Текст книги "Мы должны говорить друг с другом"

Автор книги: Игорь Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

–

* Каратистский удар ребром ступни, очень сильный.

–

Хочуван остановился.– Че ты выступаешь-то, чудила с Нижнего Тагила? Ну... я тебе так налил. Вижу – свой парень, ойкуменец, в кювете кукует... Помогать друг другу надо, е-мое. А ты орешь...

Хочуван потрогал усы. В глазах у владельца что-то мелькнуло. Он напряг мускулы, которые, собравшись и приготовившись, требовали работы, и расслабился, все еще готовый к резкому довороту и удару с оттягом – нога вошла бы как раз над потрескавшимся стареньким ремнем дурака-водилы, шок наступил бы минут на тридцать-сорок минимум.

– Помог? – спросил владелец, оттопыривая губу.

– Ну, помог.

– Вот и чапай дальше. Спасибо.

Хочуван снова потрогал усы и помолчал немного.

– На здоровье, – сказал он наконец, – На здоровье. Бум белькербау думча, приятель.

Выйдя из-за машины, автолюбитель смотрел на облако пыли, ползущее вдоль поля, немного раскаиваясь и все-таки жалея, что не удалось приложить шоферюге. "Идиот, -подумал он о Хочуване, – Вот идиоты!" Он захихикал, вдруг увидев, что хочувановское ведро, забытое в пылу оскорбления, валяется а колее, бросил ведро в багажник, хлопнул дверцей и покатил в город.

УРОК No 3

Запишите:

hucer – ехать

ganducer – идти

car – машина

pisa – горшок

hren – ребенок (сын)

ancer – останавливать (остановить)

Запомните:

che – аффикс дательного падежа

tim – предлог "перед" (пред)

буква "g" в ойкуменском произносится как "ж" твердое

вопросительная форма глагола достигается переменой мест инфинитива и аффикса.

Переведите предложения:

Bumche cacao hucer. Hren bencerpau pisa. Dum ancerdau bumnoche carcha. Daunoganucer hrapcer? Pum pauganducer suca pum? Idmanau starcatelcer bencer carcha? *

–

* – Мне надо ехать. У ребенка есть горшок. Ты останавливаешь нам машину. Вы идете спать? Она идет с ним? Хотят ли они иметь машину?

–

Мальчик ей понравился тоже – он был такой поджарый, крепенький, хотелось дотронуться до его руки с атласной кожей, поцеловать пальцы, затискать. Хочуван косил черным глазом с кровяными прожилками на белке. Хочуван нравился меньше. А больше всех – Иван Андреевич. Что ж – старик? Зато сколько знает. Она подумала, каким хорошим, вероятно, отцом должен быть Иван Андреевич, как он здорово, наверное, воспитывает своих детей, которые, конечно, есть у него, учит ойкуменскому и другим языкам. По английскому у нее раньше была тройка, как и по всем предметам, но там – школа. Куда их Софье Петровне одной на тридцать человек! С хорошим преподавателем, занимающимся по индивидуальной программе, – она еще раз, наморщив лобик, мысленно повторила это "по индивидуальной программе", прочитанное в объявлении, – язык можно выучить очень даже просто. Наташка и Валька умрут от зависти. На ежегодной встрече класса она скажет что-нибудь такое кстати, между прочим. И принесет учебники, и будет говорить о трудностях произношения по-столичному – а что у нас столица Ойкумены? Иван Андреевич, конечно, произносит по-столичному, красиво. Она хотела спросить про столицу, но урок уже заканчивался, и она только вздохнула при мысли о расстоянии, разделяющем ее с преподавателем, и еще – потому что подумала, что как поздно начались эти занятия – ей уже под тридцать, Володечка ходит во второй классик, и с Леней жизнь – ни то, ни се, разводиться страшно, кто ее возьмет с ребенком, позволит не работать? А жить плохо, ссоры. Правда, Леня у нее хороший мужчина, и при мысли об этом – если мысль приходила днем – у нее иногда начинали дрожать колени, но мало ли хороших мужчин на свете? Она еще раз, выдохнув теперь резко громко, посмотрела на мальчика – какой молоденький! И прощальным взглядом, как своего, близкого человека, проводила Иван Андреевича до двери. Она назвалась ему. Скобликова Нина, Нина, сказала свое имя так, словно голой показалась ему. Старик ничего не заметил, записал ее в тетрадь – последней, и она вздохнула снова, чуть слышно, но глубоко, глубоко, и подумала – дура-дура, встала, оправляя платье.

