Текст книги "Чужая земля"
Автор книги: Игорь Пресняков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава Х
Каждому посетителю губернского краеведческого музея предлагали непременно посетить «Зал истории революционного студенчества». Среди множества экспозиций в глаза бросалась та, что была посвящена манифестации против расстрела рабочих Ленских приисков в 1912 году. Тогда трое зачинщиков массового антиправительственного выступления получили небольшие сроки заключения, а двадцать пять особо активных студентов отделались ссылкой.
В числе последних был и девятнадцатилетний студент юридического факультета Володя Изряднов. Строго говоря, молодой человек не являлся убежденным революционером. Однако ему, честолюбивому разночинцу, не нравились консервативные самодержавные порядки. Во время памятной манифестации Володя нес алое полотнище, затем отчаянно дрался с жандармами, что в итоге и закончилось исключением из университета и ссылкой в Вятку.
Размеренная жизнь в отдаленной провинции дала Изряднову возможность задуматься над своей дальнейшей судьбой. Спустя год он вернулся из ссылки, искренне раскаявшись в содеянном, с яростным желанием трудиться во благо Российской империи. Володя поступил служить секретарем к молодому, но уже известному в губернии адвокату Анатолию Боброву. Последний успел прославиться оправдательным вердиктом по делу крестьян села Тропарево, обвиненных в поджоге помещичьего амбара, и мирным разрешением конфликта рабочих кожевенной фабрики с администрацией. Получив признание всей демократической общественности губернии, Бобров обратил свой взор к делам менее социально значимым, но более прибыльным. Он защищал проворовавшихся подрядчиков, набедокуривших сынков богатых купцов, крупных мошенников. Блестяще выигранный процесс по делу баронессы фон Штоффен, застрелившей в истеричном припадке собственного мужа, открыл адвокату двери домов местной аристократии.
Изряднов трудился в конторе Боброва и готовился к сдаче экстерном экзаменов за юридический факультет. Мировая война помешала планам Володи – осенью 1914-го его мобилизовали. На передовую он, к великому своему счастью, не попал, а получил должность при штабе дивизии. Скучная служба среди бумаг и распоряжений Изряднову нравилась, он даже подумывал навсегда связать жизнь с армией, однако известные события Октября 1917-го поставили на его военной карьере внушительный крест. Вернувшись домой, он нашел многих своих товарищей по памятной манифестации 1912 года высокими чиновниками на службе у новой власти. Старые соратники вспомнили немаловажную роль, которую сыграл Изряднов в революционном движении студенчества, и предложили ему как человеку «юридически подкованному» членство в коллегии губернского революционного трибунала. Володя согласился, и кроме того, был немедленно принят в партию большевиков, причем стаж ему засчитали с того самого, знаменательного 1912 года.
В январе 1918-го в приемную могущественного судьи вошел неброского вида человечек.
– К вам гражданин Бобров. Говорит, что лояльно настроенный к Советской власти обыватель и ваш друг, – доложил о нем секретарь.
Изряднов принял бывшего хозяина, друга и учителя с распростертыми объятиями и посоветовал служить государству рабочих и крестьян. Служить в судебных органах Бобров отказался, а испросил себе место «где-нибудь при распределении». Изряднов пристроил адвоката в жилсовет, и Бобров с поистине революционным энтузиазмом и размахом занялся распределением конфискованного у эксплуататорских классов добра. Он так ловко запутывал отчетность, что немало имущества бесследно исчезло. Изряднов знал способности друга и учителя и те перспективы, которые открывались перед ними. «Carpe diem»[4]4
«Carpe diem» (лат.) – «Лови момент!»
[Закрыть] – думал он, поглядывая на растянутый через улицу лозунг «Все на борьбу с Деникиным!» – «Еще неизвестно, где завтра окажемся».
В 1922-м Боброва «вычистили» с насиженного места. Изряднов (в ту пору – уже заместитель прокурора губернии) добился смягчения формулировок проверяющих, и вместо «хищений» и «ходатайства о возбуждении уголовного дела» в акте проверки значилось: «уволить за халатность и небрежное отношение к отчетности». Впрочем, Бобров не очень-то и горевал. Он воскресил адвокатскую контору, сблизился с биржевиками и подрядчиками и, используя связи «друга и ученика» Володи в совнархозе, стал проворачивать темные делишки.
