Текст книги "Вчерашние небеса"

Автор книги: Игорь Плетинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Взбешенная маркиза хотела было что-то возразить, набрав полные легкие воздуху, но не успела. Лишь доли секунды в том месте, где она только что стояла, кружил легкий ветерок…

Толпа, ранее притихшая, слушая речь маркизы, вновь зашумела. Задние ряды стали напирать на передние, волнение росло, голоса звучали громче.

– Мы требуем слова!

– Справедливости!

– Любовь или смерть! Это и есть причина!

– Мы не звери и не святоши!

– Тихо! – громовым голосом успокоил толпу Азраил. – А ну, тише! Иначе я прекращу все это, и вы отправитесь обратно немедля! По одному, и без излишнего рвения!

– Рвения? – голос чистый и звонкий, однако твердый прозвучал в наступившей тишине. – Какого рвения, святые наши?

Молодая девушка с распущенными волосами, босая, одетая в грубую рубаху из полотна, вышла вперед. Она была красива, но лицо ее, изможденное и бледное, выглядело усталым и постаревшим лет на двадцать, несмотря на весьма юный возраст.

– Рвение, которое дает вере новые силы? Рвение, с которым искореняются ересь, колдовство и другие смертные грехи? Рвение, обрекшее на жуткие, адовы мучения и такую же лютую смерть сотни тысяч невинных женщин? Где вы были, наши ангелы, когда, прикрываясь этим рвением и «крепостью в вере», злобные и развратные людишки, хватали по доносам таких же мерзавцев или запуганных глупцов невиновных, мучили их страшно, вырывая признания в «колдовстве» и прочем? Скольких женщин и девушек, бывших женами и матерями либо способных ими стать, истерзали, замучили, обрекли на лютую казнь? Это что, наказание за грех? «Женщина – сосуд греха!» – так говорил какой-то святоша, видимо, имея в виду свою же мерзкую похоть, соизмеряемую разве что с таким же непомерным чревоугодием! А «святые отцы» не грешат? Не содомируют в монастырях, не соблазняют «невест Христовых»? Не развратничают с прихожанками, читая почтенным бюргерам проповеди днем, грозя Страшным Судом за малейшие отступления от их бестолковых догм, а ночью – прелюбодействуя с женушками этих же почтеннейших граждан? Тьфу на ваш суд! Тьфу на ваше лицемерие! Проклятые ханжи, будьте вы прокляты навеки, особенно вы, мужчины! Сколько мнимых «ведьм» было изнасиловано в застенках перед страшными пытками? И вы хотите узнать, что подвигает на грех? Вы, вы, слуги Божьи, и ваше же лицемерие! И почему Он на все это смотрел спокойно? Он – такой же, как и вы, вы его порождение! Возвратите меня обратно! Я не боюсь ничего, самое страшное, адовы круги, я прошла на земле! Все закончилось костром, еще один костер мне не страшен!

Все притихли, ожидая, что же ответят те двое, на возвышении. Но Ангел Смерти молчал, а его сотоварищ, бледнее обычного, тоже молча, сжимал кулаки.

– Гризельда Бюхер, не забывай, что ты все же согрешила, – тихо начал наконец Азраил. – Ты предалась греху с молодым человеком вне брака и зачала дитя от него, которое родилось уродом. Именно поэтому его сочли отродьем дьявола, а тебя обвинили в колдовстве и прочем… Но… почему? Причина этого, твоей… связи?

– Я любила его, – тихо, но твердо произнесла Гризельда, – и мне было все равно, что подумают. Он не был дьяволом, как его описывают, когда он прикидывается, скажем, прекрасным юношей. Нет, он был так добр, нежен и ласков! Он любил меня, он поклялся жениться и сделал бы это, ежели бы не война, которая длилась в благословенной Германии уже почти двадцать лет! И там он погиб! А я… меня сожгли, как ведьму, продавшую душу. Но я любила, люблю и буду любить его, и имя его кричала, когда языки пламени охватили меня, сжигая тело… – горько закончила она.

