Текст книги "Вельская пастораль Рассказы"

Автор книги: Игорь Савельев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Только смерти не говори

I

…Что меня даже выбросило из постели, прежде чем что-то сообразил.

На середине комнаты, темной, холодной, кое-как разлепив глаза, понял, что ночь, что телефон надрывается, что надо бы хоть свет включить. Ослепило. В фантастической липкой яркости, сощурившись тут же, я все же успел выхватить стрелки часов на стене: полпятого.

Полпятого!

Телефон звонил, звонил, звонил.

– Алло, кто это!

– Привет, слушай… извини… помнишь, ты говорил, у тебя из знакомых кто-то в ФСБ работает?

Соображаю судорожно, во-первых, непонятно, кто это вообще. Ошиблись?

– вот уроды!

– Да Женька это, Женька.

Вот никогда бы не узнал! – но что за странный фальцет, обдолбался он, что ли.

– Какое ФСБ, о чем ты вообще! Ты знаешь, который сейчас…

– Ну ты же говорил, одноклассник какой-то, кажется… – нетерпеливо очень.

Ах. Одноклассница, да. Бумажки в канцелярии перебирает, но господи, что за шпионские игры в пять утра, что он там себе в голову вбил.

– Да что случилось-то?

– Катька умерла, – он что-то затараторил дальше, но… В ту секунду на меня обрушивалось известие, потихоньку-потихоньку, замедленно – и понеслось, ну как вагонетка на американских горках. Потом-то я думал об этом, и страшнее всего было, как он сказал, без тени… трагедии?

– его жена!!! – а только раздражение, деловито так, мол, разжевываю, время теряем…

Не сразу, но выдохнул.

– Что… Как это…

– Разбилась. Врезалась в “КАМАЗ” на чесноковском повороте. Ну, не знаю, говорят, скорость превысила. “КАМАЗ”, ты понимаешь, он на обочине стоял, ну а она…

– Господи. Господи.

– Слушай, очень мало времени. Ты можешь сейчас позвонить этому человеку из ФСБ? – он задыхался, голос срывался от возбуждения.

– Зачем… Что – ФСБ?

– Ты понимаешь… Когда это случилось… Она еще живая лежала, какое-то время, ты понимашь? И у нее… Какая-то сволочь… – дыхание у него перехватывало, он пробовал продолжить дважды, и голос сделался – вкрадчивым? – белым от ярости, – какая-то сволочь с нее ценности сняла, ну кольца там, сотовый, с нее, может быть, еще живой. – Отдышался. – Могли, конечно, и в морге… Но я с ними разговаривал, нормальные мужики, клянутся, что не они. Может, и

“скорая”. Надо, вот, эту бригаду найти, тоже подъехать-поговорить…

Но я вот прямо сердцем чувствую, что это там… на дороге… выродок какой-то…

– Какая теперь разница.

– Мне большая разница. Я этого подонка найду. Я вот тебе обещаю. И я ему оторву яйца. Вот на полном серьезе. Я это сделаю. Я обещаю.

Мы замолчали. Я еще никак не мог поверить в этот дикий свет, электрический, в этот ночной звонок, продолжавший сон, чуже-Женькин голос, и осознание все еще неслось “американскими горками”, перехватывая дух, заполняло меня не сразу, как не сразу топит город.

– Ну так что там ФСБ? Мне их помощь нужна. Они, если захотят, если по знакомству, они любой сотовый вычислить могут. У ментов такой аппаратуры нет. Да и не почешутся, эти менты… Ну?

– Если она там все еще работает… Но я позвоню, конечно.

– Давай! А я тебе через десять минут…

Чудом опередил брошенную было трубку.

– Стой! Сейчас же ночь еще. Не поднимать же человека в такое время, да и что она может сейчас сделать. Давай так. В восемь ровно я ей звоню и договариваюсь, всеми силами. Обещаю.

– Ну давай так. В восемь пятнадцать перезваниваю тебе. Все.

Гудки, – как страшно-истерично-деловито, – а я остался в болезненном свете – болезненной тишине, посреди мертвого города.

Она не то чтобы была его женой, нет, глупое слово, но года полтора уж жили вместе, снимали квартиру. Вроде у нее нелады с родителями.

Катерина не любит рассказывать.

