незадолго до его отъезда в отпуск сменился командир части, и забор, конечно, был его инициативой, видимо, решил начать с территориального самоопределения. Теперь только колючей проволоки не хватало, чтоб совсем, как на зоне.

Помятуя о том , что в каждом заборе есть дыра, он вскоре ее обнаружил.

В окне дежурного по штабу горел свет. Дежурил Дейнека – сержант срочной службы. Доложив о своем прибытии и узнав, что все идет , вроде, , по-прежнему, он направился к себе. Новая неожиданность – крыльцо санчасти снесено, дверь заколочена. Обойдя штабной барак с торца , увидел новый вход.

В пустом коридорчике санчасти царила затхлая тишина. Полный самых скверных предчувствий, он толкнул дверь каморки, где прожил первый года службы. В ней едва умещалась пара коек в два яруса: на верхней спал он, на нижней фельдшер – младший сержант срочной службы, призванный в армию после третьего курса ярославского мединститута, откуда был отчислен за неуспеваемость… Хороший и избалованный им парень. Впритык к койкам удалось втиснуть распиленный пополам столик, так как целый никак не вмещался, и один стул. В санчасти имелись и более просторные помещения, и поначалу он выбрал для своего проживания аптеку, но уже в октябре температура там не поднималась выше плюс четырех. Ему надоело спать, забираясь под несколько одеял, предварительно напялив на себя ватную телогрейку и шапку-ушанку, обязательно завязывая на ней тесемочки, и вскоре после некоторых колебаний он перебрался в фельдшерскую комнату, которую в силу ее малой кубатуры можно было прилично обогреть с помощью «козла» – так солдаты называли самодельную электропечь с толстенной спиралью. Батальон специализировался на отделочных работах, и такими печками обычно сушили сырую штукатурку. Когда «козла» включали в сеть, напряжение в санчасти падало наполовину. Позже выявилось еще одно достоинство этой комнатенки… Проверяющее флотское медицинское начальство, ознакомившись с условиями жизни врача части, не предъявляло к нему излишних претензий.

В нос ударил знакомый запах родной норы – кислая смесь курева, портянок и гуталина. Манов, отрастивший за время его отсутствия пышные, черные усы, читал потрепанный детектив, лежа в одних трусах на давно не меняемых простынях. Из консервной банки на столе выпирали, до отказа напиханные туда, папиросные окурки. Увидев своего командира, стервец – подчиненный не шелохнулся, но физиономия расплылась в радостной улыбке.

– С прибытием, товарищ старший лейтенант! А мы вас только завтра ждали. Как отдохнули?

– Нормально. Не задавай глупых вопросов. Лучше скажи, что тут стряслось, пока меня не было? Заборов, смотрю, нагородили, санчасть не узнать…

– Выселяют нас. Здесь разместят четвертую роту, а нам приказано перебираться к Евдокимову. Точнее, на место Евдокимова.

– А его куда?

– А это никого не парит. Они же из милости у нас жили. Хватит, пусть ищут место у себя в отряде. – в разговоре принимала участие только стриженная, как у гоголевского парубка, голова. Скрещенные на скульптурном торсе руки оставались неподвижными, и это почему-то бросалось в глаза.

– В общем, замела новая метла.

Бросив мокрую кепку на стол, он продолжал стоять у двери. Ему не хотелось присаживаться, ему хотелось убежать отсюда.

– ЧП по нашему департаменту были?

– Нет. У нас нет. У Евдокимова плохо – менингит, шесть случаев.

– Да ты что?

– Только вы уехали, пригнали новый набор, сорок человек, все из Грузии. А стариков еще не успели уволить. В казармах теснотища, а их еще сразу на фасады кинули. Тут погода испортилась, хуже, чем сейчас. Стали болеть, орз, орз… И тут бах! – двоих из роты волокут, без сознания, температура сорок… На другой день еще трое! В общем, досталось Евдокимову. Главный инфекционист флота прилетел из Москвы, полковник, неделю здесь сидел.

Пока Манов рассказывал об эпидемии, он все с большим отвращением осматривал голые, зеленые стены с потрескавшейся штукатуркой, свою койку, застеленную армейским шерстяным одеялом отвратительного фиолетового цвета, Вовкину гимнастерку с несвежим подворотничком, небрежно брошенную на спинку стула… – от всего разило унизительной обособленностью, скудостью, отлучением от нормальной жизни. Второй год будет еще тяжелее.