– Ступай, Гризельда, – голос Гавриила прозвучал негромко, но сухо, – ступай, жди. Сказана правда…

– Любовь… – негромко повторил Азраил, – опять это мифическое слово… Что же сие значит все-таки? Что пробуждает в каменных, казалось бы, сердцах столь неуемную страсть и стремление? Похоть? Продолжение рода? Звериная суть самца, который обязан быть сильнее и злее самки, но в то же время давать ей ласку при ее требованиях, а не только тогда, когда его звериная страсть ударит в голову и прочие части бренного тела? Вот черт! Задача… Мы слушаем уж столь многих, а ни к чему не пришли, все так же темно, как и прежде…

– Я не знаю, что ответить тебе, Ангел Смерти, – задумчиво произнес Гавриил. – Смерть сильнее всего, однако эта страсть, этот грех иногда сильнее и смерти… По крайней мере, это нам пытаются сказать…

– Но не все могут пожертвовать собою во имя подобного, – вновь усмехнулся Азраил, – многие разводят такие цветистые речи, льют столько меду лишь для того, чтобы вонзить меч свой в сладчайшие ножны… И устоять против этого… Ты опять пялишься, словно смертный, на рыжую шлюху! Я понимаю, она – бесподобна, но ведь ты – Архангел! И, кроме того, после неких… событий Он сделал вас всех, ангелов, неспособными!

– А ты сам попробуй, подумай об этом, задумайся о женщинах и прочем хоть на минуту, – мрачно возразил ему Гавриил.

– Я… Я давно мертв… Хотя некоторые из них могут разбудить страсть и в мертвецах…

Тем временем к оживившейся было толпе обратился выступивший вперед высокий мужчина приятной наружности, в изящном камзоле, расшитом канителью, в чулках и башмаках, на пряжках которых красовались жемчужины. Голову мужчины венчал напудренный парик с буклями, умное и несколько ироничное выражение красивого лица говорило о недюжинном интеллекте, а вот глаза, очи самца, сразу выдавали любителя женского пола. Но сейчас мужчина был серьезен и взгляд свой устремил на ангелов.

– Синьоры и синьорины, милостивые государи и государыни, королевские величества и царственные особы! И вы, простолюдины и простолюдинки, такие же, как и ваши цари и царицы, ибо здесь все мы равны перед этими, – галантный кивок в сторону ангелов, – судьями, как и друг перед другом! Я несколько смущен необычным своим положением, ибо впервые за всю жизнь свою бренную, да и первый раз после смерти пытаюсь держать речь перед сиим необычайным обществом! Это честь для меня, однако же и труднейшее испытание толико потому, что хочу сказать я то, что и в самых вольнодумных своих мемуарах не осмеливался, и не по причине какого сверхвольнодумства или развращенности – я этого никогда не стеснялся, ибо кто слушает – да узнает и задумается, а кто уж осмелился сказать – да будет услышан! Sic tranzit gloria mundi, так мудро сказано, так оно и есть. Какою же причиною вызывается безудержная страсть, именуемая по-разному, трактуемая и как род недуга, и как дьявольские козни, и, наоборот, как дар Божий, коего мы, человеки, оказались недостойны? Что делает женщину такою, какова она в неуемной страсти, когда забывает о мире вокруг? Что принуждает сердца мужчин биться с силою, а желание – захлестывать холодные головы, умеющие противостоять сотням и тысячам недругов, как на поле брани, так и средь ученых мужей и в кабинетах политиков? Что?.. Извините, нет у меня ответа. Но! Я знаю другое – как мужчина, познавший все самые тайные наслаждения и пиры похоти, разврата и разгула страстей, доступные людям! А именно – всему есть конец! Все имеет начало свое, и всему есть окончание, а оное не всегда есть исток нового!

Толпа зашумела, все переговаривались, вникая в речи мужчины и ожидая, очевидно, развития темы.

– Это, никак, синьор Джакомо Казанова? – оторвав взгляд от полуобнаженных грудей Мессалины, вполголоса спросил Гавриил у своего оппонента.

– Он самый. И, думаю, наконец-то мы услышим нечто вразумительное, – отозвался Азраил.