Электрический свет, хоть глаза и привыкли, нестерпим в принципе, но подумать даже нельзя, чтобы потушить и лечь как ни в чем… Я, как загипнотизированный, таращусь в чернейшее сплошнейшее окно, как будто там возникнет лицо. А где-то Жека тоже смотрит в такое окно, оставшись один…

И вдруг – прихлопнуло, оглушило… какая ж я свинья, господи, это в голове не укладывается. В эту страшную ночь я не сказал другу ни одного человеческого слова. Бе, ме, зачем фээсбэ. Бездушная скотина.

Как будто он всерьез из-за этих чертовых побрякушек звонил.

Скорей! Такси… Обнять… Найти… А черт его знает, откуда он вообще звонил, торопился так, не из дома… Мало ли где он сейчас может шататься. Но я ринулся к аппарату.

Мобильник его не отвечал, домашний тоже, я обзвонил еще несколько вариантов, исключая лишь его несчастных милейших родителей. И только после хорошо поставленного, женщиной-роботом старательно сказанного

“телефон временно недоступен или находится вне зоны действия сети” меня прошиб пот. Куда я позвонил. Я Катьке позвонил. На ту самую трубу.

Перед рассветом самый темный час, и ночь давила и давила на меня своими окнами, казалось, выдавит глаза.

II

Как страшно: человек, веселясь и, может, попивая водочку с друзьями, каждый год, как день рожденья, проживает и неведомый пока День своей будущей смерти.

Как страшно: в самые обычные дни, когда человек, может, и голову от насущных не поднимает, в нем срабатывают таймеры: жить тебе осталось пять лет… ровно два года… Это я залез в прошлогодний ежедневник, еле разыскал, и как чувствовал: да, год назад в день Катерининой смерти мы коллективно ездили на пикник на Дему, были шашлыки, светлый лес с ладонями кленов, был речкин проблеск, с ней, с Катей, разговор…

Из-за чего едва не опоздал на вынос.

Когда забежал во двор, это был пруд цветов и народу – почему-то всегда, когда молодые и красивые; прощание уже кончилось, и кто-то бился у гроба. О “неофициальности” Женьки здесь напомнили, он стоял поодаль, как неродной, взгляд внутрь себя, напряженный, как у сумасшедшего, – что-то просчитывал, нет и подобия расслабленно-обалдевшего горя с мокрым ртом.

– Привет, – тронули мне плечо.

Валишин, из нашей компании. Скорбно стали рядом.

– Кто едет на кладбище, па-ажалуйста, в автобусы!

Женя нерешительно двинулся за гробом, надеясь, может быть, сейчас примкнуть к родным и близким – сесть в “пазик”-катафалк; проходя мимо – заметил, вцепился, пробарабанил торопливо:

– Эта, фээсбэшница, не перезванивала еще? Слушай, я вот что узнал, – я в ГАИ ездил, – за бутылку коньяка они мне слили данные мужика, который первым в “скорую” позвонил, – вот это удача, – найдем его, потолкуем… – он не закончил, дальше двинувшись к “пазику”. Цветы втаптывались в асфальт, слабо мочили его соком-красочкой.

– Он совсем помешался на этом телефоне, – распечатал я долгое молчание с Валишиным в умирающем от жары “Икарусе”. Следуя за катафалком, он то боялся его обогнать, то и вовсе терял из виду – и все напряженно следили, искали глазами в переднем стекле.

– Но так ведь даже лучше?.. У него хоть голова чем-то занята. Не было б такой зацепки, он бы, может… руки на себя наложил… тьфу-тьфу, не дай бог! Сам же прекрасно понимаешь…

– Зацепка! Вот “скорая” ехала сорок минут, Катька, может, и выжила бы, вот кому голову свернуть бы надо! Так ведь нет… “Скорая” его не волнует… А вот кольца эти чертовы с телефоном… Да, гадко! Но какое это имеет значение, когда Кати нет!!!

На нас поглядывали.

– Не зна-аю… – Валишин только плечами пожал. – Понятно, конечно, что сволочь эта ее не добила. Но… все же… вот своими руками бы, подонка!

“И ты туда же”.

Дальше было тяжело.

Лицо в гробу, – близкое к незнакомому, – красивая, – что-то неуловимо сиреневое.

Толкотня в проходах меж могил; кусище полиэтилена, вымазанный глиной, путается у всех под ногами.

Валишин просит салфетку, растопырив сопливые пальцы.

Когда народ тянется уже к автобусам, Катина мать поднимает с чьей-то скамейки Катину бабушку, обалдевшую и обессилевшую, подводит к полному живых цветов холму и говорит самые страшные слова, которые я слышал в жизни.