Весной 1923-го к нему обратились по сугубо уголовному вопросу – хозяин каретной мастерской Степченко просил посодействовать в освобождении из-под стражи приятеля, известного жулика. Солидный адвокат поначалу отмахнулся, но гонорар, предложенный Степченко, заставил переменить решение. Изряднов тоже не отличался «гнилой» интеллигентской щепетильностью и, приняв из рук Боброва увесистый конверт с деньгами, согласился помочь: «Все кругом воруют да мошенничают. Уж в такой стране живем!..»
Конечно, столь интимные факты биографии заместителя прокурора не были отражены на стендах экспозиции в «Зале истории революционного студенчества». Под большим портретом коротко значилось:
Изряднов Владимир Денисович род. в 1893 г. в семье служащих (дед был потомственным пролетарием). Активный участник борьбы с самодержавием. Член РСДРП(б) с 1912 г. С 1922 – зам. прокурора губернии.
На посетителей музея глядело молодое, неглупое, немного изнеженное лицо с деловитым изгибом тонких бровей. «Вот такие товарищи и стоят на страже революционной законности!» – думали, рассматривая портрет, экскурсанты и, удовлетворенно вздохнув, проходили в следующий зал.
* * *
В воскресенье, четырнадцатого сентября, около полудня Изряднов с семьей вернулся из отпуска. Не успели они с женой войти в дом и распаковать вещи, как в дверь позвонили. Зампрокурора самолично поспешил отворять. На лестничной клетке стояли начальник контрразведывательного отделения ГубОГПУ Гринев и двое сотрудников.
– С приездом, Владимир Денисович, – лениво козырнул Гринев и вежливо улыбнулся. – Извините за вторжение, но у меня к вам важное поручение.
– Здравствуйте, Павел Александрович, – кивнул Изряднов. – Прошу в дом.
Гринев переступил порог и, понизив голос, проговорил:
– Вам необходимо срочно поехать к нам в ОГПУ.
– Что за спешка? – развел руками Изряднов. – Дай хоть отдышаться с дороги, принять ванну…
– Дело не терпит отлагательства, – отмахнулся Гринев.
– Неужто и чаю не позволишь выпить?
– Мы вас от души попотчуем, уж поверьте! – тонко улыбнулся Гринев…
* * *
По воскресеньям «Бакалея Старицкого» закрывалась чуть раньше обычного – в шесть часов вечера. Четырнадцатого сентября без четверти шесть приказчик пересчитал выручку, закрыл массивные кованые ставни и уже собирался зарядить главное орудие против врагов всех булочников – мышеловку, – когда в лавку вошел широкоплечий пожилой человек в низко надвинутом картузе.
– Позови хозяина, – опережая положенный вопрос, бросил посетитель.
– Прошу прощения, – поклонился приказчик, – нам не велено оставлять торговлю без присмотру. А коли вы, извиняйте, имеете честь знать Георгия Станиславича лично, так постучите в калитку у ворот, – сторож наш, Афанасий, хозяина и кликнет.
– Болтаешь много, – лениво поморщился посетитель. – Поди доложи обо мне, а я покамест тут покараулю. У меня уж не убудет!
Приказчик оценивающе поглядел на степенное выражение лица посетителя, на неброский, но довольно приличный костюм и кивнул:
– Как вас рекомендовать?
– Скажи, мол, Семен Кузьмич приехал.
Через минуту в лавку спустился Старицкий. Он выпроводил приказчика на улицу, запер двери на засов и обменялся с посетителем крепким рукопожатием:
– Неосторожно поступаешь, Кузьмич! – укоризненно покачал головой Георгий. – Разве не мог упредить о встрече, как у нас с тобой принято?
– Сам знаю, что негоже мне сюда соваться, да еще белым днем, – кивнул гость. – Вот только дело не терпит!
Он снял картуз, пригладил редкие волосы и оперся локтем о прилавок:
– Помнишь о моем человечке верном, что служит на гепеушной кучумке?[5]5
«Служит на гепеушной кучумке» (жарг.) – «служит во внутреннем изоляторе ОГПУ».
[Закрыть]
– Помню, не забыл, – нахмурился Старицкий. – От него мы не раз много полезного слышали.