– Я попытаюсь объяснить, – продолжил Казанова. – Мы созданы по образу и подобию… не знаю уж, действительно ли создал Господь жену Адаму из ребра его, однако создал он их такими разными! Змий ли, стремление ли к познанию, столь любимое, особенно в мой просвещенный век, или кто, а может, и что другое привели к тому, что женщина, сей благоуханный сосуд, наполнена не всегда миррой и благовониями чистой любви. Иногда сосуд сей излучает ароматы страсти и безумной похоти, но это не яд! Не яд или отрава для светлых мыслей, ибо любовь к ближнему, коей нас всегда утешали ревнители веры, не только любовь к Богу! «Возлюби ближнего своего, как самого себя! Бог есть любовь!» Да! Однако человек-то – тварь неразумная, не хочет довольствоваться лишь Богом в ближних. Жаждет он иль она рядом с собою такую же тварь, что к ней питает чувства, влекомые которыми они вместе, подобно героям мифов и сказок, пройдут чрез все испытания, страсть эту сохранив. А страсть сия не проста – она заставляет безумно желать друг друга, испытывая райское наслаждение при слиянии тел, и души такожде в этот миг едины! Уж поверьте, было у меня такое! Итак, милостивые слушатели мои и судьи, – никто не виноват, такими созданы мы, так живем, и сия похоть – не похоть вовсе, а лишь способ крепче сделать судно жизни совместной и облегчить плавание в океане бурном жития!

– Браво, браво, синьор Красноречие! – Азраил негромко захлопал в ладоши. – Значит, вы саму похоть сделали слугою любви Господней, а разврат – способом легче выжить среди зверской жизни? Да-а-а, такого я еще не слышал… Ну… что сказать – не верю! Не могу поверить! И там, – палец ангела указал вверх, – тоже не поверят! И не поймут! Но, учитывая вашу искренность, – а я вижу, что были вы искренни, – ждите! Считаю сказанное правдой! Объяснение принимается!

– Почему не поверят? – выступив чуть вперед, негромко спросил молодой мужчина с небрежно взъерошенными длинными волосами, в мятом сюртуке, с мягким, несколько мечтательным выражением лица. – Сказано было и от чистого сердца, и правильно. Синьор Казанова только немного высокопарно выразился. Он назвал естественное влечение похотью, боязнь одиночества – стремлением сделать корабль жизни крепче, а женщину – предмет обожествления, почти приземлил до уровня необходимого… багажа, этакого набора предметов, самых востребованных в трудном путешествии, называемом жизнью. А еще, – молодой человек вежливо поклонился в сторону Казановы, – если позволит уважаемый сэр Джакомо и вы, – он так же изящно отвесил поклон ангелам, хоть умные и красивые глаза его лучились смехом, – я позволю себе немного дополнить его речь…

Азраил молча кивнул, и молодой человек продолжил: – Леди и джентльмены, пришло то время, когда можно назвать нас, людей, плохой порослью на тучном поле… Мы, взращенные с любовью Создателем, вместо изысканнейших благоухающих цветов, выродились в жалкие, полузасохшие, покрытые шипами соцветия, дающие такой же убогий приплод, наши семена умеют прорастать даже на камнях, но побеги из них поражают своей неказистостью. В чем же дело? А дело-то в нас самих! Мы боимся откровенных признаний. Мы ценим только свою свободу, начисто лишая ее близких, да и чужих, не забывая усиленно вопить об этой самой свободе на всех углах. Мы разучились любить! Женщин, жизнь, мир! Огонь камина, семейные обеды в компании любящей супруги и детей – это так немало! Это так желаемо! Но скажите, почему мы, беря женщину в жены, лишаем ее и того немногого, что она, по нашим же канонам, имеет вне брака? Это одно. А второе – мы смертельно боимся… одиночества! Не поверю никому, – голос его окреп, стал громче и зазвучал в мертвой тишине как гром, – никому, кто говорит, что одиночество – смысл его жизни! Нет этого… Бог создал, святые спасли, а мы… потеряли. Потеряли чувства, стыд, и, с другой стороны, – стремление к свободе и переменам, открытость в отношениях с женщинами. Ложь и двуличие помогают нам сохранить тело, но душу… умертвляют. Молодой красавец, обманувший сотни любящих сердец, преуспевший на всех поприщах, кроме душевного, на самом деле – ужасный, уродливый старикашка, так и оставшийся одиноким. Одиночество и забвение – вот спутники смерти… Женщины – то, что ведет в рай. Одиночество – начало ада на земле…

– Ну знаете, вы и впрямь меня почти убедили, – усмехнулся Гавриил. – Итак, боязнь одиночества – еще одна причина влечения мужчины к женщине? Может быть. И это влечение сохраняет сотни душ? Тысячи? Миллионы?.. Пожалуй! Принимаю. Ждите! Но… постойте, вы, кажется, не совсем к женщинам обращали речь свою? Ведь влекло вас к абсолютно иным?