– Пойдем? – спросил Хочуван, вращая глазами, – Понравилось?

– Да, – она опустила взгляд и двусмысленно улыбнулась, – понравилось! И посмотрела ему в лицо, – Очень понравилось.

– Ну! – сказал Хочуван и обернулся, – А тебе?

Знамеровский ничего не ответил, только лицо его как-то дернулось от вопроса. Он выскочил вслед за Никулиным, дробь шагов по железной лестнице послышалась вслед за тяжелой медленной поступью Ивана Андреевича.

– Молодой, – сказал Хочуван, словно читая мысли стоящей рядом, Пойдем. Красивый язык, а? А?

Они вышли на улицу, разговаривая об ойкуменском.

– Пиво пьешь? -спросил Хочуван, закрываясь широкой ладонью от ударившего солнца.

– Господи, какое пиво! С ума ты сошел, – она засмеялась, – Мне домой надо, меня муж и ребенок ждут.

– У-у!

– Да! А ты думал? – Она говорила и гордо, и кокетливо, как всегда говорила о семье с мужчинами.

– Как тебя муж-то пускает на ойкуменский, а? Я бы тебя, мать, ни в жисть не пустил!

Она улыбнулась и пошла, чувствуя на спине прожигающий взгляд Хочувана. Платье у нее было легкое, открытое, просвечивающее насквозь. Каждый раз оно надевалось со скандалом – муж ревновал ко всем встречным подряд.

Теперь у нее появилось что-то свое в жизни, не только семья, теперь у нее есть вполне дозволенное, культурное занятие, которое, уж хоть ты что, никак не сможет не разрешить Леня. И маменьке его, – подумала она, придется смириться, розы свои распрекрасные самой продавать. А у нее теперь есть занятие, да.

Не торопясь, слушая двигающееся в платье тело, она вошла в дом Скобликовы жили в старом деревянном флигеле, который и официально-то не назывался домом, адрес был – строение No 8. Строение! Их собирались сносить в этом году, к ноябрьским обещали квартиру. Сколько в этом году перемен, еще подумала она, представив, как будут выносить из дома мебель, узлы, свертки, Андрюлечкины учебники. У нее тоже были книги – штук двадцать макулатурных, и она свяжет их белой бельевой веревкой в две связки.

– Бель-е, – сказала она, – бель-е.

Она сама вынесет книги к машине, положит на заднее сиденье сама. И сама упакует учебники ойкуменского, тетради – надо купить большую коленкоровую тетрадь за 95 копеек, для записей, и маленькую, блокнотик – для слов для словарика. В доме было грязно, неубрано. На плите стояла заскорузлая сковорода с остатками жареной колбасы, и Скобликова взяла эту колбасу и съела. Перегоревшее масло отдавало едким на вкус, словно машинное. За окном из-под их "Жигуленка" торчали Ленины ноги. Она бросила в них спичечным коробком.

– Пришла? – ноги задвигались, и муж вылез из-под машины, держа врастопырку измазанные черным руки, – Кончилось? Быстро что-то. Голову мне промокни, руки грязные.

Он встал под окном, как лошадь. Она принялась вытирать ему платочком лысину, разводя по проборам светлые волосы, вспотевшие на жаре.

– Ну, и что вы там делали? – Он коснулся рукой носа, оставив на губе черную полосу.

– Что, что. Занимались! Стой спокойно. А где Володечка?

– За сигаретами послал.

Он взглянул исподлобья и отстранился:

– Хватит... Как занимались-то? Расскажи.

– Проверяешь?

– Дура, – привычно бросил муж, – Кому ты нужна, на себя посмотри!

Она действительно пошла и посмотрела на себя в зеркало – баба еще хоть куда, плотно провела руками по бедрам, повернулась к зеркалу задом, выгнула спину, стрельнула глазами через плечо, потом через другое.

– Нужна! У нас там мальчики молодые, между прочим! – крикнула она от зеркала и сразу пожалела об этом.

– А-а,-тут же завелся муж, – вот с этого бы и начинала, дура. Ду-ура! Только вспомни теперь еще про свои занятия! Рубашку я сколько дней прошу зашить? Сидишь целыми днями дома, мы с матерью вкалываем почем зря, а ты что? Дом, посмотри, как хлев!