– Так то я слышал, а вам передавал – кому что полезно, – хмыкнул гость. – Вот и нынче не забавы ради к тебе приперся – принес мой человечек дурные вести.
– Для меня? – с нарочитым безразличием уточнил Старицкий.
– И для тебя, и для кодлы твоей.
– Ну что ж, «пахан говорит – жиган слушает»! – понизив голос, ответил Старицкий.
– Так стой и слушай! – оглянувшись на дверь, сказал Пахан. – Легавые взяли Боброва, фраинда поддужного[6]6
Фраинд (жарг.) – друг; поддужный (жарг.) – подручный.
[Закрыть] твоего, упокойничка Генки-Хохла. Покамест он ни на что не колется… – Семен Кузьмич хитро прищурился. – А там как знать? Нынче на гепеушной киче – большое прибавление: приволокли купцов всяческих, торжецких ребятушек и даже тамошнего дворника[7]7
Дворник (жарг.) – прокурор.
[Закрыть] прихватили. По всем видам, большой шухер фараоны готовят! Одним словом, светопреставление.
– Значит, легавые вышли на Боброва… – задумчиво протянул Гимназист.
– О чем и толкую! А ведь он о мно-о-гом может растрезвонить! И о Хохле, и о Фроле (царство ему небесное), и о потрохе твоем глазастом, Аркашке…
– Ну, обо мне он, положим, ничего не знает, – сказал Гимназист. – Дела с ним вели Геня и Федор. Кадета же ему сдавать нет резона.
– А легавые ему скоренько про все «резоны» растолкуют, – хмыкнул Пахан.
– И что ты предлагаешь?
– Акчи[8]8
Акча (жарг.) – деньги, здесь – взятка.
[Закрыть] ему сунуть. Да не поскупиться!
Гимназист с минуту рассматривал широкие темные половицы.
– Будь завтра в «Балагане», в номерах, около полудня. Пришлю Кадета с деньгами. Отошли семье Боброва сколько нужно, и пусть ему передадут, чтобы открывал шлюзы[9]9
«Открывать шлюзы» (жарг.) – рассказывать, давать показания.
[Закрыть] лишь по совнархозовским делам. О Гимназисте – ни слова. Если же легавые его припрут, – пусть все валит на покойников, они стерпят. Ты меня не ищи и сюда не показывайся, – я сегодня в ночь уезжаю. Как вернусь, дам знать. Тогда и потолкуем.
Старицкий отворил засов и вручил гостю два румяных каравая.
– Филерам зенки[10]10
Филер (жарг.) – агент наружного наблюдения, сыщик; зенки (жарг.) – глаза.
[Закрыть] замазать хочешь? Думаешь, хвост приволок? – подмигнул Пахан.
– Поберечься – не великий труд, – пожал плечами Гимназист. – Тем более что твоя, Семен Кузьмич, авторитетная персона – всегда на виду… Ну, прощай!
Глава XI
Золотистое пряное бабье лето кончилось быстро. Небо заволокло тучами, и город покрыла пелена холодного дождя.
Еще вчера по улицам гулял веселый ветер. Он подымал с мостовой желтые листья, проказничал, бросая в лица прохожим легкие паутинки, и рассыпал в ветвях деревьев разноцветные лучи…
Теперь весь окружающий мир покорился непогоде: застыли в сонном оцепенении дома; прибитая к булыжнику листва смешалась с грязью; размокли крикливые афиши и лозунги, повисли жалкими тряпками горделивые кумачовые знамена. Лишь вечерами город пытался отвлечься от тоскливого настроения коротких серых дней. По-прежнему зазывали ярко освещенные витрины, старались отогнать промозглый сумрак уличные фонари, гремела музыка в танцзалах и ресторанах. С наступлением темноты начинали топить печи, и над городом плыл ободряющий запах дыма, как некий символ теплого крова и сытого благополучия.
Осенняя непогода резко изменила облик уличной толпы, показала без прикрас изнанку жизни. Даже беглый взгляд подмечал, как неподготовлен советский гражданин к холодам. Вдруг выяснилось, что, не выдержав и получаса ходьбы по лужам, начищенные до блеска сапожки разбухали и по-крокодильи скалились; что всегдашняя гордость дореволюционного производства – зонтик – поломан; что через любимое кашне можно с успехом рассматривать небесные светила; и что, самое главное, – средств на покупку обновок как не было, так и нет. Несчастный гражданин удрученно вздыхал, но, оглянувшись по сторонам, немного ободрялся, – согнувшись под дождем, рядом шагали такие же собратья по несчастью.