– Посмотри, мама, как красиво.

Потасовка случилась на поминках, точнее, в аккурат перед ними – все уже слонялись по столовой, пропахшей старым деревом и черносливом, и готовились (с)есть.

– Там этот… водитель “КАМАЗа” явился… Принесла его нелегкая! – нашел место и время… Вроде бы, прощения просить.

– Какого “КАМАЗа”, какого прощения?! – оторопел я. – Катька же сама… На сколько она там скорость превысила…

– Сам ничего не понимаю!

Ропот тем временем рос: вот, взвизгнув “пошли-ка выйдем”, Жека схватил мужика под локоть и потащил из зала; кровопролитье надо было пресечь; мы с Валишиным кинулись следом, на закопченную годами общепита лестницу.

Они стояли друг против друга.

– Я, я тоже виноват… Там развилка дурацкая… А я еще встал так неудачно, слева на обочине… Вот она и влетела… Не справилась…

– бормотал водила, глядя в пол, Женька схватил его за руки, пытаясь заглянуть в глаза, жесты отчаянья:

– Да погоди! Как все было, расскажи! Когда… это случилось… ты к ней сразу подбежал? Кто подходил к машине?

– Я тоже виноват… Но она скорость не сбросила… Наверное, так…

Там часто бьются…

– Кто первый подошел к машине?! Это ты?! Ты взял кольца и телефон?!

– Женька, успокойся!!!

Мало того, что они стояли, не слыша – не понимая друг друга, Жека еще и завизжал, взялся было за грудки, но мы растащили, я не мог опустить его руки, мышцы свело как столбняком, он что-то пытался еще крикнуть в бешенстве… Валишин кое-как растолковывал обалдевшему шоферу.

– Я?! Нет, да вы что… Меня и в машине-то не было, ну в протоколе же написано, ну я же вернулся, когда уже люди, милиция… Меня же чуть инфаркт…

– У-спо-кой-ся! – гаркнул я наконец, тряхнув хорошенько Женьку, и вот тогда он затих. – Ты сошел с ума! Какие, на хрен, кольца! Кому ты яйца собрался отрывать! Катю уже не вернешь, не-вер-нешь!

Женя ткнулся мне в плечо и наконец разрыдался, впервые за весь этот страшный день.

– Воды, налейте воды! – захлопал крыльями Валишин, вот и люди, и мать Катина робко тянет свой флакон с таблетками…

– Какая молодая, какая молодая… – только и бормотал шофер, взявшись за кепку.

III

– Ну и где они? – на двадцать минут опаздывают! – бесился Женька, часто глядясь в часы.

Весь этот спектакль начал мне надоедать:

– О боже. Вот ладно у тебя крыша съехала, но я-то зачем согласился на весь этот маразм!

– Спокойствие… Сейчас придут.

Мы тусовались подле гардероба одного из ночных клубов, вполне себе молодежного, так что наше присутствие здесь… Я устал. Я весь день на ногах, с восьми утра в офисе, у меня от костюма, кажется, просто разит резко-технически-свежим огурцом, ну этот запах ксероксов… А вечером, не переодевшись, не поужинав, я, значит, на крыльях… дружеской любви должен лететь – участвовать в новой Женькиной затее.

Затея-то новая, да на старых дрожжах: найти вандала и оторвать ему семенные железы. Все четыре дня после похорон… Засечь трубку могла техника самого€€ оператора сотовой связи, но для этого требовался ба-альшой блат. И Жека пошел на штурм. Он приехал в головной офис

МТС, куда заходил еще без всякого плана, а вышел с полезным знакомством. Хорошенькая девочка из отдела корпоративных тарифов,

Таня, что ли. В лучших советских традициях в клуб согласилась прийти только с подружкой. Евгений, соответственно, потащил меня.

Возражения – не принимались.

– Это же идиотизм, что ты делаешь! Джеймс Бонд нашелся! Я все, конечно, понимаю. Твое состояние… Но это ведь переходит уже всякие…

– Так, значит, в семь у “Скорпиона”. Прихвати бабла. И еще… – он телефонно задышал, пауза. – И еще, ничего не говори при них про Катю.

– Ну, знаешь…

Все это было уже просто свинством. Сам вандалов хочет наказать. А сам…

– Вот что, запомни, – голос его стал вдруг бешеным, – мы все это делаем ради Кати. Понял? Ты понял?