Он, злобно тряхнув пачкой, высыпал себе на ладонь горку стирального порошка, просыпав его на пол ванной, и, щерясь ртом, начал мыть руки.

– Хлев! – он пихнул ногой валяющийся обмылок, – Посмотри! Мать... Мать спины не разгибает, руки в земле! Не знаешь, на чьи деньги мы живем? Ду-ура! На торговлю ехать -нос воротишь! А не будь материных роз, я тебя по подругам не на "Жигулях" возил бы, а на велосипеде!

– Я сама могу на велосипеде! – закричала она первое, что пришло в голову, – Пропади пропадом твои "Жигули", ты на них больше, чем на меня, внимания обращаешь! Я пешком буду ходить! Дурак! И на ойкуменский буду ходить! Выучусь и поступлю на работу, да!

Она бросилась на тахту и зарыдала:

– Ах! Ах! Ах! – В такт ее рыданиям над тахтой закачался на ножке торшер-поганка.

– Ку-уда будешь ходить? – Муж вышел из ванной, – Ты ж говорила -иностранный.

– Это и есть иностранный... Ойкуменский язык...

– Нет такого языка! Что ты мне мозги компостируешь!

– Есть! – еще громче зарыдала она, – Есть!

Бум бель... Ах! Бум бель... что-то там... белькербау дум... ча – будет "я тебя люблю". Дурак!

– Хм...

Скобликов, размышляя, легонько взял себя ладонью за шею, потер шею, похлопал.

Жена отбивалась от рук. Дом, кажется, уж так был налажен: деньжата водились, ни в каких тряпках отказа нет, машина, квартиру дают, что еще? Не работает... Может, как раз и плохо, что не работает... А дома грязь, еще раз со злобой подумал он. И куда ее устроить? Чтобы и никого рядом не было, и без образования бы взяли, и оставалось бы время для сына... На почту? Там люди приходят... Уборщицей? Не пойдет... Да и везде люди, везде!

– Бум белькербау, думча, – сказал Скобликов, – Нет такого языка! Надо к матери ехать за цветами – завтра суббота, забыла?

Она не отвечала.

– Слышишь? Русским языком тебе говорю! Базарный день.

– Не поеду! – Она вскинулась, показав зареванное, в красных полосах лицо, – Не поеду! Один поедешь! И на рынок один поедешь!

У Скобликова сжались кулаки.

– Только попробуй! Только посмей! – Она отодвинулась от него в угол, Оставляй теперь свои замашки! Ребенку пожалуюсь.

Скобликов остановился.

– Ну, в общем, так, дорогая, – сказал он, натягивая чистые джинсы, – я сейчас поеду, а завтра с утречка вернусь. И торговать станем вдвоем, как и раньше. По четыре рубля три штуки идут – шутка сказать. И на ойкуменский свой ты больше не пойдешь.

– Пойду!

– Посмотрим.Звук работающего двигателя обогнул дом и растворился в звуках улицы.

УРОК No 4

Запишите:

hracer cacao – быть должным

ficer – просить

rom – друг

bacer – говорить (разговаривать)

pingura – каждый(ая)

trest – день

Запомните:

no-no – утвердительное местоимение "да"

nif -отрицательное местоимение "нет".

К следующему уроку:

Bumno hvacerbauno cacao pingura trest bacer rom suca romcha*. Bumno hvacerbauno cacao bacer rom suca romcha**. No-no-no-no, pingura trest bumno hvacerbauno cacao bacer rom suca romcha***.

–

* – Мы должны каждый день говорить друг с другом.

** – Мы должны говорить друг с другом.

*** – Да-да, каждый день мы должны говорить друг с другом (ойкум.).

–

Это ощущение Никулин испытывал уже второй раз в жизни – легкость, удивительную невесомость в печени. Несколько лет назад фронтовой товарищ прислал ему из Ленинграда гэдээровское лекарство – ярко-красные таблетки были запаяны в пружинящую пластмассовую пластину, глядели парадно, празднично, эк насобачились немцы – тогда, после двухнедельного приема снадобья, у Никулина вдруг пропала изжога, а печень совсем не чувствовалась, словно на ее месте образовалась пустота, яма – ставшая привычной боль исчезла, и организм торжествовал, словно не отягощенный памятью. Однако, увы, таблетки скоро кончились, и новая волна боли упала на Никулина, как шкаф. Выхлебав целых две -подлец усатый, змей-искуситель! – кружки пива, Никулин ожидал приступа, но вместо этого почувствовал желание взлететь к синему небу. Печень не болела.