– Я лишь попытался выразить свое мировоззрение, уважаемый ангел, – молодой человек грустно пожал плечами, – а остальное – мое личное дело. Многие видят в этом влечение полов. Разных ли, одинаковых – не важно. Однако смотреть надо глубже.

Молодой человек устало побрел обратно в толпу. Но на полпути чья-то рука ухватила его за рукав сюртука.

– Мой юный друг! Я просто в немом восхищении! Вы – философ философов, какие уж там греки и прочие! Ваши мысли – это квинтэссенция разума и чувств! Кто вы? Назовите же ваше благородное имя!

– Я не философ, сэр, я пробовал писать. О жизни. Не знаю до сих пор, как это приняли люди, – молодой человек грустно усмехнулся, – а имя… Что ж, спасибо за столь высокие слова похвалы. Оскар Уайльд, сэр, так звали меня там…

Толпа опять зашумела. Слова последнего оратора вызвали немало разных чувств, и выход им следовало найти. Но внезапный порыв ветра, а затем следующий за ним некий звон, похожий одновременно на звон тысяч колоколов и бой такого же количества часов, заставил всех притихнуть, ангелов же – поднять головы в сторону.

Голубизна купола вдруг стала темнеть, меняя цвет сначала на белый, потом – на огненно-красный. Еще один порыв ветра, и купол стал совершенно прозрачным. Так продолжалось несколько секунд. После этого звон столь же внезапно, как начался, прекратился, а купол принял прежний цвет. Воцарилось гробовое молчание.

В руках Азраила появился свиток пергамента, увенчанный двумя печатями – золотой, сверкающей подобно молнии, а также кроваво-красной, светящейся таинственным недобрым светом.

Оба ангела внимательно прочли письмена или что другое – толпа не видела этого, – содержащееся на пергаменте. Затем Гавриил, откашлявшись, громко произнес:

– Слушайте все! Вот вам решение, вынесенное после прослушивания достаточного, по мнению высоких сторон, количества высказавшихся! Мы так и не сумели выяснить, что же движет вами, вашей кровью, что принуждает вас патологически желать, даже на смертном одре или на плахе, особ противоположного пола! Вы, сказав многое правдиво, все же не раскрыли сущность страстей ваших… И поэтому назначено следующее слушанье – но через тысячу лет! Может, считают высокие стороны, что и прояснится там, – Гавриил указал вниз, – среди вашего племени, а возможно, и у вас появятся некие новые… объяснения! Итак, вы все возвращаетесь! На тысячу лет!

Толпа возмущенно загудела, послышались проклятия, кое-где даже рыдания. Волнение нарастало.

– Тише! – голос Азраила вновь громом покрыл все остальные звуки. – Я помню, что обещана вам была награда за правдивость. Так вот она – вам дарены целые сутки! Сутки, в течение которых каждый и каждая из вас смогут вдоволь насладиться как самой изысканной пищей и винами, так и утолением страсти, о которой столько было сказано! Любой из вас может возжелать и получить любую! Так что ешьте, пейте и веселитесь!

Толпа вновь зашумела, но уже обрадованно, а когда словно из ниоткуда в зале возникли огромные столы, накрытые всевозможнейшими, самыми изысканными и фантастическими блюдами и напитками, гул восторга сменил ропот недовольства. Мужчины и женщины спешили за роскошные столы, чтобы получить удовольствие от еды, вина и любви перед тысячелетней мукой…

– Азраил, а мы что же, не поощрены? – Гавриил тронул за рукав своего оппонента. – Ведь так у нас долго выпытывали, ковыряясь в мозгах, что же мы-то думаем? Вон, людишки, – он кивнул в сторону пировавшей толпы, где некоторые, опьянев от вина и желания, уже ласкались и совокуплялись, извиваясь в порывах неземного наслаждения… – людишки уже начали…

– А как же! – Азраил усмехнулся. – Нам разрешено выбрать себе смертную… Для полного спектра утех… – Он засмеялся. – И я, пожалуй, знаю, кого ты выберешь… Хоть и ангел…

– Ты прав, Ангел Смерти, – Гавриил улыбнулся в ответ, – я уже иду. До встречи через тысячу лет!