– Да.

Они все-таки пришли: Таня и дылда-подружка. Смущенно похихикивая.

Сели. Мы принесли фужеры. Жека улыбался, как резиновый.

Болтали, переливали из пустого в порожнее. Несчастный мой друг с весельем даже переигрывал. Я тоже старался не сидеть чурбан-чурбаном с этой подружкой телефонисткиной, имя ее все не мог запомнить.

Тоска. С Женькой иногда переглянемся: два несчастных мужика, еле-еле, на троечку, тянущих свою роль.

Коктейли брали свое.

– А кстати… Кто такая Екатерина Марфилова?

Я думал, Жека сейчас умрет на месте, прямо физически почувствовал, как дернулось его сердце, чуть не порвалось; но молодец, быстро подобрался:

– А в чем дело?

– Да так, ничего. Интересно стало. Ты же мне свой номер-то оставил, а я решила на работе через комп пробить, ну просто посмотреть, как у тебя фамилия. А оказалось-то, зарегистрировано на женщину…

– Серьезно? Я и забыл совсем. Это так… одна бывшая моя… девушка.

– Вы расстались?

– Да… давно… Понимаешь ли… Словом, имело место предательство, и…

Спокойно наблюдать за тем, как Женька разваливается на части, я больше не мог.

– Я в сортир! Кто со мной? – весело гаркнул я, чтобы хоть непристойностью пробить весь этот абсурд; наших королев этикета, как выяснилось, этим не смутишь. Жека несказанно обрадовался руке помощи:

– Пошли!

Туалет был в темном коридорчике и на весь же коридорчик источал неприличный, мужской запах. Едва вошли, Жека со стоном, с больными глазами извлек откуда-то – сверкнула тусклой рыбиной – фляжку, и хлебнул, и отдышался.

– Коньяк? Водка? Ну ты молодец! Как ты ее пронес?..

Очаровательно.

– Ну и зачем, расскажи вот мне теперь, зачем ты все это устроил?

Он махнул рукой: не спрашивай. Протянул мне фляжку. Отведал и я волшебного напитка.

– Боже. Как я устал. Если бы ты только знал. Как мне плохо без нее…

– Так, все, стоп, только без распускания соплей, пожалуйста!

Соберись. Все? Не здесь и не сейчас. И вообще, водкой не маячь особо, мало ли, охрана зайдет…

Он вяло кивнул… Надо было возвращаться на сцену – мы задерживались.

А, да гори оно все!.. Забрав у Женьки, яростно приложился к фляжке, похлестало в пищевод, несколько ха-ароших глотков. Что же, старая-бэ-твое-величество-судьба, я буду драться в полную силу.

Потом не жаловаться! И через час яростно же трахал эту безымянную-безликую-безропотную подружку, здесь же, в сортире, в антураже паршивенького залапанного евроремонта, в непристойном мужском запахе.

absque nota (non IV)

Евгений проснулся оттого, что солнца луч золотил ему веко, оттого, что рядом белогрудо-полногрудо раскинулась Татьяна, прекрасная. Сел на кровать. Голый, вышел на балкон. Кого шокировать в такую рань, но боже, какое чистое светлое утро!..

Катькино фото в серванте ликом вниз. Ага, значит, хоть и пьяный явился, а соображал вчера.

Женя вслушивался в себя. Он был странно спокоен, впервые за все эти дни. Блаженно греться на солнышке. Как ее – Татьяна?..

Умиротворение. У-миро-творе-ение. Слово, которое так сладко растягивать.

А небо было голубое-голубое, и облака стояли в нем белые-белые, чудесными клубами, все еще в развитии, как если бы в лужу пролить молоко.

Вельская пастораль

I

17 апреля 2005 года министр путей сообщения издал приказ, со скрипом, но прошедший Минюст, о разрешении проезда граждан на третьей, багажной полке плацкартных вагонов. Либеральная общественность пыталась возмутиться, как и всему в тот год, но против факта не попрешь: ну нет у народа денег на полноценный плацкарт, ну не по шпалам же. Жесткая же полка, вплотную под потолком, без белья, без поручней, без всего, стоила копейки…

– Вот вы сами – смогли бы туда забраться? – спросили министра, типового номенклатурного кабанчика, журналисты, со всеми язвительные в тот год. Но и кабанчик без комплексов. Сам рассмеялся.