Быстро переваливаясь и утирая на ходу платочком легкий пот на затылке, Иван Андреевич пришел домой и поставил чайник, запел свое "Шаланды, полные кефали..." – из Бернеса. Кинофильм "Два бойца" был одним из любимых – в сорок четвертом году младший сержант Никулин воевал на юге, в степи, освобождал "жемчужину у моря".

Выпив горячей жидкости – пил он почти что кипяток, девяносто девять градусов по Цельсию, у непривычного человека глотка бы сгорела – и с удовольствием погладив нагревшееся изнутри брюхо, Никулин решил заняться ойкуменским – детально разработать план занятий, словарь и правила языка, которые он пока лишь наметил в танцевальной аудитории экспромтом.

Пыхтел он часа четыре, очнулся к вечеру, когда сам уже довольно сносно мог говорить по-ойкуменски, не путался и по-молодому вызубрил все приставки – сзади и спереди, – которые делали язык подвижным, изменяющимся, а значит живым.

– Ойкуменский язык – легкий для запоминания, будем разговаривать, довольно сказал себе Никулин, откинувшись, – Им овладеть может каждый, громко произнес он в пространство и ощутил первый, разведочный удар по печени. За первым ударом последовал второй, поосновательней, за ним третий. Согнувшись, Никулин вылез из-за стола, кряхтя, проковылял к аптечке, глотнул, не разбирая, сразу горсть таблеток – какие попались. Он хотел крикнуть соседей, но вспомнил, что соседей, кажется, дома не было склонялась к закату пятница, завтра – суббота, и соседи, как всегда, общались природой – лето на носу. Печень уже не схватывала, не била под вздох, а равномерно тянула, вкручивая в себя внутренности. думая о том, как бы добраться до воды – запить таблетки, – Никулин сел, собираясь с силами прямо на соседское туристическое снаряжение, лежащее у стены, на палатку какую-то, что ли; он дышал тяжело, как загнанный держался рукой за бок, постанывал в полутьме сквозь зубы. Вечерело. Подняв голову, Иван Андреевич увидел над собой полочку с глянцевым черным телефоном – аппарат поставили два года назад, – поднял руку, дотянулся, начал крутить диск и понял, что номера "Скорой" вспомнить не может. Забыл два-сорок семь? два-сорок? четыре-двадцать семь? Что-то в этом роде. Забыл!

Тогда он набрал два-двенадцать, межгород.

– Межгород, – мечтательно сказал в трубке молодой женский голос.

– Дайте Москву, по срочному, – задыхаясь проговорил Никулин и назвал номер общежития сына, который он помнил назубок, xoтя не звонил по нему ни разу. Телефон, писал сын, был там единственный, стоял у коменданта, студентов не подзывали – звонить в крайнем случае.

– Ждите, набираю, – многозначительно произнесла телефонистка, словно понимая, что, заказав Москву по срочному, человек должен ждать от этой Москвы манны небесной, суда, исполнения желаний – в девять часов вечера, в пятницу.

– Але, – сказали совсем рядом – скрипуче, неприятно, – але, чего надо?

Никулин задышал в трубку.

– Э... – он мгновенно решал, как обратиться, и обратился традиционно, Э... девушка... сына, сына мне...

– Какая я тибе девушка! – прервал голос, – Чиво? Коменданта нету. Пиридать чиво?

– Неотложку, – забывшись, сказал Никулин, – неотложку. Умираю.

– Ну, и звони в неотложку свою, – спокойно сказала женщина, – Здесь второе общежитие. Слышь, что ль? Иль уж помер?

– Я... не могу, – ответил Никулин с перерывами... – Я... прошу... вас... Сына, сына. Никулин Сергей... Шестнадцатая комната.

– Не! Не зовем!

– Какао! – вдруг неожиданно для самого себя с мукой выговорил Никулин по-ойку менски, – Какао! – повторил он, словно у небес просил полный калорий напиток, словно жизни для себя просил. В сердце кольнуло тоже.