Вон тот, видимо, еще с мировой войны носит неподъемную солдатскую шинель; на женщине, что вышла из «рыбного», – старорежимное пальтишко и ветхая французская шляпка («Добрые-то вещички в голодные годы на масло променяли, а эти, никудышные, так и остались»). Вот и рабочий, «гегемон революции», ожидает трамвай, засунув руки в карманы тужурки, будто вовсе он и не «хозяин Вселенной», а мокрый нахохлившийся воробей. А этой деревенской бабе и ливень нипочем! – обвязала голову цветастым платком, перехлестнула долгие концы крест-накрест через грудь душегрейки и – катится себе без забот, даже два узла на спине тащит.
Наблюдения нашего прохожего (назовем его, скажем, Иван Иванычем) нарушает колоритная парочка беспризорных, выбежавшая на улицу из ближайшей лавки: «Боже мой! Да один из них – совсем босой! – обмирает Иван Иваныч. – В такую-то пору!» Беспризорники вихрем проносятся мимо; один из них прижимает к груди женскую сумочку. Настроение нашего прохожего сразу меняется: «Так и есть: украли, сволочи!.. Ага, и приказчик на крыльцо выскочил, вопит». Иван Иваныч смотрит вслед убегающим воришкам, содрогаясь от вида шлепающих по лужам босых пяток, и вдруг заливается восхищенным смехом:
«А и лихие все ж, черти!»
Неприятный, сырой холод в ногах напоминает о худой обуви и необходимости согреться. Иван Иваныч заходит в ближайшую чайную. Заведение набито до отказа. Под прокопченным потолком – клубы табачного дыма, от печки-голландки парит (на ее округлые, обшитые листовым железом бока там и сям навешаны влажные пальто и куртки посетителей).
Кисло пахнет овчиной и убежавшим молоком. Публика пьет чай с бубликами и дешевый кофе, кое-кто просит рюмку водки. Пива никто не пьет, а если половой отважится предложить, – с отвращением морщатся. Иван Иваныч находит на печи гвоздик, пристраивает свой плащ и усаживается за единственный свободный стол.
– Чайку? Иль кофею? – справляется подскочивший половой.
– Парочку чаю, – кивает Иван Иваныч. – С сахаром!
– С лимончиком желаете? С мятою?
– Валяй – с лимоном.
Половой кланяется и убегает. Иван Иваныч оглядывается по сторонам, прислушиваясь к разговорам. Всех тревожат только две вещи: хлеб и дрова. Они вновь становятся главной заботой. Дрова, впрочем, вскоре отступают на второй план.
– Топливом – все легче разжиться, – громко убеждает посетителей упрямого вида мужик («Всезнающий», – смекает Иван Иваныч). – А вот с хлебцем – беда. Говорят, попрятали крестьяне урожай, не сдают зерна государству. Цены, вишь, для них больно низки! Ну уж сидеть задницей на мешках, понятное дело, никто не станет. Вот они и продают хлебушек по-тихому частным скупщикам. Те, само собой, дают цену поинтересней, нежели власти. Как будем, ребята, зимою жить – ума не приложу…
Иван Иваныч припоминает, что намедни слышал подобные речи от жены. «Могут и хлебные пайки опять ввести, – вздыхает Иван Иваныч. – Тогда – точно паника начнется: все из лавок растащат, цены взовьются до небес, заводы и фабрики забастуют, власти введут комендантский час – и… Ох, не приведи Господь!»
Половой с двумя стаканами янтарного чая в расписных «под серебро» подстаканниках отвлекает от тревожных раздумий. Иван Иваныч делает глоток и чувствует, как согревается продрогшее тело.
Тем временем, вдоволь, до хрипоты и перебранок, обсудив продовольственную тему, посетители перешли к следующему, также любимому русским народом вопросу – критике правителей.
– …И выдумывать нечего! – басил молодой парень. – Вчерась сам читал в «Бюллетене Губернской прокуратуры», там черным по белому пропечатано: «обвиняются в получении взяток и пособничестве уголовным элементам».