– Нет. Да мне и не надо! А вот молодежь у нас без денег сидит. Ни съездить никуда… Вот для них-то лишний раз подпрыгнуть-подтянуться

– разве проблема?..

II

За три дня до отъезда Элина в первый раз поцеловалась, ее розовое девичество растревожено, растворожено и прекрасно. Поезд? – а что поезд, не беда, она переживет. Просто Эль не любила поезда. Духота, прах ветхого белья, вынужденное потноватое общение. Прошлым летом ездила на море, с родителями (теперь вы видите, как все запущено).

Это было мучительно. Особенно противно – голые ноги с верхних полок повсюду, свешанные в проход. Некрасивые, немолодые, заскорузлые.

Ходить осторожно, не то впечатаешься лицом в чью-нибудь ступню, фу, как гадко. Зато ехали с моря – вот чудо соленой воды! – ноги у всех переменились, красивые, чистые, юные…

Сейчас не море и даже не очень-то уже и лето. Но они едут! Эль трясет от счастья, с нотой “вдруг сорвется, вдруг сорвется”.

Родителям, милым, трогательным в своей бестолковости, соврала что на язык пришлось. Что-то про подружку и Самару. Что за подружка? Ну как же, папа, ну тогда, на море, познакомились!

Он – Мартин, по паспорту Марат, но это совсем неинтересно. Когда парень не носится со своим хаером как с писаной торбой, а позволяет себе небрежно так закинуть волосы за плечи, это особенно… шикарно.

Фактурное лицо, глаза широко поставлены. С Эль такое было впервые.

Но боже, как ее плющило.

Он был ролевиком, часа два “втирал” ей про движение, про состояние души, что это не просто “деревяшками махать”, а она да, она все была готова принять и полюбить. Согласна ли она поехать с ним на тусовку ролевиков в далекое местечко Вельск? Да не вопрос. Да только бы взаправду. Да она на все. Да. Только стоп, голову не теряем. Ты еще не его девушка. Кроме того, он фрилавщик, сам же сказал.

– Ты когда-нибудь ездила третьей полкой? – спросил.

– Нет. А как это?

– Да сейчас же разрешили. Вообще дешево. Мы уже два раза ездили…

Там главное – научиться держаться. Несложно. Я тебе покажу. Вот смотри…

– Ай!..

Ну что же, – научусь, – и бледная улыбка самой себе. Я сделаю все.

III

Мама надавала в дорогу “до Самары” неприлично столько еды, что, едва свернув от родительских окон, Элина, доброта, многое выложила у помойки кошечкам и собачкам. Было стыдно, что ее так опекают.

Потом-то жалела, конечно. Мартин и Леха, его друг и верный оруженосец, взяли с собой немногим больше банки сахару.

– Скорее, скорее, опоздаем! – переживала Эль, на ужасном уфимском вокзале – приземистая “стеклотара” брежневской поры – грязно. Они бежали, сталкиваясь с отхлынувшим от электрички бежевато-бомжеватым потоком, и боялись уже; но нет, поезд смирненько стоял на месте.

Леха, смазливый – с гладким черепом, неизменный детский чепчик он в карман убрал, – успел и покурить на перроне, полсигареты, но с каким светским видом.

– Вот. Леш, ну ты идешь, – Мартин протянул билеты проводнице.

Потом выяснится, что и звали ее хрестоматийно, Верка. Быть грудастой да разбитной приходилось по статусу, и даже украинский акцент, от которого назавтра не мог отплеваться весь вагон, в ней ощущался.

– О! Явились не запылились! Бабоньки, да шо ж такое! Опять дармоедов третьей полкой везу! Ну есть справедливость на свете?!

– Будь готова к хамству обслуживающего персонала. Мартин не предупреждал? – Леха, очень аристократично, Эльке, будто бы речь совсем не о них, и можно еще разок шикарно затянуться.

– Вам все-таки придется нас впустить.

– От шо делают, хады!

Эль сгорала от стыда, когда грудастая, с диском, из которого вырастали крылья, вела их, кроя на чем свет, по вагону, по сбитой паласной дорожке, как арестантов, и все с любопытством глазели.

Дошли до какой-то из секций.

– Граждане пассажиры, па-здра-вля-ю! Эта шобла поедет с вами.

Сымайте сверху матрасы, багаж! Откуда ж я знаю, куда? Руководство-то наше головой не думало…

Эль умирала. И только один пассажир, пока тетки бухтели, молодой мужик в “адидасе” с трогательной опечаткой в названии, как и у всех вьетнамских подделок, без всяких разговоров, сразу стащил вниз сумку.