– Какао! Бумча какао хрен! Бум фикербау

думнача! – захрипел Никулин в трубку, раздирая на себе пижаму, – Бум белькербау думнача! Бум фикербау!*

–

* – Необходимо! Мне необходим сын! Я прошу вас!.. Я вас люблю! Я прошу! (ойкум.).

–

– Сичас, – после некоторого молчания ответили на другом конце бесконечного провода, – Сичас позову. Погодь.

Никулин выпустил стукнувшую о стену трубку и тяжело съехал на пол брезентовый материал палатки заскрипел, – огромной глыбой, как тюлень-косач, лег на бок, поджав под себя ноги, шумно подышал и затих. Знамеровский перенял его напряженное дыхание. Размахивая руками, Костя шел в библиотеку Дома пионеров мимо никулинского окна, не подозревая, что час назад за коричневой в полосах занавеской родился ойкуменский язык, чтобы победить, победить – навсегда и окончательно – его, Костю Знамеровского. Он еще столкнулся с туристской, в штормовках, парочкой, однообразно спорившей о чем-то.

– Я тебе говорил, чтобы ты положила! – возмущенно вскрикивал мужчина, Говорил,а ты не положила! Не понимаю!

– Это ты должен был положить, ты! – так же отвечала женщина, Подумайте, он говорил! Взял бы да и положил сам!

– Нет, ты пойми, пойми: я говорил, го-во-рил, чтобы ты положила! Мужчина даже пытался останавливаться во время разговора, прижимая руки к груди, – Говорил ведь! Ясно!

За спинами у них висели рюкзаки. Видимо, они забыли взять что-нибудь необходимое и теперь возвращались раздраженные, вошли в подъезд. Костя проскочил мимо.

В районной библиотеке ойкуменско-русского словаря не оказалось, а женщину, которая заведовала межбиблиотечным абонементом, Костя прождал несколько часов.

– Ждите, – со смешочком сказали ему, – Людочка у нас каждый день тут недалеко от

лучается, ха-ха.

Она вошла – молодушка черненькая, – распространяя томность, неторопливость, странный запах духов и еще чего-то резкого, неприятного. Костя вскочил со стула в углу, она выслушала его равнодушно, закатывая глазки и, кажется, вспоминая о недавно испытанном. Костя еще не знал, когда женщины бывают довольны усталостью.

По кошачьему лицу Людочки скользнула снисходительная улыбка превосходства.

– Нет такого словаря, милый мальчик.

– Есть! Должен быть!

– Нету! – Она вздохнула и, чуть покачивая головой, странно взглянула на Костю, словно оценивая, – Нет... Но, если хотите, я закажу в Москве в Ленинке. Заказывать? Зайдете через неделю? Нет? Ну, я не понимаю, чего вы хотите... Н-да, – добавила она игриво, – трудно договориться нам, – И нагло пропела: – На-ам... Милый мальчик...

Костя вспомнил, что в Доме пионеров тоже была библиотека, и полетел туда, уже не надеясь, но все ж бесконечно желая, желая обрести словарь. В Доме пионеров – он уж закрывался – неохотно достали старый Костин читательский формуляр, поинтересовались, сколько Косте лет, Костя сказал шестнадцать.

– Здесь ошибка, что ли? -просто спросили у него, – Тут получается восемнадцать с половиной, а у нас -до десятого класса.

– Ошибка, ошибка! – нервно сказал Костя

– Не понимаю. У вас паспорт с собой?

– С собой, – быстро сказал Костя и язык прикусил.

– Ну, вот видите, паспорт уже выдан, – добродушно проговорила библиотекарша, – Вы уж взрослый, молодой человек, а нам с детьми-то некогда. Ну, ну, не огорчайтесь. Не понимаю, как можно огорчаться в вашем возрасте, не понимаю... Идите в городскую библиотеку, вас запишут. А у нас и межбиблиотечного нет...

Напряжение дня наконец отпустило Знамеровского, и он, с трудом переставляя ноги – обычная после взрыва энергии депрессия пригибала к земле, – поплелся домой, прошел сквер, улицу Фадеева – у дома, где ругались туристы, стояла машина "Скорой помощи", шофер курил, свесив ноги из кабины, – сел в троллейбус, ходивший по единственному в Кратове маршруту No 1 "Спаские бани – рынок" (через вокзал), ехать было две остановки. Уже совсем стемнело.