С этими словами он подошел к рыжеволосой Мессалине, которая поджидала его в стороне. Красавица обвила его шею руками, и поцелуй дьявола лег на уста ангела. Они удалились в обнимку, чтобы выяснить, что же движет людьми, и не только, как и откуда берется всепоглощающая страсть любви…

Азраил молча поглядел на всё увеличивающийся клубок, в котором сплелись великолепнейшие женские и мужские тела, ком страсти, источающий энергию такой силы, что и ему, бессмертному, стало не по себе. Затем вздохнул и медленно спустился по ступенькам, взмахнул рукой…

Просторная, освещенная ярким светом факелов комната была жарко натоплена. Посреди нее стоял крепкий дубовый стол, уставленный серебряными тарелками со всевозможной снедью, фруктами и старыми винами в золоченых кубках. В углу, в высоком, с резной затейливой решеткой камине весело трещали поленья. Шкура медведя, лежащая перед роскошным широким ложем с балдахином, застеленным расшитым золотом покрывалом с гербом посередине, придавала комнате особый, волнующий вид.

У камина стояла женщина потрясающей красоты. Густые волосы цвета ночи, серовато-синие, удивительной глубины глаза, мраморная кожа делали ее поистине небожительницей… Роскошное тело почти не скрывал тонкий, полупрозрачный наряд, сквозь который видны были нежная лебединая шея, великолепная высокая грудь, стройные бедра, длинные, идеальной формы ноги… Темный треугольник лона дополнял это полуфантастическое зрелище, способное каждого повергнуть в любовный шок.

Азраил усмехнулся женщине, та одарила его ослепительнейшей улыбкой.

– Долго… Я ждала долго, мой Ангел. – Женщина обняла приблизившегося Азраила. – Вы долго решали…

– Что поделать, такова моя участь, любовь моя. – Азраил нежно прильнул к губам женщины, руки его сжали округлые плечи, постепенно опускаясь ниже.

– Они уже занимаются этим? – Женщина игриво отстранилась, подошла к столу, взяла в руки два кубка, полных столетнего вина. – Выпьем… за любовь!

– Как скажешь, мое сокровище, – Азраил принял кубок. – За нее!

– И за союз двух бессмертных, – графиня Батори залпом осушила чашу…

Белый ворон

Германия, 1533 год

Дождь, ливший всю ночь, не утихал. По раскисшей окончательно дороге даже на лошади ехать оказалось трудно. Да и надобности особой не было – кто отправляется в путь в такое смутное время, к тому же здесь, в Штирии, после недавнего опустошительного мора, среди разгула разбойничьих шаек, голода и под угрозой надвигающейся войны?

Поэтому одинокий всадник, медленно ехавший верхом по превратившемуся в сплошное месиво тракту, был сущей диковиной.

Дорога, огибая жалкие лачуги полузаброшенной деревушки, вела к стоявшему на небольшом возвышении замку. Даже редкие дымки над несколькими убогими домишками не создавали впечатления, что там живут люди. Однако всадник, выбравшись на более твердую почву, все же догнал двоих плетущихся по грязи людей.

Крестьяне… Старик и юноша. Они с опаской глядели на седока – забрызганный грязью камзол, длинная шпага на поясе, кинжал. Шляпа с бывшим когда-то ярким и цветным, а теперь намокшим и выцветшим пером. Но половина лица скрыта платком… Дворянин, наверное… На разбойника не похож. Они нерешительно остановились, ожидая худого.

– Добрые селяне, я не причиню вам вреда! Есть ли в замке хозяева? – Всадник опустил платок. Мужчина был не стар, но и не молод. Бритое лицо, рыжеватые усы, синие глаза. Шрам на левой щеке свидетельствовал о том, что незнакомец побывал и в переделках. Говорил он чисто, однако в речи его улавливалось нечто чужеземное, так не говорили здесь, в лесной Штирии.