– Запрыгивать умеешь? Ну ты даешь. Мартин, ты своей даме совсем ничего не объяснил?..

“Своей!!!”

Тем временем ребята проделали пару ловких показательных “заскоков”, несколько, правда, рисуясь, – даже тетки притихли, а потом и Эль рискнула. Ме-едленно-ме-едленно. Не смотри вниз. Не виси, как лапша.

Тебе погибнуть в воздухе.

Когда же улеглась-таки на жесткую, пыльную полку, без постели – без ничего, под самым потолком и длинной желтоватой лампой… Спуститься нельзя. Эль поняла это, решившись глянуть далеко вниз, на столик.

Руки в панике заскребли, хоть как-то держаться, но гладкие стены-потолок, и… Здесь невозможно. Высота – невозможная. Страх падения до тошноты…

Куда она поехала. Зачем. Мамочка. Эль беззвучно рыдала, некрасиво раскрыв рот.

А по вагону – звучное, Веркино:

– Ах вам еще и кипяток? Ну уж нет! Никакой кипяток вам не положен – ироды!

IV

Все знали, что Костик из девятого “г” в нее влюблен, и ждали объяснения. И сама Эль ловила на себе его короткий, слишком короткий для обычного, взгляд, и сама уже ждала. Наконец он деревянно произнес:

– Пошли сегодня. Погуляем.

И сердце сладко зашлось в истоме!

Эль забежала домой, чтобы сбросить сумку, кожу серенькой школьницы, ну и поесть, конечно, а также самую чуть, небрежно так, поколдовать над собой. Юбка – эта. Заметалась над полкой с косметикой сестры.

Ох, неужели все так и будет, как девчонки рассказывают? – в самом этом выражении, “он съест твою помаду”, было что-то… от чего сердце хотело выскочить. Губки порозовели. Нет, не то. Может, лучше тогда красный цвет взять?..

Стояло бабье лето, и красиво, взросло вечерело. Костик болтал, размахивал руками. Дошли до жилого дома в двенадцать этажей.

Предлагает зайти. “Что-то покажу”. Элина в ауте. Но зачем-то пошла.

Смертельно долго ехали в лифте, тупо уставившись в плевок.

– Вот!

На крайнем этаже в потолок был не заперт люк, к нему вела шаткая лесенка.

– Я сам это место нашел. Тут офигительный вид на город – тебе понравится! Полезли!..

Эль послушно лезла и всем телом ощущала хлипкость конструкции. Все в ней сжималось. Как ухнет в пролет. Судорожно, люк…

…Крыша являла собой рубероидное, в простынях-заплатах, пространство, с шахтами лифтов, про которые все дети нашей страны, о, полет фантазии, думают, что это и есть домик Карлсона. По

Карлсону на подъезд. Летом крыша под сильным солнцем, и, наверное, рубероид жидким стоит.

За край… лучше больше не смотреть. В Эль все рухнуло и разбилось.

Тут еще и ветер, и она сразу села, вцепилась ногтями в чернь рубероидную, и страх падения. Высота – заслонили в ней все мысли и чувства…

– Посмотри, как красиво!!!

Костик радовался, бесновался, только что не прыгал, телячий восторг.

Апоплексического вида своей спутницы он просто не заметил.

– Подойдем ближе… Элина, я хочу тебе одну вещь сказать… важную…

И он говорил эту вещь, наверное – проникновенно, прижимая к себе ее кисть и заглядывая в глаза. Но Эль ничего не слышала. В ее горле стояла Высота, так, что не дышалось. Удивительное дело, в таком долгом слове – Высота – как с телебашни, голося, летишь – и в коротком, как выстрел, Смерть, в них букв – одинаково.

Костик не замечал, он ублюдочно не видел ничего. Это место, запретное, только-его-собственное, этот вид, горизонт, желтый сентябрьский закат – там, внизу, с трудом и импотентской дрожью еле-еле прошивающий окна, а здесь, наверху, такой свободный… – и

Костик задыхался от восторга. Он скакал, подбегал к краю бездны, зачарованный волей и смелостью. Сме(лоср)ть. Эль же тихо оседала, сползала по домику шахты лифта, пытаясь вытошнить, выкашлять из горла эту вставшую там так, что сердцу места не хватало, страшную, убойную Высоту.