"В клуб пойти, что ли? – вялая мысль мелькнула в гудящей Костиной голове, – Этих дурачков разыскать, может быть?.. Посмотрим, – он зевнул, положил голову на руки, держащиеся за спинку переднего сиденья, Посмотрим..."

Он еще подумал, что сейчас эти двое -Хочуван и Скобликова – изучают, наверное, язык, стараются.

Скобликова действительно читала – сыну сказки братьев Гримм. Она сидела – нога на ногу – в раскрывшемся красном халате. Володечка ее лежал в кроватке и уже засыпал, а она все удивлялась, как здорово – раз, раз! расправляются хорошие люди со злыми колдуньями – на костер в два счета, и готово! Даже дрожь берет! А принцесса – молодец женщина, не упустила своего. Так и надо, собственно. Смахивая со страницы распущенные волосы, она, склонившись, читала уже про себя, все удивляясь. Не лучше ли было старшему брату договориться с матерью, в самом-то деле? Ну как же не найти общего языка? Она заснула на пустой сегодня постели, слушая тишину в комнатке сына и все удивляясь, удивляясь жестоким сказкам.Король сказочный – кладовщик, принимая от Хочувана горючку, покрутил в руках смятую, но восстановленную крепкими хочувановскими пальцами пломбочку.

– Маста-ак, – протянул, – маста-ак!

– Давай, давай, хозяин, – хмуро сказал Хочуван, щурясь от солнца, – че там! – И сунул в карман брезентовых штанов кладовщика трешку. От хочувановской машины и серебряного куба совхозной канистры для бензина пахло метров на двести, – Заливай давай – Первый раз, что ли?

– Не понимаю, что и говоришь, парень,"

сморщился улыбочкой кладовщик, – Эт ты очем?

–Все о том!-заорал Хочуван,-Нечего девку неструганую из себя показывать! Вы-пендрюжник, бля. Не первый месяц хором кочумаемся! Пощупай последний трояк – больше не будет. И не щелкай клешней! Ну!

– Так, значит? – спросил кладовщик, и плоская морда его побелела, – А если, парень, я тебе сейчас сдаточный не подпишу? Не приму накладную? И директору доложу в этаком разрезе? Это как?

– Только вякни, – вполне определенно выразился Хочуван, ни на минуту не испугав

шись, – Только вякни! Хошь – фотографию ща попорчу? А? Ну! Хочешь? На прощанье? А?

Он бросил шланг, который заправлял в держатель над правым колесом, и выпрямился.

– Ну! Подписывай, зараза!

– На, сука! Жри!

– Во! И не кипишись, дед. Бум теперь по-хорошему встречаться. Бум... Бум белькербау... эта... думча. Вот оно и то!

Хочуван улыбнулся в усы. Дрожащий от испуга и ненависти кладовщик засеменил от машины, остановился, плюнул в пыль.

– Хо-хо-хо, – удовлетворенно сказал Хочуван. Он отметил бумаги в дирекции – село и Хочуван не знали суббот и воскресений, работали по своему графику, порулил обратно в город.

Где-то за городом,

сука, недорого

папа!

купил!

автомобиль!..

Автомобиль!

Автомобиль!..

На окраине Кратова, у небольшого деревянного флигелька, Хочуван заметил знакомые зеленые "Жигули". Владельца было не видать. Да, это тот "Жигуленок" -17-48, номер всплыл из подсознания.

– Живи, водила, – с какой-то непонятной самому доброжелательностью пробормотал Хочуван, – живи, ешь твою...

Тут он подумал, что надо сказать дурачку, что он, Хочуван, зла не держит и вообще – все, кончик, завязывает с этим делом – отсасывать по-тихому – себе дороже, что он колесо заворачивает к большому пути.

Бензовоз могуче остановился у начинающегося тротуарчика, Хочуван вылез и подошел к чужой машине. Внутри, на заднем сиденье, чуть прикрытая мокрой тряпицей, лежала не замеченная им раньше гора огромных багровых роз. Они представлялись искусственными, химическими, рожденными не нашей простой землей, а колбой, соплом хитрого выдувного устройства на заводе – настолько тяжкими, втягивающими внимание, останавливающими взгляд были они. Но нет Хочуван пригляделся, – это живые. Дрожала на лепестках влага, и нежные, чуть заметные полутона цветовых переходов играли на таких же нежных, с прожилочками, кулачках. Листья курчавились, темные, мрачно торжественные, в желтых пятнах ожогов по краям.