– Во как! – крякнул седой старик. – Теперича что ж, и прокуроров у нас не останется? Всех, значит, пересажають?
– Да не всех! – отмахнулся басистый парень. – Двоих: заместителя «губернского» и уездного из Торжца.
– Там народу-то похватали много, – заметил желтолицый человек в шляпе. – Из совнархоза больших чинов – пятеро, нэпманы разные, бандитов торжецких полста душ.
– Верно-верно, – подхватил «басистый». – Всех – под одну гребенку.
– Вот вам, сынки, и справедливая народная власть! – ехидно засмеялся старик. – Ворують, разбойничають пуще прежнего режиму. Совести-то как не было, так и нету. Оттого и беды все наши.
– Какая там совесть! – захохотал доселе молчавший краснорожий усач. – Денежки в руки поплыли, она и пропала, как пар из самовара. Жить-то сладко да припеваючи всем охота – и царю, и коммунякам.
– Но-но! – грозно оборвал его «басистый». – Ты коммунистов не трожь. Они – за народ, за рабочих.
– Ага, – продолжал смеяться усач. – Особенно те прокуроры! Да совнархозовские крысы в придачу. Ведь все партейные – как на подбор.
– Это не коммунисты, а твари продажные! – взмахнул рукой «басистый».
– Их еще неделю назад из партии вычистили – мне рассказывал сосед, член контрольной комиссии, – кивнул человек в шляпе.
– Слыхали? – подхватил «басистый».
– Как гром грянет – все креститься начинают, – вставил старик. – Морды-то на портретах еще вчерась по городу висели.
– Тоже мне, умник нашелся, – шикнул на него «басистый». – Разве мало у нас настоящих партийцев? Взять хотя б товарищей Луцкого или Черногорова. Каждому ведомо, что именно он, первый чекист губернии, вывел на чистую воду этих шкурников. Вот выметут мусор, и станет легче дышать.
– Коли уж такие большие чины проворовались, по низам – так и вовсе одно жулье, – посерьезнев, бросил усач. – Знамо дело: рыба тухнет с головы.
– А как же иначе? – развел руками старик. – Оно и прежде-то так бывало: стряпчий понюшку стащит, а генерал – целый воз…
Иван Иваныч допил чай, расплатился и вышел на улицу. Уже стемнело. Дождь кончился, воздух был свеж и насыщен влагой. Пахло потревоженной землей и чем-то тленным, очевидно, гниющей листвой. Мимо пронеслась пролетка. Часто перебирая копытами по отливающему синевой булыжнику, лошадь выдувала клубы пара. Иван Иваныч тоже выдохнул перед собой подогретое чаем облачко: «Ишь ты! Как бы в ночь мороз не ударил! Мало того, что хлеба не достает, так еще и картошку в буртах прихватит. Вот беда!» Он вспомнил о доме и жене, о том, как неплохо было бы натопить печь; что на грех засиделся в чайной и теперь придется идти в потемках по немощеному переулку, пробираясь по обочине вдоль забора. Утром, по пути на работу, он наблюдал, как застряла в грязи подвода и как возница согнал с нее «для облегчения» трех толстых баб. Телега немедленно двинулась вперед, а бабы осторожно шли за ней, подобрав подолы… «Вот ведь страна! – чертыхнулся в душе Иван Иваныч. – При царях неважно жили, и при коммунизме – не лучше. И когда порядок будет?»
* * *
«25 сентября. Последние десять дней все только и говорят о "процессе прокуроров». Где бы ни возникала спонтанная дискуссия (в трамвае ли, в мясной лавке или у нас в школе), характерно одно: никого не интересует сам предмет как таковой, словно преступления в советских государственных учреждениях – вещь само собой разумеющаяся. Небезразличных к судьбам страны и общества граждан больше волнует вопрос: как дальше жить, если разложение достигло даже прокуратуры и совнархоза? Еще вчера обыватель чувствовал себя под защитой государства, теперь же выясняется, что служители закона и руководители народного хозяйства губернии покровительствовали уголовным бандитам и стяжателям. Снова и снова звучит риторический вопрос: где правда? Куда смотрела партия? Товарищ Луцкий?