V

Эль боялась спать. Здесь, мимо незнакомого поселка – на безымянной высоте, особо как-то качало; далеко внизу, по столику, и обратно, по верху, пробегали огни полустанков, и снова ничего. Как затекло тело на жестком и холодном, как напряглась шея – нужно бы поправить сумку, и.о. подушки, но страшно шевелиться. Одной рукой – судорожно

– за закорючку какую-то, за плафон. Она уже не плакала, нет, но глаза мокли, как рана, так и не переставали. Господи. Зачем она?

Будь ты проклят, неведомый Вельск.

Иногда со страхом ловила себя на том, что подремала, и тогда еще крепче – за закорючку потным кулаком; какой-то бред, перебиваемый огнями – как автоматные очереди, со звяком переездов.

Человек, из-за которого она во все это пустилась, темно и мерно вздымался на соседней полке, он-то точно спит, ему-то всяко не страшно. “Где ты его откопала?” – сказала сестра, встретив их на улице.

Где, где. Какая разница. Как ни банально, с Маратом-Мартином Эль познакомилась на концерте, с той только поправкой, что она-то знакомилась так впервые. Эль вообще была розовой-домашней. Отпустили на концерт ее только потому, что огромноплощадное шоу превращено было в Уфе в событие вселенского масштаба. После долгого перерыва

Zемфира выступала на малой родине.

Элина не то чтобы следила за Z, но… Излишне-сестра всей молодежи страны когда-то, Z с годами, с пластинками все дальше уходила от публики в какие-то свои, заоблачные дали, и ей было плевать, пойдет ли кто-нибудь за ней. Видно даже по тому, как она пьет воду на концерте, как запрокидывает баллон. Но все же шли и шли и за этим

“плевать”.

– Поднять тебя? – повернулся вдруг длинноволосый парень, немного сально-русый, с чем-то конским и очень мужским в лице.

Наверное, пиво ей в голову стукнуло, не надо было так лихо бутылку, но… да!

Сидя на плечах, чужих и развитых, она плыла и плавилась, от высоты и… шаткости? – гибкости! всей конструкции, от пива, струи ветра в лицо, оттого, как волшебно полоскались в воздухе электрогитары…

Эль вертелась на полке в бреду, дурела от страха, и полусна, и возбуждения, и ее прошивали цепи огней, мгновенные и вороватые, расстреливали ее; и в голову врывалось, как локомотив, зычное Веркино:

– Сы-ызрань! Белье брать будем!.. Чай брать будем!..

VI

Это было давно, очень давно, когда Марат открыл дверь, а на пороге стояли приятели.

– Ну что? На елку идем?

Обдолбались уже.

– Ты забыл, что ли?.. Сегодня же суббота! Ну?

Ах да. Мудаки, блин. Нашли себе развлечение – как третьеклассники…

По субботам в “Буревестнике” в воде живого места не было, занимались какие-то секции, команды… – в том числе и девичьи, а напротив женской раздевалки росла душевная такая, разлапистая ель. Детство в одном месте заиграло – эти лбы и лезли, как будто баб голых никогда не видели. Посидят на ветках, полюбуются. “Повтыкают”, как это звучно именуют. Ну чисто эстетическое удовольствие. А потом в парк – пиво пить. Ритуал такой субботний. Марат над ними все смеялся, и вот гляди ж ты, дал спьяну себя уговорить.

– Не-е, ты переоденься! Елка, знаешь, как смолой пачкается. Вон, смотри, мы по субботам специально… как бомжи какие-то…

Одобрительный гогот.

Дорогой выпили портвейна – так, для вкуса, для настроения.

Особо, по-осеннему темнело, и город лихорадило светом фар в сумерках, лихорадило и птиц над парком, где лениво потягивали из бутылки, ожидая, когда же стемнеет совсем.

Бассейн “Буревестник” – это желтый, запотевший свет, пар из окон и, главное, непередаваемый, сиплый запах хлора, так, что носоглотки посводило.

Еще бы вспомнить, как лазить по этим деревьям. Вот балбесы.

Поднимались по двое. Остальные неспешно потягивали (уже было пиво) под елочкой. Душевно…

Первым полез Севка, Марат за ним. Господи, ну дурдом. Ствол неприятный, липкий, того гляди зацепишь бронтозавра какого-нибудь.

Долго размещались на нужной развилке…

Ну девки. Ну голые. Смазанно – грудки. Тоска-то, господи… А

Севка-то таращится как честно, добросовестно, а смешно даже…

– Шухер! Эй! Марат!..