– Доброго пути, господин! – с опаской промолвил старший из крестьян. – Осмелюсь спросить, далеко ли держите путь? Тут у нас небезопасно, разбойники…

– Я направляюсь в замок Штейнгартен. Но по пути необходимо мне отдохнуть, и ночлег бы не помешал – дальнею была дорога… – Всадник устало провел ладонью по лицу. – К тому же непогода разыгралась.

– Добрый господин, в замке уж лет десять никого… – Старик усмехнулся. – Старый барон умер, а сыновья его сгинули – на войне ли, от чумы ли – доподлинно не знаем. А в деревне подходящего ночлега не найти – осталось-то у нас всего душ двадцать… Хозяйства разорены, земли заброшены… Ячмень никто не сеет, нет скотины – какая подохла, какую забрали… Живем чем можем…

– Да нет, старик, мне и лачуга подойдет. Есть ли место, скажем, у тебя?

– Мне совестно благородному господину предлагать ночлег в хибаре крестьянской, – старик нерешительно переминался с ноги на ногу, – да и кормить вас нечем, откровенно говоря…

– Ну, об этом не беспокойся. Мне доводилось ночевать и в худших местах. На, держи! – Всадник бросил ему монету.

– Цельный талер! – Старик удивленно посмотрел на своего собеседника. – Да на эти деньги можно пир устроить для вашей светлости!

– Тогда вперед!

Утром дождь прекратился, сначала скуповато, а затем и в полную силу засияло солнце. Гость, умывшись холодной водой и сжевав полкраюхи ячменного хлеба, простился с хозяином.

– Спасибо, старик! Только скажи, Гессенский тракт далеко ли?

– Да не так уж далеко, ваша милость, однако там небезопасно… разбойники… Говорят, маркграф фон Литтен даже не смог их изловить, ибо предводительствует ими некий человек, искусный в военном деле.

– Может, и дворянин, бывший на военной службе?

– Кто его знает? Но клевреты маркграфа и его ландскнехты не смогли поймать ни одного живьем! Лишь двоих убили, зато разбойники положили их немало…

– Вот как… Ну что ж, поедем, посмотрим…

– А в объезд, ваша милость, – это далече… Напрямую, через Грашпильский лес, можно. Там и суше, лошадь не завязнет, миль десять – и вы у Нойеркирхена, откуда и до Гессенского такта рукой подать!

– А в лесу не водятся ли злые силы? – Всадник шутливо усмехнулся.

– Кто его знает, – на всякий случай осенил себя крестным знамением старик, – может, и есть. Но вот дед мой, царство ему небесное, говаривал: «Не бойся нечисти, Господь охранит! А живых людей опасайся более!»

– Он был прав. – Всадник тронул поводья. – Прощай, старик!

Крестьянин долго всматривался в удаляющийся силуэт.

«Странный господин. И говорит как-то не совсем по-нашему… Да ладно, спаси его Господь! Авось проедет цел и невредим».

Лес встретил седока тишиной и сыростью. Птицы, еще не проснувшиеся после долгих дождей, едва начали свои песни, лишь звук падающих капель влаги с деревьев слышался отовсюду. Узкая, едва приметная тропа петляла среди вековых штирийских дубов. Ощущение тревоги не покидало всадника, однако он, похоже, был не робкого десятка, да и повидал немало.

Так прошло довольно много времени, лес стал постепенно редеть, впереди показались холмы с петлявшим по ним трактом. Всадник пришпорил коня, словно стремясь побыстрее выбраться из сумрачной разбойничьей чащобы. Косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь кроны дубов, сменились ярким светом погожего дня.

Свист стрелы заставил коня вздрогнуть. Но крепкая рука удержала поводья, и жеребец, испуганно захрапев, метнулся в сторону. Однако его хозяин был невредим, ибо молниеносно уклонился от стрелы, летевшей прямо в грудь. Он так же стремительно спешился и прислонился спиной к стволу дерева, ожидая схватки. Глаза и уши чутко и внимательно следили за всем вокруг. Еще одна стрела, тонко взвизгнув, впилась в дерево рядом.