– Во маравихер, а! – удивленно сказал Хочуван. Он сделал шаг к дому, помедлил. Потом сделал еще шаг – нет, елки-каталки, все-таки надо было сказать человеку, что слишком внатяг живет, резьба сорвется.

Хочуван вперевалку направился к флигелечку, повернул за угол, к крыльцу, и оттуда – парни! даете! – выбежала плачущая Скобликова, за ней владелец "Жигулей" в тех же джинсах и рубашке с планочкой, а следом Знамеровский и администраторша Дома культуры. Хочуван открыл рот и остановился.

– Во! -сказал он во второй раз, – Ну, шутим! А? Вы че все здесь, а? А?

Они рефлекторно остановились, словно наткнулись на невидимое поле, окружавшее Хочувана.

– Алексей! – бросилась к нему Скобликова, – Ведь тебя Алексей зовут? Скажи ему, дураку, ах, ах, -она ловила слезы, стекавшие по щекам, скажи-и-и, что... ах... ойкуменский е-есть.., – скривилась, лицо поползло на сторону, – а-а-а-а!

– Не понял, – Хочуван недоуменно посмотрел на владельца. Тот грубо схватил женщину, оторвал ее от Хочувана.

– А тебе здесь что? Сволочь! Это ты ей голову дуришь?

Хочуван не успел заметить, как дернулась рука лысеющего блондина. В середине живота стало вдруг горячо, живот прилип изнутри к позвоночнику. Хочуван нутром выдохнул запах пива – "ху-ух" – и упал, скрюченный. Администраторша завизжала.

– Дурак! – зарыдала опять Скобликова,

Дурак проклятый! Ах! Ах!

Знамеровский стоял и дрожал. Днем, когда Хочуван, улыбаясь солнышку и почесывая под ковбойкой волосатую грудь, еще собирался из совхоза обратно, Знамеровский уже начал новую жизнь. Начал он с закаливания – принял, сжав зубы, холодный душ, что ему, собственно, предписывалось уже много лет. Костя решил взять жизнь в свои руки.

Шура еще спала, голова под спутанными крашеными прядями растеклась по подушке. Костя некоторое время, дергая щекой, смотрел на мать, потом подошел, нагнулся и, сопротивляясь себе, дотронулся дрожащими губами до желтого виска. Шура не проснулась, только заворочалась, обдав сына наспанным запахом старого нездорового тела. Костя, пятясь, начал отступать, выскочил на улицу.

Администраторша жила здесь же, в Доме культуры, с другой стороны. Топя кнопку звоночка, Костя поднял трезвон – выглянула из-за шторы, отпрянула, через некоторое время открыла:

– Что? Что?

Со Скобликовой, оказывается, она училась в одном классе – адрес был известен. Адрес Ивана Андреевича – тоже. Решили: сначала – к Нине.

– Да что вы! Не может быть! – все твердила администраторша на бегу, Не может этого

быть!

– Надо разобраться, – говорил Костя, – Разберемся!

Услышав о Костиных подозрениях, Скобликов, сидящий с женой за обедом, злорадно захохотал:

– Дура! Ду-ура! Культуры захотелось! Ха-ха-ха-ха! Дура! Так тебе и надо! А ну, вставай, хватит, потолстеешь!

– Сам дурак! – заплакала Скобликова. Володечка в своей комнате заплакал тоже, прибежал, схватился ручками.

– Не реветь! – заорал муж, – Одевайся! Духом! А ты иди – не маленький! Адрес знаешь? -он обернулся к администраторше. Та, сглотнув, кивнула, Сейчас, сей-ча-ас! – Он подтянул джинсы, – В два счета!

Вырубив шоферюгу, Скобликов схватил за руку жену и потащил к машине. Жена упиралась. Знамеровский и администраторша подняли Хочувана. Он рефлекторно открывал рот и стонал, пуская на подбородок темно-коричневую слюну.

– Ну... такой... – раздался мат, – ...погоди, заяц... Я вмажу – пойдешь юлой... падла. Ох!.. Все, пусти... Все, говорю, – Маленький мальчик с ужасом смотрел на Хочувана, – Пойди, принеси воды, парень. Есть вода? А? Давай, давай, сынок.

Младший Скобликов бросился в дом. Хочуван сел на крылечко.