– Из госпиталя пока никого не выписали. Один, говорят, оглох.

– Инфекционный менингит – это не шутки, летальность выше, чем у чумы.

Ладно, принеси белье – он стянул с себя куртку. – Пепельницу захвати, выкинь. С завтрашнего дня здесь не курим. Все.

3

Утром его настроение несколько улучшилось. Выйдя на воздух, чтоб поскорее избавиться от утренней дремы, он с четверть часа постоял на покатом гранитном валуне рядом с штабным бараком – давно облюбованной им смотровой площадкой.

Дождя не было, с востока задувал бодрящий ветер, а на вершинах дальних сопок на другом берегу залива отчетливо белел, выпавший за ночь, первый снег. Еще дальше, за панорамой сопок угадывался простор Баренцева моря.

Под ногами ощущалась немыслимая твердь сотни метров сплошного гранита. С этого места была видна бухта с портовыми причалами и неширокая полоса залива – все внизу, в обрамлении неопрятно пестрых, скалистых сопок. По заливу, как предписано – в полном одиночестве, в направлении Мурманска медленно продвигалась дизельная подлодка. С высоты, она казалась черным штрихом, случайно нанесенным на серый холст подрамника с пейзажем залива.

Ниже по склону располагались постройки соседней части, где служил Евдокимов. Такие же одноэтажные щитовые казармы, как и у них, что находились с другой стороны штаба, на возвышении сопки. Там же была столовая, куда он был обязан ежедневно наведываться и снимать пробу, расписываясь в амбарной книге, и периодически проверять санитарное состояние камбуза, маркировку бачков, разделочных досок, ножей; проверять правильность обработки солью колоды для рубки мяса…Перед столовой было некое подобие плаца, где личный состав выстраивался по утрам на развод. Свое присутствие на разводе он считал необязательным и похерил это дело с первых дней. Он полагал, что имеет на это право, в конце концов, он был единственным офицером, который проживал на территории части, неотлучно находясь на службе, и днем, и ночью.

Ну, а выше было только небо, и неважно, что абсолютная высота над уровнем моря была не так уж велика. Главное, что над ними, на этой сопке, ничего более не возвышалось. Как и в социальной иерархии, это обстоятельство могло служить некоторым утешением. Из-за постоянного ощущения вершины он на первых порах с осторожностью ступал по гладким каменным глыбам, особенно зимой, хотя чрезмерно крутых обрывов тут не было. По той же причине предпочитал ходить в яловых, а не в хромовых сапогах – помимо того, что яловые теплее, они не так скользили.

Пока курил, лодка скрылась за скалами. Он не испытывал зависти к ее экипажу, к подводникам. В известном смысле все они служили на лодке Севера стратегического – и пограничники, и ракетчики ПВО, и летчики морской авиации, береговые службы тыла, и даже они – военные строители. Вся мощная структура флота работала прежде всего на лодку. Он ценил высказывание Амундсена: «Людям не место в Арктике». И под водой людям не место. Если сформулировать точнее – людям не место там, где возможность созерцания внешнего мира исключена.

Он смотрел на снег, который как белый лишайник, пятнами покрывал плоские вершины дальних сопок, и гадал, растает ли этот первый снег или теперь уж будет лежать до прихода зимы, когда все вокруг превратится в сплошное снежное месиво. То, что снег выпал только там, вдали, еще больше подчеркивало суровую отчужденность горизонта над предполагаемым пространством моря, скрытым от взгляда бесконечной грядой сопок. Казалось, что мир в том месте еще неприступнее, еще холоднее, но в чем-то , и возвышенней, и величественней. Он подумал, что раз судьба занесла его на богом забытую скалу в Заполярье, то лучше бы ему трудиться на ней каким-нибудь сейсмологом или метеорологом. Это было бы куда естественней – таким вот морозным утром, забравшись на метеорологическую вышку, снимать показания приборов, измеряющих направление и скорость ветра, атмосферное давление, температуру и влажность воздуха, запускать в небо шаровые зонды… и отвечать только за погоду, за природные явления, сведя к минимуму контакты с людьми. Не из-за того, что он такой уж мизантроп, но жизненные аномалии легче переносить в одиночку, ни с кем не общаясь. «Метеорологом… Мели Емеля… Извилин у тебя не хватит быть метеорологом. Однако, надо чего-нибудь пожрать, до обеда еще далеко. Господи, да тут до всего далеко! Кто бы знал… Особенно до теплого сортира». .