«Луки… Они не стреляют из аркебуз… Тихо хотят сделать дело, – мысли текли ровно, сердце билось так же. – Ну что ж… Сделаем свое дело и мы…»

На тропе показалось несколько фигур, закутанных во рваные плащи, скрывающие кроме прочего лица. Лишь у одного была на голове охотничья шляпа, видать снятая с какой-то жертвы.

– Где ж он? Эй, Манфред, ты что, промазал дважды?

– Не знаю. Исчез он… Я не мог промахнуться!

– Ищите! Это не холоп какой! Одет, как дворянин! И в его кошельке есть, видать, что-то! А мы давно…

Он не договорил, ибо молниеносный выпад шпаги проткнул его насквозь, слова застряли в горле, и разбойник рухнул навзничь. Двое других тут же выхватили длинные ножи, а тот, которого назвали Манфредом, натянул тетиву лука, быстро вложив в нее стрелу.

Но никого не было. Один из нападавших посмотрел вверх и тут же получил удар в плечо. Второй неуклюже взмахнул ножом, лезвие свистнуло, рассекая пустоту, однако шпага противника вонзилась прямо в сердце. Лучник выхватил свой нож. Они стали лицом к лицу, медленно принялись кружить, выжидая.

– Я тебе сейчас выпущу кишки! – злобно прорычал Манфред. – А ну, брось шпагу!

– Ты бы попросил какого святого помочь, – усмехнулся его противник, – а то ведь сам себе не сможешь…

Несколько взмахов ножом – и все мимо. Незнакомец, словно привидение, исчезал прямо из-под удара, возникая в самых неожиданных местах и посмеиваясь при этом.

– Да ты что, дьявол?! – прохрипел Манфред. – Я убью тебя!

– Скорее, я тебя! – сказав это, незнакомец резким выпадом с обманным движением пригвоздил разбойника к стволу дерева.

Тот захрипел, дергая руками и ногами, словно гигантский жук. Кровь тонкой струйкой потекла изо рта.

– Где ваш атаман? – Нападавший приблизил лицо к умирающему.

– Будь ты прокл… – это были последние слова Манфреда.

Всадник вытер о мокрую траву шпагу, не спеша подошел к лежащему на земле раненому.

– Я оставлю тебя в живых, если скажешь, где скрывается ваш предводитель.

– Мне все одно подыхать, я товарищей не выдаю, – слабо усмехнулся тот, – хоть на дыбу вешай…

– Дыба тебе уже не грозит, еще полчаса – и ты умрешь от потери крови. Я не охотник за разбойниками, не слуга ландграфа или герцога. Я сам по себе. Ты думаешь, я не видел, как вы крались за мною добрых две мили? Покойный Манфред, – он усмехнулся, – стрелял с дерева…

В глазах умирающего мелькнуло нечто наподобие испуга и удивления.

– Ты с нечистой силой заодно… Простой смертный не может так быстро уходить от ножей…

– Возможно. Но все же я хочу знать, где ваш главарь. Его ведь по-настоящему зовут Альберт фон Фиссен, правда? И он воевал немало лет под знаменами гофмаршала курфюршества Гессенского? А теперь кличете вы его Одноглазый Ворон, ибо он потерял свой глаз в бою. Я был при этом…

Умирающий молча указал слабой рукой на запад.

– Иди туда, – прохрипел он. – Кто бы ты ни был, мне все равно… Ворон ворону…

Конь шел легкой рысью, иногда копыта скользили по сырому еще склону небольшой возвышенности. Всадник молча раскачивался в седле. Солнце взошло уже высоко, день был теплым, легкий ветерок весело шевелил листву. Тропа, раньше едва заметная, вообще исчезла. Лес густел. Тракт остался в стороне, глушь и покой царили здесь.

Так прошло около часа. Внезапно седок остановился, спешился и внимательно стал рассматривать окружающие его деревья.

«Зарубки. Похоже на указание, куда путь держать. Для кого?»

Он медленно и осторожно двинулся вперед, ведя коня под уздцы. Глаза и уши, как и прежде, видели и замечали все. Поэтому далекий, едва слышный свист он уловил сразу. Свист прозвучал снова. Всадник остановился, легонько похлопал коня по спине, отпустил узду. Жеребец нервно вздрогнул, но остался стоять на месте. Свист повторился, теперь уже ближе. Всадник по-прежнему стоял среди небольшой поляны. Спокойный и уверенный.