– Ну, че там с ойкуменским нашим? А?

Костя все дрожал, испытывая одновременно страх, возбуждение и почему-то -нежелание открыть правду.

– Я не знаю, – сказал он наконец, – Не знаю.

Костя тоже сел на крылечко рядом с Хочуваном, так же, как он, опустил плечи, обмяк. Тут заплакала администраторша – тихо, поскуливая, словно щенок:

– Пи-и, пи-и, пи-и. Нет такого языка, – плакала администраторша, нету, мы уж и в словаре смотрели – нет. Пи-и-и...

Хочуван вздохнул, помассировал живот на месте удара. Скобликовские "Жигули" поехали мимо них со двора.

– Валя! – закричала еще красная с лица Скобликова, – Улица Фадеева, а дом? Дом?

– Пи-и, – тихо плакала администраторша, сморкаясь в платочек, – пи-и, девять...

– Нет такого, так будет, – Хочуван вылил в себя стакан сырой воды, в животе закололо, – Ох, бля!.. Спасибо, парень. На, – он вернул стакан, – дуй в комнату, мамка ща приедет... Вот оно и то – вишь, договориться никак не можем... Ну-ка... Будет! Сделаем!..

И Хочуван, и Скобликов остановились одновременно – Скобликов ехал за Хочуваном впритирку, из машин вышли одновременно, хлопнули четыре дверцы вылезли все, из "зилка" – администраторша и Знамеровский, держащийся сзади, съеженный, от него бросился младший Скобликов:

– Мама!

– Сынуля моя!

Женщина прижала ребенка к себе и закричала в блеклое зашторенное окно:

– Иван Андреевич!

Скобликов, покосившись на молчащего Хочувана, прошел по дорожке и заколотил в дверь. Поодаль начали собираться люди.

– Иван Андреевич.

Окно молчало, никто не отворял. Пятеро взрослых и один ребенок стояли на зеленой улице маленького городка и хотели говорить друг с другом.

–

"Литературная учеба", янв.-февр. 1990, книга первая

Рубрика "ВТОРАЯ ВСТРЕЧА"

Игорь Тарасевич родился в 1951 году. Окончил Литературный институт имени А.М.Горького. В 1986 году во втором номере "Литературной учебы" был напечатан его рассказ "Жена". Автор сборника прозы "Время года". Живет и работает в Подмосковье.

Илл. О.Стацевич

ДВА МНЕНИЙ О ПОВЕСТИ И.ТАРАСОВИЧА "МЫ ДОЛЖНЫ ГОВОРИТЬ ДРУГ С ДРУГОМ"

Вячеслав ПЬЕЦУХ

ЭТО КАК БУДТО НОВО

Принципиальное достоинство повести Игоря Тарасевича заключается в том, что она написана на уровне своего времени, то есть ключик к тому самому ларцу, который всегда просто открывается, художественная мысль, метод, средства, конструкция персонажей – все это нынешнее. Ведь, как это ни странно, огромное большинство современных повестей пишутся по схеме, сложившейся еще в конце XVIII столетия: пейзажик какой-нибудь, представление главного действующего лица, завязка, кульминация, развязна, и в результате вырисовывается какая-то непритязательная мораль чуть ли не басенного толка, вроде того, что хорошо поступать – хорошо, а плохо поступать – плохо. Сочинители таких повестей, среди которых найдется немало даже и "классиков", отчего-то никак не хотят понять, что давно миновало время изобразительности ради изобразительности, что сто пятьдесят лет тому назад действительно имело смысл поведать какому-нибудь губернскому секретарю, прозябающему в глуши Любимовского уезда, о жизни "в залах да на паркетах", а нынче мы все доподлинно знаем, что такое ездить в трамваях, любить симпатичных девушек и томиться в очередях; наконец, еще Николай Васильевич Гоголь указал на неординарную концепцию как на источник новой литературы. И ладно, если бы наши "классики" блистали повышенным градусом художественного слова, а то ведь со времен Марлинсного примерно одно и то же: "И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду... Опять с грохотом и страстью пронесло лед, нагромоздив на берега торосы... Опять на верхнем мысу бойко зашумела вода..." – ну и так далее, вплоть до представления главного действующего лица. Понятно, что современная литература – это совсем другое, что она так же далеко ушла от принципа "физиологического очерка", как электронные часы от часов с кукушкой.