И прежде чем сидящие на елке что-то вообще поняли, их товарищи внизу похватали бутылки в мазнувшем свете фар и врассыпную. Ментовский

“бобик”! Встал неподалеку, всю душу вынув скрипом тормозов.

Помолчали.

– Доигрались. Блин.

– Сиди тихо! Авось, и не заметят… Может, не за нами…

И они замерли, вглядываясь в светлую, как ладонь, крышу “уазика”, напряженно. Он тоже не подавал признаков жизни. Чего приехал? Чего выжидает, двигатель, однако же, не заглушив?

Тс-с. Не хрустнуть веточкой. Дышать ро-овно.

А тут еще как тревожно – налетел ветер, злоосенний, стал шуметь в ветвях, качать – с земли и незаметно – старую елку. Только что не прижавшись щекой к гадкому, бронтозавровому стволу, Марат физически чувствовал весь скрип, все напряжение дерева. Как неуютно, господи, ведь на земле-то, оказывается, – земля помогает, а здесь, в метрах и метрах, на высоте, от ожидания сойти можно было с ума.

В черном небе угадывались пропасти птиц, они в те дни беспокойно кружили над городом, целыми одеялами, сложно волновались в воздухе, как из ведра поливали почему-то именно парки. Тоскливый их крик, и ветер, безмолвие “уазиковое”, внезапный страх, и Высота, Высота,

Высота…

VII

Та особая вагонная скука, от которой и умрешь. Симптомы: истерзанный кроссворд с жирными следами. Резиновое время. Серенькое жэ-дэ утро за окнами. Чай, которым дубишь и дубишь желудок.

Мартин и Леха просыпались, зевали – сладко и бесстыже. Эль, с тяжелыми глазами, без смысла таращилась в пустоту, в окно напротив, где пролетали столбы, с той примерно апатией, с какой муха – на первый снег.

– Кофе в постель не хотите? Э! Романтики! С ба-альшой дороги! -

Верка, с плоским веником у неплоской груди, занялась бедненькой паласовой дорожкой и, видимо, настроилась шутить.

Ей в поддержку, вяло и нестройно, забухтели несколько теток со следами замученного в дезинфекциях белья на лицах – утро только начиналось. Пассажиры все еще не простили наглецам спущенных сумок, их – гадов – копеечных билетов, их – гадов – молодости.

– Вот ладно сами – здоровые детины, а девчонку-то чего потащили? – это парень в “адидасе” громко заговорил. – Она же не обезьяна, под потолком скакать! Чего я, не видел, как она всю ночь там вертелась?

– (Эль мучительно вспыхнула.) – Сами-то спали, небось… Девушка, спускайся! Я серьезно. Давай, давай, поспишь тут у меня по-человечески… Днем я все равно валяться не любитель… Давай.

Во-от так.

Тетки, поначалу кивавшие и дакавшие, увидев такой альтруизм – мигом остыли и потеряли всякий интерес.

Адидас подсадил Эльку, зардевшуюся отчаянно, – ну вот. Жалеют.

Подачки какие-то. Поzор. Зачем она поехала. Зачем связалась. Что нашла.

Леха и Мартин наблюдали с насмешливым любопытством:

– А может, тогда и нас… Верка к себе в купе положит?

Поржали, вместе с Веркой, поднявшейся на цыпочки и веником треснувшей Мартина по самому пробору (сводившему Эльку с ума). Так, запросто. И его не передернуло. Иначе у них и нельзя. Брезгуешь еду поднять с асфальта – ну и подыхай от голода.

Говорили, что однажды, в Москве без копейки, Мартину со товарищи пришлось убить собаку и съе… Эль уже не думала, она “поплыла” мгновенно, едва коснувшись нормальной подушки, едва растянувшись на

– такой родной, такой приземленной – нижней полке…

А поезд шел и шел через сознание, взбалтывая тишину. Какой-то долей мозга, еще – по недосмотру – не спавшей, Эль все пыталась понять, был ли это только шум колес или кто-то правда говорил вполголоса,

“Адидас” ли, Мартин, – и что они говорили… Школа, кабинет литературы, мел. Серенькую отличницу Элину навсегда потряс чеховский рассказ про санки, там катались с горы на санках, и барышне то ли ветер шептал про любовь, то ли он, сидевший за спиной… Так она и не узнала… Но это было самое счастли…