Несколько фигур, словно из-под земли, выросли вокруг него. Две аркебузы и лук направили прямо ему в грудь.

– Кто ты и что ищешь здесь? – шагнул вперед один из появившихся.

– Я путник. Еду по своим делам. А что, этот лес – чье-то владение?

– Здесь мы хозяева. А ты должен заплатить, ежели хочешь проехать, – осклабился разбойник. – Если нечем – мы тебя просто прирежем, чтоб другим неповадно было.

– Я, собственно, ищу некоего благородного господина по прозвищу Одноглазый Ворон, – усмехнулся всадник. – Любезные господа, встретившиеся мне на пути, милостиво указали, что сей господин обитает где-то здесь.

Разбойник насторожился, взгляд его стал холодным и злобным.

– Откуда ты? Кто таков? Не знаю никакого Ворона. Я – Райнер Хромой, со мною мои братья. Отдай свои деньги, или отберем жизнь!

– Судари мои, отдам с радостью! Ежели укажете, где я могу найти этого Ворона. Те парни были несколько… – он запнулся, – неучтивы, поэтому пришлось поговорить с ними по-другому. Но вы ведь не столь важны, словно налитые майнцским вином толстобрюхие ганзейские купчишки? Я вижу, вы люди простые. Помогите же страннику отыскать старинного приятеля. Я заплачу.

– Да ты смеешься над нами! – с этими словами разбойник потянулся к поясу всадника, намереваясь схватить висящий на нем кошель. Однако сам того не понял, как оказался с вывернутой рукой спиной к врагу.

Тот, прижимая его к себе, держал длинный и тонкий «мизерикорд» у горла нападавшего. Все это произошло настолько быстро, что никто даже не понял как…

– Стреляйте, судари мои! Если не жаль вам вашего друга! Но скажу одно – первый же выстрел, и вам всем конец! Обещаю сделать сие быстро. Ну, выбирайте – или вы говорите мне, где ваш Ворон, или виселицы ландграфа будут пустовать по причине преждевременной смерти бедолаг, коих они ждут…

Разбойники в нерешительности топтались на месте. Главарь, попытавшийся было вырваться, получил легкий порез. Железная рука сдавила его грудь, словно пыточный корсет.

– Эй, ребята, не палить! – сдавленно прохрипел главарь. – Ты!.. Мы тебя проведем. Но оружие отдай!

– С радостию! Только не обманите, я ведь честен с вами!

– Отпусти меня!

– Вот, отпустил, – хватка разжалась, – теперь твоя очередь!

– Бейте его ребята! Это шпион ландграфа! Пулю ему!

Дальше никто ничего не успел понять. Загремели выстрелы аркебуз, кто-то вскрикнул, коротко булькнуло чье-то проткнутое насквозь брюхо, еще крики, свист шпаги…

Путник стоял с обнаженной шпагой, касаясь ее острием горла лежащего у его ног человека. Вокруг валялись четыре трупа. Тело и голова предводителя покоились на расстоянии двух локтей друг от друга…

– Любезный, я ведь сказал, что не нехристь какой. Я честен, как все жители земли германской. Мы же не басурмане, чтобы обманывать так подло. Вот я и расплатился. Слово дворянина, я сохраню тебе жизнь. Но ты приведешь меня к Ворону. Я уже имел честь беседовать с вашими друзьями. Они обманули меня и теперь мертвее падали. Так что мне надоело! Даю тебе время подумать, пока не сосчитаю до пяти.

– Я согласен, не убивай, – прошептал разбойник, – я проведу тебя…

…Мужчина огромного роста, широкоплечий и мускулистый хмуро восседал на роскошном стуле, что мог быть украшением какого-нибудь богатого замка и совершенно не подходил к наспех срубленному в лесной глуши деревянному домику. Полы устилали дорогие ковры, в руке у здоровяка был кубок, инкрустированный каменьями. Единственный глаз мужчины холодно смотрел на стоящих перед ним. Второй, вернее, то, что осталось, скрывала черная повязка. Женщина неимоверной красоты, с иссиня-черными волосами и зелеными глазами дикой кошки сидела у его ног.