Строптивые интеллигенты и нэпманы злорадно шушукаются о кризисе власти, о том, что большевики "обуржуазились», выродились в обыкновенных вороватых бюрократов. Неделю назад Света Левенгауп со свойственной ей горячностью написала в "Губернских новостях»: "При всем уважении к РКП(б) и ее губернскому комитету можно смело констатировать, что лишь славные органы ОГПУ стоят на защите прав и свобод граждан, охраняют их от посягательств всякого рода преступников». Вот так и без того весомый авторитет этой "милой» организации растет и укрепляется. Категоричность Левенгауп вдруг натолкнула меня на вопрос: если кроме ОГПУ не остается чистых, не зараженных воровством и взятками государственных структур, что же тогда будет? Всевластие карательных органов? С их методами и мировоззрением? Кому-то из партийцев подобное может понравиться! Я подумала: что, если таким, как мой отец, доверить всю полноту власти? – И похолодела. Ох, он и разойдется! Кирилл Петрович, конечно, построит по-своему "справедливое» общество, вот только выйдет оно весьма своеобразного свойства.
Едва прошли аресты главных обвиняемых, отец стал безмерно счастлив. При любом удобном случае он не без самодовольства напоминает о неотвратимости возмездия за преступления против народа. "Давно надо было губернию хорошенько почистить, давно, – приговаривает он. – Это, дочка, не просто уголовное дело, это – капитальный ремонт!»
Мама обмолвилась, что на заседании комиссии партконтроля обвиняемый во взятках и сношениях с бандитами Изряднов вел себя подавленно. Исключение из рядов РКП(б) он воспринял "как самое весомое наказание, какое только мог понести за свои проступки». Кстати, далее комиссия рассматривала вопрос об исключении из партии бывшего завдетдомом номер один Чеботарева. Теперь уже не тайна, что именно в расследовании злоупотреблений руководства детдома и состояло последнее "секретное задание» Андрея.
Между тем следствие по "делу прокуроров» идет бешеным ходом. "Особая группа» из двенадцати человек трудится день и ночь. В сей чудный неподкупный конклав входят следователи губернской прокуратуры и ОГПУ (в том числе и мой бедняга Рябинин!) Заправляет "процессом» уполномоченный союзной прокуратуры "по особо важным» Войтинский (он будет государственным обвинителем на суде).
Нервозность, суета и бесконечные разговоры подогреваются слухами о грозящем голоде. На базаре уже скупают муку, постное масло и спички. Дела с хлебозаготовками действительно идут из рук вон плохо. Уездные комитеты партии, Советы и совнархоз завалены просьбами крестьян о повышении закупочных цен. Третьего дня состоялось совещание исполкома профсоюза металлистов, принявшее обращение к губкому: "разъяснить ситуацию с поставками в город хлеба нового урожая». Луцкий, как всегда в трудных ситуациях, – отмалчивается.
Ко всему прочему, в губернии готов вспыхнуть скандал международного значения. Еще в июле кирпичный завод был отдан в концессию немцам. По условиям договора совнархоз за отдельную плату обязался построить железнодорожную ветку до выработки глины в двадцати верстах от города. Работы начались без промедления, причем с размахом и довольно высокими темпами. Одним из подрядчиков (по части снабжения стройки шпалами и рабочих – продовольствием) выступил крупный промышленник и биржевик Татарников. Однако он был арестован по обвинению в даче взяток ряду чиновников СНХ. Едва Татарникова посадили в тюрьму, снабжение немедленно прекратилось. Вот уже вторую неделю на стройке нет шпал и продовольствия. Немцы нервничают, опасаясь срыва строительства дороги, грозят обратиться с жалобой в Москву. Совнархоз попытался найти Валуева, помощника Татарникова, но того и след простыл. Заготовленные на складах Татарникова шпалы и продукты тоже исчезли.
…Вчера телеграф принес известие о новом бедствии – в Ленинграде началось наводнение. Сообщается, что масштабы его катастрофические. Отец послал запрос в ЛенОГПУ, телеграфировал друзьям о помощи нашим старичкам. Рябинин тоже чрезвычайно взволнован. Он и без того устал на службе и здорово похудел, а тут еще тревога за мать. Если бы не важная работа, он наверняка сорвался бы в Питер. Я посоветовала упросить Старицкого выехать вместо него, однако Андрей сказал, что Георгий уже девять дней назад отправился в Ленинград и что он – единственный, кто может помочь его маме. Мы с нетерпением ждем возвращения Георгия».